автордың кітабын онлайн тегін оқу Анатомия смерти
Владимир Весенний

Кітап туралы Қазір оқып жатыр54 Тегін фрагмент

Владимир Весенний

Анатомия смерти

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Корректор Ольга Рыбина

Зверское убийство бизнесмена и учёного Гомельского и его жены ставит в тупик: кто и зачем мог устроить такую расправу?

За расследование берётся друг Гомельского, Максим Курбатов — бывший опер, а ныне частный детектив. Из зацепок — флешка, за которой начинается жестокая охота. Но то, что на ней, — лишь первый кусочек страшной мозаики, которую нужно сложить. Странные убийства, участие ФСБ, эксперименты над детьми, покушения и новые жертвы…

Но назад дороги нет, а впереди пугающая неизвестность…

18+

В двенадцать дня в пабе Lambic на улице Долгоруковской было немноголюдно: бармен за стойкой в белой рубашке с коротким рукавом и в чёрной бабочке протирал фужеры белой салфеткой; за столиком у окна молодая женщина в сапогах с высокими голенищами и длинном, до колен, свитере грубой вязки почти шёпотом, но горячо что-то доказывала мужчине в костюмной паре с редкими кучерявыми волосёнками вокруг лысины на голове. Мужчина с иронией смотрел на неё и отпивал кофе из чашки. Его неспешные движения ещё сильнее распаляли собеседницу, и она шептала громче и ожесточённее.

Максим Курбатов секунду наблюдал за парой. «В мире нет человека, довольного своей жизнью, — подумал он. — Постоянно кто-то или что-то доставляет хлопоты. Всем и всегда».

— Макс, я хочу, чтобы эта флешка осталась у тебя, — объявил ему Гомельский.

Курбатов перевёл взгляд на друга. Полчаса назад Максим развернул внедорожник на полпути за город и приехал в кафе, сбитый с толку взволнованным голосом и настойчивостью, с какой его старый приятель говорил в трубку телефона.

Они знали друг друга со школьной скамьи. Павел редко выплёскивал эмоции. Лишь однажды на памяти Максима он заметно нервничал, когда сообщил Курбатову, что сделал предложение женщине, но вместо ожидаемого «да» услышал неожиданное «я подумаю». Пока Вика, будущая жена Павла, «думала», Гомельский изводил себя и приятеля горькими сомнениями:

— Вдруг откажет?!

— Предложишь другой. В «девках» не останешься. Женщины любят таких, как ты, — богатых и успешных, — отвечал Курбатов.

— Она не знает, что я бизнесмен. Думает, я клерк из страховой компании.

— Тогда тебе следует срочно взлететь вверх по карьерной лестнице или предъявить ей более веский аргумент.

— Все аргументы давно предъявлены. И тот, что в брюках, — тоже…

— Ну тогда я не знаю, чего им ещё надо! — картинно развёл руками Курбатов.

Через неделю Павла осчастливили согласием…

— Причина? — вернулся к настоящему разговору Курбатов.

— Здесь кое-какая информация.

— Надеюсь, не секретные чертежи или номера счетов продажных врагов отечества?

— Мне не до шуток, Макс. Кто-то пытался взломать мой комп. Открыть сейф. Непостижимо как и кто.

Курбатов знал, что в огромной квартире Гомельского на Тверской установлены камеры наблюдения. Даже таракан не мог проползти по плинтусу незамеченным.

— Запись с камер стёрта. Кто-то проник в квартиру, возился с компьютером в моём кабинете, а запись стёрта.

— Сантехники, электрики, газовщики…

— Исключено. Никого не приглашали, никто не являлся по собственному почину: ни доктора, ни полицейские, ни инопланетяне с тарелками, ни черти с рогами. Никого!

— Домработница или няня?

— Проверяли. Чисто.

— Мистика какая-то.

Гомельский раздражённо мотнул головой и уставился в одну точку на столе, крутя чёрную флешку в руках. Пальцы его едва заметно дрожали. Курбатов с сожалением посмотрел на друга. За месяц тот сильно сдал. Из цветущего и уверенного в себе мужчины он превратился в сморщенного подозрительного субъекта с затравленным взглядом.

— В квартире происходит непонятное, — снова заговорил Гомельский, по-прежнему глядя в точку на столе. — Я подрядил своих ребят-программистов. Они проверили. Дистанционно никто в компьютер не ломился. Но кто-то сидел за моим столом.

Казалось, Гомельский хочет и не может решиться сказать о главном.

— Ты помнишь, как мы с Викой хотели ребёнка?! — решительно заговорил он. — Годы хождений по врачам. Клиники, лечение. Всё впустую. Потом усыновили Мишку. Славный мальчишка. Сколько радости, счастья он нам принёс! Жизнь обрела смысл. Вика души не чает в Мишке, не отпускает его от себя, пылинки сдувает… Но, видимо, правда, закон замещения материи существует: где-то прибывает, где-то убывает. Вот и у нас так. Появился сын, а в остальном всё пошло не так…

Курбатов подождал, пока приятель допьёт свой сок из бутылки с апельсином на этикетке.

— Кто-то пытается разрушить мою, нашу жизнь. Я чувствую постороннее присутствие. Так, будто за мной наблюдают. Звучит дико, но в квартире посторонний.

— Ты имеешь в виду — за квартирой следят, — поправил Курбатов.

— Нет, я сказал то, что сказал: в квартире посторонний.

Курбатов отстранённо посмотрел в сторону и вздохнул. Он не верил в мистику и с иронией относился к бредням о потусторонних силах.

— Я знаю твоё отношение к чертям и ведьмам на мётлах, — раздражённо проговорил Гомельский. — Я сам, как ты помнишь, материалист, но… — Павел запнулся и посмотрел на флешку так, будто за её пластиковым корпусом скрыт весь секрет мироздания. — Ты веришь в переселение душ? — неожиданно продолжил он. В его взгляде и голосе Курбатов уловил надрыв. Чутьё подсказывало ему, что сейчас не самое подходящее время для иронии. Он тщательно подбирал слова для ответа, чтобы не задеть или не обидеть, но Гомельский ответил за него: — Ты ни во что это не веришь! Я знаю. Поэтому возьми флешку и постарайся во всём разобраться. Сколько бы времени у тебя это ни заняло. Пока я жив, — Курбатов вскинул удивлённые глаза, но Павел нетерпеливым жестом потребовал не перебивать, — пока я жив, можешь во всём положиться на меня. Деньги, информация — всё, что потребуется…

— Ты меня нанимаешь на работу?!

— Именно. Ты лицензированный частный детектив. Бывший следователь прокуратуры. К тому же ты мой друг. Кому, как не тебе, раскручивать «непонятки».

