Оглавление

От автора

Эта книга — моя благодарность учёным и популяризаторам науки. Первые постигают бытие. Вторые делают акт познания понятным и доступным для каждого любознательного человека. В обоих случаях происходит чудо: чудо исследования и чудо толкования. Жаль только, что, прикоснувшись к чуду, наш вид жаждет оставить на всём клеймо своей неполноценности, не понимая, что два миллиона лет принадлежат миллиардам, а не наоборот.

Часть 1. Завершение будущего пути

Глава 1. Благая весть

— Нет… Да нет… Нет… Нет же! — старательно выговаривая каждое отрицание, произнося каждое последующее с ещё большим ударением и почти выкрикивая последнее, Виктор пытался заглушить нарастающее головокружение, которое ударило по перепонкам, заставляя его краснеть и создавая видимое давление по всему лицу.

Он отвёл взгляд от листа, который держал в руках, резко вниз. Пол начал слегка покачиваться. Подняв глаза выше, он заметил, что в окне потемнело, хотя часы в комнате намекали на полдевятого утра. Он сразу сообразил, что потемнение вызвано колоссально возрастающим давлением, схлопывающим поступление света по краям глаз. В мгновение он почувствовал, что уже точно не выдержит. Он принялся натужно открывать и закрывать глаза, из-за чего всю комнату теперь наполнили из ниоткуда возникающие, разбегающиеся и исчезающие маленькие световые пятнышки. Он распахнул окно, рухнул всем телом на стул, стоящий в непосредственной близости, и вдохнул так сильно, словно собирался через секунду нырять на какую-то непостижимую, рекордную для человека глубину. Зажмурился и задержал дыхание. Наконец, открыв глаза и выдохнув, он снова посмотрел на лист, который всё это время держал в руках.

«Всё, — подумал он, — даже если я его прямо сейчас сожгу, это знание тут». Он демонстративно поднёс указательный палец к виску, а затем обхватил голову обеими руками, стараясь осилить происходящее и придать направление тому гигантскому потоку мыслей, который, словно прорвав дамбу, выплеснулся наружу. «Оно выведено. Тут. Невероятно. Получено. Точно? Да-да! У меня в руках. Сейчас. В мозгу. Не стереть и не забыть. Месяцы, годы. Нет противоречий. Сколько бессонных ночей. Просто сумасшествие какое-то. Это… Это непостижимо просто», — он сдался и уже не старался подбирать слова к мыслям, толпившимся на краю его сознания.

Именно сейчас Виктор вдруг резко почувствовал, насколько устал. Он искренне удивился этому. Ведь всё это время, пока мечта, мысль, смелость и упорство двигали его вперёд, он даже не замечал, как вокруг сменялись дни и ночи, как, целиком погружённый в труд всей своей жизни и поглощённый поиском, он заглушал любые проявления усталости. Теперь же его просто валило с ног: сильно болели спина и шея, ныли плечи, в глазах, покрасневших и сухих, всё начало расплываться. На мгновение он подумал, что такой резкий перепад в сторону крайней усталости — верный признак успеха и правильности его решения: окончательного, математически точного, недвусмысленного, выверенного и в высшей степени элегантного. Он бился над ним все четыре года с момента начала аспирантуры. «И он его нашёл. Гений», — отозвался он о самом себе в третьем лице. Но, почти сразу же сменив тон мыслей, он решил, что именно переутомление нашёптывает ему картины славы, которые пронеслись в его воображении. «Нобелевка. Новый мир. Мир для всех. Расцвет человечества. Звёзды. Нет. Стоп. Ещё раз, в сотый, в тысячный раз всё перепроверить», — одёрнул он самого себя.

Но усталость брала своё, мысли стали размываться, и он поневоле начал путаться в них, всё больше отвлекаясь на вид из окна. Привычное освещение, характерное для непривычно безоблачного утреннего Петербурга в сентябре, вернулось. На улице всё было как всегда, по-старому. Он обратил внимание на стройный отряд школьников, ведомый двумя преподавателями, то и дело что-то подсказывающими сопровождающему их маленькому роботу на гусеничном ходу — стандартному компаньону образовательных прогулок на природу. Им навстречу, объезжая на электросамокатах, будто грациозно оплывая, двигались доставщики еды, у каждого из которых на голограмме, создаваемой монитором самоката, красовалась пёстрая реклама компании, отвечающей за доставку вкусностей. Чуть дальше привычным стуком колёс напомнил о себе трамвай, проходящий неспешным тактом по Садовой. Им мало кто пользовался из-за явной медлительности, но так как за громоздкой допотопной оболочкой скрывался встроенный обновлённый автопилот, да ещё и с нулевым загрязнением воздуха, администрация города решила сохранить этот музейный экспонат на колёсах, облепив его к тому же головывесками всякой всячины. Из больших динамиков на дронах, летающих по строго заданным повторяющимся маршрутам, доносилось привычное и приятное слуху пение птиц.

Облюбовав картину проснувшегося города, Виктор почувствовал, что больше не может сопротивляться сну, отчаянно напоминающему о полном физическом изнурении молодого учёного. Он закрыл окно, лёг на диван и стал в упор смотреть на исписанный лист, с одного края которого на другой тянулась выведенная формула. Виктор смотрел на неё не отрываясь, делая какие-то странные упражнения бровями, словно из последних сил стараясь отогнать усталость. Но уже через полторы минуты он крепко заснул, медленно опустив лист прямо на лицо. «Чувство оконченности. Завершённости. Люблю тебя… Да нет же. Всё только начинается», — объяснил он самому себе, улыбнувшись и погружаясь в глубокий сон.

