Фюлиопсдзалалс

Стучит, гремит поезд, проносясь по венгерским степям. Изредка мелькают деревеньки, напоминающие наши малороссийские, с мазанками из глины, окрашенными в белый цвет, но без соломенных крыш, а непременно с черепичной крышей. Еще реже попадаются усадьбы – непременно с маленьким жилым домом и громадными многочисленными хозяйственными постройками. Глафира Семеновна лежит на диване и силится заснуть. Николай Иванович, вооружившись книжкой «Переводчик с русского языка на турецкий», изучает турецкий язык. Он бормочет:

– Здравствуйте – селям алейкюм, благодарю вас – шюкюр, это дорого – пахалы дыр, что стоит – не дэер, принеси – гетир, прощайте – Аллах ысмарладык… Язык сломать можно. Где тут такие слова запомнить! – говорит он, вскидывает глаза в потолок и твердит: – Аллах ысмарладык. Аллаха-то запомнишь, а уж ысмарладых этот – никогда. Ысмарладых, ысмарладых… Ну, дальше… – заглядывает он в книжку. – «Поставь самовар». Глафира Семеновна! – восклицает он. – В Турции-то про самовар знают, значит, нам уже с чаем мучиться не придется.

Глафира Семеновна приподнялась на локти и поспешно спросила:

– А как самовар по-турецки?

– Поставь самовар – «сую кайнат», стало быть, самовар – «кайнат».

– Это действительно надо запомнить хорошенько. Кайнат, кайнат, кайнат… – три раза произнесла Глафира Семеновна и опять прилегла на подушку.

– Но есть слова и легкие, – продолжал Николай Иванович, глядя в книгу. – Вот, например, табак – «тютюн». Тютюном и у нас называют. Багаж – «уруба», деньги – «пара», деревня – «кей», гостиница – «хан», лошадь – «ат», извозчик – «арабаджи»… Вот эти слова самые нужные, и их надо как можно скорее выучить. Давай петь, – предложил он жене…

– Как петь? – удивилась та.

– Да так… Говорят, при пении всего скорее слова запоминаются.

– Да ты никак с ума сошел! В поезде петь!

– Но ведь мы потихоньку… Колеса стучат, купе заперто – никто и не услышит.

– Нет, уж петь я не буду и тебе не позволю. Я спать хочу…

– Ну, как знаешь. А вот железная дорога слово трудное по-турецки: «демиринолу».

– Я не понимаю только, чего ты спозаранку турецким словам начал учиться! Ведь мы сначала в Сербию едем, в Белграде остановимся, – проговорила Глафира Семеновна.

– А где ж у меня книжка с сербскими словами? У меня нет такой книжки. Да, наконец, братья-славяне нас и так поймут. Ты видела давеча кондуктора из славян – в лучшем виде понял. Ведь у них все слова наши, а только на какой-то особый манер. Да вот тебе… – указал он на регулятор отопления в вагоне. – Видишь надписи: «тепло… студено…» А вон вверху около газового рожка, чтобы свет убавлять и прибавлять: «свет… тма…» Неужели это не понятно? Братья-славяне поймут.

Поезд замедлил ход и остановился на станции.

– Посмотри-ка, какая это станция. Как называется? – спросила Глафира Семеновна.

Николай Иванович стал читать и запнулся:

– Сцабаце… По-венгерски это, что ли… Решительно ничего не разберешь, – отвечал он.

– Да ведь все-таки латинскими буквами-то написано.

– Латинскими, но выговорить невозможно… Сзазба…

Глафира Семеновна поднялась и сама начала читать.

Надпись гласила: «Szabadszállás».

– Сзабадсзалась, что ли! – прочла она и прибавила: – Ну язык!

– Я тебе говорю, что хуже турецкого. Цыгане… И наверное, как наши цыгане, конокрадством, ворожбой и лошадиным барышничеством занимаются, а также и насчет того, где что плохо лежит. Ты посмотри, в каких овчинных накидках стоят! А рожи-то, рожи какие! Совсем бандиты, – указал Николай Иванович на венгерских крестьян в их живописных костюмах. – Вон и бабы тут… Подол у платья чуть не до колен и сапоги мужские с высокими голенищами из несмазанной желтой кожи…

Глафира Семеновна смотрела в окно и говорила:

– Действительно, страшные… Знаешь, с одной стороны, хорошо, что мы одни в купе сидим, а с другой…

– Ты уж боишься? Ну вот… Не бойся… У меня кинжал в дорожной сумке.

– Какой у тебя кинжал! Игрушечный.

– То есть как это игрушечный? Стальной. Ты не смотри, что он мал, а если им направо и налево…

– Поди ты! Сам первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю… Теперь день, а ведь нам придется ночь в вагоне ночевать…

– И ночью не беспокойся. Ты спи спокойно, а я буду не спать, сидеть и караулить.

– Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь.

– Не засну, я тебе говорю. Вечером заварю я себе на станции крепкого чаю… Напьюсь – и чай в лучшем виде сон отгонит. Наконец, мы в вагоне не одни. В следующем купе какие-то немцы сидят. Их трое… Неужели в случае чего?..

– Да немцы ли? Может быть, такие же глазастые венгерцы?

– Немцы, немцы. Ты ведь слышала, что давеча по- немецки разговаривали.

– Нет, уж лучше днем выспаться, а ночью сидеть и не спать, – сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диван.

А поезд давно уже вышел со станции с трудно выговариваемым названием и мчался по венгерским полям. Поля направо, поля налево, изредка деревушка с церковью при одиночном зеленом куполе, изредка фруктовый сад со стволами яблонь, обмазанными известкой с глиной и белеющими на солнце.

Опять остановка. Николай Иванович заглянул в окно на станционный фасад и, увидав на фасаде надпись, сказал:

– Ну, Глаша, такое название станции, что труднее давешнего. «Фюлиопс…» – начал он читать и запнулся. – Фюлиопсдзалалс.

– Вот видишь, куда ты меня завез, – сказала супруга. – Недаром же мне не хотелось ехать в Турцию.

– Нельзя, милая, нельзя… Нужно всю Европу объехать, и тогда будешь цивилизированный человек. Зато потом, когда вернемся домой, есть чем похвастать. И эти названия станций – все это нам на руку. Будем рассказывать, что по таким, мол, местностям проезжали, что и название не выговоришь. Стоит написано название станции, а настоящим манером выговорить его невозможно. Надо будет только записать.

И Николай Иванович, достав свою записную книжку, скопировал в нее находящуюся на стене станции надпись: «Fülöpszállás.

На платформе у окна вагона стоял глазастый и черный, как жук, мальчик и протягивал к стеклу бумажные тарелочки с сосисками, густо посыпанными изрубленной белой паприкой.

– Глафира Семеновна! Не съесть ли нам горячих сосисок? – предложил жене Николай Иванович. – Вот горячие сосиски продают.

– Нет-нет. Ты ешь, а я ни за что… – отвечала супруга. – Я теперь вплоть до Белграда ни на какую и станцию не выйду, чтобы пить или есть. Ничего я не могу из цыганских рук есть. Почем ты знаешь, что в этих сосисках изрублено?

– Да чему же быть-то?

– Нет-нет.

– Но чем же ты будешь питаться?

– А у нас есть сыр из Вены, ветчина, булки, апельсины.

– А я съем сосисок…

– Ешь, ешь. Ты озорник известный.