— Мне нужна конкретика. Состав преступления. Факты, — ответил Курбатов.

— Вот поэтому я обратился к тебе, а не в органы. Им нужна конкретика и состав преступления. Нет состава — нет дела. Давай так, — секунду подумав, предложил Гомельский, — сегодня посмотришь флешку, а завтра подъезжай ко мне, но не в квартиру — в контору. Поделишься соображениями.

Курбатов взял флешку и с сомнением повертел в руках. Затем сунул во внутренний карман пиджака. Обижать друга отказом ему не хотелось, но тратить время на расследование непонятно чего тоже не улыбалось. «Перетрудился», — подумал он о Павле, пожимая ему руку и улыбаясь на прощание.

Выходя из паба, Курбатов почувствовал на себе короткий скользящий взгляд человека с лысиной. Максим натянул пальто и задержался у зеркала, поправляя шерстяной шарф в серую клетку. Мужчина в отражении за его спиной принял ещё более вальяжную позу на стуле и сосредоточился на собеседнице.

Через полтора часа Максим Курбатов захлопнул дверь внедорожника под навесом, запер железные ворота на засов и поднялся по заснеженным ступенькам на крыльцо своего загородного дома. Снег под ногами хрустел, доски скрипели. С окраины деревни слышен был одинокий лай собаки. В звенящей тишине лай уносило далеко к кромке леса, куда медленно заползало зимнее солнце, расплывшееся в серой жиже облаков. Курбатов глубоко вдохнул морозный воздух.

Камин разгорелся. Берёзовые поленья постреливали бордовыми искрами. Пламя играло тенями на бревенчатых стенах комнаты. Курбатов вытянул ноги в толстых носках из собачьей шерсти ближе к огню и удобнее уселся в мягком кресле. Он с сожалением приподнял и опустил на пол опорожнённую бутылку и отпил из стакана глоток водки, разбавленной лимонным соком. Максим чувствовал, как погружается в приятную дремоту. Где-то на третьем плане в голове крутилось напоминание о недоделанных делах. «Всё позже», — решил он.

После развода с женой Курбатов часто приезжал в деревню. Возвращаясь сюда, он надеялся вернуть счастливые годы семейной жизни, но возвращалась лишь боль от разрушенного счастья и пустота впереди. В жизни жены появился другой. «Тебя никогда нет рядом. Ты сам по себе, — слышал он слова Марины. — Тебе незачем было жениться на мне. Ты женат на работе».

Его уход из прокуратуры ничего не изменил. Курбатов понял: женщинам не нужны герои, им нужны мужья. Рядом и навсегда.

Он увидел себя идущим по обжигающему песку. С каждым шагом идти становилось невыносимее. Ступни горели. Солнце беспощадно палило лицо и голову. Слева горел пальмовый лес. Между деревьями ползла раскалённая лава прямо в океан. Набегающие волны гулко накатывали на огненную массу и с шипением отступали, превращаясь в кипяток и пар. Воздух наполнился жаром и гарью. Птицы с отчаянным криком взмывали в небо, ржавое от накала. Вдоль прибрежной полосы, там, где заканчивается мокрый песок и начинается суша, прямо на него летел какаду, отчаянно махая зелёными крыльями. Из его широко раскрытого и кривого клюва вылетала композиция Deep Purple «Дым над водой». В момент, когда попугай со всего маху влетел в голову Курбатова, тот вскрикнул и проснулся. Он сидел в центре горящей комнаты. Она не просто горела — она пылала. Пламя пожирало занавески на окнах и книжные полки. Стёкла в рамках с фотографиями матери в летнем сарафане и отца в парусиновой шляпе покрылись мелкими трещинами. То же происходило с фотографиями детей. Сын обнимал младшую сестру. Оба смеялись. Фотографии сморщились и надулись пузырями. Со всех сторон к потолку ползли языки огня. Носки на пятках дымились. В кармане шаровар орал мобильный телефон вступительными аккордами «Дыма над водой». «Беги!» — услышал Курбатов голос Гомельского в трубке.

Входная дверь ударам ногой не поддавалась. «Кой чёрт, я её не закрывал изнутри», — пронеслось в голове. Едкий дым душил. «Достаточно трёх вздохов, и твои лёгкие обгорят», — вспомнил Курбатов слова знакомого пожарного и задержал дыхание. Выбивая уже тлеющим стулом пластиковое окно, Максим проклинал себя за то, что летом послушал соседа и вставил стеклопакеты вместо обычных рам. Прочный стеклопакет оказалось непросто выбить деревянным стулом.

Вывалившись на снег в носках и байковой рубашке навыпуск, Курбатов вскочил на ноги и побежал, но споткнулся о брошенную ещё осенью кадку с водой. Вода в кадке давно заледенела, сама кадка примёрзла к земле. Падая, Максим услышал, как что-то свистнуло над головой и стукнуло в бревно в стене дома. Он обернулся. В бревне зияла дыра с обвисшими по краям щепками. «Стреляли?! В меня стреляли!!!» Адреналин ударил в голову, вырубил логику и включил инстинкты. Шестое чувство не обмануло Курбатова. Позади него вспыхнул внедорожник. Барахтаясь в сугробе, Курбатов перевернулся на спину и поздравил себя с тем, что бежал прочь от машины, а не наоборот. Автомобиль вспыхнул как стог сена в поле, подожжённый одновременно с четырёх сторон. Огонь прожорливым драконом взметнулся к пластиковой крыше навеса. Навес загорелся. На фоне чёрного неба пылающий автомобиль и свирепые рыжие языки из-под металлической крыши дома завораживали и страшили. Стихия во всей своей неукротимости подавляла волю. Кто ты есть? Пыль…

Курбатову некогда было додумывать эту мысль. Он и так знал о жизни всё, что положено знать мужчине в неполные сорок лет. Знал радость побед и горечь потерь. А теперь ещё и то, что кто-то хочет его убить. Он всегда помнил, как непрочна связь человека с этим миром, но встречаться с праотцами до срока в мире ином не входило в его планы. Максим перевернулся на живот и на четвереньках полез по сугробу подальше от пожара. Неожиданно чья-то большая и тяжёлая рука крепко ухватила его предплечье. Курбатов попытался вырваться и встал на колени, чтобы дать отпор. Занёс кулак, чтобы врезать в выросший перед ним силуэт в косматой енотовой шапке.

— Это я, Константиныч! — узнал он голос соседа по дому, на фоне яркого пожарища лица его было не разобрать.

— Михал Михалыч?! Миша! — цепляясь за поясной ремень и свитер, заправленный в ватные штаны, встал на ноги Курбатов.