Это был сон человека, резко освободившегося от титанической тяжести безустанной работы: наступив моментально, сон обхватил Виктора в свои крепкие объятия на добрые тринадцать часов. Мозг, пытаясь адаптироваться и перенаправить ставшее привычным напряжение в русло неожиданно обретённого отдыха, всё ещё дико пульсировал и продолжал давать Виктору пищу для размышлений даже в бессознательном состоянии, создавая яркие, порой фантасмагоричные иллюстрации: в черноте сновидения перед Виктором вспыхивали и гасли его же исписанные листы. Это были десятки и сотни оазисов, каждый из которых сулил невообразимые богатства знаний и блистательной славы учёного, стоило до них лишь дотянуться. Но как только он старался ухватить хотя бы один из этих мерцающих в окружающей пустоте мотыльков, парящих прямо перед ним, они моментально растворялись. Виктор силился проснуться, но усталость лишь тяжелее давила на него, вынуждая подсознание доставать из своих недр всё более необычные сюжеты. Море вспыхивающих и растворяющихся листов сменилось бесконечным покрывалом звёзд, раскинувшихся миллиардами блистательных капелек вокруг самого Виктора. Снилось ему, будто он парит в невесомости, окружённый бездонной глубиной космоса. Это был шедевр, сотканный самой природой мироздания: скопления бесчисленных звёзд и галактик сияли повсюду вокруг него, раскрывая блистательность мира, в котором так несказанно посчастливилось найти свой уголочек и человеку. «Даже если объединить все телескопы мира, они не передадут этой бесконечной красоты. И я почему-то вижу это. Вижу своими глазами. Как это?» — думалось ему. Но стоило Виктору сделать хотя бы одно невольное, даже самое малое, микроскопическое движение, моргнуть, повернуть голову либо едва пошевелить пальцем, как миллиарды блистающих капелек мгновенно превращались в тонкие горизонтальные струйки, проносящиеся вокруг него с астрономической скоростью. Как только он останавливался, обездвиженно замирал, боясь даже вздохнуть, картина Вселенной вновь становилась ясной и отчётливой, но едва лишь его веко опускалось, ресницы касались ресниц, эта неописуемая статичная красота вздрагивала и вновь превращалась в грандиозный шквал пронзающих пространство лучей, ливнем света переносящихся из одного края бесконечности в другой. Вся эта грандиозность происходила в абсолютнейшей тишине, что, как тут же для себя заметил Виктор, было весьма логично. «Звук создаётся атмосферой, — продолжал он думать, — космос же от рождения немой». Но как только он утвердился в этой мысли, вакуум тишины нарушился внезапным и от того пугающим шёпотом, заставившим его содрогнуться. «Иди…» — прошептал возникший из неоткуда, будто едва уловимый и доносящийся издалека голос. «Куда?» — оторопев, машинально спросил он. Ответа не последовало, и Виктор вынужденно переспросил: «Куда?» Затянувшееся молчание вновь содрогнулось, и он услышал в ответ тот же далёкий шёпот: «К себе…»

Виктор резко проснулся. На улице уже было темно. Посмотрев на часы, показывающие без десяти десять вечера, он удивился тому, что вообще смог так крепко и долго спать, учитывая то невероятное открытие, которое сегодня совершил. Сновидения и любое воспоминание о них, как это бывает при внезапном пробуждении, моментально улетучились. Вставая, он по привычке, но быстрее обычного окинул взглядом большой плакат, висящий рядом с диваном на стене. Там красовалась Земля с расстояния лунной орбиты — репродукция знаменитой фотографии, сделанной экипажем «Аполлона-8» в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году. Это была, как он сам любил себе напоминать, лирика для физиков, одна из тех искр вдохновения, которые воодушевляют людей, далёких от мира поэзии. Это изображение хрупкого голубого шарика, вместившего на фоне громадной темноты космоса всю историю человечества, он считал одним из величайших напоминаний главного принципа любого, как он считал, учёного: созидай для мира, созидай для всех. Почерпнув заряд энергии, он подошёл к столу, на котором располагались громадная стопка исписанных бумаг и электронный планшет. Он также резко вернулся к дивану, вспомнив, что оставил заветный лист именно там. С секунду поморщившись от того, что лист был помят, очевидно потому, что сам Виктор неплохо на нём устроился и всячески ворочался во время сна, он вновь перебрал глазами всю последовательность математических обозначений. Он знал их наизусть, но никак не мог убедить самого себя, что формула преобразилась в настолько ошеломляющее уравнение. Постояв так минут пять и тщательно вглядываясь в каждый символ, Виктор взял одну из книг, большое количество коих лежало, как могло со стороны показаться, в хаотичном беспорядке на полу. Обложка твёрдого переплёта книги гласила: «Теория поля». Он по памяти открыл одну из нужных страниц и стал сравнивать уравнение на своём листе с изложенным в книге материалом, при этом ярко меняя мимику лица сначала от удивления, затем возбуждения и широкой улыбки к окончательному состоянию, напоминающему некое проявление экзальтации.

Последующие полчаса он снова и снова просматривал формулу, будто стараясь наперекор себе найти в ней некий изъян. То обращаясь к книге, а потом к планшету, то копаясь в исписанных бумагах, он возвращался к драгоценному листу, который сулил революцию в человеческом понимании устройства принципиальных законов физики. Наконец, демонстративно громко хлопнув книгой по столу, он оставил её, обратившись командным тоном к планшету:

— ВИ.

— Здравствуйте, Виктор. Чем могу помочь? — ответил встроенный голосовой помощник.

— Набери Григорию Евлампиевичу Саглуупову. Срочно. Видеозвонок. На громкую.

— Выполняю, — сразу отозвался ВИ, одновременно выводя на экран планшета приложение для видеозвонка.

