Автор выражает искреннюю благодарность Марии Чершинцевой, Михаилу Штерну и Юлии Смирновой, без которых эта книга бы не состоялась.

 

Сергей Штерн

Квартет Кандинской

Книга издана при содействии
Литературного агентства «Вимбо»

 

Алиса Кандинская — гениальный психиатр. Изучение осознанных сновидений не только принесло ей славу, но и позволило создать внутри своего сознания четырех собеседников. Этот необычный квартет помогает Алисе ограждать себя от любого влияния и расследовать дела секретной конторы.

Но что, если борьба за контроль над собственным сознанием только начинается? В эти переломные месяцы Алисе предстоит лучше понять свою уязвимость и связь с прошлым — вымышленным и настоящим. Все совпадения с реально существующими организациями случайны.

 

ISBN 978-5-386-15513-1

 

© Штерн С. В., 2025

© ООО «ВИМБО», 2025

© Издание, оформление ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2026

ЧАСТЬ I

…Имея несчастье в продолжение двух лет страдать галлюцинаторным помешательством и сохранив после выздоровления способность вызывать известного рода галлюцинации по произволу, я, естественно, мог на себе самом заметить некоторые условия происхождения чувственного бреда.

В. Х. Кандинский.
К учению о галлюцинациях. 1880

 

Волны сшибались друга о друга, как в дурацкой драке. Завели мину под сторожевой турок, но провод оторвался от гальванической батареи. Испарялся в рассвете последний день апреля 1877 года, когда «Великий князь Константин» подошел к Батуму. Три мачты лоснились на весеннем бризе. Минные катера неслись без оглядки, как зайцы от гончих, по мерцающим волнам к спасительному борту. И улыбались матросы с глазами навыкате, и нагло ухмылялись офицеры.

Виктор подумал о своей невыносимой гранитной тоске — какого цвета эта тоска? Светло-серого, как глаза водяных демонов, или розоватокрасного, как пенящийся кровавый фонтан?

Еще он подумал, что палуба соединяет звуки — вокруг, снизу и сверху, как дирижер, — и он не может разобрать голоса в его голове. Их команды и крики превратились в тонюсенькую мелодию. Раньше он зажимал руками уши и напевал — чтобы только их заглушить. А теперь — теперь ему во что бы то ни стало требовалось их услышать. Как можно точнее.

Он подумал: голоса-то в его голове. Они особенные, с них станется и без слов обойтись. Они могут из голосов превратиться в гобелены. Или в запахи. Или даже в молчание — предельно понятное молчание. Стоит перестать вслушиваться — и услышишь. Увидишь, унюхаешь. А может — поймешь, сразу поймешь.

Старпом «Великого князя Константина» ощерился белозубо на врача, младшего ординатора флота его высочества герцога Эдинбургского экипажа господина Кандинского:

— Напортачили ребята, шпарят по миноноскам турки, послал вам Господь дырок штопать сегодня, Виктор Хрисанфович!

А через пять минут Кандинский прыгнул за борт. Не от страха, не от истерики, не от безумия — ему позарез нужно было утопиться.

Когда он тонул, ему показалось, что рядом с ним ввинчивались в пучину четверо незнакомцев. Но после точности голосов в голове тонущие напоминали зыбкий сон. Он не мог удержать в памяти их лица, хотя бы на секунду.

Потом его чудом спасли — чтобы спустя годы выдающейся научной карьеры он все-таки покончил с собой, в этот раз аккуратно и без ошибок. А потом начался XX век. Век синдрома психического автоматизма, названного в его честь. Век варварства и прогресса, век газовых камер и полетов в космос. Век самозванцев и сирот, век срезанных судеб и немыслимых надежд.

* * *

Алиса Кандинская взлетела до небес к тридцати семи годам — потом она любила шутить, что это доказательство компатибилизма. Девочка, вяло сопротивлявшаяся очкам от дальнозоркости, стала разбойничьей атаманшей ледяных пустошей академической науки.

Впрочем, она не могла БЫТЬ Кандинской. Кандинской ей предстояло СТАТЬ.

И проще начать отсюда, поскольку легче начинать с того, что закончилось. Не случайно листва кладбищенских деревьев выглядит такой сочной и такой свободной. От старта легче бежать в сторону, противоположную финишу.