Он часто и тяжело дышал и только теперь обратил внимание на правую руку, в которой держал ключи от машины с брелоком сигнализации, ставшие бесполезными.

— Пожарных вызвал?! — спросил Михаил.

— А?! — Курбатов всё ещё находился в прострации и не совсем понимал, что с ним и где он находится.

— Пожарных, говорю, вызвал?! — рявкнул сосед. Он тряхнул за плечи Курбатова: — Очнись! Это я, Михаил.

Курбатов посмотрел в широкое лицо соседа с порванной ноздрёй. Кусок носа Михаилу отхватил алабай, когда тот пьяным полез к собаке целоваться. Шапка наползла Михаилу на глаза. Он то и дело сдвигал её на затылок. Рваная ноздря и запах чеснока и водки, исходивший от Михаила, почему-то подействовали на Курбатова ободряюще. Он осмысленно взглянул на ключи в руке и бросил их в снег.

— Нет, не вызвал! На кой хрен они теперь нужны. Считай, всё сгорело.

— Акт составят. Страховку получишь… Из-за чего полыхнуло?

— Похоже на то, что подожгли меня, Миша. Уж больно споро разгорелось. В одночасье. Да ещё вдогонку стреляли.

— Да ну?!

— Ну да.

Курбатов оглянулся. На дорогу из домов выходили люди. Виднелись их чёрные силуэты на фоне белого снега. Близко к пожарищу никто не подходил. Жар от пламени чувствовался даже здесь, на расстоянии пятидесяти метров. Горящие брёвна трещали и протяжно стонали, выстреливая красными искрами. Дым подхватывал искры, и те кривыми зигзагами улетали в холодную бездну неба. Издалека, как паровозный гудок, доносилась пожарная сирена.

Курбатов чувствовал неудобство и не понимал, что это неудобство доставляют ему отсутствие обуви на ногах и пронизывающий холод, от которого не спасала рубашка, прожжённая на левом боку до огромной дыры с обуглившимися краями. От ожога оберегла майка под рубашкой. Снег свалялся в ледяные катышки на носках.

— Говорил тебе, заведи собаку, — сказал Михаил. Он подтолкнул соседа в направлении своего дома. — Пойдём, оденешься. Верно, продрог до костей. Умоешься. Весь чёрный, и лоб в крови.

— Какую собаку?!

— Обыкновенную, с хвостом и лапами. Чтобы на чужих лаяла и к дому не подпускала.

Курбатов потрогал лоб. На ладони остались сажа и кровь.

— Погоди, — вспомнил он и взялся за мобильный телефон.

Трубу на той стороне не брали.

— В город мне надо, срочно! — сказал Курбатов. — Так срочно, Михалыч, как никогда!

— Я б тебя отвёз, да выпивши я, — отозвался сосед.

Курбатов мчался по ночному шоссе в такси на заднем сиденье в брюках, пиджаке и куртке на три размера больше, чем ему требовалось. Михаил отдал, что было в доме. В таком наряде чуть больше чем через час Курбатов выбрался на Тверскую улицу, не доезжая до книжного магазина «Москва». Огромное неудобство доставляли брюки. Дырочек на поясном ремне не хватало. Брюки приходилось придерживать рукой, чтобы не складывались гармошкой и не лезли под подошвы больших зимних ботинок с высокими задниками. Но брюки всё равно складывались и лезли под каблуки, крайне сковывая движения.

Набрав код входной двери, Курбатов проник в вестибюль подъезда. Консьержка за стеклом отложила вязанье на топчан и вышла из комнаты навстречу. Обыкновенно подтянутого и одетого с иголочки Курбатова она не сразу узнала в странном наряде. Ссадина на лбу с запёкшейся кровью, взъерошенные волосы и следы сажи на шее сбили её с толку. Она не успела задать вопрос, потому что створки лифта сомкнулись и кабина поползла на четвёртый этаж.

На звонок никто не отвечал. Колотить в железную дверь кулаками было бы и больно, и бессмысленно. Курбатов в бессилии опустил руки и быстро соображал, что предпринять: вызывать полицию или всё же попытаться выломать дверь. В любом случае необходима помощь.

Выламывать дверь и звать на помощь не пришлось. Замок с лязгом щёлкнул, дверь тяжело приоткрылась, и в образовавшемся проёме показалась няня Мишеньки. В её широко открытых глазах застыл ужас. К сгусткам крови на лбу и щеках прилипли пряди светло-русых волос. Над правой бровью зияла кровавая ссадина. Шея, подбородок и платье на груди также были вымазаны кровью. Женщина качнулась и рухнула на Курбатова. Тот подставил руки, втащил обмякшее тело в просторный коридор, уложил на ковёр и пощупал на шее пульс. Няня находилась в глубоком обмороке.

— Паша! — позвал он Гомельского.

Ни звука в ответ. По кровавым следам на ковре и паркете Курбатов двинулся внутрь квартиры. Сердце яростно колотилось. С каждым шагом оставленные кем-то следы крови на полу становились гуще и шире. Максим остановился у входа в зал, не понимая, что перед ним. Кровью был залит пол, вымазаны стены и чёрный рояль. Пюпитр с нотами лежал также пропитанный кровью рядом с табуреткой. Табуретка с винтовой ножкой стояла сиденьем вниз на окровавленной массе в месте, где должна была быть человеческая голова. По обнажённой груди и вывернутой шее угадывалось тело женщины. Определить, во что она была одета, не представлялось возможным: из разорванного живота на бёдра и ноги вывалились внутренности. Поодаль от женщины лежал обезглавленный труп хозяина квартиры. Его голова смотрела из-под стула широко раскрытыми остекленевшими глазами. Рот был открыт, словно человек продолжал вопить от ужаса. На губах запеклась кровь. Смолянистые, курчавые волосы торчали дыбом.

За двенадцать лет работы в прокуратуре Курбатов насмотрелся всякого. Были и расчленённые трупы. Привыкнуть к этому невозможно, можно только абстрагироваться. Или относиться к жестокости как к неизбежной издержке профессии. Теперь дело обстояло иначе. В комнате лежал человек, знакомый с детства. Ещё утром он говорил, переживал, жил. А сейчас его нет. Нет Вики, его жены. Отстраниться от этого не получалось. Горький ком подступил к горлу.

Курбатов сел на корточки и опустил голову, чтобы прошла подступившая тошнота. Через мгновенье он вспомнил и быстро осмотрелся. Ребёнок! Где ребёнок?!

