Борис Алексеев

Тонкие сны в стиле фэнтези

Сборник забавных сновидений

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Борис Алексеев, 2018

Книга «Тонкие сны в стиле фэнтези» предназначена для чтения во сне. Не удивляйтесь! В этом нет ничего особенного. Во время сна с нами происходят удивительные вещи. Так что устраивайтесь поудобнее, можно чуть пригасить большой свет и включить торшер — работа с тонкими текстами требует обстоятельности. Спокойного вам чтения!

12+

ISBN 978-5-4490-9070-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Тонкие сны в стиле фэнтези
2. Крещенская сорокапятиграммовочка
3. Тень Экзюпери над космодромом Гея
4. Всё проходит, пройдёт и это
5. Мальчик-светлячок. Рассказ первый
6. Мальчик–светлячок. Рассказ второй
7. Мальчик–светлячок. Рассказ третий
8. На грани парадокса
9. Сон рыбы
10. Садко и Софьюшка
11. Три мудреца
12. Брат Инвариант и сестра Диалектика
13. Гимн одиночеству
14. Марбо
15. Монолог мудреца Менделя

Крещенская сорокапятиграммовочка

Николаю нравилось играть в перевоплощения. Как только заканчивалась его орбитальная смена, он передавал сменщику распорядительный пульт и спешил в свой одинокий, холостяцкий мирок.

Наскоро перекусив, Николай подсаживался к игровой приставке «Ген гения». Нажатием копки Enter the Matrix он транспонировал сознание в 4d-матрицукакого-нибудь древнего сочинителя и до полуночи барабанил по старенькой клавиатуре HP (подарок биологической матери), фантазируя слащавую галиматью а ля Inklings. Ещё ему нравилось перевоплощаться в тОлстого Льва. Пухлые тексты этого «античного писателя средневековья» никто никогда до конца не читал, поэтому можно было безнаказанно дописывать их, скачивая развитие сюжета из игровой приставки «Сочинитель».

Вот и сегодня Николай «сочинял» очередной, кажется, шестой Севастопольский рассказ. Ему нравилось играть в древнюю безобидную войнушку. Улётное фэнтези должно было вот-вот разрешиться по-толстовски торжеством разума и справедливости…

Вдруг незнакомое чувство физического дискомфорта нарушило его приподнятое игровое состояние. Послышались глухие шорохи за дверью. В этот поздний час на лестничной площадке не могло быть никого, совершенно никого! Шорохи повторились.

Он отложил клавиатуру и на цыпочках подкрался к двери. Приложив ухо к силиконовому уплотнителю, наш герой стал вслушиваться в полуночную тишину лестничного марша.

Внезапно подступило чувство страха. Видимо, испортился чип интеллектуального превосходства над средой, встроенный в его грудную клетку чуть ниже яремной ямки. Страшно подумать, из-за такой малости он оказался один на один… с самим собой! Маленький наивный толстовский Николенька наедине с огромным безжалостным дарвиновским Ником, продуктом высочайшей био-эволюции приматов-каннибалов…

— Ага, попался, дружище! То-то мы тебя сейчас! — пульсировал страх, выколачивая мембраны ушей, как заправские била.

— Успокойся, их нет, они ушли! — где-то рядом звенел, как колокольчик, голос клона-парапсихолога, подаренного Николаю на День рождения виртуальной девочкой Сьюзи. — Подойди, сядь, они ушли, ушли совсем — пиши спокойно!

Голосок клона трепетал наподобие ленточки в волосах Сьюзи. Он явно пытался выманить страх из сердца Николая. Страх маленького технократа перед огромным миром таких же, как он, рациональных, неспособных к сопереживанию людей, этаких умников-колумнистов собственной судьбы.

                      * * *

…В начале 21-го века карты Земли пестрели странным географическим образованием — Россия. И в этом картографическом оазисе происходили странные вещи: когда программа определения цивилизационного индекса считывала перечень природно-географических ресурсов данного фрагмента суши, индекс взлетал вверх и блокировал все варианты на понижение. Но стоило загрузить в начальные условия реальную историческую информацию, тут же включался аварийный блок критического биовыживания.

Все прочие страны программа рассчитывает легко и быстро. И только с Россией она безуспешно возилась сутками, выдавая на-гора ворох противоречивых промежуточных результатов.

В конце концов Генеральному это надоело. Он обратился в лабораторию Времени с просьбой визуализировать контент Российской действительности начала 21-го века.

Надо сказать, визуализация прошлого всегда сопряжена с участием реального человека. Клонированный наблюдатель — неточен. Он не в состоянии совершить полное погружение в прошедшее время. Это легко понять, ведь клону не могут сниться, например, сны рыбы. Человек не способен воспроизвести на искусственном уровне свой геном. Речь о статусе клона может идти только в сравнительной области.

А вот наблюдать будущее через клонированные объекты — вполне сносно. Будущее — это такая категория метафизики, где предстоящее действие в строгом смысле не является прямым следствием действия совершённого.

Но вернёмся к нашему герою. На должность наблюдателя русской загадки начала 21-го века был назначен именно Николай. Честно говоря, перспектива перемещения во времени Николаю не нравилась. Он только-только по-толстовски расписался. В его голове уже бродил седьмой Севастопольский рассказ. А тут — на тебе, отъезд, хлопоты, наблюдения. Но спорить с начальством — дело бесполезное. «Того гляди, и вовсе сошлют на урановые рудники каким-нибудь оператором прокси-излучения. Уж лучше на недельку в Россию» — решил Николай и стал готовиться к отъезду.

Тут-то и начинается наша история.

К слову сказать, пространственно-временные перемещения предполагают глубокую трансформацию перемещаемого объекта. Риска тут никакого нет. Немного противно: твоё тело сворачивается в некую точку первичного генома и практически мгновенно происходит обратный редуктивный процесс. Вот и всё. Одни переносят эту выворотку спокойно, других по прибытии тошнит. Приходится терпеть, не вживлять же ради одной-двух командировок искусственный желудочно-кишечный функционал.

Однако наша история началась с одного непредвиденного обстоятельства. Материализовался Николай (то ли вкралась системная ошибка, то ли ещё что) не в крупном поселении городского типа (ПГТ), как значилось в программе полёта, а в непролазной местности с вертикальными дикорастущими реликтами и с полным отсутствием аэромодульной связи.

«Хорошенькое дело!..» — не успел астронавт произвести первичный анализ ситуации, как прямо на него из огромного сугроба выкатилось бурое и косматое чудовище. Моментально сработало фотореле. Чип, встроенный в нагрудник скафандра, выдал сообщение: «Зоорептилия „Бурый медведь“ (Ursus arctos) из Красной книги ныне не существующих видов».

Рептилия угрожающе втянула чёрным пятаком носа незнакомый запах будущего и сделала первый неуклюжий, но решительный шаг в сторону пришельца. «Интересно, что хочет это звероподобное существо?» — Николаю захотелось приблизиться к медведю и образовать совместное коммуникативное пространство, но в этот миг раздался гулкий раскатистый хлопок. Снег просыпался между лап ельника, а медведь, истошно рыча и мотая башкой, рухнул в снег.

Николай видел физическую смерть впервые. Он не понял, что произошло, но по затухающей волновой характеристике биополя контрагента догадался, что произошла системная нелепость. Проваливаясь по колено в снегу, он направился к мёртвому зверю. Метрах в десяти от Николая на поляну вышла группа людей с металлическими стержнями в руках. Каждый из этих стержней заканчивался коричневым расширением из неизвестного в будущем материала.

— Эй, мужик, ты чё тут делаешь?! А ежели б не мы?.. — обратился к Николаю, видимо, официальный представитель делегации.

— Я рад на-шей встре-че! — ответил картаво встроенный в Николая онлайн-переводчик.

— Во даёт! — расхохотались члены делегации, — да он иностранец!

— Я — Ни-к-олай, а к-как зовут вас? — переводчик продолжал реализовывать программу начального уровня общения. Мужики переглянулись и стали копошиться в рюкзаках.

— Пей, Нико-лай, нынче праздник Крещенский, грех не выпить! — обратился к астронавту официальный представитель и поднёс стакан осиновой самогонки. — Пей!

От неожиданности Николай забыл переключить начальную программу на следующий концептуальный уровень и доверчиво влил в горло почти двести граммов сорокапятипроцентного напитка для настоящих мужчин. Обалдев, говоря русским языком, от случившегося, Колюня присел на снег и зажмурился так счастливо, как не жмурился никогда. А если сказать правду, он жмурился первый раз в жизни.

— Ребята! — вздрогнул Николай (было очевидно, что онлайн-переводчик что-то путает), — ребята! Хорошо тут, в России. А эти, блин, ничего про вас не знают!

— Кто эти? — переспросил генеральный.

— А-а, да те, которые потом…

P.S.

…Николай рассеянно вглядывался в белый вордовский лист. Ему припомнился дивный Крещенский денёк, когда его чуть не съел настоящий русский медведь. А не съел потому, что в России в то время проживали добрые (не то, что ныне!) и щедрые люди. «Осиновка» же, которую они пили, была определённо хороша!

— Что с тобой? — участливо спросил крохотный клон-парапсихолог.

— С Крещеньицем! — хитро сощурился Колюня и, попахивая самогонкой, замертво (как тот медведь) повалился на белую накрахмаленную простыню ближайшей территории сна.

Тень Экзюпери над космодромом Гея

«Странное это небо! — подумал Георгий, отслоняя белый, холодный лоб от проталины на вмёрзшем в автобусную обшивку стекле. Салон автобуса в шесть часов утра первого дня Нового года был пуст и прозрачен. Георгий свободно перемещался по рядам и зависал то у одного, то у другого оконного узора.

Наблюдая мир в лобовые проталины, Георгий не заметил, как к нему подошёл небольшого роста человек в серебристом плаще и странных туфлях не по погоде.

— Здравствуйте, — тихо приветствовал незнакомец, — будьте так любезны, скажите, этот аэробус идёт до космодрома Гея?

— Я не знаю, — растерялся Георгий и прибавил: — может, водитель скажет?..

— Водителя нет, мы вдвоём. Поймите, мне срочно нужен космодром! Ну будьте же смелее, представьте его себе, я считаю ваш имэджин и больше ничем Вас не обеспокою, — затараторил непрошеный собеседник, заглядывая Георгию в глаза.

Георгий постарался представить что-нибудь похожее на космодром, но человек нетерпеливо дёргал его за рукав пальто и сбивал с мысли.

— Не можете… — наконец разочарованно пискнул пришелец и отошёл в конец салона.

На первой же после знакомства остановке Георгий пулей вылетел из автобуса, отбежал в сторону и стал внимательно всматриваться в заросшие белой паутиной стёкла с чёрными островами лобовых проталин. Потом он взглянул на рейсовую табличку у задней двери и прочитал: «Маршрут №17, Чистые пруды — м. „Профсоюзная“ — космодром Гея». Георгий протёр глаза — ничего не изменилось. Автобус тронулся. С минуту наш герой стоял неподвижно. Наконец он простонал сквозь зубы — «Уходит же!», и бросился вдогонку за белыми клубами снежной пороши.

Он бежал, примечая, как меняется утреннее небо. Редеет вереница облаков, и на глазах растёт огромное холодное Солнце.

Окраина города уступила место неряшливой промзоне. Действительно, за бетонным забором городской свалки показалась радарная башня космодрома Гея.

Всё проходит, пройдёт и это

— Сущий, милосердный Бог (если Ты есть), умоляю, избавь меня от этого ежедневного и однообразного кошмара! Ей-Богу, Господи, нету больше моих сил –изо дня в день фабриковать рутинные отчёты и с надуманным восторгом фальсифицировать очередные случившиеся вокруг меня мелочи. На этой глянцевой планете Укх не происходит ничего, достойного пера профессионального астроисторика. Пять с половиной лет меня учили постигать науку бытия через его разнообразие. И что теперь? Стоило ли лететь за тридевять земель, чтобы каждое утро, наблюдая вторжение неизвестных науке биоорганизмов, сломя голову бежать к компьютеру и, как Храбрый портняжка, выстукивать на клавиатуре литеры про очередную армаду молекулярных пришельцев? Конечно, я бы мог просто наговорить текст на вордовский борзописец и избавить себя от непосильного стенографического труда, но эти молекулярные сволочи, кажется, испортили всю фиксирующую аппаратуру.

