Борис Алексеев

Красная ойкумена

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Борис Алексеев, 2019

«Красная ойкумена» — книга о трагических событиях октября 1993 г. О том, как в самом центре Москвы ранним осенним утром режим Ельцина расстрелял без суда и следствия тысячи российских граждан.

Книга «хороша» тем, что в ней нет ни капли литературной выдумки. Она представляет собой горестные заметки непосредственного очевидца высочайшего духовного события четвертьвековой давности.

Придёт время, и россиянам откроется истинный смысл произошедшего. А павших героев назовут поимённо.

16+

ISBN 978-5-4496-0577-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Красная ойкумена
2. 1993 год, октябрь, Белый дом, кровь…
   1. Часть 1. Указ
   2. Часть 2. Московская «Парижка»
   3. Часть 3. Игры в революцию закончились
   4. Часть 4. Ночь перед безумием
   5. Часть 5. Штурм
   6. Часть 6. Послесловие
3. Мы встретимся!
   1. Глава первая. Осада
   2. Глава вторая. Молитва
   3. Глава третья. Они встретились
   4. Глава четвёртая. Два мнения
   5. Глава пятая. Двадцать лет спустя

1993 год, октябрь, Белый дом, кровь…

Часть 1. Указ

— Да что т-ты!.. — я откинул в сторону альбом древнерусской живописи и бросился к плите спасать убегающий бразильский кофе.

Через минуту, выдохнув житейскую скорбь, я слил из турки остатки душистого великолепия, вытер плиту и оглянулся на брошенную книгу. Древнерусские иконы, «порубленные» на тонкие листы гознаковской бумаги, торчали неряшливым веером из распахнутого корешка. Мне стало совестно.

Как так? Капля чёрного импортного тоника оказалась, пусть на мгновение, ценнее шедевра великого Дионисия! Ведь именно его икону я рассматривал и в ужасе отбросил, глядя на выкипающий кофе!

«Тут есть о чём подумать» — я присел на подлокотник фамильного дивана и принялся размышлять. На этот раз мои мысли бежали далеко впереди знаменитого бразильского «черноризца».

То, что произошло в октябре 1993-го года в центре российской цивилизации, невозможно объяснить иначе как системным сбоем, сбоем бессмысленным и беспощадным. Дивные золотые октябрьские дни стали свидетелями падения самого главного, из чего состоит наш русский (дурацкий, пьяный, святой) обиход. А состоит он, как и триста лет назад, из человеколюбия и жертвенной снисходительности к слабому.

С прискорбием следует заметить: когда в самом центре Москвы под ногами защитников Белого дома от пуль и пороховых разрядов разверзся асфальт, прочие россияне на это просто не обратили внимания. Они не заметили, что одновременно с двориком Белого дома дрогнула вся русская цивилизация. Москвичи в то утро торопились на работу. Они слишком спешили, чтобы разглядеть на своей одежде мельчайшие капельки крови, брызнувшие из образовавшегося разлома.

Что ж, мы привыкли: кровь Родины в мирное время прозрачна. Она густеет и окрашивается в алую иконописную киноварь только в дни великих испытаний. А тут-то что? Ну, погорячились, постреляли друг друга, и ладно.

И ладно?..

Я приготовился писать икону, когда в мастерскую вбежал Шура, милый добрый товарищ, и, оглядываясь по сторонам, сообщил страшную новость:

— Революция!

Революция?.. Ну какая может быть в России революция? Мы по уши увязли в развитом социализме, и нам вот-вот должно стать ещё лучше. Кто увольняется с работы за день до квартальной премии!

— Шура, может, ты выпить хочешь?

— Борь, я серьёзно. В стране раскол! Ельцин отморозил указ №1400, мол, на фиг нужен этот Верховный Совет! Хазбулатов забаррикадировался в Белом доме и послал Ельцина на три буквы! Сейчас многие идут туда. Пойдём, а?

— Ну уж нет! — улыбнулся я. — Иконописание вне политики, ты же знаешь.

— Пойдём, а?..

Мы подошли к Белому дому со стороны Горбатого моста. Нас встретила революционная суета, напоминающая встревоженный, но разумный улей. Люди что-то сосредоточенно несли, складывали, уходили и снова возвращались. Так, наверное, в 1871 году под звуки «Марсельезы» строили свои нехитрые баррикады парижские коммунары. Ни сопливых пепси, ни почитателей «Клинского» я не увидел. Сосредоточенная конструктивная работа и сдержанный, возвышенный настрой духа.