* * *

Много лет спустя, когда мы с тобой поженились, ты избегала встреч со старшей сестрой — тебя бесило, что когда-то она слишком сильно тебе нравилась. Мне это было понятно, а Юрке — нет.

Но стоило тебе забраться под мокрую от июля простыню, и ты врывалась в мою хрупкую дремоту: ты говорила об Алисином первом кольце: желтом квадрате с нижней дужкой и каратовым разрывом, плещущимся сиянием над золотом тигриных зрачков. Или шептала о тараканьей материнской ласке, забиравшейся ломкими ногтями в Алисину шевелюру. Или о сухом кашле тощего безумия Юркиной школьной любви.

Как у Кузмина — «четыре сестры, четыре сестры нас было… А может быть, нас было пять?» Я открывал пьяные глаза навстречу треснувшей балке в темной спальне. И считал, считал — сколько вас? Вроде две. Алиса, Оля.

Ты рычала тигрицей, обманутой в первородстве, и стада маленьких антилоп, заслышав тебя, неслись в испуге вдоль белых дюн простыни. А когда сон покидал меня на мгновение, я переворачивался на другой бок, лицом к тебе, и обнаруживал, что ты давно спишь.

* * *

Когда Алисе исполнилось семь, ее отец, Павел Иванович Дроздов, разбудил дочь очень рано и повел на Москву-реку.

Дроздов часто втолковывал супруге, Марии Николаевне, — не перебарщивай с серьезным, серьезного должно быть мало, иначе никто не воспримет всерьез. Но ваша мать пропускала все мимо ушей, в отличие от Алисы. Дети хорошо запоминают слова, подтвержденные поступками.

И тем пасмурным утром Алиса, еще на пути к набережной, своими зелеными глазами фиксировала каждую букву мира. Она превратилась в объектив камеры. Общий план, деталь, узкий фокус. Переключаясь с одного на другое, Алиса остановилась на потрепанном бульдоге, волочившемся за мальчиком в свитере с дыркой у ворота. Мальчик спал на ходу, сжимая в руке бесполезный ошейник, и, сбиваясь с шага, начинал крутить головой в поисках собаки. Но бульдог неизменно оказывался прямо под ногами, поэтому мальчик находил его не сразу.

Алиса подумала, что мальчик похож на фонарь маяка на вершине темного утеса, с обложки книжки о пиратских сокровищах. На обложке был нарисован белый луч, режущий бурные волны. Маяк искал заблудившиеся в ночи корабли. И Алисе казалось, что корабли обменивались с утесом слепотой — луч возвращал зрение рулевым, отбирая его у хранителя маяка. Старый бульдог лавировал по улицам, словно парусник в потоке невидимого света.

Отец с Алисой спустились по бетонным ступенькам к самой реке и сели на мокрую скамейку. И Павел Иванович начал тихо рассказывать дочери первую важную историю ее жизни. Она будто на время оглохла — как ослеп маяк на утесе. А потом звук вернулся, и с ним вернулась неторопливая речь отца:

— …когда закрыли нерчинский детдом, ребятишек распределяли по всей области. Знаешь, где Чита? Чита в Сибири, далеко. Но как-то так вышло, что двух девочек-сирот отправили в Москву. Тебя в том числе. Ты совсем маленькая была. Сколько? Ну, годик с небольшим. И совершила такое огромное путешествие на поездах через весь Союз. А у нас с мамой детей сделать не получалось, хотя мы старались, я разные лекарства доставал маме из-за границы. И мы решили взять ребеночка из детдома.

Алиса спросила:

— Сирота — это когда сама родилась, без мамы?

Отец улыбнулся:

— Сама не родишься. Но если мама тебя решила не забирать или умерла после родов, а папа маму бросил, например, или погиб, как на войне, — тогда тебя из больницы отправляют в детдом. И ты — сирота.

— Значит, им пришлось меня родить? — уточнила Алиса. — Но потом я им не понравилась, и они умерли?

— А может, они тебе не понравились. Какая разница.

Дальше Павел Иванович рассказал, что сразу решено было брать девочку, потому что ему хотелось дочку, а мама хоть и думала про мальчика, но чувствовала себя виноватой, что не может сама родить, и согласилась. И они нашли Алису практически в один присест — с первого же визита в детдом в Новых Черемушках. Оставалось только бумаги оформить.