И такую ежедневную (простите за исторический слоган) хрень я должен описывать в подробностях, выявляя характерные особенности и периодичность амплитудных повторений. Ещё пара отчётов — и я умру от нежелания быть среди всего этого!

Молекулярные ремейки — это ещё ладно. А вчера что? Вбегает ко мне орнитолог Пашка Дергачёв. Орнитолог, он чем должен заниматься? Ну да, изучать физиологию укховских растопырок, их морфологию, распространение по скальным территориям, а он что? Влетел, как… (нет, не буду портить запись) и с порога кричит: «Стикс (это меня зовут Стикс), Укх сходит с орбиты!». Я ему: «Хватит болтать!». А он смотрит на меня в упор: «Ты чего, — говорит, — не слышишь? Укх схо-дит с ор-би-ты!» — «Ладно, — отвечаю я, — диктуй свои идиотские отклонения».

Каково, нет, каково терпеть всё это! А что Ему скажешь? Это я про нашего Ароныча Великого. Вот уж с повезло с руководством, так повезло!

Стикс небрежно потёр руки.

— А ведь я подавал надежды и мог стать приличным историонавтом, а не этой канцелярской авторучкой. Эх, попадись мне другая экзопланета! Не эта периферийная Укха, а, скажем, Глизе 876 d. Уж там бы, на Глизке, наверняка оказалось что-нибудь, достойное моего историографического внимания. Красные карлики — вообще моя личная тема с четвёртого курса Планетологии. Я б расщёлкал этого пунцового недотёпу — мама не горюй!

Стикс накинул лёгкий прогулочный скафандр и вышел на смотровую площадку станции. Повсюду, куда хватало взгляда, кипела сосредоточенная работа астронавтов.

Он недовольно поморщился.

Дело в том, что ЦУПом с Земли была поставлена задача: провести полный геологический анализ планетарной корки за три месяца. Соответственно, срок жизнеобеспечения личного состава колонии был рассчитан с учётом этой сумасшедшей директивы. Недовольны были все, кроме Ароныча. Этот великий путешественник (кстати, поговаривают, что Ароныч — пра-пра-правнук знаменитого русского Фёдора, кажется, Конюхова), так вот, этот потомственный «рисковАн» готов был ежедневно подставляться ради бла-бла-бла! Просто молодец. Одно обидно: наши никчемные жизни напрямую зависят от Его драгоценной биографии — прямее не бывает. И никто об этом не думает! Но ведь должен же кто-то об этом думать!

«Нет, на этой планете толку не жди», — резюмировал Стикс и повернул было обратно, как вдруг в километре от станции в плотной подошве облаков, экранирующих планету, сверкнула фиолетовая вспышка. Через пару секунд огромный летательный аппарат пробуравил нижние слои небесной газовой «наледи» и бесшумно опустился на поверхность Укха, настолько бесшумно, что не все колонисты, занятые раскопками, обратили на это внимание.

Стикс с восторгом смотрел на посадочный модуль, и в его голове, как набат, звучал призыв к долгожданной радости: «Смена! Смена!». Вернувшись к компьютеру, он сбросил скафандр и стал лихорадочно дописывать последнюю «фактологию» про эти долбаные укховские изменения орбиты. «Всё, всё! — веселилось его угрюмое сердце. — Сейчас придёт смена, я сдам дела — и!..» В голову лезли разнообразные романтические продолжения собственной космической биографии.

Действительно, не прошло и получаса, как раздался вежливый стук в дверь и на пороге «материализовался» худенький молодой человек в огромных очках и с острым, как у бледной растопырки, клювом, простите, носом.

— Здравствуйте, — глотая звуки, произнёс юноша, — меня назначили вашим преемником. Меня зовут Гройсман, Владимир Гройсман. Мой генофонд закарпатского происхождения, но, в принципе, я всё адекватно понимаю. Рад познакомиться.

Стикс решил для солидности выдержать паузу, причём каждая секунда задержки давалась ему с невероятным трудом. Его просто распирало от желания подхватить сопляка Гройсмана и задушить в своих гостеприимных объятиях. И он бы наверняка задушил его, если бы не самообладание, выработанное за месяцы каторжного стенографического безразличия.

— Здравствуйте, Владимир, — чинно, будто отплёвывая звуки, начал Стикс, — не будем тратить время на разговоры, приступим!

Стикс указал новобранцу на место рядом с собой и развернул компьютерную картинку на экран большого монитора:

— Для начала должен вас предупредить об исторической ответственности вашей будущей работы. Планетарная система звезды Глизе 876 d, открытая в далёком 1998 году, не предполагала дополнительных фрагментов, кроме первоначальных четырёх (d, c, b, e) и ещё четырёх экзопланет, обнаруженных в 2014 году. Девятая, так сказать, невидимая планета Укх была открыта всего двадцать лет назад. Она же и является наиболее перспективной для изучения в связи с наличием биологической жизни. Однако…

Тут Стикс сделал ещё одну, на этот раз высокомерную паузу и продолжил:

— Однако должен вас огорчить, коллега: всё происходящее на планете Укх не стоит и толики того пиетета, с которым твердят о ней историографические умы на Земле. Уверяю, вам через неделю покажутся наискучнейшими «невероятные» события, которыми изобилует ежедневно поверхность этой вздорной планеты!

На слове «наискучнейшими» Стикс осёкся и понял, что невольно проговорился. А вдруг этот молодой гарный хлопец скажет: «Да пошли вы все!» — и отправится восвояси! Кто тогда примет руль истории? Стикс бросил тревожный взгляд на Гройсмана, но тот сидел, сверкая глазами и потирая вспотевшие от волнения руки, будто не слышал последних слов своего наставника.

— А скажите, вы пользуетесь лабораторией для подтверждения статистической погрешности сводной таблицы результатов?

Стикс поймал на себе влюблённый взгляд юного Владимира и чуть не расхохотался. Дело в том, что полтора месяца назад он грубо, вплоть до неприличия, разругался с бортовым компьютером станционной лаборатории и закрыл файл новостного журнала непозволительной командой Еt cetera. По факту он демонстративно «хлопнул дверью». И теперь думать о каком-либо контакте с пульсарами обиженной лабы было для него делом предсказуемо невозможным.

— Видите ли, юноша, — Стикс скатал губы в трубочку наподобие поцелуя, — не так важна точность симптоматики, как её принципиальная, так сказать, качественная сторона.

— А меня учили…

— Забудьте! Забудьте ровным счётом всё, чему вас учили на расстоянии пятнадцати световых лет от того места, где мы сейчас с вами разговариваем. Единственный шанс вернуться на Землю у каждого здесь присутствующего — это перестать быть алчным наукоёмким землянином. Здесь даже время другое! Его цикличные периоды выстраиваются в унисон с биоритмами сердца. Но у каждого из нас временной резонанс свой. Вы понимаете? Каждому из нас на Укхе положено своё время! Поэтому в день, намеченный к отъезду, не все колонисты окажутся в единой, указанной заранее шестиразмерной точке пространства. Надеюсь, вам давеча сказали пару слов о двух дополнительных «местных» координатах. Да-да, Владимир, добро пожаловать в парадокс Смейла!

Юный Гройсман слушал Стикса затаив дыхание. Всё, сказанное наставником, он воспринимал как дивную романтическую сказку. Самый молодой в отряде астронавтов (принятый в отряд, честно говоря, по блату), истерзанный за пятнадцатилетнее странствие к планете Укх мифологическими сиренами незрелых научных ожиданий, Владимир, казалось, потерял от восторга дар речи. «Вот оно, настоящее!» — пульсировала кровь в височных капиллярах юного романтика.

Стикс с улыбкой смотрел на дрожащие пальцы Гройсмана и думал: «Как он будет набивать эту ежедневную хрень? Ну да ладно, привыкнет, успокоится. Говорят же: всё проходит, пройдёт и это…»

Мальчик-светлячок. Рассказ первый

Поздним вечером Исидор Валентинович сидел на лавочке возле памятника Грибоедову и набивал очередной рассказ про…

Жил Исидор в Орехово-Борисово, в уютной однокомнатной квартире. Однако дома ему писалось невнимательно. Гул соседей за стенкой. Постоянный вопросительный взгляд чёрного зрачка огромного плазменного телевизора — «Ты зачем меня купил?» Холодильник, который его старенькая мама любила заполнять на случай «непредвиденных обстоятельств» по самое не могу. Ну, и конечно, барный шкафчик в гостиной. Всё это, если говорить по существу, мешало сосредоточиться, а главное, удерживать в возвышенном напряжении писательскую интуицию, скользящую, как ориентир, впереди пера.

Исидор любил нырнуть в метро и через полчаса присесть на лавочку где-нибудь среди московской толчеи. Рассеянно оглядывая происходящее вокруг, он вынимал из рюкзачка ноут и с удовольствием спортсмена, выполняющего трудное упражнение, принуждал сознание не реагировать на явления окружающей жизни. Это, казалось бы, простое насилие над собой выполнить было совсем не просто! Окружающая действительность беспокоила глаза, забиралась в нос, влетала в уши и даже умудрялась коснуться кончика языка, обволакивая полость рта каким-то противным сладковатым привкусом. Когда же, цокая на каблучках по асфальтовой дорожке, мимо пробегали очаровательные женские ножки, стройные, как две соломки, и нежные, как только что пойманная рыбка, тогда Исидору приходилось включать максимальную сосредоточенность ума и способность к самоконтролю!

В такие минуты он часами сидел на лавочке, концентрировал энергию на подушечках пальцев и терпеливо ждал, когда они начнут подрагивать в такт его умственным рассуждениям. Наконец ему удавалось сконцентрировать сознание на кончиках фаланг. Тогда наш герой включал ноутбук и начинал расходовать бесценную зарядку аккумулятора.

И теперь, вглядываясь в белый вордовский лист, Исидор вязко, на ощупь нашёптывал первые строки нового сочинения. Очень многое зависит от первоначального образа. Дежурное перечисление деталей, таких, например, как одежда главного героя, особенность погоды или времени суток, безусловно, необходимо. Но Исидор не был бытописателем. Его беспокойная натура искала во всём смысловой и образный подтекст. Манера работать попеременно то одним, то другим полушарием и в то же время обливать мысли и чувства тёплой кровью сочинительства, поневоле заставляла Исидора концентрировать внимание исключительно на главном.

Помнится, жил в начале ХХ-го века шведский художник Цорн. Писал он картины ловко, размашисто. Приехал Цорн как-то в Москву и немало удивил москвичей своей фееричной техникой письма.

Попросил его один московский меценат написать портрет. Цорн согласился. Часу не прошло, портрет был готов. Смотрит меценат и диву даётся: эка мазисто да казисто вышел он на портрете. Присмотрелся повнимательнее — а пуговиц-то на кителе нет, не нарисованы. Спрашивает он Цорна: «Господин художник, а что ж вы мне пуговицы не нарисовали?». Тот хмурится и отвечает: «Пуговицы? На пуговицы зовите портного. Моё дело писать, а не пуговицы пришивать!» Так и сказал.

Исидор Валентинович размашисто стряхнул с кисти на сенсорную панель ноутбука начальную строфу сочинения:

«Антоний, сверкая латами, бросился на врага. Рыхлая масса вражеского войска, как косяк сардин, расступилась и, похрустывая доспехами, сомкнулась над его головой. В темноте Антоний ощущал только скольжение своего боевого меча и тёплое прикосновение рассечённой плоти. Соперники теснили друг друга к обрыву. Вдруг конь героя провалился в сардиновую топь, ища и не находя опоры. Антоний пошатнулся в седле. Вслед за роем вражеских тел он стал вместе с конём оседать в пропасть…»

— Ты же промокнешь! — услышал Исидор детский голосок. Голос звучал неподалёку и был обращён явно к нему.