Из соседней комнаты доносились звуки. Они походили на бульканье или всхлипывания. Придерживая брюки рукой, Курбатов двинулся по кровавой луже к комнате. Брючины пропитались кровью. Максим снова почувствовал прилив тошноты. Он сделал глубокий вдох и выдох и заглянул за дверь. В углу, сжавшись в комочек, сидел мальчик шести лет в пижаме с синими слониками. Пижама совершенно чистая, без единого пятнышка крови или грязи. Очевидно, Миша спрятался здесь в углу и его не нашли или не искали те, кто побывал в квартире. А почему побывал? Быть может, они ещё здесь?! Мальчик громко икал. Курбатов хотел взять его на руки, но мысль о том, что в помещении может быть ещё кто-то, заставила его выпрямиться. Он прислушался.

— Миша, в квартире ещё есть кто-нибудь?! — прошептал Курбатов.

Мальчик смотрел испуганно и молчал.

— Где мама Катя? — так Миша называл свою няню. Курбатов знал, что ребёнок очень привязался к женщине. Малыш напуган, и задавать ему вопросы бессмысленно.

Курбатов обошёл квартиру. В кабинете Гомельского зиял дырой распахнутый сейф, что был вмонтирован в стену. Бумаги разметало сквозняком по полу. Из открытого окна ветром задувало снежинки. Курбатов выглянул на улицу. Ни пожарной лестницы, ни балкона рядом не наблюдалось. Следовательно, преступники проникли в квартиру другим путём. Быть может, Гомельский или его жена пытались позвать на помощь? «Нужно опросить консьержку», — подумал он и вспомнил её безмятежное лицо: если она что-то видела или слышала, то её выдержке могут позавидовать дипломаты или разведчики.

Соседи. Почему на шум не отозвались соседи? Они не могли не слышать, что происходит за стеной.

Нужно привести в чувства няню и расспросить её. И успокоить мальчика. Максим не успел додумать, в какой последовательности поступит. Удар по затылку свалил его с ног, и он потерял сознание.

Курбатов очнулся от резкого запаха нашатыря. Он поморщился, открыл глаза и отодвинул руку с пузырьком. Секунду Максим соображал, почему оказался на полу и чьи ноги ходят рядом. По комнате двигались люди.

— Кажется, очухался! — услышал он мужской голос над головой.

— Точно, — подтвердил другой.

Курбатов приподнял голову и увидел двоих в штатском. Они не походили на ребят из детективных телесериалов с обрюзгшими лицами артистов, набранных из московских театров. В их жестах и глазах присутствовала настороженность. Один держал в руках наручники. Другой стоял в расстёгнутой потёртой дублёнке. Ему явно было жарко в ней, по виску скатывалась капля пота. Шарф он накрутил на кулак.

— Встать сможете? — спросил он.

— Попробую.

Курбатов тяжело поднялся. Кровь на брюках запеклась. Шею ломило. Подташнивало.

— Это для меня? — кивнул он на наручники.

Один заслонял собой окно. Другой стоял на пути к двери.

— Вы кто и как здесь оказались? — спросил тот, что держал наручники.

— Я друг семьи. Курбатов Максим Константинович. По коду вошёл в подъезд. Дверь мне открыла Екатерина Сергеевна, няня Миши. Кстати, как она?

— В порядке, продолжайте.

Курбатов рассказал всё, что произошло за день: и про разговор в кафе, и про сгоревший дом, и про последний звонок Гомельского, и про наличие лицензии частного сыщика.

Оба с сомнением разглядывали наряд Курбатова. Он увидел своё отражение во весь рост в стекле на двери книжного шкафа. Бомж в мусорном мешке. К тому же брюки почти до колен в крови.

— Вам придётся проехать с нами для выяснения, — сообщил тот, что был в дублёнке. Его товарищ по-прежнему держал наручники наготове.

— Позвоните следователю следственного комитета Салтыкову, — предложил Курбатов и назвал номер мобильного. — Мы работали вместе.

Тот, что в дублёнке, набрал номер. Отошёл к двери, не выпуская Курбатова из поля зрения, и заговорил. Через минуту отключил и сунул трубу в боковой карман дублёнки.

Черты его лица смягчились, но глаза оставались настороженными.

— Вроде всё нормально, — кивнул он напарнику. Тот спрятал наручники под куртку. — Сейчас за вами приедут, — сообщил офицер Курбатову.

В комнату вошёл молодой полицейский в погонах лейтенанта.

— Мобильный потерпевшего. Нашли при нём, в кармане.

Человек в дублёнке взял аппарат и просмотрел номера.

— «Макс» — это вы? — спросил он, оторвавшись от телефона.

— Я.

— Сходится. Абонент выходил на связь три часа назад.

Курбатов посмотрел на настенные часы. Стрелки показывали два часа ночи. Он провалялся без сознания около часа.

— Где ребёнок? — спросил Курбатов.

Офицеры переглянулись.

— Какой ребёнок?!

— В соседней комнате в углу сидел мальчик. Сын Гомельских. Где он?

Пересекая зал, Курбатов старался не смотреть по сторонам. Зал располагался в центре квартиры, и обойти его не представлялось возможным. Люди в халатах паковали трупы в полиэтиленовые мешки и укладывали на носилки. Голову из-под стула убрали, но кровь осталась. Кровь была везде. «Тому, кто будет отмывать эту комнату, не позавидуешь», — промелькнуло в голове Курбатова.

Мальчик сидел на коленях у няни, уткнувшись головой в её грудь. Сама няня расположилась в кресле у окна и поглаживала ребёнка по спине, едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону. Курбатову показалось, что она напевает колыбельную. На лице женщины читалось умиротворение. Казалось, она не замечает окружающих её людей и сосредоточена на мальчике и на своих мыслях. Лицо её было просветлённым. Ужас и страх исчезли. В уголках пухлых губ застыла полуулыбка. Её длинные и густые светло-русые волосы укрывали плечи мальчика.

Курбатов регулярно навещал семью Гомельских и знал от Павла, что это натуральный цвет волос няни. Ещё он знал, что Екатерина свободно говорила и писала на четырёх европейских языках, отлично разбиралась в современной и классической русской литературе, любила живопись и могла поддерживать разговор на любую тему так же легко, как играть на фортепиано. Курбатов не понимал, почему человек с прекрасным образованием и талантами, наделённый красотой и другими достоинствами, не пытается сделать карьеру, а тратит свою жизнь на воспитание чужих детей. Привязанность мальчика к няне была очевидна. Курбатов замечал даже ревность Вики, которую та тщательно прятала под различными предлогами, когда речь заходила о воспитании ребёнка. «Не перекармливайте Мишу сладким», — вмешивалась Вика, если Екатерина Сергеевна предлагала мальчику пирожное. «Не кутайте его в шарф, на улице достаточно тепло» — если ребёнка выводили на прогулку. Няня делала как велено. Но при этом глаза её улыбались. Миша опускал голову и украдкой улыбался в ответ.