После череды гудков планшет вывел изображение мужчины, который, изначально сидя полубоком, медленно повернулся лицом к экрану. Это был почти полностью седовласый, но с лысиной, одетый в белый халат учёный, на нос которого по старой моде или просто по привычке были спущены очки. Его лицо необычайным образом выражало одновременное спокойствие, искреннее воодушевление и привычную для любого, кто был с ним знаком, неиссякаемую доброту, особенно отчётливо просматривающуюся в тёплых глазах и полуоткрытой, скромной улыбке. Свежевыбритые щёки учёного через планшет казались особенно красными: очевидно, кожа Григория Евлампиевича была крайне чувствительна, отчего он брился нечасто и обычно оставлял щетину. Но в этот раз учёный, видно, по важному случаю, решил доставить себе небольшое неудобство. Было заметно, что кто-то со стороны отвлекал Григория Евлампиевича, который в своей естественной улыбке отвечал голосам за кадром что-то на французском языке. Наконец, обратившись целиком к планшету, учёный звучно произнёс:

— Витя, здорово! Что нового? Тут в ЦЕРНе весёлая компания собралась! Кристофер Грааб, помнишь его, уверен, по практике. Передавал тебе всяческие приветы! И Эмили Тайган тоже! Лусинэя тоже тут. У меня две минутки, извини, дальше я пару слов должен сказать к завершению конференции. Как, кстати, исследование? У вас который час? — сразу же засыпал вопросами учёный.

— Григорий Евлампиевич, извините, что поздновато звоню. Тут настоящая… полундра! С исследованием каюк!

— Что говоришь? Maintenant, maintenant, d’accord. Non, s’il vous plaît. Commencez, je vais venir en ce moment. Deux minutes. Bon, merci, — обращаясь в сторону с благородной и учтивой улыбкой, произнёс учёный и переспросил. — Что говоришь?

— Григори Лампич, — глотая от волнения буквы, ещё громче отвечал Виктор, стараясь передать суть произошедшего максимально лаконично и ёмко, — уравнение! Получил! Заработала наша с вами модель! Гравитационное поле интегрировано! Не просто интегрировано! Это ещё цветочки! Самый сок, послушайте: возникает и выводится абсолютно нормальная модель тахиона, вписывающаяся в суперструны. Повторяю: гравитационное поле…

— Чего-чего? — с нескрываемым удивлением переспросил бывший Григорий Евлампиевич, а теперь Григори Лампич.

— Я вам говорю! Я в шоке просто! Интеграция гравитации дала тахион, не противоречащий стандартной модели, плюс неоткрытые частицы в рамках суперструн! Причём выводимые в обязательном порядке, но полностью интегрированные! Отдельно проявляется ясная причина, почему мы до сих пор не регистрировали их в разгонных операциях. Но это дело второе. Тут есть слон побольше, профессор! Последнюю неделю только и делал, что проверял и перепроверял. Боялся спугнуть. Вы же знаете меня, и, как вы учили, с максимальным скепсисом и сдержанно! Утром окончательно убедился, потом просто сил не было, вырубило меня как-то сразу. Только встал, ещё раз перепроверил всё. Извините, что не сразу. Удалось! Поженили мы с вами теорию относительности с квантовой механикой! — переходя в очевидный восторг, перехлёстываясь в эмоциях и уже почти крича, отвечал Виктор. — Да ребёночек какой получился у них! Загляденье просто!

— Ты модель на квантовом компе прогнал? Что даёт? — очевидно заражаясь энтузиазмом, быстро спросил Григорий Евлампиевич.

— Прогнал двадцать два раза! Результат постоянный, отклонение меньше одной триллионной. Потом, думаю, дай-ка на серверах «Джоконды» проверю, чтоб исключить технический прокол. Еле уговорил наших отдать машину на три дня. Пришлось наобещать, что следующие пять сессий их. Из лаборатории на радостях не вылезал! Если б не Егор Харитоныч, у которого ключи, вообще бы там беспеременно ночевал! Григори Лампич, это, мне кажется, победа! Вот оно! — хватая в экстазе лист с уравнением и тыча им в экран планшета, прокричал Виктор.

— Так, мне буквально пять минут дай, я до номера своего дойду, — вставая с места и ускоряя шаг к выходу, произнёс учёный, на ходу добавляя кому-то из окружающих: — Sarah, je suis désolé, c’est une situation extraordinaire. Non, non. Pas de problème, absolutement. Juste mes collègues avec une chose immédiate, que doit être adressé immédiatement. Non, je ne vais pas oublier, je suis très désolé. — И добавляя совсем громко, видимо, остальным собравшимся: — Chers amis, je dois demander votre pardon, mes collègues de Petersburg demandent mon attention urgente. Non, non. Jamais. Je vais revenir neuf heures et demie!

Всё это время Григорий Евлампиевич не выключал связь с Виктором, который наблюдал за тем, как его старший коллега действительно торопится.

Григорий Евлампиевич оказался в своём номере довольно быстро, сразу обратившись к своему подопечному:

— Так. Ещё раз давай. Подробно, досконально.