Писатель оглянулся. Рядом никого не было, если не считать мелких капель дождя, летящих откуда-то сверху.

— И ноутбук твой испортится! Жалко же! — голос настоятельно требовал сосредоточиться на общении.

— Ты кто? — спросил Исидор, разглядывая дождик.

— Я? Как тебе сказать, я… Слушай, пойдём куда-нибудь под крышу. Ты промок, простудишься. И ноутбук твой тоже. Мне будет жалко потерять такого рассказчика.

— Так ты…

— Не спеши! Ты опять спешишь. Знаешь, однажды я говорил с одним очень торопливым человеком. Мы даже заспорили. Он всё твердил: «Смысл скорости в наибольшем познании!». А я ему отвечаю: «Предположим, ты пробежал сто метров, я за то же самое время прошёл всего два-три метра. Почему ты считаешь, что мне довелось увидеть и узнать меньше тебя?» — «Ну как же, — отвечает он, — ты же не видел то многое, что пробежал я!» — «Да, — отвечаю я, — не видел. Но и ты, пробегая, не заметил многое из того, что приметил я, идущий неспешно. И кто из нас узнал больше — это вопрос!». Он подумал-подумал и говорит: «Наверное, ты прав». И ушёл. А потом вдруг подбегает, хватает меня своими длинными ручищами и кричит в ухо: «Спасибо! Благодаря тебе я перестал думать только о количествах. Оказывается, количество — это не всё! Совсем не всё!..». И убежал. А ведь я хотел рассказать ему ещё много полезных вещей. Но он опять поторопился.

— Ты говоришь странно. По голосу тебе лет двенадцать, а рассуждаешь, как заправский мудрец!

— И ты спешишь. Для тебя двенадцать лет это что-то маленькое, как вспышка. Нет, цифра двенадцать — это много! Бог создал мир всего за неделю. Прикинь, сколько диалектики разместилось во мне за двенадцать лет!

— Кто же ты? — Исидор забыл про дождь и промокший компьютер.

Голос затих. Казалось, пространство вокруг Исидора странным образом напряглось, и капли дождя уже не попадали в него, а стекали по границам этого необычного уплотнения, как по стеклу.

— Горний мир хранит свои тайны. Представь, если бы человек смог проникнуть в горние пределы, сколько низких проявлений его характера тут же, как взметнувшаяся из-под колёс грязная лужа, забрызгали бы кристаллическую чистоту Горнего Иерусалима. А ведь там, именно там рождается всё, в том числе будущее время. Капля нечистоты, как ложка дёгтя, может испортить целую бочку «наваристых» медов будущего. И тогда, — голос невидимого собеседника закончил на выдохе, — ничего не поделаешь, потребуется капремонт.

— Это что-то вроде Всемирного потопа?

— Ну да. Что-то вроде того.

С минуту собеседники молчали.

— Слушай, юное Нечто, ты наговорил сейчас столько умного! Выходит, если тебе всё это известно, значит, судьба предлагает нам быть соавторами собственных биографий только из вежливости, а на самом деле всё за нас давным-давно решено?

— Этот вопрос не ко мне. Просто будь внимателен.

Наступила тишина. Исидор нырнул под козырёк небольшой торговой палатки, поставил рюкзачок с ноутбуком на мокрый от косого дождя прилавок и обернулся в сторону метро. По аллее сквера, едва касаясь сандалиями асфальтовой дорожки, убегал вприпрыжку худенький мальчик. Его силуэт на фоне памятника Грибоедову напоминал фигурку маленького светлячка, порхающего в вечернем небе над полем.

«Не, не он! — усмехнулся Исидор. Затем он ещё раз посмотрел вслед бегущему. — Тогда кто?..» Кроме мальчугана, в радиусе пятидесяти метров от палатки не было ни души.

Мальчик–светлячок. Рассказ второй

— Только попробуй без меня тут ещё что-нибудь переставить! — Верочка хлопнула парадной дверью двухэтажного загородного дома и торопливо сошла с крыльца. Распахнув водительскую дверцу, она, как кошка, прыгнула на сиденье новенького «ситроена» и, поднимая столб пыли, исчезла в изгибах просёлочной дороги.

Пыль долго кружилась в воздухе, отделяя Владика от собственной жены, только что наговорившей ему огромное количество гадостей по поводу…

Впрочем, какой же это повод? Хозяин дома решил что-то переставить из мебели по-своему усмотрению? Более того, переставить в своей личной комнате ради дополнительного уюта и разнообразия жизни.

«Странно, — размышлял хозяин дома, стоя в трусах на крыльце и вглядываясь в оседающее облако пыли, — для того, чтобы жить и думать, человеку так мало нужно. Крыша, немного еды и душевное равновесие. Ну, какая разница, как стоят вещи? Конечно, они должны стоять удобно, их расположение должно быть гармонично и спокойно. Однако внутренняя потребность частенько заставляет нас перестраивать окружающий быт. С каждым новым ударом сердца накапливается, если так можно выразиться, нереализованная „сердечная диалектика“. Накапливается до определённой величины и вдруг разом лопается с выбросом месячной нормы адреналина. Это заставляет нас совершать какие-то действия. И если их не совершать, накопленная „диалектика“, как прокисшее молоко, оседает на стенках предсердий, сбивая ритм и повышая внутреннее давление. Иными словами, гипертония и мерцательная аритмия, эти две дрянные подружки всякого нереализованного человека — тут как тут!»

Владик вздохнул и вернулся в дом. Рассуждая о влиянии основного закона философии на его отношения с Верочкой, он не спеша заварил чай и, пока остывала «чайная церемония», стал бесцельно бродить по дому.

Неожиданно поймал себя на мысли, что будто бродит он по прожитой жизни, по огромному могильному склепу, что-то вроде фараона в собственной гробнице. «Лестничные марши, комнаты с расставленной мебелью, холодильник, полный всякой всячины. Как заботливо меня похоронили! — подумал Владик, — вот только тронуть я всё это не могу. И переставить не могу — я же дух…»

— Ну какой ты дух! А чай? Духи, к твоему сведению, вообще ничего не едят и не пьют — им глотать нечем. Поверь, я знаю, что говорю! — откуда-то с нижних ступеней лестницы прозвучал насмешливый детский голосок.

Наверное, пока он расхаживал по дому, вошёл этот странный мальчик. Владик оглянулся. Но никого ни рядом, ни на нижних ступенях лестницы не было.

— Ты не наблюдательный! — ещё раз прозвучал, как колокольчик, уже знакомый голос.

— Я никого не вижу. Где ты? — ответил Владик в задумчивости.

— Не видишь, и не надо. Значит, ты ещё не научился смотреть на жизнь сквозь обстоятельства, — заключил детский голосок.

— Как это, сквозь обстоятельства?

— Ну, например. Ты только что похоронил себя. А известно ли тебе, у скольких людей линия жизни проходит через твою биографию?

— А, понимаю! — перебил мальчика Влад. — Выходит, я эти линии, как паутину, увлекаю за собой в никуда?

— Вот именно. Ты сильный человек. Так наберись сил, сними с себя паутинки чужих судеб и делай тогда что хочешь!

Влад сдвинул брови.

— Да где же ты в самом деле?!

Никто не ответил. Влад в смущении спустился по лестнице на первый этаж, открыл дверь и вышел на крыльцо. Небо заволокли тучи. Невидимое солнце постепенно уходило за горизонт, уступая октябрьский вечер мглистой задумчивой прохладе. Дождик, прошедший днём, совершенно прибил дорожную пыль, и можно было разглядеть околицу до самого леса. Впереди, метрах в ста от дома, вдоль соседского забора, перепрыгивая канавки и лужицы, шёл небольшого роста мальчик. Его светлая русая шевелюра колыхалась в такт вольным прыжкам и на фоне тёмного старого забора казалась крохотным светлячком или капелькой воды, искрящейся в мутных сполохах вечерней зарницы.

«Он, что ли?» — подумал Владик.

Проводив глазами мальчика до края деревни, он поднял голову и увидел под самой крышей крылечка серебристую вуаль и крохотного паучка, притаившегося в центре узора.

— Господи, паутины-то наросло!

В это время, вспарывая силиконовую подошву туч, сверкнуло уходящее солнце и на мгновение высветило правильное радиальное построение тончайшей житейской западни. Владик невольно улыбнулся, припомнив фразу Феофана Грека из фильма «Андрей Рублёв»: «А всё же красиво всё это!..»

Мальчик–светлячок. Рассказ третий

Никодим Битович Семейко расположился поудобнее в гостиной перед телевизором и приготовился. До вечерней сводки новостей оставалось минут пять, не больше. Семейко не жаловал телевизор вниманием, однако новости смотрел непременно. К информации о событиях, происходящих сегодня, он относился исключительно как к рабочему материалу для построения планов на завтрашний день.

Никодим Битович уже третий год числился пенсионером и ежемесячно получал смешные деньги, достаточные для того, чтобы пить исключительно Краснодарский чай и есть самую простую пищу, вроде прошлогодней картошки, приготовленной на дешёвом пальмовом маргарине. О том, чтобы по воскресеньям купить недорогого вина в пластмассе или пару бутылок пива, не было и речи. Слава Богу, на антресолях хранилось огромное количество шитейного барахла, и оттого насчёт одежды Никодим был спокоен даже на случай, если попивать Краснодарский чай с маргарином ему придётся до глубокой старости. «А там не всё ли равно, в чём похоронят! — думал он, размышляя о предстоящем. — Кому хоронить-то? И вообще, как всё будет происходить?..»

Никодим вздохнул и включил телевизор. Бессовестная рыжая реклама, как лиса, прыгнула с экрана на подоконник, повалила горшок с орхидеей и стала метаться по комнате, возбуждая мерзкими криками «Купи! Купи!» настоявшуюся тишину стариковской кельи. Никодим в испуге схватил пульт и попытался выключить звук. Но всё, что он делал поспешно, с некоторых пор перестало получаться с первого раза. Наконец его палец нажал нужную кнопку, и всё стихло. В это время реклама закончилась, и на экране замелькали новости. Никодим вновь бросился тыкать пальцем непослушный пульт, пока диктор не обрёл способность говорить человеческим голосом:

— Сильнейший за последнее десятилетие ураган «Ирма» обрушился на страны Карибского бассейна…

— О-йо-ой! — ужаснулся Никодим, — завтра встану пораньше и пойду за тростниковым сахаром. Такие события!

Далее диктор рассказал печальную историю о том, как нелегалы бесчинствуют в Европе и о том, как поссорились Ургант с Соловьёвым, и ещё много такого, что вынуждало Никодима к непременным ответным действиям. Досмотрев передачу до конца, наш герой зевнул и направился чистить зубы. Предстояла ночь, полная старческих вздохов и… приключений.

С некоторых пор Никодиму Битовичу стали сниться приключенческие сны. Отроду такого не случалось, и вдруг, на тебе, что ни сон, то очередные дети капитана Гранта бороздят какие-нибудь затерянные водоёмы. Частенько он и сам становился полноправным участником замысловатой полуночной фантасмагории.

Поначалу Никодим Битович отмахивался от случившегося. Просыпаясь поутру, он усмехался: «привиделось — и ладно». Но затем стал относиться к еженощным сновидениям со всей серьёзностью и интересом.

И случилось ему этой ночью оказаться с друзьями в Египте, перед самой настоящей гробницей фараона. Стоят они и видят: отвален камень, а за камнем узкий прямоугольный вход в пирамиду. Никодим осторожно протискивается в проём и зовёт остальных, но никто переступить порог царства мёртвых не решается. Отговаривают и его, да только зря.

                      * * *

…Бродит Никодим в гулкой тишине по залам и коридорам гробницы. Знает — живых здесь нет, но страх пробирает до самых косточек. «Мёртвых что бояться, — уговаривает он себя, — мёртвые зла не имут. А вот живые!»

Дивится Никодим: светло всюду, как днём. Будто не по замурованному склепу ведёт его сонная дорожка, но по царской светлице. Вдоль стен роскошные вазы выставлены, сундуки с золотом и сапфирами, резная мебель инкрустированная… «Жили же люди!» — думает он.