Чтобы подогреть интерес читателя к повествованию, которое никак не выберется из бытовых подробностей, скажу: многие пишут о событиях 1993-го года. Например, почасовое документальное свидетельство о последних страшных днях революции, записанное А. В. Островским в книге «1993. Расстрел Белого дома».

У меня же задача другая. Я являюсь одним из немногих избранников судьбы, кто четвёртого октября не заплатил жизнью за увлекательное десятидневное «путешествие в революцию». В то время, как абсолютное большинство моих собратьев по «интеллектуальной прогулке в будущее» было зверски убито, а их тела исковерканы армейскими бронемашинами.

Как отрок Эфесский*, я «просыпаюсь» на короткое время, чтобы оставить российскому читателю воспоминания очевидца и участника гнуснейшего и героического перелома в отечественной истории. Перелома, после которого в нашей стране (стране «победившей демократии») стрелять в человека стало обычным заштатным делом. Моя задача — не хронологический рассказ о поступках главных персонажей этих страшных дней, а живое человеческое свидетельство. Воспоминания о людях, которые могли бы сейчас гулять с внуками по золотистым аллеям московских парков и рассказывать им мудрые сказки. Увы — ни рассказчиков, ни внуков.

Часть 2. Московская «Парижка»

Две недели продолжалось героическое стояние безоружного российского народа перед вооружённой до зубов государственной властью. На две недели дух Парижской коммуны прописался в центре российской столицы у метро «Баррикадная»…

Люди, уязвлённые ельцинским указом №1400, спешили к Белому дому, ставшему оплотом и символом сопротивления. Как бы ни высмеивали те дни нынешние и будущие царёвы спичрайтеры, скажу как участник и очевидец случившегося: на импровизированных баррикадах вокруг Белого дома собрались не оголтелые бузотёры и крикуны, а нормальная (классическая!) московская разночинная интеллигенция. Воители умственного труда, «вооружённые» старомодными кожаными и дерматиновыми портфелями, пришли защитить попранную указом верховного сатрапа власть советов, свою привычную человеческую демократию. Здесь не было торговцев, маклеров, брокеров, банкиров. Им советская власть не нужна. Не подвозилась грузовиками, как 1991-м, шальная кока-кола.

Я исподволь наблюдал за «баррикадной профессурой». Не скрою, меня интересовало фронтовое содержимое их заветных саквояжей. Ответствую — ни оружия, ни коньяка в плоских фляжках. Только книги, женины бутерброды и термосы с горячим чаем.

Запомнилось молодежное многолюдие.

Молодёжь особенная, рисковая и сдержанная одновременно. Приведу пример. В центре двора, примыкающего к Белому дому, студенты из Приднестровья разбили большую палатку. Над палаткой на импровизированном флагштоке развевался, как бы сейчас сказали, баннер с надписью: «ГРУППА РАЗРАБОТКИ ТЕОРИИ СЧАСТЛИВОГО ОБЩЕСТВА». Этот текст я помню дословно. Вот такие романтики десять дней обживали мятежный двор в центре Москвы. Увы, земля под палаткой оказалась платной, а плата — очень дорогой…

Первая ночь на баррикадах — улётная романтика!.. Сотни людей жгут костры, поют песни, смотрят на крупные сентябрьские звёзды и, конечно, спорят, спорят. Спорят о жертве для достижения общего блага, о мужестве сознательном и случайном…

И я спорю, не представляя, какое человеческое мужество увижу всего через десять дней, и как будет стонать моё сердце, «фотографируя» посекундно массовое жертвоприношение во имя… «Во имя» — самое трудное место в тексте воспоминаний. Перед напором памяти любая оправдательная логика «припадает к земле», как сбитый из рогатки кукурузник, выжигая плодородный слой на месте падения.

Баррикады…

Самодельные заградительные редуты представляли собой в основном фрагменты городского хлама с ближайших помоек. Перевязанные проволокой старые двери и разбитые оконные блоки, скрученные пружинами от старых кроватей секции дорожных турникетов, какие-то доски и парковые скамейки… Всё, что можно было выдернуть и унести, шло как материал для строительства «непреодолимых» препятствий в будущих сражениях с городским ОМОНом (так, по крайней мере, думали предприимчивые строители баррикад).