А кто ее бывшие мама с папой? Алиса всегда была, что называется, «по делу». Никаких как, зачем, почему и слезок. Павел Иванович за это дочку и любил, и доверял ей. Раз ей семь исполнилось, она достаточно взрослая, чтобы знать все как есть.

Он сказал, что запрашивал загсы в свое время в Нерчинске и Чите через знакомых по институту. Загсы — это где записывают любые важные события о людях. Получил информацию об отце Алисы — некто Иванов Василий Архипович, родился в 1930-м, умер в 1987-м, работал водителем автобуса. Про ее мать в записях ничего не значилось.

— А вам я по-настоящему дочка?

— По-настоящему.

* * *

Последние иногда становятся первыми довольно странным образом. Ты родилась через год после того, как твои удочерили Алису. Видимо, лекарства в итоге помогли. Ты стала первой родной дочерью. Тебе отец ничего рассказывать про Алису не собирался и матери тоже запретил. И очень напрасно — ты ему этого так и не простила.

* * *

Мы целовались утром в ванной. То есть ты давала целовать себя в шею и между лопаток, пока чистила зубы. И вдруг ты пожаловалась, что тебя даже не пытались отдать в музыкальную школу.

В доме у сестер много общего — комнаты, кровати, шкафы, куртки, шапки, трусы, колготки, пластинки, книжки, репетиторы, помада, родственники, новогодние подарки, отцовская щетина, замечания в школьных дневниках, наказания, тайны и даже слезы. Но белый рояль «Блютнер» с золотыми педалями к общим вещам не относился.

Я помню, как ты повернулась ко мне, как побледнело твое лицо, как потемнели глаза. И в ванной словно погас свет, и, если бы не приоткрытая дверь в спальню, я бы потерял тебя из виду. И я вцепился в тебя руками, я шарил как слепой котенок по твоей ночнушке, по тонким плечам, прижимался губами к твоей маленькой груди, вдыхал, словно утопающий, запах твоих волос и твоих подмышек.

Стоило тебе сказать слово — и я бы накинул пальто на голое тело, выскочил во двор, прыгнул в свою «шестую», вдавил педаль, оставив ключи зажигания в замке, нырнул в подъезд твоих родителей, стучал им в дверь, а когда бы мне открыл Павел Иванович — молча ринулся в гостиную, уперся рукой об стену и бил ногами по золотым педалям белого рояля, пока бы не отломал.

* * *

Павел Иванович был знаменитым неврологом в Союзе, завкафедрой и будущим академиком. Квартира в Хамовниках, дача в Малаховке. Алису он полностью устраивал — кого волнует дурацкий Иванов, давно умерший в Чите?

А вот с приемной мамой, Марией Николаевной, было сложнее. Нет, она Алису любила, растила и все такое, но сама казалась какой-то призрачной. Тихий голос, хлипкое здоровье. Летом грядки с ремонтантной клубникой, зимой засолы в банках. Вялая блеклая женщина, умудрившаяся состариться к сорока годам в абсолютно счастливом браке и умереть от тромба в одно мгновение, когда вытирала тарелки.

Алисе исполнилось в том году шесть, она пошла в школу, мать ее собирала — банты, форму тогда уже отменили, букет гладиолусов. А в четвертый класс ее пришлось собирать отцу — летом Марии Николаевны не стало.

Девочки в школе серьезно обсуждали, как теперь ее отцу быть. Все с опытом, у половины родители развелись или не расписались. Женится опять или нет?

Алиса принадлежала к тому редкому виду отличниц, которых уважают, которым не надо избегать других, с которыми хотят дружить все, включая коротышку хулигана Решкова, — от него вечно воняло, и никто не хотел сидеть с ним за одной партой, но она знала, что Решков живет один со слепой бабушкой и стирать ему некому, и когда одна из этих напрочь теперь забытых подруг, Анечек или Леночек, надела ему на голову описанный мешок из-под сменной обуви, Алиса сказала ей, что теперь Анечка (или Леночка) будет стирать Решкову одежду, — просто сказала, а та просто послушалась.