— Вы как сюда попали? — вдруг послышался за его спиной голос.

Никодим вздрогнул, как вор, застигнутый врасплох, шарахнулся в сторону и больно ударился головой о вертикально поставленную золотую крышку саркофага. Крышка пошатнулась, развернулась в воздухе и с грохотом повалилась на травертиновые плиты пола. Пару раз тяжко подпрыгнула и застыла неподвижно, вспучив облачко мельчайшей каменной пыли.

— Ну вот, — огорчённо констатировал голос, — вы таки вторглись в Историю. Удивляюсь я: мало вам собственного времени! Я ещё могу понять, когда вы бесцеремонно карабкаетесь в будущее. В случае с будущим, необдуманные действия можно чуть позже стереть или подправить. Но вы вторгаетесь и в прошлое! Нарушая веками установленный порядок, вы беззастенчиво крадёте право своих же предков на вечный покой. Для вас прошлое — это забавная головоломка на тему «что первее, яйцо или курица». Так?

Голос был чистый, звонкий, явно принадлежал юноше лет двенадцати-четырнадцати. В этом возрасте ещё не сказывается гортанная ломка и не появляется подростковая хрипотца.

Внезапно свет, струившийся непонятно откуда, исчез, и наступил мрак. Никодим, придавленный страхом и странными рассуждениями невидимого юнца, растерянно оглядывался, стараясь в темноте обнаружить таинственного визави. Но только яркие цветные круги, похожие на мыльные пузыри, плыли перед его глазами.

— Что ты от меня хочешь? — с трудом, напрягая гортань, выдавил из себя Никодим.

— Ничего особенного, — ответил невидимый собеседник, — вот тебе факел.

Он взял руку Никодима и вложил в его ладонь факельное древко. Факел вспыхнул и осветил чёрную пустоту залы. В центре прямоугольного помещения на травертиновых плитах стоял, посверкивая золотом, огромный резной саркофаг. Вокруг него на стенах мерцали и казались живыми сотни фигур египтян и египтянок. Фрески были похожи на иллюстрации из книги «Сакральное искусство Древнего Египта».

— Знай, — продолжил голос, — масла в основании факела хватит только на двадцать минут горения. Потом огонь потухнет. С его последней вспышкой остановится твоё сердце, и ты навсегда останешься в плену этой гробницы. Ты можешь выбросить факел раньше этого срока, и твоё сердце продолжит биться ещё неопределённое время, но в темноте ты не выберешься отсюда. Единственный шанс остаться в живых — пока горит огонь, успеть найти выход и им воспользоваться. Не мешкай, с этой секунды начинается отсчёт твоего последнего времени!

Наступила тишина. Никодим поднялся на ноги. Куда делась его старческая немощь! Что было сил он помчался по длинному коридору обратно, откуда он пришел в это злополучное место. Коридор менял направления. Часто казалось, что впереди тупик, и только какая-нибудь неприметная боковая дверь намекала на продолжение движения. Несколько раз коридор переходил в огромную залу (так река вливается в море), и десятки открытых настежь дверей путали Никодима. Двери манили беглеца и заставляли интуитивно выбирать направление бега. В конце концов, минут через десять, наш герой понял, что совершенно запутался в погребальных изгибах пирамиды. Перед ним встал мучительный выбор: идти наугад дальше с факелом в руке и прожить последние десять минут своей жизни. Или лишить себя света и через некоторое время умереть голодной смертью в темноте, без всякой надежды на спасение.

Он уже склонялся к первому варианту, как вдруг услышал знакомый голос:

— Никодим Битович, вы пытаетесь спасти свою жизнь, но, поверьте, это сейчас для вас не самое главное!

Старичок замер в неловком полудвижении.

— А что главное?..

— Вот послушайте: как-то Павел Флоренский… Кстати, вам знакомо это имя?

— Н-нет, кто он?

— О, это был великий человек! Священник, учёный, философ, богослов, всего не перечислишь. Так вот, отец Павел в одной из своих книг, кажется, в «Обратной перспективе» писал: «Учёные-археологи вскрыли тайну гробницы Тутанхамона и буквально лопаются от собственной значимости и восторга. Они говорят: „Этот фараон теперь стал нам ближе и по-человечески понятней!“ Я же учёным горемыкам ответил бы так: если кто-либо по злому умыслу или из праздного любопытства раскопает мою могилу, вскроет гроб и захочет со мной „побеседовать“, такому молодцу я руки из гроба не подам!»

— И что?..

— Э-э, да вы и сейчас не понимаете, что натворили. Жаль. В таком случае я вынужден вас оставить. Факел будет гореть ещё четыре минуты. Этого достаточно для того, чтобы выйти из пирамиды, если знаешь дорогу, и совершенно недостаточно, если искать выход наугад. Нам порой случается угадать кратчайшую дорогу, но это — удача. За мимолётное везение мы расплачиваемся всей оставшейся жизнью. Как в картах… Прощайте!

В наступившей тишине Никодим наблюдал странную метаморфозу фресковой живописи. Фрагмент изображения отделился от стены и медленно стал перемещаться в сторону. В это время факел в руке старика стал чадить и гаснуть. Языки пламени жадно подъедали последние капли масла, оставшиеся на внутренних стенках факельной маслёнки. Напрягая зрение, Никодим вглядывался в отделившееся изображение и вдруг увидел среди толпы, танцующей погребальный танец, стройного юношу лет четырнадцати. Толпа египтян хлопала в ладони, аккомпанируя его движениям, а юноша ступал в такт их раскатистых хлопков. Какой-то маленький невидимый барабанчик дополнял основные ритмические доли четвертушками и осьмушками такта. Декорировали танцевальный ритм деревянные хлопуши в руках нескольких мужчин, идущих в крайнем ряду процессии. Вид египтян походил на колыхание по осени густой бронзовой травы. Среди массы танцующих выделялись белые крашеные волосы юноши, умасленные и уложенные в строгие сплетения до плеч. Тонкие лоснящиеся скрутки волос напоминали модные ныне афрокосы как у Т-Fest. Конечно, Никодим Битович понятия не имел о современных излишествах моды. Однако глядя на головку этого египетского паренька, украшенную древним цирюльником, он невольно любовался происходящим. Мерная паволока танца и мерцающий светлячок внутри строя египтян так захватили воображение Никодима, что он совершенно забыл о предстоящей смерти. Да и предстоящей ли? Ведь «всё, что должно случиться — уже случилось!»[1] Не правда ли?

На грани парадокса

Запомни: неразрешимая проблема, непримиримое противоречие вынуждают тебя превозмочь себя, а значит, вырасти — иначе с ними не справишься.

Антуан де Сент-Экзюпери

Пролог

(монолог постояльца 9-го «Б» Дмитрия Бездельникова)

— Как долго тянется время! Почему математика, важнейшая из наук, в расписании стоит после наискучнейшей истпары? Ну кому пришло в голову так нелепо составлять расписание? Что это за история, которую надо изучать раньше самого события!

Почему я назвал историю «наискучнейшей»? Да потому, что нет у меня с ней научного взаимопонимания. А наука без взаимности, сами знаете, как кино без любви — одни расходы!

Вот, к примеру, наша историчка Елена Ивановна. Женщина обстоятельная, не курит, одевается по-человечески, всё при ней. А спросишь: «Елена Ивановна, почему рыцари 4-го крестового похода разграбили христианский город Константинополь? Ведь их цель была защитить святой Иерусалим от сарацинов?». Она в ответ: «Бездельников, у нас сегодня тема «Светлейшая Республика Венеция». При чём тут Иерусалим?» Вы представляете?! Ладно, спрашиваю по-другому: «А скажите, Елена Ивановна, с какого такого перепугу венецианцы затащили ворованную квадригу на балкон святого Марка[2]? У них что, от жадности ум повело?». А она опять: «Собор Святого Марка — это жемчужина венецианской религиозной архитектуры…». Ну и так далее. Не понимает! Вор на весь белый свет кичится собственным воровством, а мы ему аплодируем. Отец мне что говорит: «Помни, Митька, для нас Русь святая — Мать родная». Значит, если Русь святая приходится мне Матерью, то Византия — моя родная Бабка! Значит, эти венецианские шныри обокрали мою родную бабушку?! Да после этого не то что уважать, я знать их не желаю.

В общем, вчера вечером забил я по полной на эту «светлейшую» историю и до трёх ночи смотрел с отцом футбол.

1. ВикСам великолепный

Так оно и получилось. Проболев за любимую команду до трёх часов ночи, Митя Бездельников всю первую пару активно выздоравливал на задней парте. Он спал, прикрыв голову учебником истории и остался совершенно глух к переживаниям исторички о закате Венецианской республики.

Бедную женщину можно понять. Вы только представьте: португалец Васко да Гама открыл в 1498 году морской путь в Ост-Индию, и Венеция (между прочим, жирная и жадная) лишилась выгодной ост-индской торговли!

На урок математики Бездельников вбежал в класс, опередив на полкорпуса парный дуэт[3] систематических отличниц «Дося-Фрося». Перехихикиваясь, две крашеные Барби прошуршали за его спиной и неподвижно застыли на первой парте возле лобного места[4].

После второго звонка вломился в класс клоун Хамам (хам и обжора Скрынников). Он воровато огляделся в дверях и юркнул на соседнюю с Бездельниковым парту, «по дороге» споткнувшись о чью-то заботливо протянутую ногу.

А ещё через минуту в класс торжественно вошёл математик Виктор Самойлович и с порога протрубил (трубный голос у ВикСама был от природы низким, как у Шаляпина, и громким, как у школьной уборщицы бабы Веры):

— Господа девяти (ге) бэшники! Сегодня мы оторвёмся по полной! Тема урока — математический софизм!

Все напряглись. Дося-Фрося даже ойкнули от испуга, а Хамам, как конь, одобрительно заржал, предчувствуя полуторачасовую халяву.

— Ну-с, начнём, пожалуй, вот с чего, — Виктор Самойлович взял мел и пару раз примирительно царапнул им по идеально чистой школьной доске, — пишем уравнение: «икс минус а равно нулю». Так-с, отлично. Теперь делим обе части этого равенства на число «икс минус а». Сокращаем и числитель и знаменатель в обеих частях уравнения. Отлично. Получаем…

ВикСам повернулся к классу и на мгновение замер.

— Итак, мы получаем… единица равна нулю! Ой-ой-ой! — театрально запричитал ВикСам, — что я натворил! Я приравнял единицу к нулю! Вы понимаете?! Только что я объявил, что всё сущее: мы, наша планета, наша галактика, Вселенная наконец — это пшик! Над миром, да что там над миром, э-э, над самим Богом (при упоминании о Боге ВикСам приосанился) нависло торжество нуля, всеобщее небытие!..

Он безвольно опустил руки, выдохнул и отошёл от доски:

— Ну-с, что скажете, господа девяти (ге) бэшники? Только не говорите мне «Долой математику! Математики как науки больше не существует!». Нет, друзья, математика существует и будет существовать всегда! А то, чему вы только что стали свидетелями, это — обманка для простаков, так сказать, околоматематическая ловкость рук, некий, так называемый, софизм.

Виктор Самойлович рухнул на стул и раскинул руки, как крылья птицы, только что подбитой безжалостным Хамамом.

— Анализ феномена околоматематической лжи мы отложим на вторую половину урока, а сейчас пойдём дальше. Математика — это прежде всего логика. Вот вам так называемый «софизм Эватла», упомянутый, если я не ошибаюсь, у Апулея:

У древнегреческого софиста Протагора учился софистике и судебному красноречию некий Эватл. По заключенному между ними договору Эватл должен был заплатить за обучение 10 тысяч драхм в том случае, если выиграет свой первый судебный процесс. В случае проигрыша первого судебного дела он вообще освобождался от обязанности платить учителю…

Митя слушал ВикСама, пытаясь из последних сил сосредоточиться. Только бы не закрыть глаза! Он понимал, если арматура ресниц верхнего века на мгновение сомкнётся с арматурой ресниц нижнего века — дело труба. Его персональное «я», не доспавшее на истпаре больше половины второго тайма, провалится в небытие, и интересный урок исчезнет в историческом прошлом вслед за Венецианской республикой.