Николай Иванович постучал мальчику в окно, опустил стекло и взял у него сосисок и булку, но только что дал ему две кроны и протянул руку за сдачей, как поезд тронулся. Мальчишка перестал отсчитывать сдачу, улыбнулся, ткнул себя рукой в грудь и крикнул:

– Тринкгельд, тринкгельд, мусью…

Николаю Ивановичу осталось только показать ему кулак.

– Каков цыганенок! Сдачи не отдал! – проговорил он, обращаясь к жене, и принялся есть сосиски.

Нет, не надуешь!

Поезд мчится по-прежнему, останавливаясь на станциях с трудно выговариваемыми не для венгерца названиями: Ксенгед, Кис-Керес, Кис-Жалас. На станции Сцабатка поезд стоял минут пятнадцать. Перед приходом на нее кондуктор-славянин вошел в купе и предложил, не желают ли путешественники выйти в имеющийся на станции буфет.

– Добра рыба, господине, добро овечье мясо… – расхваливал он.

– Нет, спасибо. Ничем не заманишь, – отвечала Глафира Семеновна.

Здесь Николай Иванович ходил с чайником заваривать себе чай, выпил пива, принес в вагон какой-то мелкой копченой рыбы и коробку шоколада, который и предложил жене.

– Да ты в уме?! – крикнула на него Глафира Семеновна. – Стану я есть венгерский шоколад! Наверное, он с паприкой.

– Венский, венский, душечка… Видишь, на коробке ярлык: Wien.

Глафира Семеновна посмотрела на коробку, понюхала ее, открыла, взяла плитку шоколаду, опять понюхала и стала кушать.

– Как ты в Турции-то будешь есть что-нибудь? – покачал головой муж.

– Подозрительное есть не буду.

– Да ведь все может быть подозрительно.

– Ну, уж это мое дело.

Со станции Сцабатка стали попадаться славянские названия станций: Тополия, Вербац.

На станции Вербац Николай Иванович сказал жене:

– Глаша! Теперь ты можешь ехать без опаски. Мы приехали в славянскую землю. Братья-славяне, а не венгерские цыгане… Давеча была станция Тополия, а теперь Вербац… Тополия от тополь, Вербац от вербы происходит. Стало быть, уж и еда и питье славянские.

– Нет-нет, не надуешь. Вон черномазые рожи стоят.

– Рожи тут ни при чем. Ведь и у нас, русских, могут такие рожи попасться, что с ребенком родимчик сделается. Позволь, позволь… Да вот даже поп стоит и в такой же точно рясе, как у нас, – указал Николай Иванович.

– Где поп? – быстро спросила Глафира Семеновна, смотря в окно.

– Да вот… В черной рясе с широкими рукавами и в черной камилавке…

– И в самом деле поп. Только он больше на французского адвоката смахивает.

– У французского адвоката должен быть белый язычок под бородой, на груди, да и камилавка не такая.

– Да и тут не такая, как у наших священников. Наверху края дна закруглены и, наконец, черная, а не фиолетовая. Нет, это должен быть венгерский адвокат.

– Священник, священник… Неужели ты не видала их на картинках в таких камилавках? Да вон у него и наперсный крест на груди. Смотри, смотри, провожает кого- то и целуется, как наши попы целуются – со щеки на щеку.

– Ну, если наперсный крест на груди, так твоя правда: поп.

– Поп, славянские названия станций, так чего ж тебе еще? Стало быть, мы из венгерской земли выехали. Да вон и белокурая девочка в ноздре ковыряет. Совсем славянка. Славянский тип.

– А не говорил ли ты давеча, что белокурая девочка может уродиться не в мать, не в отца, а в проезжего молодца? – напомнила мужу Глафира Семеновна.

Поезд в это время отходил от станции. Глафира Семеновна достала с веревочной полки корзинку с провизией, открыла ее и стала делать себе бутерброд с ветчиной.

– Своей-то еды поешь, в настоящем месте купленной, так куда лучше, – сказала она и принялась кушать.

Действительно, поезд уж мчался по полям так называемой Старой Сербии. Через полчаса кондуктор заглянул в купе и объявил, что сейчас будет станция Нейзац.

– Нови Сад… – прибавил он тут же и славянское название.

– Глаша! Слышишь, это уж совсем славянское название! – обратился Николай Иванович к жене. – Славянска земля? – спросил он кондуктора.

– Словенска, словенска, – кивнул тот, наклонился к Николаю Ивановичу и стал объяснять ему по-немецки, что когда-то это все принадлежало Сербии, а теперь принадлежит Венгрии.

Николай Иванович слушал и ничего не понимал.

– Черт знает что он бормочет! – пожал плечами Николай Иванович и воскликнул: – Брат-славянин! Да чего ты по-немецки-то бормочешь! Говори по-русски! Тьфу ты! Говори по-своему, по-славянски! Так нам свободнее разговаривать.

Кондуктор понял и заговорил по-сербски. Николай Иванович слушал его речь и все равно ничего не понимал.

– Не понимаю, брат-славянин… – развел он руками. – Слова как будто бы и наши, русские, а ничего не понимаю. Ну, уходи! Уходи! – махнул он рукой. – Спасибо. Мерси…

– С Богом, господине! – поклонился кондуктор и закрыл дверь купе.

Вот и станция Новый Сад. На станционном здании написано название станции на трех языках: по-венгерски – Уй-Видек, по-немецки – Нейзац и по-сербски – Нови Сад. Глафира Семеновна тотчас же заметила венгерскую надпись и сказала мужу:

– Что ты меня надуваешь! Ведь все еще по венгерской земле мы едем. Вон название-то станции как: Уй-Видек… Ведь это же по-венгерски.

– Позволь… А кондуктор-то как же? Ведь и он тебе сказал, что это уж славянская земля, – возразил Николай Иванович.

– Врет твой кондуктор.

– Какой же ему расчет врать? И наконец, ты сама видишь надпись: Нови Сад.

– Ты посмотри на лица, что на станции стоят. Один другого черномазее. Батюшки! Да тут один какой-то венгерец даже в белой юбке.

– Где в юбке? Это не в юбке… Впрочем, один-то какой-нибудь, может быть, и затесался. А что до черномазия, то ведь и сербы черномазые.

По коридору вагона ходил мальчик с двумя кофейниками и чашками на подносе и предлагал кофе желающим.

– Хочешь кофейку? – предложил Николай Иванович супруге.

– Ни боже мой, – покачала та головой. – Я сказала тебе, что, пока мы на венгерской земле, крошки в рот ни на одной станции не возьму.

– Да ведь пила же ты кофе в Будапеште. Такой же венгерский город.

– В Будапеште! В Будапеште великолепный венский ресторан, лакеи во фраках, с капулем[1]. И разве в Будапеште были вот такие черномазые в юбках или в овчинных нагольных салопах?..

Поезд помчался. Справа начались то там, то сям возвышенности. Местность становилась гористая. Вот и опять станция.

– Петервердейн! – кричит кондуктор.

– Петровередин! Изволите видеть, опять совсем славянский город, – указывает Николай Иванович жене на надпись на станционном доме.

Глафира Семеновна лежит с закрытыми глазами и говорит:

– Не буди ты меня. Дай ты мне засветло выспаться, чтобы я могла ночь не спать и быть на карауле. Ты посмотри, какие подозрительные рожи повсюду. Долго ли до греха? С нами много денег. У меня бриллианты с собой.

– По Италии ездили, так и не такие подозрительные рожи нам по дороге попадались, даже, можно сказать, настоящие бандиты попадались, однако ничего не случилось. Бог миловал.