Алиса знать не знала, хотел ли отец еще раз жениться, — ее это не очень интересовало. Конечно, ей было не наплевать, но она была в отце уверена — он все сделает правильно. Плюс у нее с Павлом Ивановичем был План — именно так, с большой буквы. Они в этом Плане все расписали — занятия учебой, книги, спорт, музыка, ничего не забыли.

К пятому классу мальчикам, желающим за ней ухлестывать, приходилось искать лазейки в довольно напряженном графике — между уроками пианино, занятиями языками и восточными единоборствами (никаких карате, чтобы не портить руки, — только джиу-джитсу).

А жизнерадостный Юрка Демин все-таки нашел подход — он пригласил Алису домой, сказав, что у родителей очень крутая библиотека. И не соврал — библиотека была внушительной, а его импозантная мать занималась не абы чем, а психоанализом! Хотя в середине девяностых в Москве это было скорее модой, чем профессией.

Тем не менее у Юры дома Алиса прочла (с собой книг не давали никогда — такой читальный зал) Фрейда, Блейлера, Юнга, Берна, Бека, Лакана, Бехтерева и остальных. Плюс к этому у Юрки всегда водились наличные, и за счастье ее лицезреть ему приходилось расплачиваться в книжных на Кузнецком Мосту, Новом Арбате и Тверской. Скорость чтения у Алисы зашкаливала еще тогда — за ночь могла освоить целую книгу и потом идти в школу.

При выборе вуза трений с Павлом Ивановичем не возникло — Первый мед устраивал обоих. Но в последнем классе случилось то, чего отец предвидеть не мог, — круговерть Алисиных успехов застала даже его врасплох. Он понял, что их План (тот самый, с большой буквы) стал теперь исключительно ее Планом. И Павлу Ивановичу стало невыносимо горько — словно дочка ему досталась только на время.

Алиса о чувствах отца не думала и, вероятнее всего, не имела о них ни малейшего понятия. Ей исполнилось восемнадцать, и, приступив к чудесам в институте, она параллельно занималась какими-то делами, но его в них не посвящала. Спустя еще год Павел Иванович ошарашенно изучал престижный французский научный журнал с дочкиной статьей о символизме в предсознательном, а на третьем курсе она выиграла международный конкурс пианистов в Лейпциге и заявила ему, что с музыкой завязывает — чтобы посвятить себя теоретической психиатрии.

Настоящий конфликт случился в день ее двадцатилетия: Алиса пришла домой с новым паспортом, в котором значилась фамилия Кандинская. Впрочем, и конфликт вышел односторонним — Алиса честно не понимала, из-за чего весь сыр-бор.

* * *

Каменные иглы страхов наших отцов. Единственная дверь без замка, и звенят ключи в глубоких карманах бессмысленности, а потом усталый сухогруз ждет, пока его отцепят от буксира и… — и что дальше? Не случайно лебединую песню метафизики можно запросто принять за волчий вой. Удивительная важность наследства, которое не хотят передавать и боятся получить.

* * *

Твоей сестре все легко давалось. Но ты-то прекрасно знала, что никому на самом деле сложное легко не дается. Ты злилась, потому что Алиса сильная, умная и не боится ничего и никого. Ты ошибалась, моя милая, но откуда тебе было знать?

Однажды ты мне рассказала свою историю со страхом.

Лет в десять ты пришла к отцу в мастерскую. Павел Иванович обожал возиться со старыми часами. В тот раз в мастерской он сидел не один — у вас гостил его брат. Подождав, пока отец отложит в сторону разобранный брегет с оловянным корпусом, тихим, но четким голосом ты сообщила ему, что один из мальчишек в школе плюнул тебе в лицо. Ты, как и Алиса, никогда не плакала, но отец всегда видел, когда его вторая дочь на взводе, — ты в такие моменты переставала моргать.

— Я уже три раза дралась, я не трусиха. А он все равно плюнул в меня.

И тут ты неожиданно услышала голос дяди:

— Паш, дай мне с племянницей поговорить.

Павел Иванович не проявил особого воодушевления, но и возражать не стал, просто вышел из мастерской — все равно приближалось время семейного обеда.

Дядя посадил тебя к себе на колени и заговорил тихим голосом, напоминавшим отцовский:

— Оля, тебе не нужно все время драться, чтобы тебя не обижали. Драться вообще не стоит — только когда нет другого выхода. Чтобы тебя не обижали, нужно совсем другое.