Увы, футбол — штука серьёзная. Сначала одна ресница наклонилась под тяжестью века и коснулась нижнего арматурного пояса, потом другая, третья… Наконец, откуда-то сверху, как из люка бетономешалки, брызнула цементная жижа концентрированного сна, и Митяй сплыл…

2. Греческая одиссея. Маэстро Протагор

Митя Бездельников очнулся от невыносимо яркого солнца и сразу почувствовал, как под драповым пиджаком его тело обливается липким, неприятным потом. Вместо школьного потолка над головой простиралось лазурное средиземноморское небо, а вокруг стояли каменные здания со множеством колонн, украшенные разнообразной скульптурой. Люди, одетые в древнегреческие туники неторопливо прохаживались по мощёным дорожкам, непрерывно говорили и одобрительно похлопывали друг друга по плечам.

— Привет, меня зовут Кляка!

Митя ощутил, как вдоль позвоночника прокатилась капелькой пота, приветливая звуковая волна. В лучах полуденного солнца, практически не отбрасывая тени, стоял толстенький человечек в розовой тунике и огромных сандалиях. Сандалии крепились к его стопам при помощи кожаных подвязок.

— Ты кто?

— Я Кляка, — улыбнулся человечек, — впрочем, обо мне достаточно. Займёмся тобой. Слушай внимательно: ты в Афинах. Как, почему — это потом. Слыхал по истории: Древняя Греция и всё такое?

— Про Грецию слыхал, — Митя вспомнил не слишком учтивые диалоги с историчкой и невольно поморщился.

— Ладно, название страны помнишь — и то хорошо. Здесь тебе предстоит, так сказать, летняя практика. Умрёшь от удовольствия, ей богу! Кстати о богах, их тут много.

— И все они живут на Олимпе, ссорятся, женятся, пьют, гуляют. Не настоящие они… — начал было Митя, но Кляка схватил его за руку и подтянул к себе:

— Тсс, ты что! Гера — первая прослушница, всё Зевсу доложит.

— Это вроде Меланьи Трамп, что ли? — улыбнулся в ответ Митя.

— Кто такая? — удивился Кляка, — я всех богов знаю, а про такую не слыхал. Странно…

— Поживёшь с моё — услышишь, — заверил его молодой собеседник.

Кляка посмотрел на Митю с нескрываемым уважением и продолжил:

— Мы с тобой сейчас стоим в главном атриуме риторской школы знаменитого на все Афины софиста Протагора. Вон он, видишь, в тёмно-вишнёвой тунике. Кажется, чем-то недоволен. Пойдём-ка поближе.

— А моя драповая «туника» не насмешит народ? — Митя снял пиджак с мокрых до нитки плеч.

— Не переживай, нас с тобой никто не видит. Меня не видят — потому что это я, а тебя — потому что ты из другого времени. Понял?

Протагор теребил в руке небольшой пергамент. Его гневный речитатив, прерываемый его же весёлым хохотом, сотрясал стены атриума.

Молодые и не очень молодые будущие риторы затаив дыхание слушали Учителя.

Кляка пристроился за их спинами и стал бубнить на ухо Мите синхронный перевод с древнегреческого.

— Дети мои возлюбленные, — поставленный голос Протагора воистину поднимался до небес, — вы поглядите, что пишет этот поражённый стрелой высокомерия Эватл! Он сообщает мне, что не намерен, вы слышите — не намерен! участвовать в судебных тяжбах и поэтому считает себя свободным от уплаты за учебу. Каков?! Но на всякую птицу у ловца имеется силок, и вот какой. Я сам подаю на Эватла в суд! Он будет вынужден отдать долг. Как? Слушайте, дети мои:

Если выиграю я, он обязан будет заплатить мне по решению суда. Да, я подписал с ним договор о том, что если он проиграет первую судебную тяжбу, то освобождается от уплаты за учёбу. Но тогда между нами не было суда! А при двух разноимённых мнениях авторитет общественного постановления, как вы знаете, выше частного, и я в таком случае, — он расхохотался, — уступаю!

Вслед за ним захохотали ученики. Они подняли правые руки вверх и громко приветствовали мудрость Учителя.

— А если я проиграю, и выиграет Эватл, он всё равно обязан будет заплатить мне по нашему с ним договору, ведь наш Афинский суд предпочитает рекомендательное право перед карательным. И я в таком случае намерен требовать долг непременно!

Толпа вновь закатилась громогласным приветствием.

К Протагору подбежал юноша в короткой тунике и подал ещё один папирус, свёрнутый в небольшую трубку и перевязанный потёртым красным ремешком с печатью из голубой глины. Протагор сорвал печать и развернул свиток. Брови его поползли вверх, потом вниз. Стало заметно, что он огорчён и немного растерян прочитанным. Однако вскоре навык публичного человека, умеющего «держать удар», возобладал над смятением чувств. Протагор выпрямился и, понимая, что от него ждут объяснений, заговорил:

— Этот псевдомудрец Эватл заявляет, что он не станет платить независимо от решения суда. Вы только послушайте, дети мои! — с этими словами Протагор ещё раз театрально развернул полученный свиток и начал читать: «Почтенный Протагор, тебе нет нужды тратить время на тяжбу со мной. Прости, но денег от меня ты всё равно не получишь! Если ты выиграешь суд, значит я его проиграю и по нашему с тобой договору не буду тебе ничего должен. С одной стороны, мне, конечно, следует исполнить решение суда, но, с другой стороны — нет. Ведь нашу с тобой мелкую тяжбу разбирает не досточтимый ареопаг, а присяжный дикастерий. Его решения для дел такого уровня, как наше, имеют исключительно рекомендательный характер. И о том тебе хорошо известно. Вот если я второй раз нарушу перед тобой своё обещание, тогда да. Но ты научил меня всему, что знаешь сам, и мне нет нужды тревожить твоё внимание снова. Если же я выиграю тяжбу, то решение суда позволит мне под любыми предлогами оттягивать расплату, которая определена нашим с тобой договором, что я и намерен делать. Не огорчайся, Учитель, я вынужден переиграть тебя, так как просто не имею суммы, необходимой тебе в уплату. И ты знаешь это. Прости, что поднял на тебя твоё же оружие, у меня нет другого выхода. Почитающий тебя до берегов Стикса, Эватл»

Толпа учеников подавленно молчала. Протагор оглядел пределы атриума, улыбнулся и произнёс:

— Что притихли, дети мои? Неужели вы решили, что ваш славный учитель побеждён собственным учеником? Так слушайте! Сейчас я скажу важнейшую истину о человеке. Я вас учил, что каждая истина — это прикосновение к Божественной бесконечности, и первой истины среди прочих нет. Но истина, которую я хочу вам поведать сейчас, особенная. Вот она: Человек есть мера всех вещей: существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют! Именно так и рассудил я ответ Эватла. Всё, чего он хотел от меня добиться, и вся диалектика его ответа присутствуют во мне, так как я есть мера всякому поступку в отношении себя. Вот и ответ: — Протагор обвёл атриум торжествующим взглядом, — я благословляю его решение, оно отвечает моим интересам и моей философии!

В третий раз толпа дружно загудела и подняла вверх руки, приветствуя мудрость Учителя.

3. Осторожно, Дрон!

— Пойдём, — Кляка взял Митю за руку и вывел из атриума на узенькую афинскую улочку, где бродили стайки полуголых ребятишек и сидели редкие торговцы всякой мелочью.

— Кляка, объясни, зачем я здесь? — спросил Митя.

— Понимаешь, — Кляка набрал в рот побольше воздуха, надул важно щёки и произнёс: — как говаривал досточтимый Блез Паскаль — «Предмет математики настолько серьезен, что полезно не упускать случаев сделать его немного занимательным». Вот так.

Он выдохнул с облегчением и, глядя в небо, продолжил:

— Там, наверху, в будущем вы считаете софистов обманщиками и плутами, дескать, они подкладывают в рассуждения заведомые ошибки. В то же время понятие «парадокс» вызывает у вас уважение и почтительное внимание. Вы снисходительно говорите: «Парадоксы похожи на софизмы, поскольку тоже приводят рассуждения к противоречиям». Ваш известный писатель… мм, кажется, Гранин, — Кляка почесал свой плешивый затылок, — да-да, Даниил Гранин писал: «софизм — это ложь, обряженная в одежды истины, а парадокс — истина в одеянии лжи».

Нет, дорогой Митя, поверь, всё интереснее и сложнее! Отдельный софизм — это ячейка в великих «промысловых» сетях Мудрости. Мудрая София забрасывает их в Житейское море и вылавливает крупные человеческие умы. Мелкая, так сказать, рыбёшка беспрепятственно возвращается в море. Сети и вправду необычны. Необычны они с точки зрения здравого смысла. Никто не скрывает преднамеренной ошибки! Но как заманить, например, лисицу в силок, не подвязав к силку петушка? Надо обмануть инертность мышления, перехитрить ум человеческий. Надо заставить человека расправить крылья над привычными обстоятельствами и знаниями! А уж когда рыбка попадает в сеть, искушённый в делах Мудрости софист-рыбак передаёт улов повару-парадоксу. Поначалу повар морщится: «Ну что дельное можно сварить из этой житейской несуразицы?». Да делать-то нечего. Другой улов когда ещё будет, а кушать хочется сегодня. Вот и берётся повар за работу. Там посолит, здесь поперчит, глядишь, и вышла еда, да не просто еда — отменный деликатес!

Знай, Митя: парадокс возникает как попытка выпутаться из софизма, но разрешается в конце концов открытием гения!

Вдруг Кляка насторожился и, как пёс, стал вынюхивать ветерок, скользящий по лабиринту афинских улочек.

— Так я и знал! Он учуял тебя, — не скрывая огорчения, проскрипел зубами Кляка.

— Кто он? — переспросил Митя.

— Кто-кто, Дрон, конечно. Ох, предстоят нам с тобой теперь неприятности!..

Кляка приосанился и приготовился встретить загадочного Дрона мужественно, с гордо поднятой головой.

— Хи-хи! — раздался писк за спиной Мити. — Хи-хи, я уже здесь! А вы, юноша, тоже ещё здесь? Пора, пора домой, нечего вам тут расхаживать. Так и до беды недалеко, хи-хи, в самом деле!

— Это Дрон, — могильным голосом буркнул Кляка, — держись, Дмитрий, щас он покажет себя.

Однако Дрон выглядел вовсе не пугающе. Пожалуй, при случайной встрече его можно было бы принять за интеллигентного афинского юношу, избравшего путь не воина, но ритора, настолько он казался вдохновенным и раскованным.

Дрон эффектно закатил глаза и, чеканя каждое слово (чувствовалось, что он владеет искусством риторики), продолжил:

— И вообще, Дмитрий Бездельников, кто ты такой? Вот я, например — человек, но ты же — не я. Значит, ты — не человек. Спрашивается — а кто?

— Дрон, полегче. Ступай своей дорогой! — посетовал Кляка упавшим голосом.

— А я уже пришёл, — с деланной обидой ответил Дрон, — и вообще, слышал я, что наша Земля круглая. Какая нелепица! И другие планеты круглые. И апельсин круглый. Выходит, апельсин — тоже планета?! Однажды я захочу есть и съем нашу Землю, как апельсин, вместе с Клякой. А ты, Митя, беги, беги пока не поздно!

Дрон, попискивая, стал всё быстрее нарезать круги вокруг Мити, явно намереваясь совершить какую-то пакость.

— Бежим! — Кляка подхватил юношу на руки и помчался с ним по каменным ступеням вниз по направлению к городским термам. Дрон терпеть не мог общественные бани. Его приводило в сильнейшее смятение телесное блаженство, в которое погружался всякий, переступая порог дымящихся, как жерло Везувия, терм. В такие минуты Дрону казалось, что, несмотря на все его усилия, эра человеческого блага уже наступила. Он знал, дорога к этому благу лежит через взлёты и падения человеческого разума. И ещё он знал, что открытия, которые предстоит совершить человеку на этом пути, представляют собой парные, сцепленные друг с другом звенья «софизм — парадокс». И он, могущественный Дрон, поставлен стеречь эту драгоценную цепь, чтобы человечество не могло даже приблизиться к божественным Олимпийцам и их великим тайнам!