Вика запрещала Мише называть Екатерину Сергеевну «мама Катя». Она едва сдерживалась, чтобы не нагрубить няне, но брала себя в руки. Мальчик проявлял сообразительность и, как только надвигалась гроза, подбегал к приёмной матери, обнимал за бёдра, уткнувшись в ноги, и лепетал: «Прости мамочка, я не нарочно!» Сердце Вики таяло, она переставала ревновать и, целуя сына в обе щеки поочерёдно, отпускала на прогулку.

Насколько Курбатов знал, вопрос о смене няни поднимался в семье Гомельских однажды. Вика пожаловалась мужу, что мальчик больше привязан к посторонней женщине, чем к ней, и с этим нужно что-то делать.

— Что плохого в том, что они так ладят друг с другом? — ответил тогда Павел. — Она любит нашего Мишу и не причинит ему вреда. Вспомни, сколько мы поменяли воспитателей, прежде чем остановились на Екатерине Сергеевне. При ней Миша перестал капризничать, она действует благотворно на психику ребёнка. Смотри, сколько талантов она в нём открыла. И шахматы, и музыка, и языки… Для Миши — да и для нас — она настоящая находка. Где ты в наше время найдёшь всесторонне образованного человека, не старого и с высокими моральными принципами?! Недавно я заговорил с Екатериной Сергеевной о физике. Так она и здесь преуспела. Оказывается, она знакома с работами…

— Ну да! Куда мне до вашей Екатерины Сергеевны?!

— Ты ревнуешь?! — удивился Павел. — Не глупи, Викуля. Это перебор…

Однажды Екатерина Сергеевна сказалась больной и не появлялась неделю. Миша замкнулся. Плохо ел и извёл мать капризами. С возвращением «мамы Кати» мальчик повеселел и ожил. Разговоры о замене воспитательницы прекратились. Вика смирилась. Ради благополучия ребёнка она была готова терпеть соперницу рядом.

— Не помешаю? — тихо спросил Курбатов, чтобы не вносить дисгармонию в наступившее умиротворение.

Екатерина Сергеевна осторожно повернула голову, стараясь не шевелиться. Мальчик уснул. Она не хотела тревожить ребёнка.

— Он спит, — шёпотом ответила женщина.

В её больших серых глазах светилась любовь. Сердце Курбатова сжалось. Он вспомнил, как жена вот так же убаюкивала их маленького сына. Её карие глаза лучились бесконечной нежностью.

— Вы позволите? — услышал Курбатов голос за спиной.

Он посторонился. Тот, что в дублёнке, подошёл к Екатерине Сергеевне.

— Мы бы хотели задать вам несколько вопросов, — сказал он.

Екатерина Сергеевна подвинулась в кресле, чтобы видеть собеседника.

— Быть может, ребёнка отнести в детскую? Там ему будет удобнее, — предложил полицейский.

— Со мной ему спокойнее, — ответила няня. — Он крепко уснул и нам не помешает.

Офицер пожал плечами.

— Что произошло? — спросил он.

Рассказ Екатерины Сергеевны оставил больше вопросов, чем ответов. С её слов, когда она укладывала ребёнка, кто-то сзади ударил её по голове. Она потеряла сознание. Как преступник проник в квартиру, кто ему открыл дверь или он влез через окно, сколько их было — она не знает. Когда она пришла в себя, Гомельские лежали на полу. Мальчик прятался в соседней комнате. В квартиру позвонили. Екатерина Сергеевна открыла входную дверь. Увидела Максима Константиновича. Голова закружилась, ей стало дурно, и она снова отключилась.

— Понятно, — кисло кивнул человек в дублёнке, всем своим видом показывая, что ему ничего не понятно. Лицо его напарника также не выражало оптимизма.

— Может, следует опросить консьержку? — аккуратно вставил Курбатов.

«Как раз твоих советов нам и не доставало», — говорил взгляд того, что спрятал наручники. Он ответил с неохотой:

— Она ничего не расскажет. Её нет.

— Я видел, как она вязала, — удивился Курбатов.

— А теперь не вяжет. Спицы и нитки на месте, а её нет, — раздражённо отозвался офицер и отошёл в сторону.

Его напарник проявил большую учтивость и пояснил:

— Она ничего не расскажет потому, что её тоже убили. Скорее всего, как свидетеля…

Екатерина Сергеевна вздрогнула, но не произнесла ни звука.

— Ну и ночка! — пожаловался в дублёнке. Он вышел из комнаты вслед за товарищем.

Голова шла кругом. Курбатов почувствовал слабость в ногах и сел на стул. Он всё ещё не мог прийти в себя. Пожар и убийства потрясли его. Он постарался отстраниться от реальности, как делал обычно в стрессовых ситуациях, так, словно всё происходило не с ним, а где-то далеко и он не участник, а наблюдатель. Но сейчас это не срабатывало. Работа в прокуратуре и расследование уголовных преступлений научили Курбатова раскладывать факты и выстраивать логическую цепочку событий. Это удавалось легко сделать потому, что не касалось его лично. Теперь сгорели его дом и автомобиль, погиб его друг и жена друга, пострадал их приёмный сын. От всего этого оказалось непросто отстраниться.

Курбатов подумал о мальчике, и сердце его снова сжалось. Ребёнок только обрёл семью и снова потерял её. Что он увидел, что услышал в эту страшную ночь? Как это скажется на его психике?

Ребёнок безмятежно спал на руках няни. Екатерина Сергеевна покачивалась и смотрела в пространство невидящими глазами.

— Думаю, оставаться здесь вам не следует, — обратился Курбатов к женщине. — Вам есть куда идти?

— Разумеется, — отозвалась Екатерина Сергеевна. Она смотрела ясными серыми глазами. — У меня квартира на Пречистенке.

— Вам нужна медицинская помощь?

Няня потрогала голову и ссадину над бровью.

— Справлюсь, — уверенно ответила она и улыбнулась.

Два ровных ряда зубов восхитили Курбатова белизной. В рекламе по телевизору он видел выбеленные до блеска зубы, но то был виртуальный мир. В реальности он не встречал женщин с такой красивой улыбкой и белоснежными зубами.

Курбатов помнил, как долго Гомельские подбирали кандидатуру няни для Миши. За основу бралось, сумеет ли ребёнок поладить с кандидатом. Мальчик оказался разборчив и отвергал всех подряд. Не помогали лучшие рекомендации предыдущих работодателей. Уговоры Вики тоже не действовали. Павел наблюдал за процессом со стороны. Ему начинал надоедать бесконечный калейдоскоп претенденток, когда в их доме появилась Екатерина Сергеевна. Она увела мальчика в детскую, а через десять минут Миша вышел к родителям сияющий от радости. Он крепко держал няню за руку.