А поезд уж снова бежал далеко от станции. Холмы разрастались в изрядные горы. Вдруг поезд влетел в туннель, и все стемнело.

– Ай! – взвизгнула Глафира Семеновна. – Николай Иваныч! Где ты? Зажигай скорей спички, зажигай…

– Туннель это, туннель… успокойся! – кричал Николай Иванович, искал спички, но спичек не находилось. – Глаша! У тебя спички? Где ты? Давай руку!

Он искал руками жену, но не находил ее в купе.

Вскоре, однако, показался просвет, и поезд выехал из туннеля. Глафиры Семеновны не было в купе. Дверь в коридор вагона была отворена. Он бросился в коридор и увидал жену, сидевшую в среднем купе между двумя немцами в дорожных мягких шапочках. На груди она держала свой шагреневый баульчик с деньгами и бриллиантами.

– Убежала вот к ним. Я боюсь впотьмах. Отчего ты спичек не зажигал? Вот эти мосье сейчас же зажгли спички. Но я споткнулась на них и упала. Они уж подняли меня, – прибавила она, вставая. – Надо извиниться. Пардоне, мосье. Ее же вузе деранже… – произнесла она по-французски.

Николай Иванович пожал плечами.

Белград близко

– Зачем ты к чужим-то убежала? – недовольно спросил жену Николай Иванович. – Ступай, ступай в свое купе…

– Испугалась. Что ж поделаешь, если испугалась… Когда стемнело, я подумала невесть что. Кричу тебе: огня! Зажигай спички! А ты ни с места… – отвечала Глафира Семеновна, войдя в свое купе. – Эти туннели ужасно как пугают.

– Я и искал спички, но найти не мог. К чужим бежать, когда я был при тебе!

– Там все-таки двое, а ты один. Прибежала я, они и зажгли спички.

– Блажишь ты, матушка, вот что я тебе скажу.

– Сам же ты меня напугал цыганами: «Занимаются конокрадством, воровством». Я и боялась, что они впотьмах к нам влезут в купе.

А в отворенной двери купе супругов уже стоял один из мужчин соседнего купе, средних лет жгучий брюнет в золотых очках, с густой бородой, прибранной волосок к волоску, в клетчатой шелковой дорожной шапочке, и с улыбкой, показывая белые зубы, говорил:

– Мадам есте русска? Господине русский?

– Да, да, мы из России, – отвечала Глафира Семеновна, оживляясь.

– Самые настоящие русские, – прибавил Николай Иванович. – Из Петербурга мы, но по происхождению с берегов Волги, из Ярославской губернии. А вы? – спросил он.

– Срб… – отвечал брюнет, пропустив в слове «серб» по-сербски букву «е», и ткнул себя в грудь указательным пальцем с надетым на нем золотым перстнем. – Срб из Београд, – прибавил он.

– А мы едем в Белград, – сообщила ему Глафира Семеновна.

– О! – показал опять зубы брюнет. – Молим, мадам, заходить в Београд на мой апотекрски ладунг. Косметически гешефт тоже има.

– Как это приятно, что вы говорите по-русски. Прошу покорно садиться, – предложил ему Николай Иванович.

– Я учился по-русски… Я учился на Нови Сад в ортодоксальне гимназиум. Потом на Вена, в универзитет. Там есть катедр русский язык, – отвечал брюнет и сел.

– А мы всю дорогу вас считали за немца, – сказала Глафира Семеновна.

– О, я говорю по-немецки, как… эхтер немец. Многи србы говорят добре по-немецки. От немцы наша цивилизация. Вы будете глядеть наш Београд – совсем маленьки Вена.

– Да неужели он так хорош? – удивилась Глафира Семеновна.

– О, вы будете видеть, мадам, – махнул ей рукой брюнет с уверенностью, не требующей возражения. – Мы имеем универзитет на два факультет: юристише и философише… (Брюнет мешал сербскую, русскую и немецкую речь.) Мы имеем музеум, мы имеем театр, националь-библиотек. Нови королевски конак…

– Стало быть, есть там и хорошие гостиницы? – спросил Николай Иванович.

– О, как на Вин! Как на Вена.

– Скажите, где бы нам остановиться?

– «Гран-Готель», «Готель де Пари», «Кронпринц готель» – гостильница престолонаследника, – перевел брюнет и прибавил: – Добра гостильница, добры кельнеры, добро вино, добра еда. Добро ясти будете.

– А по-русски в гостиницах говорят? – поинтересовалась Глафира Семеновна.

– Швабы… Швабски келнеры, собарицы – србви… Но вы, мадам, будете все понимать. Вино чермно, вино бело, кафа, овечье мясо… чаша пива. По-србски и по- русски – все одно, – рассказывал брюнет.

– Ну, так вот, мы завтра, как приедем, так, значит, в гостинице престолонаследника остановимся, – сказал жене Николай Иванович. – Что нам разные готель де Пари! Французские-то гостиницы мы уж знаем, а лучше нам остановиться в настоящей славянской гостинице. В котором часу завтра мы в Белграде будем? – спросил он брюнета.

– Как завтра? Мы приедем в Београд сей день у вечера на десять с половина часы, – отвечал брюнет.

– Да что вы, мосье! Неужели сегодня вечером? – радостно воскликнула Глафира Семеновна. – А нам же сказали, что завтра поутру? Николай Иваныч! Что ж ты мне наврал?

– Не знаю, матушка, не знаю, – смешался супруг. – Я в трех разных местах трех железнодорожных чертей спрашивал, и все мне отвечали, что «морген», то есть завтра.

– Может быть, они тебе «гут морген» говорили, то есть здоровались с тобой, а ты понял в превратном смысле.

– Да ведь один раз я даже при тебе спрашивал того самого кондуктора, который от нас с гульденом сбежал. Ты сама слышала.

– Ну, так это он нас нарочно надул, чтоб испугать ночлегом в вагоне и взять гульден за невпускание к нам в купе посторонних. Вы, монсье, наверное, знаете, что мы сегодня вечером в Белград приедем, а не завтра? – спросила Глафира Семеновна брюнета.

– Господи! Аз до дому еду и телеграфил.

– Боже мой, как я рада, что мы сегодня приедем в Белград и нам не придется ночевать в вагоне, проезжая по здешней местности! – радовалась Глафира Семеновна. – Ужасно страшный народ здешние венгерские цыгане. Знаете, мосье, мы с мужем в итальянских горах проезжали, видали даже настоящих тамошних бандитов, но эти цыгане еще страшнее тех.

Брюнет слушал Глафиру Семеновну, кивал ей даже в знак своего согласия, но из речи ее ничего не понял.

– На Везувий в Неаполе взбирались мы. Уж какие рожи нас тогда окружали – и все-таки не было так страшно, как здесь! Ведь оттого-то я к вам и бросилась спасаться, когда мы в туннель въехали, – продолжала Глафира Семеновна. – Мой муж хороший человек, но в решительную минуту он трус и теряется. Вот потому-то я к вам под защиту и бросилась. И вы меня простите. Это было невольно, инстинктивно. Вы меня поняли, монсье?

Брюнет опять кивнул и, хотя все-таки ничего не понял, но думая, что речь идет все еще о том, когда поезд прибудет в Белград, заговорил:

– Теперь будет статион Карловцы и Фрушка гора на Дунай-река… А дальше статион град Индия и град Земун – Землин по-русски.