— Понял вас, — ответил Виктор, излагая в деталях весь процесс своей научной деятельности с последней встречи со своим наставником и резюмируя, — таким образом, выведенная модель стипулирует математическую интегрированность, верифицируемость — надеюсь, и опытно-экспериментальную — и доказательность теории суперструн, которая, по сути, отождествляется с теорией гравитации. Эйнштейновская относительность и квантовая механика соединены через тахион — он, получается, источник пространства-времени, создающий его кривизну и делящуюся в противоположные конусы волновую функцию, через которые и проявляется эффект волнения поля. Именно тахионы, не гравитоны! Вы можете спросить, что же стало с нашими виртуальными частицами, которые требуются для синхронизации бозонов и фермионов? Действительно, их массы велики, но велики они лишь виртуально: в тех схлопывающихся измерениях, которые наши детекторы пока не в состоянии уловить. Мы ведь не планируем строить кольцо для разгона частиц вокруг Земли? — полушутя заметил Виктор, сразу же продолжив. — Это само по себе феноменально, честное слово, Григорий Евлампиевич. Кажется, мы создали её. Объединительную теорию всего! Но меня поражает даже не это! Принципиальная верифицируемость тахионов! Сейчас на бумаге, а дальше? Это их отрицательная масса, то есть энергия, создаваемая при делении пространства, синергирует относительность с квантовым полем. Вы можете представить, какие просторы это открывает? Сколько новых вопросов, причём фундаментальных вопросов, рождает моментально? Я, честно говоря, даже не представляю! Тахионы, получается, выполняют роль тёмной энергии, а тёмная материя — это эффект их инверсии? Какими они были в самые первые мгновения Большого взрыва? Может, Большой взрыв — это вибрация первого спонтанного тахиона? Может, во Вселенной только один тахион? Ведь это может быть вполне логично?! Что делать со всеми временными парадоксами теперь? Григори Лампич, не сердитесь, не могу не сумничать. Когда старик Сократ, со слов Платона, сказал, что знает о том, что в действительности ничего не знает, он и не предполагал, что мы удесятерим границы этого незнания! Это меняет всё!

Как ни старался Виктор сдерживать свои эмоции, которые он традиционно сковывал, считая любое их проявление избыточным, отвлекающим от научного процесса и логического поиска, на протяжении всего этого дня данная задача была им благополучно провалена: и утром, и, особенно, в момент разговора с Григорием Евлампиевичем он с неизбежностью скатывался в почти дикую восторженность то ли от того, что эмоции без его участия и желания копились, то ли от естественной радости, знакомой любому учёному, — момента первой вести, которую, как марафонский бегун, человек науки, задыхаясь от восторга и проделанного пути, спешит сообщить своим соратникам, возвещая об очередной и на этот раз ярчайшей победе научного познания.

Научное сообщество всегда отличала предельная дозированность к различным спекуляциям, но, очевидно, аргументы и заразительная уверенность Виктора были настолько исчерпывающими, что Григорий Евлампиевич, человек добродушный и в своём добродушии снисходительный к мечтательным процессам, сейчас совершенно искренне был впечатлён результатами проекта, который они с Виктором начали четыре года назад, как тогда казалось самому Григорию Евлампиевичу, лишь как умозрительное упражнение для «подкачки интеллектуальных мышц подрастающего поколения». Годы упорнейшей работы, объёмы которой росли пропорционально вложенным усилиям, дали свои блистательные плоды.

— Григори Евлампич, вы слышите меня? — спросил Виктор, окончив свой доклад, но видя лишь бессловное возбуждение своего наставника.

— Да-да, я сейчас одновременно, пока слушал тебя, заказывал билет. То, что ты открыл, и я не кидаюсь этим словом, поверь мне, это прорыв. Нет времени оставаться на завтрашние церемонии тут. Я вылетаю первым же рейсом.

— Мы открыли.

— Что-что?

— Мы вместе, Григорий Евлампиевич. Без вас я бы не смо…

— Полно тебе. Так… Через Вену в три часа утра, но транзит полчаса… А, вот, нашёл прямой рейс.

— Вас надо встретить?

— Нет, но… — очевидно, дожидаясь подтверждения резервации билета, затянул профессор и затем утвердительно добавил, — завтра в одиннадцать сможешь быть в Институте Вавилова-Черенкова?

— Конечно! До Москвы ведь не пять дней, на Сапсане долечу!

— Хорошо. Изложение материала как у тебя?

— Рукопись полностью готова. Читал и перечитывал сегодня четыре раза.

— Хорошо. Отправь мне и дай три часа на окончательное рассмотрение. Ты вроде сказал, что спал сегодня? Так вот, пока не спи. Жди моего ответа. Напишу. Если всё нормально, сначала отправляешь в «Вестник», потом нашим в центры физики, не забудь про «Курчатова», а потом коллегам в Киото, Женеву, Страсбург, Кембридж, Шэньчжэнь, Дели и Чикаго. Вроде не забыли никого. Их контакты скину после просмотра финальной версии работы. Витя…

— Да, Григори Евлампич.

— Это действительно прорыв, Витя. За четыре года твоей работы.

— Наш прорыв, Григорий Евлампиевич, — произнося в этот раз подчёркнуто уважительно, отозвался Виктор, широко и естественно улыбаясь.

Глава 2. ННП

Вакуумный гиперпоезд «Сапсан», названный в честь своего «дедушки», мчался со скоростью семьсот семьдесят километров в час и через пятнадцать минут должен был достичь Москвы. С момента полного перехода на электрический и электромагнитный транспорт большинство услуг по поездкам стали крайне дешёвыми, так как солнечные панели и ветроэлектрические установки, выросшие по всей планете, как грибы, с лихвой обеспечивали первичные потребности граждан. Для студентов же транспортное перемещение стало практически бесплатным.