Определение «няня» не совсем подходило Екатерине Сергеевне в том значении, в котором привыкли воспринимать этот образ Павел и Вика. Слишком многогранна оказалась личность новой воспитательницы. Время показало, что вполне можно обойтись без преподавателей английского и французского языков: Екатерина Сергеевна благополучно заменила их. Она хорошо разбиралась в точных науках, помимо фортепиано умела играть на гитаре, учила мальчика рисовать, придумывала подвижные игры, и казалось, не существует на свете вещей, которых бы она не знала или не умела.

Однажды Курбатов застал Павла за шахматами. Тот склонился над доской и сосредоточенно обдумывал ход. На приветствие друга Гомельский ответил коротким рукопожатием и потёр подбородок.

— Оттачиваешь мастерство? — спросил тогда Курбатов. Он знал, что у Гомельского разряд по шахматам.

— Можно и так сказать. Озадачила меня Екатерина Сергеевна. Прихожу, никого нет, а здесь такой любопытный расклад.

Оба знали, что Вика не разбирается в шахматах. Следовательно, разыгрывать партию могла только Екатерина Сергеевна сама с собой, так как Миша ещё мал для серьёзных занятий.

В сезон отпусков Миша не хотел слышать об отъезде в Ниццу без своей няни. Гомельские вынуждены были взять Екатерину Сергеевну с собой. С тех пор повелось, что её возили за город, за границу, на увеселительные мероприятия. Миша не капризничал, не устраивал сцен, если ему отказывали. Он становился вялым и безжизненным, как цветок, пересаженный из одного горшка в другой. Ел без аппетита, ни к чему не проявлял интереса, погружался в себя, и лишь появление «мамы Кати» возвращало его к жизни. Вика безмерно страдала. Павел находил в сложившейся ситуации свои плюсы. Отправляясь с женой на увеселительные вечеринки, он был уверен, что ребёнок под надёжной опекой.

«Ты бы видел, как Катя быстро научила Мишку плавать! — хвастался Павел Курбатову, когда семья Гомельских вернулась из Индии. — Плавать в океане — это тебе не в бассейне на мелкой части барахтаться!» Было не совсем ясно, кем больше восторгается Павел: сыном или его воспитательницей.

Вику, дочь кадрового военного, с детства приучили к дисциплине. Это не означало, что отец превратил дом в казарму. Напротив, он нежно любил дочь, но требовал от неё неукоснительного исполнения своих обязанностей, в основу которых легла учёба в школе, помощь матери по дому и забота о младшем брате. На личность Вики никто не давил, но многолетнее исполнение чужих распоряжений приучило девушку беспрекословно подчиняться чужой воле. Выйдя замуж, она не сражалась за лидерство в семье, оттого Гомельские никогда не выясняли отношения, кто прав, а кто нет. Бесплодие подействовало на Вику угнетающе. Она чувствовала себя виноватой перед мужем, очень любила его и из благодарности за то, что он отвечал ей нежностью и никогда не выказывал и тени неудовольствия или разочарования из-за её неспособности родить, не спорила с ним. Он поддержал её решение взять на воспитание ребёнка из детдома. Любовь Вики выросла в безмерное уважение к мужу.

Она привыкла подчиняться, и теперь, когда в её жизни появился ребёнок, всё остальное казалось ей несущественным и второстепенным. Не стоило тратить жизнь на такие пустяки, как ревность из-за сына к посторонней женщине. Но как себя ни убеждала Вика, что статус-кво, установившийся в семье, пойдёт ребёнку на пользу, в глубине души не могла смириться с тем, что любовь сына приходится делить с посторонней женщиной. Всю жизнь Вика получала половину того, что причиталось ей целиком: любовь родителей, например. И теперь, когда она была готова отдавать свою любовь без остатка и наслаждаться ответной привязанностью Миши, которого она считала своим и только своим, выяснилось, что ей снова принадлежит лишь половина. Вика поняла, что тихо ненавидит Екатерину Сергеевну. Но чем сильней была её неприязнь, тем глубже она прятала её от посторонних глаз.

Курбатов, сторонний наблюдатель, замечал, как Вика опускала свои пушистые ресницы при появлении «мамы Кати», чтобы скрыть вспыхнувшую ярость, но тотчас улыбалась в ответ на приветствие. Самодисциплина никогда не подводила её.

Екатерина Сергеевна не замечала скрытой неприязни приёмной матери Миши. Или делала вид, что не замечает. Курбатов ни разу не увидел на её лице даже мельком пробежавшего раздражения или недовольства, если Вика делала ей замечание. Няня вела себя безукоризненно, и придраться к её промахам было непросто — она их практически не делала. Максим восхищался выдержкой Екатерины Сергеевны. Однако было в её молчании что-то неуловимое — будто человек знает нечто, чего не знают другие, и пользуется этим преимуществом втайне от остальных. Интуиция подсказывала Курбатову, что тайну эту чувствует Вика, но не может разгадать. И тем ей горестнее и обиднее, что тайна эта поделена между её мальчиком и чужой женщиной. Сознание бессилия ещё больше разжигало ревность матери.

Миша будто чувствовал соперничество женщин и всячески старался сгладить острые углы. Ребёнок в шесть лет видел и понимал то, что иногда не способны увидеть и понять взрослые люди. Если собирались кататься на лодке по озеру, Миша обязательно садился рядом с матерью и прижимался к ней, но при этом няню усаживал напротив — так, чтобы она находилась рядом. Он прятал яблоки за спиной и первой предлагал матери выбрать руку. Вика неизменно получала яблоко больше и краснее. Если на прогулке по лугу с няней он вылавливал сачком яркую бабочку, то бежал скорее к матери показать, какая бабочка красивая. Эти маленькие хитрости, по мнению Миши, должны были убедить мать, что дороже и ближе неё у него никого нет. Его хитрость срабатывала. Вика расцветала в счастливой улыбке.

При каждом удобном случае Вика с гордостью показывала гостям их загородного дома, какой гербарий или букет собрал для неё сын. Екатерина Сергеевна при этом только улыбалась. Лицо оставалось безмятежным, как лицо уверенного в себе человека. Хвастовство матери, казалось, раздражает Мишу. На его лице появлялась досада. И чтобы это никто не заметил, он убегал, якобы смущённый дифирамбами в свой адрес. Мать восторгалась скромностью сына и звала приголубить. Миша возвращался и прятал лицо в её коленях.

