Оглавление

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

Глава 1. Дежурный вызов

Далекий громовой раскат будит задремавшего следователя Фролова. Едва отдышавшись от схлынувшего кошмара, потерев глаза, молодой человек двадцати семи лет, с маленьким носом и бескровными губами, бросает заспанный взгляд в грязное окно служебной машины. Мимо проплывают тусклые огни фонарей — блеклые светлячки, втиснутые в рамку измороси, едва заметные в густом, набухшем тумане. Сутулые прохожие в очках семенят по мокрой брусчатке. Кричащие вывески потоковых забегаловок собирают вокруг себя толпу проходимцев. Бездельники хватают прохожих за руки и клянчат блокчейновую мелочь на спуск в эфирной капсуле. Нищету разрывает желание лечь в проводниковый раствор и забыться. Хотя бы на полчаса почувствовать себя кем-то другим… Реальность застревает в горле как кость, не вздохнуть.

Последняя осень двадцать первого века нависает над Петербургом, отдает сыростью и белковыми опарышами… даже на подъезде к набережной чувствуется жуткая вонь, и Фролов морщится. После сна всегда нужно заново привыкать к этому запаху. Во всех районах, кроме центрального, есть производства, а поэтому удушающая густота непререкаемо преследует жителей, оседает в легких, втискивается в ДНК… Но после кризиса с растениями-мутантами надо что-то есть, поэтому…

Фролов смотрит на старые наручные часы (они питаются крохотным гальваническим элементом… батарейки надо покупать на грязной барахолке Рыбацкой деревни, мерзкое место, но ради памяти следователь идет на жертвы). Круглый циферблат напоминает ему об интернатском учителе. Подарок доброго старика, память о котором затуманивается прожитыми годами… но Фролов борется…

Мудрый лектор подарил ему счастливый билет в жизнь, научил вгрызаться в существование, не забывать, не забывать, не забывать…

Другие мальчишки… а что они? Судьба жестока, проходится каленым железом по судьбам, не оставляет никаких шансов. Как легко оступиться, низвергнуться в генонаркотическую пропасть. Одно неловкое движение — и ты на крючке. Многие, с кем учился Фролов, успели превратиться в мутантов. Отрастили когти, сгорбились как собаки, заболели жаждой крови, вынуждены теперь прятаться в переплетениях покинутого метро.

Если не новые наркотики, то что-то другое. Лишь бы не утопать в одиноком безумии… Примкнуть к одной из банд: крахмальным, испанцам, торговцам органами… или погрузиться в поток, благословенный эфир, радостную виртуальность, дарующую беззаботность и легкость. Лечь в прохладную капсулу, отгородиться от пепельной России, которая никогда не сможет оправиться от ужасов Гражданской войны…

Кто-то спрыгнул с покатой крыши стоэтажного небоскреба, не в силах продолжать. Жизнь нелепа, сурова… достаточно одного неловкого движения, чтобы оступиться. Переходный период. Но Петербургу еще повезло. Не то, что диким российским землям, разобщенным, разбомбленным, полуразрушенным.

Фролов, все же, не оступился, благодаря… мысли прерываются трескучим кашлем напарника. Денисов закуривает, и вонь сигареты перебивает запах опарышей. Автопилот несет полицейскую машину по дорожному руслу вдоль посеревшей набережной Невы.

Потоковые указатели высвечиваются на лобовом стекле. Здесь остановка запрещена, а там, дальше, возвышается шахматная доска пешеходного перехода. Денисов молчалив, очень странно, на него непохоже… обычно заливается скорострельной речью, будто река течет, не остановить… Наверное, все еще никак не проснется…

***

«Будь честным… Хотя бы с самим собой» — сказал учитель на выпускном. Их последняя встреча была окрашена завесой таинственного страха перед безмолвным океаном жизни. Что дальше? Где искать правду, если Гражданская война, со своим чертовым нейрогазом, бросила страну в пучину беспамятства? Как жить? Под ногами нет твердой земли, а сами ноги набиты ватой. Трудно устоять… Пять лет назад появился поток, но его виртуальная память… черт, кто может поручиться за ее правдивость? Своей-то памяти почти нет…

Последний школьный вечер был темным, дождливым, невозможным. Фролов обещал держаться на плаву. В полицейском отделе, когда ему не удавалось заснуть (а секунды… тик-так/тик-так… бледными тенями пролетали мимо, пестуя далекий рассвет), он ломал голову, никак не мог уразуметь: выполнил ли он обещание?

Денисов крепко кашляет, разносит невидимый аэрозоль по тесной кабине электроавто. Фролов опускает взгляд на часы.

Зеленые стрелки… подсветка максимально убавлена, чтобы как можно реже ездить в Рыбацкую деревню… батарейки в жутком дефиците и продаются по одной-две за раз… высвечивают 05:37.