– Всего три станции? Как скоро! – удивилась Глафира Семеновна.

– В Землин будет немецка митница[2], а в Београд – србска митница. Пасс есть у господина? Спросят пасс, – отнесся брюнет к Николаю Ивановичу.

– Вы насчет паспорта? Есть, есть… Как же быть русскому без паспорта? Нас и из России не выпустили бы, – отвечала за мужа Глафира Семеновна.

Брюнет продолжал рассказывать:

– Земун – семо, потом Дунай-река и мост, овамо – Београд србски… Опять паспорт.

– Стало быть, и у вас насчет паспортов-то туго? – подмигнул Николай Иванович.

– Есть. Мы свободне держава, но у нас везде паспорт.

Разговаривая с брюнетом, супруги и не заметили, что уж давно стемнело и в вагоне горел огонь. Николай Иванович взглянул на часы. Было уж девять. Брюнет предложил ему папиросу и сказал:

– Србски табак. На Србия добр табак.

– А вот петербургскую папироску не хотите ли? – предложил ему в свою очередь Николай Иванович. – Вот и сама мастерица тут сидит. Она сама мне папиросы делает, – кивнул он на жену.

Оба взяли друг у друга папиросы, закурили и расстались. Брюнет ушел в свое купе, а супруги стали ждать станции Карловиц.

– Карловцы! – возгласил кондуктор, проходя по вагону.

После станции Карловиц Глафира Семеновна стала связывать свои пожитки: подушки, пледы, книги, коробки с закусками. Ей помогал Николай Иванович.

– Скоро уж теперь, скоро приедем в Белград, – радостно говорила она.

Нет визы

Подъезжали к станции Землин – австрийскому городу с коренным славянским населением, находящемуся на сербской границе. Вдали виднелись городские огни, в трех-четырех местах блестел голубовато-белый свет электричества.

Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли у окна и смотрели на огни.

– Смотри-ка, огни-то как разбросаны, – сказала она. – Должно быть, большой город.

– Да. Это уж последний австрийский город. После него сейчас и Белград, славянское царство. Прощай немчура! Прощай Гуниади Янусы! – проговорил он.

– Как Гуниади Янусы? – быстро спросила Глафира Семеновна.

– Да ведь это венгерская вода, из Венгрии она к нам в Россию идет. Ну, я венгерцев Гуниади Янусами и называю.

– Да что ты! То-то она мне так противна бывает, когда случается ее принимать. Скажи на милость, я и не знала, что эта вода из цыганской земли идет! По Сеньке шапка. Что люди, то и вода… На черномазого человека взглянешь, так в дрожь кидает, и на воду ихнюю, так то же самое. И неужели они эту воду Гуниади так просто пьют, как обыкновенную воду?

Николай Иванович замялся, не знал, что отвечать, и брякнул:

– Жрут.

– Да ведь это нездорово, ежели без нужды.

– Привыкли, подлецы.

– Ужас что такое! – произнесла Глафира Семеновна, содрогаясь плечами, и прибавила: – Ну, отныне я этих венгерских черномазых цыган так и буду называть Гуниадями.

Убавляя ход, поезд остановился на станции. В купе вагона заглянул полицейский в австрийском кепи и с тараканьими усами и потребовал паспорт. Николай Иванович подал ему паспорт. Полицейский вооружился пенсне, долго рассматривал паспорт, посмотрел почему-то бумагу его на свет, вынул записную книжку из кармана, записал что-то и, возвращая паспорт, спросил улыбаясь:

– Студено на Петербург?

– Ах, вы славянин? Говорите по-русски? – оживился Николай Иванович, но полицейский махнул ему рукой, сказал: «С Богом»! – и торопливо направился к следующему купе в вагоне.

– Все славяне! Везде теперь братья-славяне будут! – торжествующе произнес Николай Иванович и спросил жену: – Рада ты, что мы вступаем в славянское царство?

– Еще бы! Все-таки родной православный народ, – отвечала Глафира Семеновна.

– Да, за этих братьев-славян мой дяденька Петр Захарыч, царство ему небесное, в сербскую кампанию душу свою положил.

– Как? А ты мне рассказывал, что он соскочил на Дунае с парохода и утонул?

– Да. Но все-таки он в добровольцах тогда был и ехал сражаться, но не доехал. Пил он всю дорогу. Вступило ему, по всем вероятиям, в голову, показались белые слоны, ну, он от страха и спрыгнул с парохода в Дунай.

– Так какое же тут положение души?

– Так-то оно так… Но все-таки был добровольцем и ехал. Признаться, покойник папенька нарочно его и услал тогда, что уж сладу с ним никакого в Петербурге не было. Так пил, так пил, что просто неудержимо! Пропадет, пропьется и в рубище домой является. Впрочем, помутившись, он тогда и из Петербурга с партией выехал. А и поили же тогда добровольцев этих – страсть! Купцы поят, славянский комитет поит, дамы на железную дорогу провожают, платками машут… На железной дороге опять питье… В вагоны бутылки суют. Страсть! Я помню… – покрутил головой Николай Иванович, вспоминая о прошлом.

А поезд между тем шел уже по железнодорожному мосту через Саву – приток Дуная – и входил на сербскую территорию.

Вот станция Белград. Поезд остановился. Большой красивый станционный двор, но на платформе пустынно. Даже фонари не все зажжены, а через два третий.

– Что же это народу-то на станции никого нет? – удивилась Глафира Семеновна, выглянув в окошко. – Надо носильщика нам для багажа, а где его возьмешь? Гепектрегер! Гепектрегер! – постучала она в окно человеку в нагольной овчинной куртке и овчинной шапке, идущему с фонарем в руке, но тот взглянул на нее и отмахнулся. – Не понял, что ли? – спросила она мужа и прибавила: – Впрочем, и я-то глупая! Настоящего славянина зову по-немецки. Как носильщик по-сербски?

– Почем же я-то, душенька, знаю! – отвечал Николай Иванович. – Вот еще серба какого нашла! Да давай звать по-русски. Носильщик! Носильщик! – барабанил он в стекло каким-то двум овчинным шапкам и манил к себе.

Глафира Семеновна тоже делала зазывающие жесты. Наконец в вагон влезла овчинная шапка с таким черномазым косматым лицом и с глазами навыкате, что Глафира Семеновна невольно попятилась.

– Боже мой, и здесь эти венгерские цыгане! – воскликнула она.

– Да нет же, нет, это брат-славянин. Не бойся, – сказал ей муж. – Почтенный! Вот тут наши вещи и саквояжи. Вынеси, пожалуйста, – обратился он к овчинной шапке. – Раз, два, три, четыре, пять… Пять мест.

– Добре, добре, господине. Пять? – спросила овчинная шапка, забирая вещи.

– Пять, пять. Видишь, он говорит по-русски, так какой же это цыган, – обратился Николай Иванович к жене. – Брат-славянин это, а только вот физиономия-то у него каторжная. Ну да бог с ним. Нам с лица не воду пить. Неси, неси, милый… Показывай, куда идти.

Баранья шапка захватила вещи и стала их выносить из вагона. Выходил из вагона и брюнет в очках, таща сам два шагреневых чемодана. Он шел сзади супругов и говорил им:

– Митница. О, србска митница – строга митница!

Николай Иванович и Глафира Семеновна были тоже нагружены. Николай Иванович нес две картонки со шляпками жены, зонтик, трость. Сама она несла баульчик, металлический чайник, коробок с едой. Их нагнал кондуктор, брат-славянин, и протягивал руку пригоршней.