Виктор, так и не сомкнувший глаз за всю ночь, вновь и вновь сверял полученные данные в виде уравнения с теми расчётами, которые были проведены ранее. Ещё раз убедившись в верности своих калькуляций, он взял планшет и начал быстро сканировать стопку бумаг, служивших приложением к главной рукописи, уже отсканированной и отправленной Григорию Евлампиевичу, при этом машинально кивая каждому исписанному листу, как бы переподтверждая его достоверность и благословляя его переход в постбумажное виртуальное состояние. Привычка писать на бумаге досталась ему из детства и была взлелеяна консерватизмом Григория Евлампиевича, свободно пользующегося любыми современными гаджетами, но твёрдо убеждённого в том, что мыслительный процесс стимулируется в том числе и мышечной активностью при ручном написании, заставляющего мозг тратить дополнительную энергию на обдумывание телодвижений кисти и пальцев. Техника письма физическим инструментом — кистью, ручкой или карандашом — заметно уступала в скорости печати на виртуальной клавиатуре, что уж говорить о приложениях нейронной трансформации мыслей в текст, которые к середине двадцать первого века стали нормой и основным способом изложения материала. Тем не менее в некоторых областях науки сам процесс мыслительной отдачи, как любили повторять учёные старой закалки, подобно Григорию Евлампиевичу, имеет непосредственную реализацию через «простейшие орудия труда, такие как мел, доска, бумага и чернила». Они «закаляют мысль через тренировку физического акта написания, а не оставляют мысль на откуп самой себе». «Мел и карандаш — это продолжение вашего тела и мозга. На их острие сконцентрированы все нейронные сигналы и электроны, родившиеся в ваших светлых головушках», — любил повторять Григорий Евлампиевич каждому новому потоку студентов.

Вчерашний план рассылки рукописи в соответствующие научные учреждения России и зарубежья был немного смещён: было решено ограничиться только скорейшей отправкой в «Вестник физических наук им. П. Л. Капицы» — главный русскоязычный научный альманах, тогда как все остальные действия отложить до совместного прибытия в Москву и встречи в Институте Вавилова-Черенкова, где в последние годы преподавал Григорий Евлампиевич и где завершал аспирантуру Виктор.

«Добро пожаловать в Москву. От имени компании желаем вам отличного дня», — раздался монотонно-постановочный, но приятный голос искусственного бортпроводника, сообщающего о прибытии Виктора в столицу России. Покидая пассажирскую капсулу гиперпоезда, Виктор ускорил шаг к дальнему концу зала, где располагался главный выход. Проходя через зону быстрой идентификации, просканировавшей лицо Виктора и автоматически подтвердившей его статус аспиранта, а значит, и бесплатную поездку, он дал голосовое поручение системе Встроенного Интеллекта, или просто «ВИ», о вызове такси в зону станции прибытия поездов. Сев в машину и скомандовав место назначения, Виктор переключил своё внимание на планшет, вновь и вновь перепроверяя данные, хотя сжатое изложение материала уже было отправлено в «Вестник» ранним утром.

Именно поэтому в машине Виктору пришло короткое сообщение от Луки, давнего знакомого Виктора и одного из самых молодых редакторов «Вестника». Лука Кайкаев был старше Виктора на семь лет и за последние годы уже успел построить солидную научную карьеру. Назначение на должность одного из редакторов «Вестника», самого известного русскоязычного академического журнала о физических науках и сопутствующих изысканиях, считалось знаковым достижением в судьбе любого учёного, говорило о его формальном статусном признании научным сообществом. Лука и Виктор познакомились в вузе на базе единого научного направления, поддерживали связь уже несколько лет и открыли друг в друге неумолимую тягу к успеху, граничащую с помешательством. Сильнейшие на своих потоках, обоих отличала искренняя гиковская любознательность, помноженная на синдром отличника, который благодаря этой самой любознательности с годами лишь окреп, заставляя остроту ума развивать научный перфекционизм, лишённый толерантности к каким-либо оговоркам, снисхождениям и слабостям. Из-за разницы в возрасте Лука демонстративно показывал всем, что наставляет своего младшего коллегу, подчёркивая, что Виктору просто необходимо его опекунство для успешной самореализации. Виктор же обычно отшучивался и игнорировал эти советы, считая их малосодержательными и полагая, что каждый учёный должен всего добиться сам. Это злило Луку, но Виктор не придавал этому значения.

Содержание полученного Виктором текстового сообщения от Луки было максимально коротким: «ННП?» — вопрошали символы на экране планшета. «ННП», — набрал Виктор в ответ. Через пару секунд раздался звонок, и на экране появился сам Лука, широко улыбающийся и подмигивающий Виктору:

— Ты же знаешь, существует только одно ННП, — улыбчиво поприветствовал своего знакомого Лука.

— Знаю-знаю. Но это то самое ННП. Всем ННП ННП. Ты же читал, — отвечая улыбкой на улыбку, восторжествовал Виктор.

— Тебе говорили о том, что ты скромный? — продолжал с той же улыбкой Лука, — это ещё проверять и перепроверять бесконечно.

— Вот, сразу видно, не обращаешь ты внимания на сноски. А ещё редактор главнейшего журнала современности называется! Мы там указали, что на «Джоконде» вычисления проверяли… У вас там все такие внимательные?

— Именно потому, что внимательные, твою молодецкую прыть хочу немного поубавить, — продолжал отшучиваться Лука. — Правило «Одного ННП» ведь и пошло из-за таких бравых торопыг, как ты.

— Смейся-смейся, — ответил Виктор, восторженно добавляя: — Лука, это оно. Это оно, понимаешь?

— Понимаю, друг, но не поверю, пока сами не проверим данные, — вмиг сменив акцент на строгий тон, заметил редактор «Вестника», но тут же вернулся к привычной улыбке и добавил: — Пока что твоё ННП всё то же, что и у остальных несчастных. Витя, с такими статьями только развилка: либо с треском на дно, либо… В девяносто девяти процентах это именно дно…

— «Безумству храбрых…», Кайкаев, — не дожидаясь, вставил Виктор.