Курбатов подмечал, как по-взрослому Миша терпит боль, если в игре вдруг упадёт и ударится. Он никогда не бежал к матери жаловаться. Он не гримасничал и не корчился, чтобы привлечь к себе внимание. Однажды у озера Миша прыгнул за резиновым мячом. В траве, куда он упал, оказались стёкла разбитой бутылки. Мальчик рассёк себе ладонь. Кровь хлынула из глубокой раны. Миша пережал запястье и не проронил ни звука по дороге в больницу. Павел выжимал из двигателя «Мерседеса» всё, что можно было выжать, приговаривая: «Потерпи, сынок!» Вика обнимала мальчика, причитала и плакала. Миша, белый как мел, переводил взгляд от быстро меняющихся пейзажей за окном на коврик под ногами, куда капала алая кровь. В больнице мальчику наложили швы. Он потерял много крови, но не хныкал и не жаловался.

— Крепкий малый, — сказал в тот же вечер Павел Курбатову, потягивая виски с колой из стакана. В его голосе слышались гордость, уважение и нежность. — Настоящий мужик растёт. Он даже комплимент докторше отвесил, представляешь?!

Они сидели на террасе загородного дома в плетёных креслах.

Максим утвердительно кивнул и ответил:

— И как грамотно он пережал себе запястье! Интересно, когда и кто его этому научил?

— Дети в детских домах взрослеют рано, — сказал Павел с грустью.

Екатерина Сергеевна дожидалась возвращения Миши и его родителей дома. Её не смутил ни вид крови, когда Миша встал из травы и схватился за руку, ни срочный отъезд семейства в районную больницу. Она не «истерила» и не паниковала. Волнение выдавали сосредоточенное лицо и плотно сомкнутые губы.

Её глаза увлажнились при виде мальчика. Он выпорхнул из автомобиля с белым бинтом на руке, обнял няню и прижался щекой к её животу. Она положила свои красивые, ухоженные руки ему на плечи и закрыла глаза. Так они простояли несколько секунд. Миша поднял лицо.

— Очень больно? — негромко спросила она.

Это был даже не вопрос, а утверждение.

— Вам было больнее — остаться в одиночестве, — ответил Миша.

Курбатов стоял неподалёку и слышал их разговор. Его поразила чуткость ребёнка. Это были слова взрослого человека.

Из машины вышли Вика и Павел. Миша вернулся к матери и взял её за руку. Все пошли в дом пить чай с «Киевским» тортом и отмечать благополучное завершение неприятного приключения.

— Ну и видок!

Курбатов обернулся. Появление следователя Салтыкова было кстати. Они вместе проработали в прокуратуре восемь лет и неплохо ладили. До дружбы семьями дело не дошло, но взаимное уважение присутствовало. Ни тот, ни другой не подлизывались к начальству, но субординацию соблюдали и делали своё дело исправно.

Салтыков Юрий Алексеевич, грузный мужчина, в силу своей комплекции не любил суеты и считал, что лишние телодвижения необходимы при занятии физкультурой. Во всех других случаях, прежде чем отрезать, нужно не только семь раз отмерить, но и хорошенько взвесить, понюхать, пощупать и попробовать на зуб. Его дотошность у руководства вызывала оскомину, но именно тщательная проработка материала позволяла Салтыкову добиваться положительных результатов даже в «бесперспективных» делах.

Рядом с Салтыковым стояли те, что приводили в чувства Курбатова. Коротко и доходчиво офицер в дублёнке обрисовал обстоятельства дела. Указал места, где были найдены трупы и все участники происшествия.

— М-да, — Салтыков окинул взглядом пол и стены, залитые кровью. — Прямо бойня, а не квартира. Ты-то здесь как оказался?

На адресованный ему вопрос Курбатов ответил рассказом о том, что знал и что с ним случилось.

— Где флешка? — спросил Салтыков, выслушав Курбатова. — Вряд ли дело в ней. Но ознакомиться бы не мешало.

Все посмотрели на Курбатова. Он ощупал карманы брюк и куртки, но только для видимости. То, что флешку он не брал с собой из деревни, Максим помнил.

— Ладно, отыщется, — Салтыков отвернулся к полицейским. В квартире он находился неофициально, но в силу привычки спросил: — Соседей опросили?

Все трое прошли в зал. Максим остался наедине с Екатериной Сергеевной.

— Как, по-вашему, это неудачное ограбление или что-то другое? — спросил Курбатов женщину.

Он знал, что его вопрос поняли.

— Для ограбления слишком много крови, — ответила Екатерина Сергеевна. — Дорогие предметы на месте. Сейф открыт, но Павел Анатольевич как-то обмолвился, что не держит ценности в доме. Искали что-то другое.

Курбатов мысленно согласился. Деньги и всё, что считал необходимым, Павел хранил в банке.

— Тем не менее сейф в квартире стоит не для хранения колбасы, верно? — скорее сам себе адресовал вопрос Максим.

Екатерина Сергеевна потупилась и отвела глаза, едва сдержав улыбку. Она не считала Максима простаком, но его остроты иногда казались ей слишком прямолинейными.

В последние месяцы Курбатов заметил за собой некоторую рассеянность. Он зачастил к Гомельским и оставался в их доме подолгу. Вика лукаво поглядывала на него, а Павел обмолвился, перелистывая в кресле газету: «Что-то ты, брат, несобранный какой-то стал. С чего бы это?» Он подмигнул и многозначительно посмотрел на соседнюю дверь, откуда доносились заливистый смех Миши и звонкий голос няни. Женщина что-то рассказывала мальчику в ролях. «А?!» — отозвался Курбатов. «Бэ!» — передразнил его Павел.

Курбатов тяжело переживал развод. Скучные дни походили один на другой. Тоска по детям и жене грызла и не давала спать. Работа не приносила удовлетворения. Если до ухода жены в мини-баре у Максима водка стояла «на всякий случай» и её откупоривали по большим праздникам, то теперь содержимое бара обновлялось регулярно, два-три раза в неделю. Недобрую тенденцию заглушать тоску алкоголем Курбатов прекратил. Слишком много печальных примеров он в своей жизни наблюдал. Люди не замечали, как скатывались по наклонной в бездну, и уже оттуда не возвращались.

С появлением Екатерины Сергеевны в жизни Курбатова кардинально ничего не поменялось. Небольшая деталь: Курбатов всё чаще ловил себя на мысли о молодой женщине и на том, что сравнивает её с Мариной. У женщин было много общего: умение становиться душой компании, тонкое чувство юмора, красота и обаяние. Во многом Марина уступала Екатерине Сергеевне, но перевес всё же оставался за ней: она оставалась матерью детей Курбатова. То, что Максим не переставая думал о женщинах, сравнивал и анализировал, возвращало его к жизни, и листья на деревьях снова становились зелёными, а луна в звёздном небе — жёлтой, а не бесцветной, как было недавно.