– Господине, за спокой… Тринжгельд… – говорил он, кланяясь.

– Да ведь уж я дал гульден! – воскликнул Николай Иванович. – И неизвестно за что дал. Я думал, что мы ночь ночевать в вагоне будем, так чтоб врастяжку на скамейках спать, я и просил никого не пускать в наше купе, а не ехать ночь, так и этого бы не дал.

– На пиво, на чашу пива, высокий бояр… – приставал кондуктор.

– Гроша медного больше не получишь! – обернулся к нему Николай Иванович.

– Pass… Pass, mein Herr… – раздалось над самым его ухом.

Николай Иванович взглянул. Перед ним дорога была загорожена цепью, и стоял военный человек в кепи с красным околышком и жгутами на пальто. Около него двое солдат в сербских шапочках-скуфейках.

– Паспорт надо? Есть, – отвечал Николай Иванович. Поставил на пол коробки со шляпками и полез в карман за паспортом. – Пожалуйте… Паспорт русский… Из города Петербурга едем. Такие же славяне, как и вы… – подал он военному человеку заграничный паспорт-книжечку…

Тот начал его перелистывать и спросил довольно сносно по-русски:

– А отчего визы сербского консула нет?

– Да разве нужно? – удивился Николай Иванович. – Австрийская есть, турецкая есть.

– Надо от сербского консула тоже. Давайте четыре динара… Четыре франка… – пояснил он. – Давайте за гербовые марки на визу.

– С удовольствием бы, но у меня, голубчик, брат-славянин, только русские рубли да австрийские гульдены. Если можно разменять, то вот трехрублевая бумажка.

– Нет, уж лучше давайте гульдены.

Николай Иванович подал гульден.

– Мало, мало. Еще один. Вот так… Какую гостильницу берете? – задавал вопрос военный человек.

– То есть где мы остановимся? Говорят, есть здесь какая-то гостиница престолонаследника… Так вот.

– Готель «Кронпринц»… Туда и пришлю паспорт. Там получите, – сухо отрезал военный и кивнул, чтобы проходили в отверстие в загородке.

– Нельзя ли хоть квитанцию? Как же без паспорта? В гостинице спросят, – начал было Николай Иванович.

– Зачем квитанцию? Я официальный человек, в форме, – ткнул себя в грудь военный и прибавил: – Ну, добре, добре. Идите в митницу и подождите. Там свой пас получите.

Перед глазами Николая Ивановича была отворенная дверь с надписью «Митница».

Ну братья-славяне!

В белградской митнице, то есть таможне, было темно, неприветливо. Освещалась она всего двумя стенными фонарями со стеариновыми огарками и смахивала со своими подмостками для досматриваемых сундуков на ночлежный дом с нарами. По митнице бродило несколько полицейских солдат в синих шинелях и в кепи с красными околышками. Солдаты были маленькие, худенькие, носатые, нестриженые, давно небритые. Они оглядывали приезжих, щупали их пледы, подушки и связки. Один даже взял коробку со шляпкой Глафиры Семеновны и перевернул ее кверху дном.

– Тише, тише! Тут шляпка. Разве можно так опрокидывать! Ведь она сомнется! – воскликнула Глафира Семеновна и сверкнула глазами.

Полицейский солдат побарабанил пальцами по дну и поставил коробку, спросив с улыбкой:

– Дуван има?

– Какой такой дуван! Ну тебя к богу! Отходи, – отстранил его Николай Иванович.

– Дуван – табак. Он спрашивает вас про табак, – пояснил по-немецки брюнет в очках, спутник Николая Ивановича по вагону, который был тут же со своими саквояжами.

Вообще, приезжих было очень немного, не больше десяти человек, и митница выглядела пустынной. Все стояли у подмостков, около своего багажа и ждали таможенного чиновника, но он не показывался.

Подошел еще солдат, помял подушку, обернутую пледом, у Николая Ивановича и тоже, улыбнувшись, задал вопрос:

– Чай есте?

– Не твое дело. Ступай, ступай прочь… Вы кто такой? Придет чиновник – все покажем, – опять сказал Николай Иванович, отодвигая от него подушку.

– Мы – войник, – с достоинством ткнул себя в грудь солдат.

– Ну и отходи с богом. Мы русские люди, такие же славяне, как и вы, а не жиды, и контрабанды на продажу провозить не станем. Все, что мы везем, для нас самих. Понял?

Но сербский полицейский войник только пучил глаза, очевидно ничего не понимая.

– Не особенно-то ласково нас здесь принимают братья- славяне, – обратился Николай Иванович к жене. – Я думал, что как только узнают из паспорта, что мы русские, то примут нас с распростертыми объятиями, ан нет, не тем пахнет. На первых же порах за паспорт два гульдена взяли…

– Да сунь ты им что-нибудь в руку. Видишь, у них просящие глаза, – сказала Глафира Семеновна, изнывая около подмостков.

– Э, матушка! За деньги-то меня всякий полюбит даже и не в сербской земле, а в эфиопской, но здесь сербская земля. Неужели же они забыли, что мы, русские, их освобождали? Я и посейчас в славянский комитет вношу. Однако что же это таможенный-то чиновник? Да и нашего большого сундука нет, который мы в багаж сдали.

Наконец черномазые бараньи шапки в бараньих куртках внесли в митницу сундуки из багажного вагона.

– Вот наш сундук у красного носа! – указала Глафира Семеновна и стала манить носильщика: – Красный нос! Сюда, сюда! Николай Иваныч! Дай ему на чай. Ты увидишь, что сейчас перемена в разговорах будет.

– И дал бы, да сербских денег нет.

– Дай австрийские. Возьмут.

Сундук поставлен на подмостки. Николай Иванович сунул в руку красному носу крону. Красный нос взглянул на монету и просиял:

– Препоручуем-се, господине! Препоручуем-се… – заговорил он, кланяясь.

Вообще монета произвела магическое действие на присутствующих. Войник, спрашивавший о чае, подошел к Николаю Ивановичу и стал чистить своим рукавом его пальто, слегка замаранное известкой о стену, другой войник начал помогать Глафире Семеновне развязывать ремни, которыми были связаны подушки.

– Не надо, не надо… Оставьте, пожалуйста, – сказала она.

Войник отошел, но, увидя, что у Николая Ивановича потухла папироска, тотчас же достал спички, чиркнул о коробку и бросился к нему с зажженной спичкой.

– Давно бы так, братушка, – проговорил Николай Иванович, улыбаясь, и закурил окурок папиросы, прибавив: – Ну, спасибо.

Но тут показался таможенный чиновник в статском платье и в фуражке с зеленым околышем. Это был маленький, жиденький, тоже, как почти все сербы, носатый человек, но держащий себя необычайно важно. Его сопровождал человек тоже в форменной фуражке с зеленым околышком, но в овчинной куртке и с фонарем. Таможенный чиновник молча подошел к багажу Глафиры Семеновны, открыл первую картонку со шляпкой и стал туда смотреть, запустив руку под шляпку.

– Моя шляпка, а под ней мой кружевной шарф и вуали, – сказала она. – Пожалуйста, только не мните.

Чиновник открыл вторую картонку тоже со шляпкой и спросил по-русски:

– А зачем две?

– Одна летняя, а другая зимняя, фетровая. У меня еще есть третья. Не могу же я быть об одной! Мы едем из Петербурга в Константинополь. В Петербурге зима, а в Константинополе будет весна. Здесь тоже ни весна, ни зима. Каждая шляпка по сезону.