Кляка знал о неприязни Дрона к термам и поэтому решил скрыть Митю именно там, чтобы иметь время обдумать дальнейшие шаги. Появление злобного антагониста нарушало все его замечательные планы.

4. Поединок

Метров за сто до терм Кляка остановился перевести дух. Не так-то просто оказалось бежать сломя голову с рослым, как каланча, пятнадцатилетним детиной на руках.

— Вроде оторвались! — заявил Кляка, довольный собственным успехом.

Расцепив руки, он «выронил» Митю на травертиновые плиты мостовой, а сам присел рядом под статуей испуганной Пандоры, изображённой с неизменным ящичком в руках.

— Не знаю, как у меня теперь получится, но я хотел научить тебя великому искусству парадоксального мышления. От природы этим редким качеством владеют единицы. Ты знаешь их имена, они начертаны на скрижалях человеческой цивилизации. Как Дрон пронюхал про тебя? Теперь он сделает всё, чтобы я не посвятил тебя в эту великую тайну.

Кляка грустно улыбнулся:

— Кстати, ты уснул на уроке математики. Почему? Математика — это вторая любимая дочь нашей матери Софии Премудрой.

— А как зовут первую дочь? — отвечая улыбкой на улыбку, переспросил Митя.

— Философия!

Кляка так смачно произнёс слово «философия», что Митя ощутил желание по-новому взглянуть на окружающий мир. Всю свою сознательную жизнь он воспринимал его как совокупность определённых количеств. Так, при движении по горизонтальной прямой от количества пройденного зависит величина приобретённого в пути знания. Это же очевидно!

Кляка, как бы читая его мысли, заметил:

— А теперь представь. Ты пробежал сто метров, я за то же самое время прошёл всего метр. Почему ты считаешь, что, пробежав большее расстояние, ты увидел больше меня? Я прошёл этот путь пешком и увидел много такого, что другой, промчавшись в седле, попросту бы не заметил!

— Да, да, кажется, я понимаю, — ответил Митя, едва сдерживая волнение, — кроме количественного понимания вещей, есть другое, совершенно другое восприятие мира. Как бы это выразить… — Митя запнулся.

— Ты хотел сказать — качественное восприятие?

— Вот-вот, именно качественное, что-то типа потенциальной энергии тела, ещё не раскрытой, как в кинематике, но уже существующей!

— Верно, — улыбнулся Кляка, — а ты молодец! И всё же, скажи, как случилось, что все твои энергии уснули на уроке математики?

— Понимаешь, Кляка, мы с отцом смотрели футбол.

— Футбол? Что такое футбол?

— Ну, это когда двадцать два человека гоняют один-единственный мяч, причём половина из них хочет одно, а другая половина — совершенно другое.

— Здорово! — задумчиво произнёс Кляка, — нам бы… Ой!

Неподалёку стоял ухмыляющийся Дрон и разминал кисти рук. Он удачно выбрал место, отрезав нашим героям путь к спасительным термам.

— Ладно, — торжественно объявил Кляка, — враг достаточно видел наши спины, покажем теперь ему наше лицо.

С этими словами он встал чуть впереди Мити и так же, как Дрон, стал разминать кисти рук.

Дрон сделал несколько шагов навстречу, Кляка повторил его действие. Митя поравнялся с бесстрашным Клякой и тоже стал разминать пальцы, желая устрашить противника.

— Начнём, пожалуй! — Дрон ловко запрыгнул на каменный парапет ограждения и произнёс скороговоркой, будто выпустил очередь из автомата Калашникова:

— Предлагаю полакомиться парадоксом Рассела. Одному деревенскому брадобрею повелели «брить всякого, кто сам не бреется, и не брить того, кто бреется сам». Вопрос: как он должен поступить с самим собой?

— Как брадобрей — пусть поступает, как ему повелели, а как человек — пусть поступает по личному усмотрению! — выпалил Митя, не отставая от Дрона в скорости звукоизвержения.

Кляка с изумлением поглядел на товарища и одними губами прошелестел: «Ну ты даёшь!».

— Может ли всемогущий маг создать камень, который сам не сможет поднять? — не унимался Дрон.

— Нет, не может! Ведь если он не сможет создать камень — значит, он не всемогущий. А если сможет создать, но не сможет поднять — значит, всё равно не всемогущий.

От второго блестящего ответа Мити Дрон пошатнулся, потерял равновесие и грузно, как мешок, повалился на мостовую.

Через минуту, отдышавшись, он собрал остаток сил и, с трудом выговаривая каждое слово, продолжил:

— Человек обратился к толпе: «Высказывание, которое я сейчас произношу, ложно». Если высказывание действительно ложно, значит, говорящий сказал правду. Если же высказывание не является ложным, а говорящий утверждает, что оно ложно, его слова — ложь. Таким образом, если говорящий лжет, он говорит правду, и наоборот!

Дрон выдохнул и прикрыл глаза. Казалось, ещё минута, и он окончательно придёт в себя. Медлить было нельзя. Кляка открыл рот, чтобы ответить Дрону, но Митя рукой остановил его.

— Дрон, это не серьёзно! Ты предлагаешь обыкновенную игру слов. Во-первых, беспредметный оборот речи закладывает проблему без дна! А во-вторых, ты аргументируешь своё утверждение, манипулируя то формой фразы, то её предполагаемым содержанием. Если высказывание ложно и говорящий сказал об этом правду, это вовсе не означает, что говорящий солгал, поведав о лжи правду. И наоборот. Эх, ты, Дро…

Митя не успел договорить, как с Дроном случилась удивительная метаморфоза. Его тело под туникой странным образом зашевелилось и стало распадаться на множество маленьких вертлявых человечков-дронидов. По мере появления дрониды разбегались в разные стороны и исчезали в расщелинах розового травертина.

Кляка бросился вперёд, изловчился и поймал двух крохотных беглецов. Прижав их тельца к себе, он издал вздох болезненного облегчения.

Митю поразила страдальческая физиономия Кляки. На ладонях и животе, везде, где Кляка прижимал беглецов, образовались чёрные обожженные пятна.

— Что это, Кляка? — испуганно спросил Митя.

— Это? — Кляка попытался улыбнуться. — Ну что тут поделаешь? Двух дронидов аннигилировал, и то, слава Богу! Теперь их меньше.

— Кляка, скажи честно, ведь ты сейчас сказал «слава Богу!» не про Олимпийцев?

— Ну да. Только тсс! А то они рассердятся…

Эпилог с продолжением!

Школьный звонок на перемену вернул Митю Бездельникова из очаровательного, а главное, весьма познавательного путешествия.

Никто, ни товарищи по классу, ни сам ВикСам не заметили, как под партой Митя прощался с плешивым человечком небольшого роста в розовой тунике и кожаных сандалиях. Впрочем, разглядеть сандалии было мудрено. Над кафелем пола виднелась только верхняя часть туловища маленького грека, запахнутая в свободную апостольскую одежду. Как только Митя оказался выше уровня парты, грек исчез, словно «сквозь кафель провалился».

— Итак, друзья, подытожим урок, — голос Виктора Самойловича звучал холодно, отрывисто, с каким-то бычьим молодецким посвистом, — софизм как понятие — это ловкая попытка выдать ложь за истину. Отсюда следует, что никакого глубокого содержания в нём нет. Короче говоря, софизм — это мнимая проблема! На этом позвольте и завершить нашу интересную, но, ха-ха, мнимую дискуссию… Что тебе, Бездельников?

— Виктор Самойлович, простите, я с вами не согласен…

Кляка сидел верхом на одной из волют центрального портика Протагоровского атриума и не отрываясь вглядывался в небо. То и дело он восторженно потирал руки:

— Давай, Митя, давай, я с тобой! Ух, мы их щас!..

— Объяснитесь, Бездельников. Ваша позиция неслыханна! Весь мир поставил свои печати под резюме о пагубной роли софизма в индустрии человеческого прогресса, а вы мне заявляете абсурдное «нет»?! Быть может, вас увлёк парадокс Гегеля о том, что «История учит человека тому, что человек ничему не учится из истории»?. Отвечайте, господин Бездельников, мы слушаем вас!

Митя не отрываясь смотрел на возмущённого учителя математики, но видел перед собой… дерзкого, ухмыляющегося Дрона. «Значит, наш поединок не окончен?..» Митя выпрямился и стал разминать до красна кисти рук. Так делал добрый и мужественный Кляка перед тем, как совершить что-то возвышенное и нужное людям…

Сон рыбы

И снится Дарвину сон.

Он, большая начинённая остриями рыба, просыпается среди зарослей гигантского камыша и медленно, шевеля боковыми плавниками, начинает движение с мелководья в зелёную глубину лагуны. Он долго спал. Его желудок переварил всё до последнего катышка от вчерашней охоты. То была охота! Вязкая серебристая гадина ускользала в розовую тину глинистого травертина и одновременно пыталась своей алмазной пилочкой зубов надкусить Дарвину трахею между передними плавниками. Ему всё же удалось обхватить своей железной пастью чуть ниже головы этого мерзкого угря, сжать челюсти и тем завершить долгую и изнурительную работу. Вкуснятину пришлось караулить несколько лун, пока не наступил благоприятный момент для схватки.

Так думал Дарвин, впрочем, не думал, а, скорее, ощущал причинно-следственную связь с прошлым, которая как первая натуральная эманация досталась ему в наследство от океанических прародителей.

Зелёная муть лагуны в этот ранний час была ещё пуста. Смешные простейшие микроорганизмы копошились возле куска хряща, не доеденного кем-то с вечера. «Интересно, кто его спугнул?» — подумал Дарвин и поймал себя на мысли, что рассуждает. Раньше он никогда не задавал себе никаких вопросов, а просто убивал и ел. Он совершал все действия рефлекторно потому, что анализировать происходящее ему было просто нечем! Теперь же, с появлением вариативного аппарата, он мог предвидеть свои действия, и это давало ему определённую свободу в выборе манеры охоты.

Где-то там наверху, за кромкой жизни и смерти, уже встало солнце и осветило зелёную глубину лагуны. Дарвин почувствовал, как натянулся у него внутри под позвоночником простейший желудочно-кишечный тракт, сообщая на уровне бессознательного, что пора прекратить это аналитическое ничегонеделание и начать реально охотиться. «Да, материя первична!» — напоследок сделал открытие Дарвин, раскрыл боковые плавники и устремился на глубину, где вчера приметил неказистого рачка, которым несложно было бы поживиться…

Садко и Софьюшка

Волна выкатилась из моря и устремилась к ногам человека, как кобра с раздувшимся от гнева капюшоном.

— Ух ты, — встрепенулся человек, робея перед приближающейся горизонтальной массой.

— Не боись-сь! — выдохнула волна, не дотянув до человеческих пят каких-нибудь полтора метра…

— Играй, Садко! — крикнул брат Ветер. — Не привык я без движения столовничать!

Садко оглядел пирующих, взмахнул рукой и ударил по струнам. Да так крепко ударил, что порвал все четыре разом.

— Эх ты, неумеха поганый! — отец Окиян нахмурил брови и залпом осушил кубок с водой из Красного моря. Оттого его щёки раздулись и стали пунцовыми. — Как смеешь ты, смерд человеческий, нашу братскую трапЕзу печалить?!

— Виноват, владыко, — ответил Садко, — отпусти на час. Вернусь и струны новые принесу.

— А коли не вернёшься?

— А коли слово нарушу — не пить мне воды вовек и помереть в три дня от жажды.

Переглянулись братья, пошептались да отпустили гусляра.

…Сидит Садко на берегу, смотрит на волны. Струны отыскал, да только знает, не отпустят его братья во второй раз, при себе оставят. А коли плохо сыграет, не потешит «публику» — на съедение морским чудищам отдадут.

Эх, не поплыви он второго дня, послушай жену Софьюшку — не сидел бы сейчас у врат морских, слёз горьких не лил!