Максим почти ничего не знал о прошлой жизни Екатерины Сергеевны. Прямо расспросить у Павла он стеснялся, а приставать с вопросами к Екатерине Сергеевне было бестактно. Он исподтишка, под личиной бдительности — всё-таки новый человек в доме, интересовался у Павла, кто она и откуда. Тот рассеянно, между делом, перебирая на столе бумаги, отвечал, что рекомендательные письма очень хороши, что ей тридцать пять лет, что родилась в Санкт-Петербурге, детство и юность подолгу проводила с родителями за границей (отец был каким-то официальным представителем постпредства), получила музыкальное образование, окончила санкт-петербургский институт культуры имени Крупской, судимостей и приводов не имеет. Почему выбрала стезю «гувернантки»? Объясняет нетерпимостью к консервативной и перегруженной бюрократическими требованиями системе образования. Детей нужно учить, а не строчить отчёты о проделанной работе. Почему не замужем? Не сложилось.

Курбатов не робел перед женщинами, но сердцеедом не слыл. Среднего роста и средней комплекции, в свои неполные сорок лет он производил впечатление человека, уверенного в себе и неглупого. Седые вески, густой тёмно-русый чуб, серые глаза с лёгким татарским разрезом, прямой нос и волевой подбородок делали его узнаваемым в толпе. Хорошо поставленным голосом он мог рассказать анекдот или короткую историю так, что окружающие хохотали до слёз. Но мог и значительно промолчать, если того требовали обстоятельства, и эта значительность придавала ему веса в глазах окружающих. Курбатов умел разговорить собеседника и в один час узнать всю подноготную его жизни. Он казался своим парнем, но человек, который изливал ему душу, оставшись один, с удивлением открывал, что едва ли может назвать имя того, перед кем с таким пылом выворачивался наизнанку.

Однако Екатерина Сергеевна не спешила открываться Курбатову. Она поддерживала беседу, рассказывала о нравах в местах, где ей доводилось бывать. Живо повествовала забавные истории о людях, с которыми ей приходилось встречаться, но никогда не упоминала о родителях и близких, не говорила о школьных и институтских товарках и, казалось, создала невидимый барьер, за который не переступала сама и не давала перешагнуть другим.

Курбатов знал, как женщины, чтобы завоевать мужчину напускают на себя загадочности, недоговаривают, делают паузы со значением, за которыми на самом деле нет никакого значения, кроме одного — показаться необыкновенной. Екатерина Сергеевна не стремилась казаться лучше или хуже того, кем или чем была. Она смеялась, если было смешно, грустила, когда было грустно. Не жеманничала и не старалась произвести впечатление. Но одновременно показывала интерес к словам собеседника, хотя по выражению её лица было непонятно — так ли ей интересно. В её присутствии Курбатов чувствовал себя легко, чувствовал себя мужчиной и уходил от Гомельских в приподнятом настроении. По утрам он, как прежде, стал пробегать три километра и делать гимнастику с гантелями, чего не делал полгода. Мышцы его тела наливались силой. Это придавало уверенности в себе и бодрило. В глазах появился тот блеск, который придаёт лицу живости. Гомельские видели перемены к лучшему в Максиме, подтрунивали над ним. Екатерина Сергеевна также подметила, как преобразился Максим, и сделала комплимент: «Вы помолодели. И новый галстук вам к лицу».

Курбатов решился пригласить Екатерину Сергеевну в ресторан. Она ответила вежливым отказом: занята, но как только освободится, непременно поужинает с ним. Максим мужественно принял отказ, но отступать не собирался.

У Гомельских начали происходить странные вещи. Курбатов чувствовал, что не время наносить визиты старому другу, и заходил реже. В атмосфере семьи повисло неуловимое напряжение. Здесь перестали смеяться. Максим находил друга задумчивым и угрюмым. На вопросы тот отвечал неохотно и пространно. В глазах появилась тревога. Как-то Павел обмолвился: «За год Миша совсем не вырос. Ни на один сантиметр». «Скорее всего, разгадка перемены настроения в семье кроется в здоровье ребёнка», — решил Максим, но не стал приставать с болезненными для отца вопросами. Другой раз Курбатов нашёл Вику подавленной. «Вчера Миша подрался с мальчиком. Мальчик пришёл к нему в гости», — сказала она. «Ну и что? — удивился Курбатов. — Мальчишки часто дерутся между собой. Помню я…» Вика не дала договорить: «Миша сломал ему палец. Только за то, что тот взял без спроса шахматную фигуру с доски!» Курбатов взялся утешать мать, что это случайность, сам между тем припоминая, как однажды возился с Мишей и как, заигравшись, мальчик ударил его ногой, обутой в ботинок. От боли Курбатов простонал и ухватился за ушибленное место. Охота играть пропала. Миша бросился обниматься и просить прощения. Но как показалось Максиму, не очень искренне. «Возможно, Павел прав, — подумал тогда Курбатов, — в детском доме дети взрослеют быстрее и учатся стоять за себя тоже по-взрослому». В Мишкино оправдание Курбатов сравнил его поведение с поведением кошки. Когда её долго теребят и не отпускают, она злится и выпускает когти. Если предупреждение не действует, кошка больно царапает и убегает.

— Я отвезу вас домой, — предложил Салтыков Екатерине Сергеевне. — И тебя тоже, — повернулся он к Курбатову.

— Я возьму с собой Мишу! — заявила женщина.

— Разумеется, — ответил Салтыков.

Курбатов проводил женщину до дверей квартиры. Мишу он передал с рук на руки и простился, убедившись, что женщине и ребёнку ничего не угрожает.

— Записи стёрты с камер наблюдения. Консьержку нашли в подсобке с пробитой головой. Ещё дышала, но в себя не пришла, — сообщил Салтыков, управляя неновым Renault отечественной сборки.

Юрий Алексеевич не ходил по головам ради карьеры, не играл в «честного парня», не клеймил позором коллег, нечистых на руку, и не мешал другим забираться вверх по служебной лестнице. Он никому не мешал, и никто не мешал ему. Установившееся равновесие устраивало начальство и коллег. От «подарков» за мелкие услуги Салтыков не отказывался, но в целом чтил закон и служил ему верой и правдой. Отчего на дорогих автомобилях ездили другие, а не он.

«Рено» выехал на Садовое кольцо. В четыре утра машин было недостаточно для дорожных пробок, но их хватало вполне, чтобы влететь в ДТП. Поэтому Салтыков не отвлекался от дороги и говорил не поворачивая головы.

— Преступники были хорошо осведомлены.

...