– Три. Гм… – глубокомысленно улыбнулся чиновник. – А зачем они куплены в Вене? Вот на коробе стоит: «Wien». Новые шляпы.

– Да зачем же их из России-то везти и к тому же старые? – возражала Глафира Семеновна. – Мы едем гулять, я не привыкла потрепанная ходить.

– Гм… Три много.

– А вы женаты? У вашей жены меньше трех?

На поддержку жены выступил Николай Иванович и опять заговорил:

– Мы, милостивый государь, господин брат-славянин, русские, такие же славяне, как и вы, а не жиды, стало быть, хоть и с новыми вещами едем, но везем их не на продажу. Да-с… Если у нас много хороших вещей, так оттого, что мы люди с достатком, а не прощелыги.

Чиновник ничего не ответил, сделал лицо еще серьезнее, велел сопровождавшему его солдату налепить на три коробки ярлычки, удостоверяющие, что вещи досмотрены, и приступил к осмотру подушек и пледов, спрашивая мрачно:

– Табак? Чай? Папиросы?

– Смотрите, смотрите, – уклончиво отвечала Глафира Семеновна, ибо в багаже имелись и чай, и папиросы.

Чиновник рылся, нашел жестяную бонбоньерку с шоколадом, открыл ее и понюхал.

– Нет, уж я вас прошу не нюхать! – вспыхнула Глафира Семеновна. – Я после чужих носов есть не желаю. Скажите на милость, нюхать начали!

Чиновник вспыхнул и принялся за осмотр сундука, запускал руку на дно его, вытащил грязное белье, завернутое в газеты, и начал развертывать.

– Грязное белье это, грязное белье. Оставьте. Впрочем, может быть, тоже хотите понюхать, так понюхайте, – отчеканила ему Глафира Семеновна.

Николай Иванович только вздохнул и говорил:

– А еще брат-славянин! Эх, братья! Русским людям не верите! Приехали мы к вам в гости, как к соплеменным родным, а вы нас за контрабандистов считаете!

Окончив осмотр сундука, чиновник ткнул пальцем в коробок и спросил:

– Тут что?

– Еда, и больше ничего. Сыр есть, ветчина, колбаса, булки, апельсины, – отвечал Николай Иванович.

– Молим показать.

– Только еду не нюхать! Только не нюхать! А то все побросаю, – опять воскликнула Глафира Семеновна, открывая коробок. – Не хочу я и после славянского носа есть.

– Чай? Кружева? – снова задал вопрос чиновник и стал развертывать завернутую в бумагу и аккуратно уложенную еду.

– Ветчина тут, ветчина.

Чиновник развернул из бумаги нарезанную ломтиками ветчину и опять поднес к носу. Глафира Семеновна не вытерпела, вырвала у него ветчину и швырнула ему ее через голову, прибавив:

– Понюхали и можете сами съесть!

Чиновника покоробило. Он засунул еще раз в короб руку и налепил на него пропускной ярлык. С ним заговорил по-сербски брюнет в очках и, очевидно, тоже протестовал и усовещевал бросить такой придирчивый осмотр. Оставалось досмотреть еще саквояж Глафиры Семеновны. Чиновник махнул рукой и налепил на него ярлык без досмотра.

– Слава тебе господи! Наконец-то все кончилось! – воскликнул Николай Иванович. – Грешной душе в рай легче войти, чем через вашу таможню в Белград попасть! Ну братья-славяне! – закончил он и стал связывать подушки.

Зачем войник на козлах?

Таможенный осмотр был окончен. Глафира Семеновна, как говорится, и рвала и метала на таможенного чиновника.

– Носатый черт! Вообрази, он мне всю шляпку измял своими ручищами. Прелестную шляпку с розами и незабудками, которую я вчера купила в Вене у мадам Обермиллер на Роттурмштрассе, – говорила она Николаю Ивановичу. – Послушай… Ведь можно, я думаю, на него нашему консулу жаловаться? Ты, Николай, пожалуйся.

– Хорошо, хорошо, душечка, но прежде всего нужно разыскать наш паспорт, который взяли в прописку.

А носатые войники схватили уже их подушки и саквояжи и потащили к выходу, спрашивая Николая Ивановича:

– Какова гостионица, господине?

– Стойте, стойте, братушки! Прежде всего нужно паспорт… – останавливал он их.

Но паспорт уже нес еще один войник, потрясая им в воздухе и радостно восклицая:

– Овдзе[3] пасс!

– Ну, слава богу! – вырвалось у Николая Ивановича. – Пойдем, Глаша.

Он схватил паспорт и направился на подъезд в сопровождении войников и бараньих шапок. Бараньи шапки переругивались с войниками и отнимали у них подушки и саквояжи, но войники не отдавали. Глафира Семеновна следовала сзади. Один из войников, стоя на подъезде, звал экипаж:

– Бре, агояти![4] – кричал он, махая руками.

Подъехала карета, дребезжа и остовом, и колесами. На козлах сидела баранья шапка с такими громадными черными усами, что Глафира Семеновна воскликнула:

– Николай Иванович, посмотри, и здесь такие же венгерские цыгане! Взгляни на козлы.

– Нет, друг мой, это братья-славяне.

Между тем войники со словами «молимо, седите» усаживали их в карету и впихивали туда подушки и саквояжи. Большой сундук их две бараньи шапки поднимали на козлы. Глафира Семеновна тщательно пересчитывала свои вещи.

– Семь вещей, – сказала она.

– Седам…[5] – подтвердил один из войников и протянул к ней руку пригоршней.

Протянул руку и другой войник, и третий, и четвертый, и две бараньи шапки. Послышалось турецкое слово «бакшиш», то есть «на чай».

– Боже мой, сколько рук! – проговорил Николай Иванович, невольно улыбаясь. – Точь-в-точь у нас на паперти в кладбищенской церкви.

Он достал всю имевшуюся при нем мелочь в австрийских крейцерах и принялся наделять, распихивая по рукам. Послышались благодарности и приветствия.

– Захвалюем[6], господине! – сказал один.

– Захвалюем… Видетьсмо[7], – проговорил другой.

– С Богом остайте![8]

Извозчик с козел спрашивал, куда ехать.

– В гостиницу престолонаследника! – сказал Николай Иванович.

– Добре! Айде! – крикнули войники и бараньи шапки, и карета поехала по темному пустырю.

Пустырь направо, пустырь налево. Кое-где в потемках виднелся слабый свет. Мостовая была убийственная, из крупного булыжника, карета подпрыгивала и дребезжала гайками, стеклами, шалнерами.

– Боже мой! Да какая же это маленькая Вена! – удивлялась Глафира Семеновна, смотря в окно кареты на проезжаемые места. – Давеча в вагоне брюнет в очках сказал, что Белград – это маленькая Вена. Вот уж на Вену-то вовсе не похоже! Даже и на нашу Тверь их Белград не смахивает.

– Погоди. Ведь мы только еще от станции отъехали. А вон вдали электрический свет виднеется, так, может быть, там и есть маленькая Вена, – указал Николай Иванович.

И действительно, вдали мелькало электричество.

Начались двухэтажные каменные дома, но они чередовались с пустырями. Свернули за угол, и показался первый электрический фонарь, осветивший дома и тротуары, но прохожих на улице ни души. Дома, однако, стали попадаться всплошную, но дома какой-то казенной архитектуры и сплошь окрашенные в белую краску.