— Это да. Но пока редколлегия окончательно не проверит, твоё «безумство» — такое себе классическое, нормальное ННП в сборной солянке с остальными. И если это то самое классическое ННП, после него карьера учёного завершается. Извини, но ты знаешь это. Его просто не воспринимают больше всерьёз. Нигде и никто. Пожизненный остракизм.

— Григорий Евлампиевич взялся бы за это, зная, что это окажется очередной пустышкой? Не думаю, что он свой авторитет поставил бы под такой удар, подписавшись под работой как мой научрук…

— Григорий Евлампиевич так тренирует всех молодых и голодных волчат, ты не исключение. Это стандартная практика, Витя: «окрылить» студента, дав ему самое сумасбродное задание на грани фантастики. Но Григорий Евлампиевич ведь умалчивает о том, что все эти молодые Икары, опалив крылышки, потом падают, как мухи.

— Стандартная для бакалавров, — перебил уже серьёзно Виктор, — подобная практика поддержать творческий порыв резко пресекается, когда фантазии шлифуются наукой, отсеивающей всё бесполезное.

— Вот именно, что не отсеивающей, — тоже серьёзно ответил Лука, — ННП, Витя. Напыщенное ненаучное пустословие. Жёстко, может, даже грубо, но ёмко и точно. Каждый учёный грезит совершить рывок, революцию, создать новую научную парадигму, настоящую ННП. Но большинство, кто дерзнёт заявить о чём-то революционном, моментально получает щелчок по носу. Потому что шума производят много, а содержание околонулевое. Научные работы самых голосистых громче всего и разбиваются. И звенит-то потом долго, Витя. Мы стали нетерпимо относиться к заявлениям о «великих» открытиях. И это правильно! Потому что под заявлениями пустота, а самые великие открытия уже совершены. Это неоспоримо. Стандартная модель стала аксиомой. Некоторые научные парадоксы нужно просто принять. Просто так устроен мир. Он не обязан быть элегантным. Дирак хорош, но истина дороже, Витя. Напомни мне, что выведено на входных воротах твоего любимого учебного заведения в Бостоне, куда ты всегда мечтал поступить?

— «Верую в науку, ибо истина абсурдна».

— Точно. И это абсурдное уже исчерпали, и истина найдена. Всё остальное — ненужное ненаучное пустословие, — подчёркнуто повторил Лука. — Поэтому даже в условиях технологического прогресса последних десятилетий огромное количество учёных работает вокруг действующих и уже давно устоявшихся моделей в практической области. И именно это двигает их вперёд. Это проторённая, но безопасная дорога. Стабильная формула карьеры. А теория… теоретическая наука себя исчерпала. Я всего лишь прошу тебя быть умеренным в ожиданиях. Конечно, верить в себя и Григория Евлампиевича, но по-дружески предлагаю: отзовите статью. Просто чиркни мне формальные две строчки, так-то и так-то, берём работу обратно на доработку. Никто не осудит ведь. Если сейчас работа перейдёт к главным редакторам, если я дам зелёный свет, обратного пути не будет. Они как спартанцы: со скалы столкнут любого неокрепшего аспиранта, посягнувшего на устоявшиеся модели. И даже на авторитет Григория Евлампиевича не посмотрят.

— Это, конечно, приободрил ты меня.

— Я просто прошу не спешить, друг. Не первый год знакомы ведь. И правила ты знаешь.

— Знаю, Лука. Но и ты знаешь, насколько я требователен к себе. Ты сам редактировал мои работы по критике ранних теорий струн и вторую по матанализу излучения Хокинга. Элементарные частицы — не те ребята, которые потерпят лысенковщину. Григорий Евлампиевич — гений, разглядевший в этом потенциал для инвестиций человеко-часов. И пока всё идёт к тому, что его прозорливость оказалась верной.

— «Прозорливость»? Ты, случайно, не в группу анонимных детерминистов вступил? Вы с Евлампиевичем одного поля ягоды, как погляжу. Не намечтались. За каждой верификацией следует фальсификация, Витя, запомни. И она не пощадит никого, — запнулся Лука, но затем, казалось, снисходительно продолжил. — Пусть твоя будет не слишком болезненной.

— С твоим пафосом надо было в театральный подавать, а не в редактуру «Вестника». Или ты так о своём наставнике памятуешь? — отшучиваясь и стараясь приободрить самого себя, заметил Виктор, но тут же спохватился, задумавшись. — Я не это имел в виду… Извини… Не вини себя, Лука. Егор Харитоныч знал, на что шёл… Ты, как его аспирант, не мог что-то изменить.

— Ага… Знал… Поэтому сейчас сторожит «Джоконду», а не работает на ней. Точнее, как сторожит… В свои-то года… Ещё повезло, что это ему вверили… Что называется, в силу прошлых заслуг… Сидеть весь день в одной комнате… И это не он, а я, я от него отказался! Если бы не так, я бы тоже сейчас сторожил… библиотеку…

После этих слов Луки наступило короткое неловкое молчание, которое Виктор прервал, указывая рукой в окно машины:

— Слушай, я уже доехал до Института Вавилова-Черенкова…

— Да, редколлегия отправила сразу троих туда. Дело, говорят, серьёзное… Кто-то башковитый выступать будет! Грандиозное шоу намечается. Ньютон, посторонись!

— Да ну тебя.

— Отзовите работу, Витя. Серьёзно. Четыре года работы и проверок для таких громких, кричащих результатов ничтожно мало. Нашим там скажите, что, мол, по техническим причинам переносим на неопределённый срок сегодняшний анонс. Они ведь все хищники. Если почуяли классическое ННП, их не остановить. Вот отсутствует у тебя инстинкт научного самосохранения, дружище. У тебя ведь, вот честно, очень большой потенциал. Не загуби его!