…Очередная осадная ночь. Во дворе Белого дома идёт непрерывный митинг. На балконе, превращённом в импровизированную трибуну, один за другим подходят к микрофону депутаты Верховного Совета и какие-то люди в военной форме. Все что-то кричат, грозят Ельцину то автоматом Калашникова, то просто кулаком. Под балконом внизу стоит сосредоточенная толпа людей. Они не вслушиваются в речи говорящих, просто стоят, о чём-то думают и через некоторое время расходятся по баррикадам. Их место занимают другие. Те, другие тоже недолго внимают микрофонной трескотне и тоже расходятся на свои боевые дежурства, размышляя о чём-то более важном, чем воинственные речи депутатов и старших офицеров.

Настоящие разговоры вспыхивают именно на баррикадах. Кто знал, что через несколько дней этот ощетинившийся самострой рухнет поплывёт, тая в горячем море человеческой крови? Его «архитектурные» фрагменты, раздавленные гусеницами БТРов, унесёт прочь безжалостный ветер истории… Но сейчас сладкий привкус великой картины Делакруа «Свобода на баррикадах» и ароматный женин чаёк из термоса очень располагали к умному и деликатному единомыслию с собеседником.

Добровольческий полк защитников Белого дома, как древний полк Игоря Святославича, наверное, не имел ни единого шанса победить, но в его сопротивлении (российское будущее это наверняка подтвердит) и заключалась его Победа! Жертва «Игоря со товарищи» оказалась предтечей освободительного Куликова сражения. Как повлияют события 1993-го года на ход русской истории, мы с вами знать не можем. Это откроется другим, позже.

Я набираю в Яндексе «полк Игоря, картинки» и получаю… восемнадцать тысяч изображений! Тут и репродукции живописных картин сражения, и русские иконы, и десантура Псковской дивизии, и рязанские штурмовики, и русская Ярославна, оплакивающая мёртвого военкома-мужа… Пробирает!..

…Шли, вернее, тянулись дни осадного положения «Хазбулатова войска». Я умышленно поставил кавычки, потому что все начальники Белого дома: и Руслан Имранович, и усатый генерал Руцкой, и все прочие генерал-депутаты — производили, мягко говоря, удручающее впечатление на собравшееся ополчение. Среди выступавших у микрофона мне запомнился один плачущий генерал. Он говорил в толпу буквально следующее: «Умоляю вас, не расходитесь, пока вы здесь — штурма не будет!»

Такие выступления удручали собравшихся, но анархию не провоцировали. Люди внутренним чутьём понимали: лучше плохой командир, чем никакой.

Власти города обнесли Белый дом по периметру спиралью Бруно (мерзкая коварная штука) и выставили караулы. У защитников появилось новое дело: искать в оцеплении прорехи и доставлять на баррикады еду и воду.

Ото дня ко дню напряжение нарастало. По Москве шли стихийные митинги. Милиция и приданные войска разгоняли собравшихся. Люди разбегались и на ходу договаривались о месте следующей встречи. Менты орудовали дубинками. Помню, я испытал шок, когда впервые увидел молоденького милиционерика с дубинкой в руке. «Это что, — подумал я, — для человека? Да как же он посмеет замахнуться?!.» Так мораль дяди Стёпы уступала место новому отношению людей друг к другу, отношению, в котором перестала присутствовать обыкновенная (нормальная!) презумпция человеческой невиновности.

По ночам при свете костров мы вели ожесточённые споры о праве гражданина и обязанностях власти перед собственным народом. А утром, выходя за спираль Бруно, под дубинками ОМОНа «стенографировали» сине-красным карандашом по собственному телу свободные диктанты на темы, сформулированные в ночной интеллектуальной хрипоте.

Часть 3. Игры в революцию закончились

Наступило 3-е октября, день рождения нашего с Мариной сына Ивана. Утром я вернулся домой после бессонной баррикадной ночи. Война войной, а девятилетний «юбилей» сына — вещь в семейном хозяйстве необходимая. Под вечер пришли гости, журналист Юра и музыковед Валя. Мы ещё сидели за праздничным столом, когда картинку на телеэкране сменили полосы, и зазвучало «Лебединое озеро», ставшее популярной заставкой ко всякой русской революции.

— Кажется, начинается! — сказал Юра и внимательно посмотрел на меня.