— Что?

— Нужно, чтобы тебя боялись. Тогда драться не придется.

— А как сделать, чтобы меня боялись?

— Сделать одному очень больно, чтобы остальным было очень страшно.

Ты не спросила дядю, как именно наказать придурка. Даже в большей степени, чем Алису, тебя интересовала только суть, с деталями ты управлялась прекрасно. Поэтому ты спросила другое:

— А как им должно быть страшно?

Дядя ответил:

— Очень. Так, как не было никогда в жизни. Помнишь дедушку Митю из Липино? Он очень добрый, верно? Но иногда, если не было другого выбора, — дядя сделал ударение на последних словах, — дедушка совершал жуткие вещи. На которые способны только деревенские, понимаешь?

Весь вечер ты провела во дворе с Байдаром, щенком кавказской овчарки, которого тебе подарили родственники Марии Николаевны из Нальчика. На следующее утро ты пришла с ним в школу и, незаметно оставив пса у входа на спортплощадку, подошла к группе мальчишек, которой верховодил твой обидчик.

Ты спросила его, не хочет ли он перед тобой извиниться, — тебя подняли на смех. Тогда ты спросила — не хочет ли он плюнуть в тебя еще раз. «Да запросто!» — сказал он. И плюнул. Через секунду Байдар впился ему в пах.

Дети в ужасе смотрели за тем, как мальчик в слезах умолял тебя убрать с него пса. Но по-настоящему страшно им стало тогда, когда ты еле слышно что-то произнесла на неизвестном им языке, пес сомкнул челюсти, и мальчик завопил так, что стало слышно на верхних этажах школы, а штаны его побурели от крови…

Никто ничего доказать не смог — ты растерянно объяснила директору школы, что Байдар бросился тебе на помощь и что ты пыталась его отозвать, но не вышло, и что тебе очень жаль. Но те, кто видели твои неморгающие глаза и то, как ты смотрела на своего врага, — им не нужно было ничего объяснять. Тебя, мою будущую супругу, больше в школе никто не трогал.

Родителям твоим позвонили, конечно. Ты думала — отец тебя накажет. Но Павел Иванович даже слова тебе не сказал. Зато, видимо, что-то сказал вашему дяде — он следующим же утром уехал.

Я спросил:

— А что, старшая сестра не вступалась?

— Нет, она же в другой школе училась, — сказала ты насмешливо, — для одаренных.

* * *

Сумеречные части жизни, когда ведутся самые дикие поиски, ищутся ответы на незаданные вопросы, совершаются глухие дела, теряющиеся в падении миражей. Человек ищет настоящее имя, не доверяя записанному имени. Кто сказал человеку, что такое настоящее имя вообще есть? Кто сказал, что настоящее имя склеит раскиданные части, вдохнет жизнь в пугающую неодушевленность? Днем на глазок, ночью на ощупь, а в сумерках — качанием веток, хлопаньем крыльев, скрипом ступеней. Выползки сердца в растворяющейся тьме, среди дрожащих очертаний и плывучих песков. Как будто расплавившаяся смола перегретого желания течет между корней, травинок и арматуры. Сумеречные части — идеальное укрытие безвременья для интима сброшенной кожи. Разбросанная ветром зола потухших сомнений, серебристый пух полыни — условный знак для тайного рандеву мертвецов с живыми. И первые обретают новых потомков, а вторые — новых предков. В сумерках сшиваются раны одного незнакомца с другим незнакомцем, и выливается в землю кровь прежнего родства.

* * *

Обычно Алиса легко прогнозировала реакции людей на свои поступки, но с отцом у нее не вышло. Павел Иванович страшно обиделся на новый паспорт, накинул куртку, хлопнул дверью и уехал колесить по городу — он всегда так делал, когда злился и не мог с собой справиться. А она всего-то хотела устроить сюрприз.

Началась же история с фамилией ровно в тот памятный день на Москве-реке, когда отец просветил ее, кто такие «сироты».

