Меня всегда поражала эта манера возводить культуру и чтение в абсолют. Как будто простое знание фактов — это признак интеллекта. Однако, подобно кардиналу у Гюго, который говорил на шестидесяти языках, но «в голове у него были только слова и ни одной мысли», можно быть человеком «весьма ученым и очень глупым» [82]. Одно дело — знать. Понимать — совсем другое. Можно знать все обо всем и при этом ничего ни в чем не понимать.
Точно так же никому, похоже, не приходит в голову, что важно не столько читать, сколько читать хорошие книги, и уметь читать хорошо. Акт чтения как таковой не ценнее, чем акт приема пищи. Было бы нелепо радоваться, видя, что люди едят. Нужно, чтобы они ели хорошую пищу — и знали, как ее есть.
Сама по себе культура нейтральна, как и любое наследие или другой набор объектов. Важно то, что мы с ней делаем
человек становится просветленным не потому, что представляет себе фигуры из света, а потому, что делает тьму сознательной. Однако последняя процедура не из приятных и, как следствие, непопулярна
Одним словом, в европейской культуре священнослужитель предстает прежде всего как страж порядка. Сторожевой пес, если пользоваться выражением Низана. И этот образ накладывает свой отпечаток на его наследников, то есть на каждого европейского «культурного человека», будь то профессионал (учитель, деятель науки, писатель, издатель, книготорговец, журналист, музейный хранитель и т.д.) или любитель (врач, юрист, бизнесмен или просто интеллигентный горожанин).
На мой взгляд, эта онтологическая диссоциация личности, последствия которой до сих пор ощущаются в западных обществах, независимо от степени их дехристианизации, также представляет собой исключительное явление. Нигде за пределами Европы человеческое тело не знало такого уровня надзора, контроля, презрения, ненависти, принижения и издевательств ради спасения души в другой жизни
Нигде за пределами Европы человеческое тело не знало такого уровня надзора, контроля, презрения, ненависти, принижения и издевательств ради спасения души в другой жизни
Будь то заявленное прекращение изучения греко-римской Античности [262], постоянные предупреждения о триггерах [263] или вопросы к статуям, — это, строго говоря, все наши представления об Истории и, следовательно, о человеческой природе. На самом деле есть два подхода. В одном случае мы считаем, что человечество поделено на «добрых» и «злых», «чистых» и «нечистых», История — борьба этих двух лагерей, а сторонникам Добра надлежит искоренить любую память о плохих людях (к вопросу о давней практике damnatio memoriae) и, напротив, хранить память о хороших. По своей сути это глубоко пуританский подход — о чем, на мой взгляд, говорится слишком мало. И я убежден, что культура отмены, как ни парадоксально, берет свое начало в пуританстве пассажиров «Мейфлауэра». Именно оно подразумевает деление человечества на чистых и нечистых, избранных и нечестивых, одержимость грехом, карой и очищением, поиск искупления и отказ от каких бы то ни было обсуждений
недавно поплатился Шекспир — как известно, куда более опасная угроза, чем нищета и школьная сегрегация. Так, открытый театр «Делакорт» в Центральном парке, где каждое лето ставят пьесы Барда в рамках программы «Шекспир в Парке» (Shakespeare in the Park), выбрал для постановки «Виндзорских насмешниц»
исторические деятели, как бы иллюстрируя слова Лютера «греши смелее» [267], все делают с размахом: их ошибки и заблуждения зачастую сопоставимы с масштабом их личностей, с масштабом их ответственности и последствий их действий.
Режиссер отправился к драматургу Джослин Био, родившейся в семье выходцев из Ганы, чтобы она адаптировала пьесу — так сказать, поспособствовала ее «исправлению». Как она рассказала на первой репетиции, во время учебы в театральном институте преподаватель посмотрел на ее внешность, послушал ее акцент и решил, что Шекспир не для нее: «Мне сказали, что вся моя “чернокожесть”, “африканскость”, “ньюйоркскость” никоим образом не имеет отношения к Шекспиру».