– Где же Вена-то? – повторила свой вопрос Глафира Семеновна. – Вот уж и электричество, а Вены я не вижу.

– Матушка, да почем же я-то знаю! – раздраженно отвечал Николай Иванович.

– В Вене оживленные улицы, толпы народа, а здесь никого и на улицах не видать.

– Может быть, оттого, что уж поздно. Десять часов.

– В Вене и в двенадцать часов ночи публика движется вереницами.

– Далась тебе эта Вена! Ну, человек так сказал. Любит он свой город – ну и хвалит его.

– Хорошую ли он нам гостиницу рекомендовал – вот что я думаю. Если у него этот Белград за маленькую Вену идет, так, может быть, и гостиница…

– Гостиница престолонаследника-то? Да он нам вовсе не рекомендовал ее, а только назвал несколько лучших гостиниц, а я и выбрал престолонаследника.

– Зачем же ты выбрал именно ее?

– Слово хорошее… Из-за слова… Кроме того, остальные гостиницы были с французскими названиями. Позволь, позволь… Да ты даже сама решила, что в разных Готель де Пари мы уж и так много раз во всех городах останавливались.

Карета ехала по бульвару с деревьями, красующимися весенними голыми прутьями. Дома выросли в трехэтажные. Навстречу карете по бульвару пробежал вагон электрической конки, вспыхивая огоньками по проволокам.

– Ну, вот тебе и электрическая конка. Может быть, из- за этого-то наш сосед по вагону и сказал, что Белград – маленькая Вена, – проговорил Николай Иванович.

– А в Вене даже и электрической конки-то нет, – отвечала Глафира Семеновна.

В домах попадались лавки и магазины, но они были сплошь заперты. Виднелись незатейливые вывески на сербском и изредка на немецком языках. Глафира Семеновна читала вывески и говорила:

– Какой сербский язык-то легкий! Даже с нашими русскими буквами и совсем как по-русски… Коста Полтанои… Милаи Иованои… Петко Петкович… – произносила она прочитанное. – Вон у них есть буквы, которых у нас нет. Какое-то «ч» кверху ногами и «н» с «ериком» у правой палки, – рассматривала Глафира Семеновна буквы на вывесках.

Показалось большое здание с полосатыми будками и бродившими около него караульными солдатами с ружьями.

– Это что такое за здание? – задал себе вопрос Николай Иванович. – Дворец – не дворец, казармы – не казармы. Для острога – уж очень роскошно. Надо извозчика спросить.

Он высунулся из окна кареты и, указывая на здание пальцем, крикнул:

– Эй, братушка! Извозчик, что это такое? Чей это дом?

С козел отвечали два голоса. Что они говорили, Николай Иванович ничего не понял, но, к немалому своему удивлению, взглянув на козлы, увидал, кроме извозчика, войника, сидевшего рядом с извозчиком. Николай Иванович недоумевал, когда и зачем вскочил на козлы войник, и, подняв стекло у кареты, дрожащим голосом сказал жене:

– Глафира Семеновна! Вообрази, у нас на козлах сидит полицейский солдат.

– Как полицейский солдат? Что ему нужно? – тревожно спросила Глафира Семеновна.

– Ума не приложу. Удивительно, как мы не заметили, что он вскочил к нам на станции железной дороги, потому что иначе ему неоткуда взяться.

– Так прогони его. Я боюсь его, – произнесла Глафира Семеновна.

– Да и я побаиваюсь. Черт его знает, зачем он тут! Что ему нужно?

У Николая Ивановича уже тряслись руки. Он опять опустил стекло у кареты, выглянул в окошко и крикнул извозчику:

– Стой! Стой, извозчик! Остановись!

Но извозчик, очевидно, не понял и не останавливался, а только пробормотал что-то в ответ.

– Остановись, мерзавец! – закричал Николай Иванович еще раз, но тщетно. – Не останавливается, – сообщил он жене, которая уж крестилась и была бледна как полотно. – Войник! Братушка! Зачем ты на козлы влез? Ступай прочь! – обратился он к полицейскому солдату и сделал ему пояснительный жест, чтобы он сходил с козел.

Войник пробормотал что-то с козел, но слезать и не думал. Извозчик усиленно погонял лошадей, махая на них руками. Николай Иванович, тоже уже побледневший, опустился в карете на подушки и прошептал жене:

– Вот что ты наделала своим строптивым характером в таможне! Ты кинула в лицо таможенному чиновнику куском ветчины, и за это нас теперь в полицию везут.

– Врешь… Врешь… Я вовсе и не думала ему в лицо кидать… Я перекинула только через голову… через голову… и ветчина упала на пол… Но ведь и он не имеет права…

Глафира Семеновна дрожала, как в лихорадке.

– Да почем ты знаешь, что в полицию? – спросила она мужа. – Разве он тебе сказал?

– Черт его разберет, что он мне сказал! Но куда же нас иначе могут везти, ежели полицейский с козел не сходит? Конечно же в полицию. О, братья-славяне, братья- славяне! – роптал Николай Иванович, скрежеща зубами и сжимая кулаки. – Хорошо же вы принимаете у себя своих соплеменников, которые вас освобождали и за вас кровь проливали!

Глафира Семеновна была в полном отчаянии и бормотала:

– Но ведь мы можем жаловаться нашему консулу… Так нельзя же оставаться. Скажи, крикни ему, что мы будем жаловаться русскому консулу. Выгляни в окошко и крикни! Что ж ты сидишь как истукан! – закричала она на мужа.

Карета свернула в улицу и остановилась у ворот белого двухэтажного дома. С козел соскочил войник и отворил дверцу кареты.

Напрасные страхи

– Приехали… Доплясались!.. А все из-за тебя… – говорил Николай Иванович, забившись в угол кареты. – А все из-за тебя, Глафира Семеновна. Ну, посуди сама: разве можно в казенного таможенного чиновника бросать ветчиной! Вот теперь и вывертывайся, как знаешь, в полиции.

На глазах Глафиры Семеновны блестели слезы. Она жалась к мужу от протянутой к ней руки войника, предлагающего выйти из кареты, и бормотала:

– Но ведь и он тоже не имел права нюхать нашу ветчину. Ведь это же озорничество…

А войник продолжал стоять у дверей кареты и просил:

– Молимо, мадам, излазте…

– Уходи прочь! Не пойду я, никуда не пойду! – кричала на него Глафира Семеновна. – Николай Иваныч, скажи ему, чтобы он к русскому консулу нас свез.

– Послушайте, братушка, – обратился Николай Иванович к войнику. – Вот вам прежде всего на чай крону и свезите нас к русскому консулу! Полиции нам никакой не надо. Без консула в полицию мы не пойдем.

Войник слушал, пучил глаза, но ничего не понимал. Взглянув, впрочем, на сунутую ему в руку крону, он улыбнулся, сказал: «Захвалюем, господине!» – и опять стал настаивать о выходе из кареты.

– Гостиница престолонаследника… Молим… – сказал он и указал на дом.

Николай Иванович что-то сообразил и несколько оживился.

– Постой… – сказал он жене. – Не напрасная ли тревога с нашей стороны? Может быть, этот войник привез нас в гостиницу, а не в полицию? Он что-то бормочет о гостинице престолонаследника. Вы нас куда привезли, братушка, в гостиницу? – спросил он войника.

– Есте.

– В гостиницу престолонаследника?

– Есте, есте, господине, – подтвердил войник.