В районной библиотеке Алиса отрыла невесть откуда взявшуюся там книжонку о Нерчинске. Из нее она узнала о тамошнем роде Кандинских и о том, что один из представителей династии считается родоначальником важного направления в международной психиатрии. А уже в Большой медицинской энциклопедии, дома, прочитала о нем статью. Кандинский Виктор Хрисанфович, 1849 года рождения, чьим именем назвали синдром Кандинского — Клерамбо. Куда более известный художник Кандинский, вышедший из того же семейства, ее абсолютно не интересовал.

К двадцати годам Алиса уверила себя, что через биологическую мать является побочной ветвью династии и потомком легендарного психиатра, который, страдая галлюцинаторным синдромом, тем не менее сумел свою болезнь обратить на пользу мировой науки. Даже отыскала какие-то подтверждения и какие-то доказательства. Любопытно, что ни тогда, ни позже искать других потомков Кандинских она не собиралась.

А вот Виктор Хрисанфович ей требовался целиком — по крови, по связи, по чертам, по легенде, по болезни. Последняя, возможно, играла главную роль — как враг, необходимый для триумфа будущих побед. Отныне она твердо собиралась нести корону Кандинских с целью прославлять ее в рамках своих возможностей — впрочем, само наличие таких рамок вызывало у Алисы здоровый скепсис.

Алиса подумать не могла, что отцу будет настолько обидно — он же о ее биологической матери ничего не нашел, а она — нашла. Вечером, когда он, намотав километры на счетчик, вернулся — мрачный, помятый, с букетом роз к Алисиному юбилею, — она даже предложила еще раз переделать паспорт и внести туда двойную фамилию — отца и Кандинского. Но Павел Иванович покачал головой и сказал: «Алиса, моя фамилия в дефисах не нуждается, раз она тебе не годится — так тому и быть, дочь». После чего основательно надрался — что случалось с ним крайне редко.

Ей было очень неловко, примерно неделю. Она извинялась перед отцом еще не раз, пока была возможность, а потом, экстерном окончив институт, умчалась на стажировку в Сорбонну, раздобыв какой-то грант благодаря своим статьям. С Павлом Ивановичем она теперь созванивалась по праздникам и семейным датам. А в Москву вернулась уже доктором наук, готовая к со­зданию новой, собственной легенды в этом городе, падком до легенд и статусов.

К тридцати семи годам Алиса Кандинская занимала место во всех возможных ученых и экспертных советах, вела собственный курс в университете, выпустила с десяток научных монографий, стала почетным доктором в Принстоне и в Чикагском университете, числилась членом-корреспондентом РАН и при этом отбивалась от предложений стать полноценным академиком. Она обзавелась в том числе и практикой — ее клиентуре могли позавидовать в Администрации Президента (кроме тех работников администрации, которые в этой самой клиентуре состояли).

* * *

Каменные иглы страхов наших отцов. Тяжелые и ломкие. Хуже пуль, хуже ножей, хуже осколков. Ты, моя дорогая, никогда этого не понимала.

Отцы для дочек важнее, чем матери — для сыновей. Дочкам хочется любить отцов так, как их никто до них не любил. Но им кажется, что у них не очень получается. Из-за этого они быстро учатся обижаться, плакать, ревновать, требовать и ласкаться.

Отцы для дочек важнее матерей, поскольку с матерями обижаться, плакать, ревновать, требовать и ласкаться ничего не стоит и ничем не грозит. С матерями любая ошибка поправима. Матери — не более чем собственное отражение в зеркале будущего.

Сыновьям от матерей нужна только жалость. Дочкам от отцов нужно все. Даже то, чего у отцов нет. И если чего-то не достается — дочки начинают бесстыдно заглядываться на других отцов, реальных или выдуманных. А своего либо винят во всех смертных грехах, либо просто теряют к нему всякий интерес.

У Павла Ивановича не было сыновей — только дочери. И еще младший брат, из конторских. Когда ты объявила, что поступаешь в их Академию, отец сначала тихо орал на тебя (громко не умел), потом тихо орал на брата, потом пытался тебя отговорить (еще тише), потом умолял это сделать брата. Твой дядя, не уступавший Павлу Ивановичу в мудрости, резонно отказался — мол, Оля в контору собралась исключительно для таких вот отговоров. Зачем же баловать — пусть идет просто так. Способ научиться ответственности не хуже многих других.

Mы c тобой сойдемся много лет спустя, по идее на всю жизнь, пока смерть не разлучит и так далее. А с Павлом Ивановичем я успею породниться от силы года на два.