Глава 3. Красота в глазах смотрящего

Институт Вавилова-Черенкова был сравнительно молодым учебным заведением и основан в честь столетия с момента первых экспериментов и открытия электронного излучения, совершённого одноимёнными советскими учёными. Ещё не достигнув своего формального совершеннолетия, институт уже объединял ведущих специалистов и учёных естественнонаучных областей, так как, по выражению самих учёных, именно в стенах этой альма-матер любовь к науке подразумевала всю полноту свободы исследования: как практическую, так и бюрократическую. Как студенты, так и профессорско-преподавательский состав учебно-исследовательского заведения, его научный коллектив были движимы силой практически безграничного международного сотрудничества, имея возможность многосторонней профильной кооперации с коллегами со всего мира. Вдобавок институт был одним из первых научных центров, освободившихся от доктринальной бюрократии, характерной для завершившейся пятнадцать лет назад «Эпохи международных микроинфарктов» (ЭММИ), когда одновременно расползающиеся и затянувшиеся военно-политические конфликты, вспыхивающие в разных точках планеты, вызвали коллапс всей международной системы и чуть не привели к новой глобальной войне и гибели планеты, обрубая при этом любые возможности международного научного диалога и выдумывая в последних мнимые угрозы против доминирующих в ту эпоху антинаучных идеологий. Коллектив института и сам институт, которому на момент завершения ЭММИ было всего два года, был самым активным научным звеном, выступающим за полную отмену абсурдных и дискредитирующих ценности современного общества пропагандистских постулатов. Если и можно было найти в России символ научного возрождения, то это были именно Институт Вавилова-Черенкова и его сотрудники, первыми сбросившие оковы околополитической паранойи, овладевшей не так давно всем миром. После ЭММИ институт интенсивно кооперировал со множеством схожих центров по всему миру, и в его стенах училось большое количество иностранцев. В честь этой борьбы за свободу научного познания перед институтом был установлен памятник собирательному образу трёх учёных, которые, согласно легенде, первыми организовали молчаливый протест против господствующих фобий и международной вражды, ратуя за безграничность научного сотрудничества и прогресса. Памятник представлял из себя высеченные в камне фигуры трёх людей в лабораторных халатах без шлифовки их лиц. По задумке авторов, каждый человек, ассоциирующий себя с институтом, обучающийся либо завершивший там обучение, безотносительно к его возрасту, полу и национальности становился лицом науки. Памятник изображал держащихся за плечи друг друга людей, левый из которых, вставая с колена, срывал оковы, прибитые к его руке и брусчатке, а правый держал на вытянутой вверх руке тоненькую лучину, символизирующую свет знаний. И весь контраст памятника, с одной стороны изображающего массивность и тяжесть гигантских оков и освобождение от них, а с другой — тончайший стебель надежды, о который крепко держалось научное сообщество, производил на любого прохожего, тем более учащегося института, неизгладимое впечатление. Сам же институт, построенный формально еще в годы Эпохи международных микроинфарктов, был создан в стиле доминирующего тогда направления нового монументализма, стремящегося скопировать массивность и тон сооружений, характерных для европейской архитектуры тридцатых годов двадцатого века. Колоссальная арка перед тремя зданиями института казалась скорее пещерным сводом, оба рукава которой были обрамлены, а точнее сказать, облеплены фигурами людей, сгорбившихся и тянущих в направлении центра арки: кто мешки, кто плуг, кто телегу. Авторы арки хотели изобразить труд тех, кто достигает вершин науки и тянет за собой тяжёлый багаж знаний. Но фигуры в лучшем случае напоминали аллегорические отсылки к Сизифу, а в худшем — тяглых крестьян или батраков, тащащих свои пожитки непонятно зачем к самой верхотуре арки. Там, на самой высокой центральной точке, располагались два габаритных бюста, собственно, самого С. И. Вавилова и П. А. Черенкова, которые при рассмотрении всей композиции целиком скорее напоминали двух крепких мужиков-баринов, к которым и идут на поклон тяглые. Несмотря на всю странность, двусмысленность и отчасти абсурдность данной композиции, люди, непосредственно работающие в институте, давно привыкли и к арке, и к изваяниям эпохи нового монументализма, так отчётливо контрастирующим с тремя фигурами молодых учёных с лучиной, установленными перед зданием института. Сама арка была прикреплена длинными стальными тросами к двум башням, формально опережающим центральное более высокое здание института. Обе башни и центральная часть имели характерные остроугольные шпили — нечто среднее между средневековыми замками и сталинским ампиром. Непосредственно учёным и студентам, работающим в институте, никогда не хватало времени облюбовать всё это великолепие. Да и привыкание сыграло свою роль. Как любил повторять Григорий Евлампиевич, «субстанция важнее пробирки», намекая на первостепенность работы главного научного центра Москвы в противовес его странному фасадному решению.