Надо было видеть испуганные глаза женщин. Бабьим чутьём они почувствовали беду. Над всеми нами кружил, как ворон, простой вопрос: зачем было играть в революцию десять дней подряд, если сейчас, затаив страх, искать причину для того, чтобы остаться дома?

Помню глубокий умоляющий взгляд Марины «Останься!» и слова Вали, сказанные мне вслед: «Боря, береги Юру!»

Думаю, главное препятствие, которое из века в век мы преодолеваем в стремлении к счастливой жизни, — наше генетическое беспамятство. Почему немец бережно складывает в коробочку документальные свидетельства рода, а те, кто побогаче, создают галереи фамильных портретов? Почему юного Deutsche приучают смотреть на мировую историю через призму собственной родословной?

Мы же считаем себя вправе ради «высшей справедливости» предать родителей, какими бы плохими они нам ни казались. Для нас гвинейский негр порой становится ближе кровного брата. Помните, у Высоцкого — «наш гвинейский друг»? Почему мы позволили иудушке Троцкому увлечь нас в омут интернационализма? Выходит, одурманенные идеей всеобщего блага, мы способны на самоубийство!

Эта порча. Откуда она? Кто и когда подменил наши родословные ценности «общечеловеческими»? Помнится, великий русский святой, преподобный Серафим Саровский говорил: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи». Почему мы опять и опять не следуем святым распоряжениям?!

За примерами далеко ходить не надо. Предали русский язык, заговорили по-французски — получили Наполеона. Задумали совершить мировую революцию — получили собственную гражданскую войну. Запамятовали свои имперские обязанности — выставили Родину на посмешище и поругание.

Разве не достаточно?

Часть 4. Ночь перед безумием

Белый дом был окружён со всех сторон баррикадами. Сейчас, зная, как хрустели под гусеницами современных БТРов старенькие кровати, перила ограждений, какие-то баки и прочее, впору удивиться: на что рассчитывали защитники московской «Парижки», перевязывая проволокой «элементы укреплений», добытые в соседних дворах? Я вам отвечу и ещё раз повторюсь — люди готовились к бою.

Но к бою не с гусеницами бронемашин, а с ОМОНом, вооружённым дубинками и слезоточивым газом. Против транспорта и поливальных машин варили коктейль Молотова. Где-то раздобыли и раздали металлические щиты. Всем женщинам было приказано: «Как только начнётся штурм, бежать в Белый дом». То, что ЭТО вот-вот начнётся, уже понимали — накануне власть смотала спираль Бруно и отвела караулы. Все препятствия перед ощетинившимися баррикадами были сняты.

Повзводно «высшие» командиры ополчения распределяли добровольцев на дежурство. Нам с Юрой досталась баррикада на Горбатом мостике.

Стемнело. В первом часу ночи стали поступать машины с ранеными из Останкино. Это произвело шок. Каждый втайне надеялся, что власть не переступит брутальную черту крови. Все посторонние звуки смолкли. Над баррикадами тишину нарушали только крики раненых, короткие команды и… гул окружающего города. Город, как ни в чём не бывало, спешил по своим делам, пьянствовал в кабаках, сопел и щупал женщин в темноте наступающей ночи.

В два часа наш взвод неожиданно перевели на баррикаду в Девятинский переулок, а на мостик пришли другие (скажу, опережая события: этот мостик на проверку оказался вовсе не мостиком, а стартовой площадкой. Весь его «технический персонал» поутру дружно взлетел в небо к вечному пристанищу).

Я тысячи раз спрашивал в молитве Бога: «Кого из нашего взвода Он решил оставить в живых, а право умереть на мосту передал другому взводу? Может, командира? Отставной капитан, в деле оказался серьёзный мужчина. Или мой товарищ Юра? Господь любит проказников. Глядя на них, люди становятся лучше!»

Девятинская баррикада прикрывала спуск к Белому дому со стороны Садового кольца и тянулась от забора американского посольства к зданию мэрии. Попарно ходили в дозор. Помню первый пистолетный выстрел. Подумал: начинается! Нет, всё стихло.

Томительное ожидание, как ветхий занавес, оборвался поутру под грохотом гусениц со стороны набережной.

Часть 5. Штурм

В течение нескольких минут мы превратились из ратников, готовых к бою, в безвольных статистов. Огибая Белый дом, с двух сторон на восставшую цитадель шли с набережной две колонны БТРов. На наших глазах головной БТР прямой наводкой расстрелял баррикаду на Горбатом мосту.