Ты мне сказала, еще до свадьбы, что Павел Иванович из той редкой породы хороших отцов, которых дети любят сильнее, чтобы потом бросать было легче.

Наверное, мне стоило промолчать, но я не удержался:

— Олька, может, вы с Алисой из той частой породы детей, которые лишены чувства благодарности? И которым плевать на семью?

— Может, и так, — усмехнулась ты. — Только родителям твоя благодарность даром не сдалась. Им подавай тебя самого. Такая типа пуповинка на всю жизнь.

* * *

Бродит нелепая радость по земле, и люди не знают — что с ней делать? Ищут причины, ищут поводы. Глупцы, одним словом. В том, что касается бродячей радости, — кто из нас не глупец?

То ли дело — печаль. К ней, в отличие даже от грусти, мы всегда готовы, как пионеры. И вообще, скорее не мы печалимся, а печалятся нами.

Алиса, когда была маленькой, класса до пятого любила играть сама с собой в игру: выйти на улицу и моментально решить — радость или печаль? А дойдя до школы, нужно было придумать — конечно, исключительно таинственными намеками и глубокомысленными подсказками — причины и поводы для любопытствующих подружек.

* * *

Павел Иванович лежит, и ему кажется, что из него выползают блестящие провода и ощупывают громоздкий аппарат с экранами и датчиками. Еще немного, и он станет частью машины. Странно, что ничего не болит. Он прислушивается к собственной дряхлости, как будто надеясь отыскать боль, как будто боясь ее проморгать.

Он спрашивает себя — ну что, финита ля комедия, приехал Дуров? Или айболиты ошиблись? Разобраться не могут и на всякий случай на тот свет отправляют. Ингушу этому больше тридцати лет не дашь, мальчишка с гонором. Может ошибиться? Может. Все ошибаются.

Еще буквально два дня назад смерть запамятовала о его существовании. А теперь она караулит за дверью и у нее кончается терпение.

В глубине души он знает — ошибки нет, скоро все закончится. Дочки не успеют, и слава богу. Дадут помереть спокойно. Правильно, Пашут? Никого не осталось, кто звал его Пашутом. С легкой руки директора приклеилось, еще в институте.

Опять вернулось тревожное чувство, что времени кот наплакал и надо все успеть. Только вот успевать ему особо нечего. Дочки взрослые, денег с запасом, бумаги в порядке, у брата, прощание — пустая болтовня, собороваться вообще смешно. Он всегда предпочитал общаться напрямую с первыми лицами, так что и с Богом разберется сам, когда на прием попадет. Вроде полагается думать о чем-то важном в эти часы, то ли итоги подводить, то ли готовиться к неизбежному. Но и это не про него — он терпеть не может гонять мозги вхолостую. Итоги пусть другие подводят, если им нужно. Готовиться без толку, когда не знаешь к чему.

Который сейчас час? В реанимации окон нет, и как понять — уже ночь или еще только вечер? Внезапно он слышит свой голос, как бы со стороны. Он говорит Маше, своей покойной жене: скоро увидимся. Он впервые общается с ней с того самого дня, когда в последний раз видел живой, с ее непередаваемым выражением смешной серьезности на лице.

Маша, шепчет он. С дочками не так все вышло. Скоро мы увидимся, я все тебе расскажу, и ты меня за все простишь. А если нет — ну что ж, не привыкать.

* * *

Московский снег вылетает из темных небес косыми пунктирами, над крышами Хамовников ветер ломает эти идеальные линии, вышибает снежинки в углах и пересечениях сероватой кристаллической решетки. Потом, спускаясь вдоль коричневых и светло-желтых фасадов, снег превращается в сплошной бедлам — завихрения, метания из стороны в сторону, стук полыньи об заиндевевшие окна, горящие навязчивым утром в медвежьей тьме декабря. И наконец внизу сверкающие квадратные ножи звенящих лопат собирают его, как пыль уставших комет, и ссыпают в аккуратные могильные холмики у подъездных дорожек.