Горевал Садко, ругал себя на чём свет стоит. Вдруг пришла ему в голову мысль отчаянная…

— Вернулся? — басовито хохотнул отец Окиян.

— Как обещал, отец родной, вернулся, — Садко молодецки топнул сапожком и как бы невзначай наступил на плюгавую каракатицу. Та взвизгнула, выпустила облако пепельно-чёрного дыма и обиженно отползла в сторону.

— Это по-нашему! Играй! — брат Ветер выпорхнул из-за стола и кружей кружала с посвистом пошёл по кругу.

Садко, недолго думая, подхватил ритм его шагов и заиграл Камаринскую, да так ладно, что и отец Окиян, и прислуга надзорная поднялись с мест да вслед за ветром закружились, переплясывая друг друга.

А Садко только того и надо. Стал он играть ещё быстрее, ещё громче.

Первым повалился на дно морское гигантский осьминог. Танцующие, того не заметив, отдавили ему щупальца, да так больно, что бедняга осерчал и стал ядовитыми присосками хлестать всех вокруг. Сочные удары осьминоговых конечностей навели ужас на танцующих. Началась паника. Ломая столы с дорогими угощениями, окиянова братия кинулась врассыпную. Музыка стала не слышна за визгом дельфинов, бульканьем каракатиц и утробными криками прочей глубоководной нечисти.

Садко забросил гусли за спину, изловчился и уцепился руками за гребень проплывающего мимо дельфина. Охваченное страхом животное метнулось в сторону, но Садко обнял руками его скользкое туловище и чудом удержался.

— К людям! — крикнул он, наклоняясь вперёд. — Скорей!

В глазах дельфина вспыхнуло воспоминание о канувших в Лету тысячелетиях. Он понял, вернее, интуитивно почувствовал то, что хочет от него человек, унял страх и помчался прочь из глубины.

— Отченька милосердный, помози! — шептал Садко, стараясь не расцепить онемевшие пальцы рук. Дельфин ещё прибавил скорость и через двадцать минут, как торпеда, выпорхнул из воды. Садко вдохнул всей грудью воздух, пропитанный сладким ощущением прежней солнечной жизни.

Дельфин сбавил скорость и, мягко шелестя плавниками, подплыл к берегу.

— Софьюшка, да как же ты здесь оказалась? — воскликнул Садко, выходя на берег.

София поклонилась мужу в пояс, потом подошла к дельфину, застывшему, как огромный валун, на мелководье и погладила его скользкий нос:

— Спасибо тебе, дружок. Возвращайся с миром, Бог с тобою!

Что-то очень знакомое ещё раз окликнуло память дельфина. Он внимательно посмотрел Софьюшке в глаза и, отталкиваясь плавниками от мелководья, попятился в море.

Три мудреца

Три мудреца в одном тазу

Пустились по морю в грозу.

Будь попрочнее старый таз

Длиннее был бы мой рассказ.

Мелодии Матушки Гусыни

(английская потешка 1765 г.,

русский перевод С. Маршака)

Низкие грозовые тучи плотной грядой скользили над поверхностью волн, превращая воздух над морем в ураганный ветер. По распадкам взъерошенной стихии метался вверх и вниз ржавый металлический предмет, похожий на огромный старый таз для стирки белья. Волны заплёскали борт, пенились и горделиво перекатывались по дну посудины. На импровизированной лавочке, собранной из обломков старой мебели, сидели прижавшись друг к другу три странных человека. Длинные седые бороды и широкие капюшоны атрибутировали морских скитальцев как трёх затейливых мудрецов, которые (несмотря на штормовое предупреждение!) с вечера вышли в море. Трудно сказать, зачем они это сделали. Может быть, желание пытливого ума испытать катарсис в смертельно опасную минуту и тем завершить (или опровергнуть) логику всех предыдущих построений. А может быть, по некоей случайности таз (будем для определённости так называть овальное плавсредство наших героев) сорвался с привязи именно тогда, когда мудрецы расселись для беседы?

Впрочем, нет. Высокая логика именует случайное «системным исключением из общепринятого правила». Поэтому говорить о непредвиденности случившегося, если мы действительно хотим понять, что же всё-таки произошло, не стоит.

Говорят, мудрость — крепчайшая броня от искушений мира сего. Ещё говорят: мудреца можно осквернить, изранить его тело, даже убить, но мудрецу невозможно причинить зло. Когда же мудрецов трое — в пути не страшны ни ураган, ни будущая смерть!

Давайте вслушаемся в их тихую беседу. Под грозовым балдахином житейской бури наверняка льётся разговор о вечном!

— Как долго мы в пути?

— Ты хочешь знать количество предстоящего?

— Друзья, количество жизни человека всегда одинаково. Я исхожу из того, что рождение и смерть — две неоспоримые доминанты в любой судьбе. Житейские различия несущественны. Стоит ли интересоваться предстоящим?

— Брат, ты полагаешь: сколь наши бороды схожи, столь схожи и судьбы? А не кажется ли тебе, что наши с тобой бороды только следствия происходящих в нас процессов, но никак не их объяснение!

— Ты шутишь, брат. Согласись: по температуре тела эскулап судит о болезни человека. Иными словами, температура — следствие внутренних телесных процессов. Так и мудрец может заглянуть в суть предмета или явления, оперируя причинно-следственными связями его содержания и формы. Мы называем это — Предвидение.

При этом мудрецы, как по команде, улыбнулись друг другу.

— Если количество бытия само по себе не имеет смысла, то объясните, как в таком случае понимать мудрейший из законов — закон перехода накопленного количества в новое качество? Ведь на этом утверждении зиждется логика развития любой жизненной формы! Мне почему-то кажется, что Божественная мудрость оперирует аналогичными понятиями. Восхождение личности бесконечно!

— Или нисхождение. Зло — камень, который трудно вкатить на вершину горы. Рано или поздно камень всё равно сорвётся. И если человек к злу достаточно привязан, ему не поздоровится!

— Коллеги, вы чувствуете, как усиливается ветер и поднимается уровень воды на палубе нашего корабля? Скоро к нам пожалует целое море!

— Что ж, нас ждёт новое качество, если верить собственным словам.

— Будем помнить: рыба ищет глубину, а мудрец — мудрость!

— И то правда. Постичь закономерное можно только через случайное!

— И то правда.

— И то пра…

Брат Инвариант[5] и сестра Диалектика

Согласитесь, друзья, с одной стороны, человек — родной брат беспечной умницы Диалектики, с другой — самодостаточный, биструктурированный (свой-чужой) Инвариант. Вот послушайте.

…День не задался с самого утра. Человек, назовём его Октавиан, после суточной попойки у префекта представлял собой жалкое разрушенное зрелище. «Говорил же тебе, не пей чесменские нектары! — увещевал Октавиана его же внутренний голос, — ох, лукавят рыбари, подбавляют тентуру!..».

«Где я?» — медленно оживал ум. «Помню, мы вышли от Мелетия и решили играть в шары у ипподрома. Помню, к нам подошёл какой-то странный человек. Одет он был в цветастую тунику с рукавами (клянусь Аполлоном, у нас так не шьют!) и предложил выпить.

— За что пьём? — спросил Мелетий. — За Аполлона?

— Нет, — ответил незнакомец, — выпьем просто за здоровье!

Помню, Мелетий замер. Его взгляд, как наконечник трезубца, уткнулся в лицо бедняге. Самого удара я не видел. То ли обернулся, то ли задумался, гляжу: барахтается зубоскал на травертиновой плинфе, а Мелетий, багровый от ярости, заносит над ним свой эдесский меч. Я обхватил Мелетия и, как мог, успокоил. Но что было дальше?..

                       * * *

«Ты сегодня какой-то мятый, не выспался? — спросил Женю голос за соседним кульманом.– Может, пока шеф не подошёл, сбегаем?» Женя что-то неодобрительное буркнул в ответ и снова попытался сосредоточиться на чертеже задней втулки кольцевого разъёма шторки аварийной защиты активной зоны термоядерного реактора «Toпaз».

Это был государственный проект, бесконечно далёкий от реализации, но позволяющий безбедно жить целому институту уже второй год.

«Как же так? — в голове Евгения вертелось неясное воспоминание о вчерашнем вечере. Мы же вышли от Андрея ещё засветло. Взяли мотор до ипподрома. Потом выпили за победу красной конницы в будущей ядерной войне, прости господи. Потом… Потом, помню, к нам подошёл какой-то странный тип. Одет он был в длинный цветастый балахон с широкими рукавами. Он предложил выпить за… за здоровье, кажется. Да-да, именно, за здоровье всех присутствующих. Нам-то что. Ну выпили. А дальше?..

                      * * *

— Несси, какое сегодня число? — спросил командир, глядя в иллюминатор на грузовой отсек флагманского корабля, выходящий на расчётную орбиту планеты Розовый Центури.

— Девятнадцатое марта, — ответила щупленькая девушка-радист.

— А год? — командир обернулся и подарил единственной девушке на корабле голливудскую улыбку.

— Две тысячи двести первый, — ответила девушка, смущаясь и отводя глаза.

— То-то и странно, — продолжил командир, — мои часы показывают совсем другое время. Да ещё какой-то охламон в цветастом мешке с рукавами уже целый час тычется лбом в видеомонитор. Странно…

С минуту командир о чём-то напряжённо размышлял.

— Слушай, Кейс, — он обернулся к молоденькому штурману, сидящему за его спиной, — сбегай-ка к Ролли, пусть выдаст батл виски и пару рюманчиков. Мы тут с Егорычем малость вздрогнем перед посадкой. Да скажи этому толстяку, чтоб вискарь подал платиновый, не жмотничал!

— Верно, — приосанился Егорыч, — за здоровье грех не выпить!

Командир снова стал всматриваться в иллюминатор и, казалось, совершенно забыл о странном несовпадении времени. Да-да, существенном несовпадении бортового времени с показаниями хронометра последнего, переданного с Земли видео…

Гимн одиночеству

Я люблю одиночество.

По ночам я часто всматриваюсь в чёрный фиолет неба и наслаждаюсь грядущим соодиночеством со Вселенной. В такие минуты включается моё самосознание, истосковавшееся в житейских переделках по исихазму и продолжительному уединению. Я представляю себя астронавтом, летящим, как поётся в песне, «в невозвратную даль» сквозь тысячи координат и преображений пространства. Мысленно я готов лететь неопределённо долго, но, увы, зная собственные немощи, каждый раз с горечью понимаю: «воздуха в баллонах» хватит всего на два-три часа полёта…

…Сквозь иллюминаторы головного отсека межзвёздной астрофизической станции «Ола» экипаж наблюдал метеоритный дождь, редкий в этих широтах, если верить прогнозам умников из отдела радиолокационной астрологии. И тем не менее. Дежурная смена отслеживала каждый удар космического железа по обшивке корабля, а бортовой компьютер высчитывал степень повреждения и моделировал в режиме online действия экипажа при возникновении возможной нештатной ситуации.

— Глядите, человек! — закричал радиокорректор Трофимов. Действительно, небольшое тело двигалось в направлении, противоположном скольжению метеоритов, и напоминало собой человека, облачённого в старенький, прошлого века, скафандр, у которого ещё присутствовали нелепые головные антенны. Суставные гофры этого «допотопного» экземпляра представляли собой чешуйчатые конструкции из металлических накладок, а не латентные вихри биополя, управляемые чипом движения, как у современных термодинамических скафандров.

Короче, летел чудом сохранившийся антиквар, не перехватить который астронавты просто не имели права.

— Включить зонд прикрытия! — голос командира оглушил бортовой селектор. — К телу!

Корабль поменял азимут и стал медленно приближаться к старенькому, знакомому по всем учебникам космической логистики скафандру, внутри которого наверняка не осталось ничего живого.

— Шевелится! — взвизгнула Зося, маленькая, щуплая врач-парапсихолог. Наличие психологического допперсонала с недавних пор стало обязательным на каждом корабле, выходящем за пределы Солнечной системы.

— Не может быть! — командир влип в иллюминатор. — Иван, перископ!