— Разрывными бьёт, сволочь! — сказал капитан. — Армию бросили. Приготовить гранаты!

Гранатами, точнее, вялой надеждой хоть на какое–то реальное сопротивление назывались поллитровые бутылки с зажигательной смесью «а-ля коктейль Молотова». Почему Молотова?

Секунд за тридцать уничтожив перед собой всё живое, БТР раздавил баррикадные безделушки и вполз на Горбатый мостик. Ствол пулемёта неестественно вывернулся в небо и затих. Не знаю, может, он собрался стрелять по душам, летящим вверх. На мгновение канонада стихла.

В это время на противоположном фланге (по ту сторону двора) раскатисто грянула точно такая же очередь. Она разбудила «нашего» героя. Он резко опустил ствол пулемёта и отработал обойму до конца, медленно разворачиваясь по кругу.

Люди, обхватив руками головы, метались по внутреннему двору Белого дома в поисках спасения. Бронетранспортёр, подкрепив силы новой закладкой, стал прицельно срезать бегущую толпу, не позволяя никому выйти за рубеж огня.

— Что ж он делает, сволочь?! — растерянно выдохнул кто-то из нас.

Тут я увидел, как мой друг Юра со связкой «гранат» перелез через укрепление баррикады и перебежками стал передвигаться в сторону мостика. Это была полная бессмыслица! Во-первых, расстояние до БТРа простреливалось. Во-вторых, эта композитная хрень может разжечь пионерский костёр, не более.

В глазах мелькнуло тревожное лицо Вали. Поступок Юры парализовал мою волю, и я обречённо наблюдал за процессом гибели друга.

Вдруг хлёсткая пощёчина полоснула моё окаменевшее лицо. Передо мной во весь рост стояла Валентина и била по щекам. Я пришёл в себя, собрался с духом и бросился за другом. «Юра! Назад!» — закричал я, споткнувшись на бегу о разбросанную арматуру. Юра, заметив моё «фронтовое» падение, повернул и поспешил ко мне. Когда он подполз и увидел, что я в порядке, то не удержался и, за минусом нецензурных слов, гаркнул: «Такую революцию испортил, Боря!»

Двор Белого дома с каждой минутой всё более напоминал ад. Плотный едкий дым от выстрелов закрывал видимость до двадцати метров над землёй. БТРы прошивали очередями сгусток серого воздуха, выискивая малейшие признаки жизни. Человеческих голосов не было слышно совершенно. Всё тонуло в однообразном раскате нескончаемой стрельбы.

Нашему взводу странно везло. Мы влипли в стену американского посольства и оказались вне внимания БТРовских стрелков.

— Сделать ничего не можем. Уходим, — скомандовал капитан серым, как дым, голосом.

Вжимаясь в кирпичную стену посольства, за которой америкосы, попивая виски, наверняка снимали на видео ещё одну маленькую гибель России, мы ползли по направлению к высотке и, захлёбываясь от ненависти и боли, наблюдали огневое «чистилище», в которое на наших глазах превратился двор Белого дома. Единицы защитников, которым тысячекратно повезло, оглушённые, в разорванной одежде, истекая кровью, выбирались на ощупь за территорию смерти…

Наша умная память порой фиксирует не самое значительное и яркое. У меня в глазах до сих пор стоят не БТРы, плюющие боекомплект задорно, как в тире, не горящий Белый дом, но будничные толпы серых равнодушных людей, моих сограждан.

…Площадка перед метро «Баррикадная». Мы с товарищем стоим чумазые, всклокоченные, как дикари, с ужасом оглядывая нескончаемую вереницу людей, деловито втекающую в каменные створы станции. В спину грохочет пальба. Выстрелы сливаются в единый сплошной вой смерти. Люди вжимают головы в плечи и ускоряют шаг, пытаясь как можно быстрее выбраться из утреннего дискомфорта и оказаться в привычной сутолоке метро, которая подхватит их и унесёт подальше от этого странного места, этих громких и навязчивых шарад…

Ни один не подошёл и не спросил: «Что происходит?» Мы, защитники Белого дома, стояли никому не нужные, нас сторонились, нами брезговали. Благополучные граждане воспринимали нас как метастазы какой-то близкой и многоликой беды, от которой следует держаться подальше, не то она окликнет и тебя.

…Француз, заслышав «Марсельезу», встрепенётся, как девушка на картине Эжена Делакруа «Свобода на баррикадах». Н