– Не верь, не верь! Он врет! Я по носу вижу, что врет! – предостерегала мужа Глафира Семеновна. – Ему бы только выманить нас из кареты. А это полиция… Видишь, и дом на манер казенного. Разве может быть в таком доме лучшая в Белграде гостиница!

– А вот пусть он мне укажет прежде вывеску на доме. Ведь уж ежели это гостиница, то должна быть и вывеска, – сообразил Николай Иванович. – Из кареты я не вылезу, а пусти меня на твое место, чтобы я мог выглянуть в окошко и посмотреть, есть ли над подъездом вывеска гостиницы, – обратился он к жене.

Глафира Семеновна захлопнула дверь кареты. В карете начались перемещения. Николай Иванович выглянул в окошко со стороны жены, задрал голову кверху и увидал вывеску, гласящую: «Гостиница престолонаследника».

– Гостиница! – радостно воскликнул он. – Войник не наврал! Можем выходить без опаски!

Как будто какой-то тяжелый камень отвалил от сердца Глафиры Семеновны, и она просияла, но все-таки, руководствуясь осторожностью, еще раз спросила:

– Да верно ли, что гостиница? Ты хорошо ли разглядел вывеску?

– Хорошо, хорошо. Да вот и сама можешь посмотреть.

А войник, между прочим, уж позвонил в подъезд. Распахнулись широкие ворота, заскрипев на ржавых петлях. Из ворот выходили баранья шапка в усах и с заспанными глазами, швейцар в фуражке с полинявшим золотым позументом, какой-то кудрявый малец в опанках (вроде наших лаптей, но из кожи), и все ринулись вытаскивать багаж из кареты. Глафира Семеновна уже не противилась, сама подавала им вещи и говорила мужу:

– Но все-таки нужно допытаться, для чего очутился у нас на козлах полицейский солдат. Ведь без нужды он не поехал бы.

– А вот войдем в гостиницу, там разузнаем от него, – отвечал Николай Иванович. – Я так думаю, что не для того ли, чтоб удостовериться в нашем месте жительства, где мы остановились.

– А зачем им наше жительство?

– Ах, боже мой! А ветчина-то? А таможенный чиновник?

– Дался тебе этот таможенный чиновник с ветчиной! Да и я-то дура была, поверив тебе, что нас везут в полицию за то, что я кусок ветчины в чиновника кинула! Уж если бы этот чиновник давеча обиделся, то сейчас бы он нас и арестовал.

– А вот посмотрим. Неизвестно еще, чем это все разыграется, – подмигнул жене Николай Иванович и, обратясь к швейцару, спросил: – Говорите по-русски? Комнату бы нам хорошую о двух кроватях?

– Есте, есте… Алес вас нур инен гефелих, мейн герр! – отвечал старик швейцар.

– Немец! – воскликнул Николай Иванович. – Боже мой! В славянском городе Белграде – и вдруг немец!

– Срб, срб, господине. Заповедите…[9]

Швейцар поклонился. Войник подскочил к нему и спросил:

– Имали добра соба?[10]

– Есте, есте, – закивал швейцар. – Козма! Покажи. Дай, да видит господине, – обратился он к бараньей шапке с заспанными глазами и в усах.

– Отлично говорит по-русски. Не понимаю, что ему вдруг вздумалось из себя немца разыгрывать! – пожал плечами Николай Иванович и вместе с женой отправился в подъезд, а затем вверх по каменной лестнице смотреть комнату.

Лестница была холодная, серой окраски, неприветливая, уставленная чахлыми растениями, без ковра. На площадке стояли старинные английские часы в высоком и узком красного дерева корпусе. Освещено было скудно.

– Неужели это лучшая гостиница здесь? – спрашивала Глафира Семеновна у мужа.

– Да кто ж их знает, милая! Брюнет в очках рекомендовал нам за лучшую.

– Ну, маленькая Вена! И это называется маленькая Вена! Пожалуй, здесь и поесть ничего не найдется? А я есть страсть как хочу.

– Ну как не найтиться! Эй, шапка! Ресторан у вас есть?

– Есте, есте, има, господине.

Подскочил к шапке и войник, все еще сопровождавший супругов.

– Има ли што готово да-се еде? – в свою очередь спросил он шапку.

– Има, има, все има… – был ответ.

– Боже мой! Да этот злосчастный войник все еще здесь! – удивилась Глафира Семеновна. – Что ему нужно? Прогони его, пожалуйста, – обратилась она к мужу.

– Эй, шапка! Послушай! Прогони ты, ради бога, этого войника. Чего ему от нас нужно? – сказал Николай Иванович, указывая на полицейского солдата.

Шапка смотрела на Николая Ивановича, но не понимала, что от нее требуют. Николай Иванович стал показывать жестами. Он загородил войнику дорогу в коридор и заговорил:

– Провались ты! Уйди к черту! Не нужно нам тебя! Шапка! Гони его!

Войник протянул руку пригоршней:

– Интерес, господине… Бакшиш…

– Какой такой бакшиш? Я тебе два раза уж давал бакшиш!.. – обозлился Николай Иванович.

– Он хтыт от нас бакшиш, господине, – пояснила шапка, тыкая себя в грудь, и сказала войнику: – Иде на контора… Там господар…

– Ну, с богом… – поклонился войник супругам и неохотно стал спускаться вниз по лестнице, чтоб обратиться за бакшишем в контору, где сидит «господар», то есть хозяин гостиницы.

– Глаша! Глаша! Теперь объяснилось, отчего войник приехал с нами на козлах, – сказал жене Николай Иванович. – Он приехал сюда, чтобы показать, что он нас рекомендовал в эту гостиницу и сорвать с хозяина бакшиш, интерес, то есть известный процент.

– Есте, есте, господине, – поддакнула шапка.

– Ах вот в чем дело! Ну, теперь я понимаю. Это так… – проговорила Глафира Семеновна. – А давеча ты напугал. Стал уверять, что нас он в полицию везет.

– Да почем же я знал, душечка!.. Мне так думалось.

Они стояли в плохо освещенном широком коридоре. Баранья шапка распахнула им дверь в темную комнату.

– Осам динары за дан… – объявила шапка цену за комнату.

Простой славянский напиток

Кудрявый черномазый малец в опанках втащил в комнату две шестериковые свечки в подсвечниках – и комната слабо осветилась. Это была большая, в три окна, комната со стенами и потолком, раскрашенными по трафарету клеевой краской. На потолке виднелись цветы и пальмовые ветви, по стенам серые розетки в белом фоне. У стен одна против другой стояли две кровати венского типа со спинками из листового железа, раскрашенными как подносы. Перины и подушки на кроватях были прикрыты пестрыми сербскими коврами. Мебель была тоже венская, легкая, с привязными жиденькими подушками к сиденью, на выкрашенном суриком полу лежал небольшой мохнатый ковер. В углу помещалась маленькая изразцовая печка. Показав комнату, баранья шапка спросила:

– Добре, господине?

– Добре-то, добре… – отвечал Николай Иванович, посмотрев по сторонам, – но уж очень темно. Нельзя ли нам лампу подать? Есть у вас лампа?

– Есте, есте… Има, господине, – отвечала шапка. – Дакле с Богом, видетьемо се[11], – поклонилась она и хотела уходить.

– Стой, стой! – остановил шапку Николай Иванович. – Мы сейчас умоемся, да надо будет нам поесть и хорошенько чаю напиться, по-русски, знаешь, настоящим образом, на п