От корпуса корабля отделился продолговатый предмет и, работая встроенным гравитационным модулем, стал приближаться к искрящемуся на солнце скафандру. На мониторе за бронированным пластиком шлема проявилось человеческое лицо. Казалось, оно живое! Просто прикрыты глаза и голова чуть отвалена набок, как во время сна.

— Открыть шторку наружного шлюза! — командир не отрывал глаз от картинки на мониторе. — Включить гравитационную тягу!

Невидимая сила медленно увлекла летящее тело в пространство шлюза. Как только датчик давления «позеленел», все бросились в приёмный отсек, сгорая от нетерпения увидеть что-то совершенно необыкновенное…

…Я медленно просыпался. Молекулы кислорода толпились в капиллярах и заполняли гулкие вестибюли обоих полушарий. Привычный образ мыслей постепенно оживал, похрустывая «ледком» безразличия, накопившимся в голове от долгого рассматривания пустоты. Шаг за шагом заканчивалось моё очередное путешествие в Одиночество.

Кто были эти люди — неважно. Мы расстались, чтобы, скорее всего, больше никогда не встретиться. Но знаю наверняка: это были добрые, сердечные астронавты.

                      * * *

Когда индустрия иллюзий предлагает нам на десерт фантастику, в которой зло сражается с добром или таким же злом, как оно само, я вспоминаю мою чудесную встречу в космосе с экипажем станции «Ола». И вообще, когда в мире пустоты встречаются два разумных существа, им нечего делить! Надуманные противостояния носителей разума сводят героику космической одиссеи к банальной борьбе двух простейших биоорганизмов за выживание, хотя, как правило, ни одному из них фатальное исчезновение не грозит. Просто так захотел автор.

В мире пустоты мысли и воспоминания обретают предметность. Запахи, хранящиеся в памяти, подсвечивают абсолютную глубину мрака тончайшими градиентами. Серебристая плавь речки, трава полынь, предрассветный холодок, плеск играющей рыбы порой становятся важнее алгоритмических знаний и ситуационных планов.

И если главный герой предложенного вам сюжета подобен электрическому заряду, отталкивающему от себя одноимённые частицы, поверьте, писателя, написавшего такое, читать не стоит.

Марбо

Ранним апрельским утром меня разбудили «лучистые шорохи» целой стаи непрошеных солнечных зайцев. Эти беспардонные наглецы не только вторглись в жилище через приоткрытую балконную дверь, но и устроили вокруг меня совершеннейший разгром. Когда я протёр глаза и оглядел беспорядок, они разом замерли, как персонажи бессмертного «Ревизора». Вы думаете, мордочки этих шалопаев изобразили гоголевское смущение? Вовсе нет. Их рыжие и розовые «ланиты»буквально распирала искрящаяся радость бытия!

Наскоро одевшись, я отправился к морю.

В рассветной дымке у самой кромки берега мне привиделся большой посторонний предмет. Им оказался обыкновенный морской буй. Его бывшая подводная половина и оборванная часть каната были сплошь усыпаны налипшими друг на друга мелкими чёрными ракушками. Буй походил на морское чудище, выброшенное волной на мелководье.

Дело в том, что три последних дня дул шквалистый штормовой ветер. Однако за ночь ветер утих, и к началу моего рассказа море заметно успокоилось. Буй неподвижно лежал на боку, подрагивая оборванным кусочком каната в пенистой прибрежной ряби.

Я остановился невдалеке, любуясь причудливым видом поверженного морского исполина. Солнце поднялось над горизонтом, и первые горожане спешили на прогулку по песчаной отмели, укатанной волнами до состояния подстывающего, недавно положенного городского асфальта.

Вот к бую подошла молоденькая девушка в спортивном трико и огромных чёрных очках. Она провела длинным музыкальным пальчиком по шершавой поверхности морского гостя. Затем сняла очки и постучала кулачком по макушке великана. Отзвук, который я не мог расслышать за шумом прибрежных волн, девушку озадачил. Она отстранилась от буя и решительно зашагала прочь. «Странно!» — подумал я, глядя на её поспешные пугливые движения.

Затем к бую подошла пожилая пара не то немцев, не то англичан. Ухоженные старики этих национальностей всегда заметны на общем фоне европейцев, барражирующих по пляжам и прибрежным ресторанам. Без интереса взглянув на буй, вельможная пара, не останавливаясь, продефилировала дальше. «Что ж, — подумал я, — трудно удивить того, кто успел пресытиться жизнью».

Через пару минут к сверкающему на солнце исполину подошла молодая семья. Маленькая девочка вскарабкалась на буй, прижала ухо к подсыхающим ракушкам и стала, наподобие врача, деловито прослушивать «сердцебиение» неповоротливого пациента. Девочка спрыгнула на песок и обошла буй, простукивая его кулачком. У меня создалось впечатление, что она слышала голоса спрятанных в буе, как в троянском коне, «греческих человечков». Дети часто слышат то, что не доступно слуху взрослых.

Вскоре родители направились дальше, и послушная девочка, погладив на прощание буй ладошкой, поспешила им вслед.

Мне надоело сидеть «взаперти» и я, утопая по щиколотки в песке, подошёл к бую.

— Ну, здравствуй, приятель! Зря ты оказался здесь. Поверь, это не лучшее место для продолжения твоей одиссеи, — я облокотился на плечистую полусферу буя и почувствовал, как живую, теплоту металла, нагретого первыми лучами солнца, — сдаст тебя в утиль береговая служба.

Мне показалось, что буй вздрогнул и глубоко вздохнул. По крайней мере, я отчётливо разглядел мелкую рябь, расходящуюся от него в стороны, как от камня, коснувшегося воды. И тут меня прорвало.

— Господа! — я обвёл пляж испытующим взглядом, — перед вами очередной экземпляр поверженного Икара, некий victus Icarus. Представьте, этот чудак перетёр швартовый канат и вырвался из плена волн. Наивный безумец! Свобода на земле равносильна замедленному самоубийству. Вот вам результат. Безвольный, охваченный ужасом осколок несостоявшегося счастья валяется как барахло у вас в ногах и просит помощи. Господа, не проходите мимо, окажите вспоможение!..

На последних словах я сорвал с головы фетровую шляпу и наклонился, как бы «ожидая» театральную мзду.

О, ужас! Мой монолог завершили редкие, как девичий киселёк, аплодисменты и насмешливый хохот группы самодовольных европейцев. Вот уж не думал, что нетвёрдый английский, на котором я, забыв стыд и совесть, глумился над «припаркованным» свободолюбцем, кто-то услышит. Мне ничего не оставалось, как раскланяться и фамильярно потрепать буй «по загривку». Европейцы вторично захлопали в ладоши и десятками рук весело «потрепали» уже меня, как доброго коня (или деревенского дурачка). Насмеявшись, они отправились своей дорогой. Одна сушёная вобла из их компании таки обернулась, сверкнула зубастой улыбкой и сделала с меня, убогого, прощальное фото.

Этот заключительный жест общечеловеческого любопытства оказался хлеще самой хлёсткой пощёчины.

«Жесть! — простонал я. — Ах ты, приблудная русская свинья! Маленькая испанская девочка, и та пожалела беспомощного скитальца! А ты? За четыре недели без Родины превратился в шута, обыкновенного визгливого шута!..»

Я обнял покатую спину моего молчаливого визави и, не поверите, расплакался. Расплакался, как маленький ребёнок, у которого что-то не сложилось в песочнице, а мама сидит под грибком — читает книжку, и не видит, как ему плохо!

Я ревел и одновременно смеялся над собой. Разглядывал в уме слово «турист» и впервые дивился его разительному корневому несходству с добротными русскими понятиями: «паломник», «путешественник, открыватель земель».

Кто такой турист? Это гражданин, покидающий Родину ради заморских благ, человек, движимый исключительно любопытством. Он потребляет обнаруженное благо на месте, «не отходя от кассы», и возвращается домой, растратив личные сбережения (часть национального достояния, между прочим) и остудив жар души.

Иное дело — паломник или путешественник. Он тоже уходит в чужие земли, чтобы приобрести благо. Но не насытиться им, а сберечь и по возвращении домой пересыпать нажитое в пути из походных баулов в закрома Родины!

…Солнце перевалило за полдень. С тяжёлым сердцем я прощался с буем, уверенный в том, что сегодня же вечером или завтра утром береговая служба заберёт его, погрузит на борт хмурого мусорщика и отправит за город в безжалостное солнечное пекло городской свалки. «Да, это неизбежно, — размышлял я, — и ничего в этой печальной истории изменить невозможно».

Вечером, окончив дела, я собрался снова сходить к морю. Но передумал, представив себе, как волонтёры береговой службы выдёргивают буй из песка и волокут его по пляжу или, подцепив экскаватором, победоносно увозят в поднятом ковше. Перебирая грустные мысли, я просидел до полуночи за бутылкой коньяка, поминая друга, а заодно что-то несостоявшееся в себе.

Поутру я вновь отправился к морю. Невероятно — буй лежал на прежнем месте! Я повалился на его широкую спину и распластал руки, выкрикивая слова приветствия. Короче, повёл себя как нормальный русский алкоголик. Буй снисходительно слушал меня и подставлял шершавую, ещё влажную от росы поверхность под мои восторженные рукоприкладства.

Удовлетворив чувство восторга, я погрузился в размышления. Слово за слово между нами завязался неторопливый и, как всякое действие у воды, чуть ленивый разговор.

— Давай знакомиться! — неспешно начал я.

— У-гу-хх… — ответил буй сквозь шум набежавшей волны.

— Меня зовут Иван, Золотов Иван. А тебя… слушай, тебя зовут… Марбо. Да-да, Марбо, отличное имя! Согласен?

— У-гу-хх… — пропел мой покладистый собеседник.

— Вот и отлично! — я сел на песок и упёрся в буй спиной. — Знаешь, Марбо, участь твоя, поверь, незавидная, но я тебе (не поверишь!) завидую. Как бы я хотел пришвартоваться к каким-нибудь рифам. Живи, качайся на волне, мудрей! Не понимаешь? Ладно, скажу проще: мудрость — это способность стать свободным над собственной несвободой. Слушай, а может, Емелька[6] пожаловал тебя рассказом, и ты решил примерить судьбу сокола? Что ж, это по-русски. Немцу не понять…

Так, за разговорами, пролетели пять дней нашей буйно-человеческой дружбы. Каждое утро я отправлялся к морю с тревожным чувством предстоящего неизбежного расставания. И каждый раз, издали завидев у кромки моря Марбо, ускорял шаг и припадал к его росистой поверхности со смешанными чувствами радости и покаяния. Воистину, я прожил это время, отождествляя себя с героями Евангельской притчи «О блудном сыне». Если в один из дней я радовался сердцем, обнимая мою блудную «кровиночку», то на следующий день сам припадал к бую, как к Отцу, с покаянным чувством горечи, что я, здоровый свободный человек, не могу спасти его.

Ничего, однако, не происходило, и тревога за судьбу товарища постепенно отступила. Сердце моё успокоилось. Я внутренне повеселел. Этому немало способствовал очаровательный сон, приснившийся мне на третий день нашего знакомства.

Сон

Мы беседовали с Марбо об особенностях Житейского моря, как вдруг я услышал рокот приближающегося экскаватора. Увязая огромными колёсами в песке, он шёл прямо на нас, волоча за собой, как хвост, две глубокие борозды. На дне песочных вмятин красовался причудливый рисунок его протекторов, напоминающий иероглиф немецкой свастики.

— Это за мной, — сокрушённо шепнул Марбо.

— Ничего у них не выйдет, Марбо, верь мне! — я выступил на шаг вперёд и приготовился встретить врага лицом к «лицу».

— Я с тобой, — пискнул буй и, перевалившись на слабый, изъеденный ракушками бок, выставил вперёд твёрдую, наиболее целую половину корпуса.

Мы стояли плечом к плечу перед приближающейся тупоголовой оранжевой землеройкой. За нашими спинами шумело встревоженное море. Когда стальное чудовище подползло совсем близко, я услышал позади тысячеголосое «У-гу-хх!». В мгновение небо заволокла серебристая пелена. Огромная многотонная волна, пенясь и