Маленькие дети не любят одеваться, даже девочки, даже твоя старшая сестра. Особенно зимой. Павлу Ивановичу нужно сначала закинуть Алису в ее спецшколу, потом тебя в обычную и успеть в НИИ неврологии на Волоколамке к началу рабочего дня. Но Алиса, хоть и маленькая, успела посмотреть на термометр — в столице при минус тридцати дети могут в школу не ходить — и доложилась родителям.

Мария Николаевна уверена, что показания пузатого термометра за окном не в вашу пользу. Но Павел Иванович, естественно, голосует за минус тридцать. И ты, довольная тем, что можно не одеваться, — поймав интонацию отца раньше, чем смысл его слов, и выражение лица матери раньше ее слов, — бегаешь по квартире и кричишь: ура, ура! Ты дергаешь старшую сестру за руку, чтобы она разделила с тобой морозное веселье школьной отмены, но она лишь морщит нос и гордо шагает к роялю.

* * *

Когда его зашел проведать тот самый ингуш, молодой врач решил, что старик спит и говорит во сне. Ну, или бредит. Он пытался уяснить слова пациента, но сперва у него ничего не выходило.

На самом деле Павел Иванович рассказывал вам (не успевшим приехать) историю, приключившуюся с его братом.

— От Читы километров… Конторские нагрянули… Давно, в застойные времена… Маленькая деревушка. В серьезном составе — пара майоров из Второго и группа из Реагирования. Давно, давно. Деревушка называлась… В серьезном составе, да. Среди болот, осенью вообще по земле никак. От Читы километров… В застойные времена еще…

Дроздов перевел дыхание, бросил пустой взгляд на врача, не замечая его, потом продолжил:

— Конторские нагрянули… Брат рассказывал. Давно еще… От Читы километров…

Павел Иванович умолк. Врач на автомате взял его запястье, засек по часам, чтобы пульс померить. Его в институте учили перепроверять приборы.

Потом врач мягко поинтересовался:

— А дальше? Зачем они туда приехали?

— Дальше… ну да, в таком серьезном составе… За вашим дядей.

— Чьим дядей? — удивился врач. Он же не знал, кому ваш отец все это рассказывает.

А Павел Иванович не понимал, что его дочерей в палате нет. И вспоминал, глядя сквозь врача:

— Да, за вашим дядей. В серьезном составе. Но не только за дядей, еще за его связной. Японочкой. Давно, давно… Говорил, красивая была. Второе от источника получило… В застойные времена. В серьезном составе нагрянули…

Врач-ингуш рассеянно улыбнулся, чтобы скрыть свой интерес. Он был в курсе, кто такой Дроздов Павел Иванович. И вот знаменитый невролог травит шпионские байки — любопытно. Плюс к этому, судя по деталям, — не фантазирует.

— Так что там со связной было?

— Красивая была. Дядя ваш с ней в этой деревушке встречался. Иногда они… В таких случаях японочка снимала комнату у местного столяра. Старый, из настоящих мастеров. И вот конторские заявляются… От Читы километров… Два майора из Второго… Брата моего нет, ушел. Никто не видел — когда, куда. А связная на месте, у столяра. Обед готовит. Брат от него потом и узнал, как дело было.

Павел Иванович почувствовал озноб, но озноб практически сразу прекратился. Врач ничего не заметил. И Дроздов продолжил:

— Ну, они заходят, культурно всё… Хотя в деревне уже разошлось — конторские, шпионов ищут. И они к ней с допросом. А она им в ответ — нашли его? Те отвечают — найдем. Главное — тебя, дорогуша, нашли. Да, серь­езным составом… Из Второго двое… Давно.

Павел Иванович терял нить истории. Но врачу хотелось дослушать. И он громко спросил:

— И что конторские?

Ваш отец пришел в себя и даже немного оживился:

— Да, конторские нашли ее сразу. Дядя ваш ушел, а ее — нашли. И допрашивать собираются. Говорят — главное, тебя нашли. А его, мол, потом. Столяр тот сидит в углу скромненько, вроде как не его дела. Мастерит чего-то. И вдруг поворачивается к майорам и заявляет — ошибаетесь, товарищи. Те в ответ — у нас в организации, дедушка, не ошибаются. А столяр — ну, значит, вы первыми будете. Майоры хмурятся — вы, гражданин, идите прогуляйтесь лучше. Не мешайте работе следственных органов. Столяр встает и говорит — да за ради бога. Идет к д