Такси Виктора припарковалось в паре шагов от памятника трём учёным, и автопилот учтивым голосом сообщил о достижении пункта назначения. Утро было в самом разгаре, и рабочий день кипел уже на подступах к институту. Справа и слева мелькали группы учёных, активно передвигающихся и громко, но неразборчиво обсуждающих свои научные повестки; тут и там стояли небольшие самодельные стойки, в которых молодые исследователи, подобно продавцам летнего лимонада, зазывали окружающих. Они заманивали других таких же молодых соискателей броскими научными фразами, призывая обсудить их исследовательские работы, а иногда и поучаствовать в эксперименте. Со стороны вся эта картина производила впечатление муравейника или ярмарки и, по сути, являлась не чем иным, как настоящей ярмаркой идей. Учёные перемешивались с целыми толпами туристов, которых московские гиды водили хороводами в главный мозговой центр столицы. И вокруг института, и в его стенах всегда бурлила жизнь, обычно научная, но часто с примесью обывательского любопытства. С первого взгляда было абсолютно непонятно, как такая пёстрая публика и, особенно, голосистая научная молодёжь сочетаются с тем крайне консервативным подходом, о котором Лука упоминал Виктору в машине. Но, по мнению определённого круга учёных, эта беготня и вечная активность скорее были фасадно-показательными, имеющими мало общего с фундаментальной наукой, ставшей неповоротливой и медленной, да ещё и в условиях, когда, по выражению того же Луки, всё главное уже было открыто. Эта шумная среда стала привычной для всех работников института, да и в целом всех научных предприятий и высших учебных заведений России и мира. Указанная громоздкость не мешала её ярко выраженной публичности, сопровождающейся огромным и продолжающим расти интересом людей к миру научного. Именно поэтому в период после окончания ЭММИ любая научная конференция, форум, публичная лекция или брифинг вызывали неподдельный и живой интерес граждан, считающих и себя частью этой научной субстанции и следующих за ней по пятам в реальном и цифровом мирах. Всё это уже давно стало обыденным для самих учёных, привыкших если не к статусу новых героев популярной культуры, то точно лиц, почти постоянно находящихся в центре общественного внимания. И на такое повальное увлечение наукой, разумеется, сами учёные смотрели положительно. Искренне радовалось старшее поколение, прошедшее через Эпоху международных микро-инфарктов и осознающее ценность яркой и прекрасной мирной жизни.

Двигаясь зигзагами через скопления людей в сторону центрального входа, Виктор машинально надел автономный наушник, осуществляющий в реальном времени одновременный перевод со всех языков мира. Такие наушники, заменившие смартфоны, помогали коллегам из разных стран общаться на родных языках, что давало возможность более точной передачи любых идей и мыслей. «Если мы не перелистываем страницу и не находим ННП, то хотя бы прогрессируем в плане прикладных инструментов, — на ходу объяснял Виктор самому себе, добавляя с нескрываем тщеславием и предвкушением: — Но сегодня особый день. Сегодня мир изменится».

Мысли Виктора прервал одёрнувший его сзади человек.

— Вьити-и-иа! — воскликнул молодой человек с задорным иностранным акцентом. Это был сутулый, но коренастый, словно тяжелоатлет-олимпиец или мастер единоборств, азиат с короткостриженными волосами, похожими скорее на велюровую ермолку. Но его главной особенностью была невероятно добрая, привлекательная улыбка, которая, пожалуй, могла поднять настроение любому, с кем он общался.

— Джо! Здорово! Вот это сюрприз так сюрприз!

Оба крепко обнялись, и сутулый молодой человек продолжил, но уже на китайском:

— Я сегодня утром прилетел специально на конференцию Пиавел Гиеннадьевич, Вьитиа, — было видно, как товарищ Виктора силился правильно произнести некоторые имена, хотя во всём остальном коммуникативных проблем между двумя не возникало благодаря наушникам.

— Так вот, — продолжал китайский студент, — я уже хотел идти на первую лекцию, но тут выяснилось, что профессор Астахов сам перенёс свою лекцию. Вместо неё он будет присутствовать на твоей презентации!

— В смысле? Джо, а ты откуда знаешь? И он? Мы вроде как не объявляли публичных мероприятий, скорее обсуждение в узком кругу кафедры и редколлегии «Вестника Капицы».

— Друг мой, оглянись вокруг, — демонстративно и почти смеясь отозвался Джо, указывая на потоки людей вокруг института, — новости об открытиях в нашем веке распространяются ещё до того, как сами открытия совершаются! Ну что, оценил намек? О, великий повелитель тахионов! — рассмеялся Джо.

— М-да… — озадаченно произнёс Виктор, смотря по сторонам, — вот тебе и прямое доказательство формулы. Но серьёзно, кто сказал-то?

— Да ваш, ваш… Грегори Саглуупов… твой научный руководитель, если правильно помню, он?

— Да-да… Быстро, конечно, всё происходит. Слушай, сам как? Скучал по тебе!

— И я по тебе, дорогой Вьитиа! Ты представляешь, сам Пиавел Астахов отменил своё мероприятие ради твоего! Я так ждал его интереснейшей конференции. Две недели просил наших инструкторов в Шэньчжэньском университете отправить меня. Зато теперь с удовольствием послушаю тебя! Я, как и все, только с общими чертами вашего исследования знаком. Надеюсь, после презентации мы найдём пару часов, потому что, ты знаешь, я темой скоростей выше фазовой скорости света в среде занимался ещё в старших классах школы. Так что жду от тебя ещё личной презентации для меня! Не знаю теперь, правда, как буду отчитываться за командировочные за другое мероприятие…

Оба рассмеялись и зашли в центральное здание института, направляясь к лифту и обсуждая проведённые вместе былые деньки, которых за пять лет дружбы Виктора и Джо скопилось немало. По пути Виктор спросил:

— Слушай, моя тема как раз в твоей области. А на конференцию Павла Геннадиевича давно собирался? Я, честно сказать, вообще не помнил, что ты и в экзогеологии специалист.

— Ахах, ну да… Ты преувеличиваешь, мой друг. Кстати, на конференции Астахова и Лусинэя должна была выступать. Конференция не состоится, может, и она придёт послушать тебя?

На миг настало молчание, которое быстро прервал Виктор.

— Не знаю… Не интересовался, — Виктор отвёл глаза и спросил в ответ: — А если бы пришла, что с того? Эта тема закрыта давным-давно. И вообще, Лусинэя в Швейцарии, вчера буквально Григорий Евлампиевич об этом обмолвился…