Тридцать минут назад оперативная сводка известила следователя о трупе молодой девушки. Тело нашли на набережной в полукилометре от судоверфи. Личность пока не установлена — криминалисты, как всегда, ждут следователей.

Когда очки громыхнули вызовом из дежурки, Фролов восстал со скрипучей раскладушки, влил в горло стакан еле теплого кофе, а после стал искать напарника. Нашел его быстро, спящего в заброшенной кишке пустого коридора. Денисов обожал протертый до дыр диван у глухого окна, в котором смутно мелькали всполохи низколетящих беспилотников. Через пять минут сели в авто, щелчок денисовских пальцев завел мягко шуршащий электрический двигатель…

В служебной машине Фролов задремал… хотя, нет… Это больше похоже на падение в бушующую бездну: тягучее подобие смерти, в которое следователь раз за разом возвращается. Память о далеком детстве покинула его, оставив взамен жуткие образы, застревающие в мозгу, заставляющие чувствовать необъяснимую вину за что-то неизведанное… ломать голову…

зачем это, для чего?

Дух правды оставил его, как и всех в этом городе.

Он летит в беззвёздной пустоте, язык немеет, сознание отвергает само себя… Тонет, пытается побороть густеющую, полуночно-синюю бездну. Ледяная глубина обволакивает его, сдавливает грудную клетку… душит, душит… кожа мучительно натягивается, почти лопается.

Смутный, неизъяснимый кошмар.

Фролов борется с жаждой вдоха… виски пульсируют, легкие горят, боль накатывает… Вода пузырится внутри гортани. Надо проснуться. Проснуться… Но никак… Никак…

Стоп.

Сначала.

От далекого раската грома Фролов всплывает в прокуренную кабину служебной машины. Хватает дрожащими губами просмоленный воздух. Трясёт головой, прогоняя наваждение.

Сестра говорит, что в детстве он боялся воды, никогда не заплывал на глубину, но даже этого Фролов не помнит. Вместо прошлого в его памяти ширится пустота, и ее нечем заполнить.

— Немного недотянули, — говорит Денисов, голос грубый, глухой… табачный дым витает над головой, вытягивается в тонкую струю и уплывает через приоткрытое окно в сумеречное утро. — Пара часов, и… Задолбали эти дежурства.

Фролов молчит, ему не хочется говорить. Служебный электромобиль бесшумно вкатывается на запустелую набережную. Руль вибрирует, призывая взять управление. Автопилот отключается (дзыыыынь), и Денисов резко сворачивает направо, вторгаясь в спящую зелёную зону, вытянутую по-над чёрным зеркалом Невы.

По крыше сыпется мелкое зерно града, в кабину залетает порыв влажного ветра. Денисов громко кашляет.

Все от мерзких а-у-тен-тич-ных сигарет, Фролов уверен… начинённых перемолотым табаком трубочек из пергаментной бумаги, спрятавшихся в мятой пачке темно-коричневого цвета. Жутко старомодно, как и сам Денисов.

За три месяца Фролов так и не смог привыкнуть. Да, уже пролетело три месяца… этим летом он сел с Денисовым в патрульную машину, укатил с ним на первый выезд… а потом запросил перевод.

Но начальство осталось глухо.

Денисов — бронебойный снаряд, облаченный в черную дерматиновую куртку, почти что двухметровый полу-грузин. Брови похожи на черные сабельные лезвия, совсем смоляные. Опытный полицейский — отслужил пять лет в спецназе и еще пять в следствии, но характер… Особенно, неистовая жажда адреналина: всегда и везде лезет на рожон.

А еще… может, и не подумаешь сразу, но… Денисов любит болтать. И Фролов не сразу понял, почему, но потом раскусил. Безрассветный взгляд: глаза никогда не обманывают, противодействуют пухлым губам, растянутым в кривой ухмылке, вечной ухмылке, вроде бы, беспечной, несерьезной… да и за словами порой последишь, обманешься… Но глаза…

Напарник все помнит. Это внушает Фролову судорожный потусторонний страх. Иногда он чувствует, будто разговаривает с мертвецом. Холодная дрожь забытых времен плещется в крови, оплавляет мозг.

Денисов помнит войну, во всех подробностях, во всех ракурсах и переплетениях созвездий, распластанных по полям сражений. Загрызенные, задушенные бойцы с кровавыми глазницами не дают покоя, приходят во снах, жутких полусновидческих осколках. Нелепые позы, в которых застыли братья по оружию, окропленные подорванным нейрогазом, откинув старые винтовки, заедающие через раз… все помнит, все заново, заново, заново переживает, как в далеком юношестве, когда только вылупился из школьного гнезда, взяв в охапку друга своего, бесконечно любимого Владика, с которым радостно маршировал на фронт.

Помнит все сам — без потока, без помощи отрывков знаний, собранных виртуальностью и запертых в проводниковом эфире. Денисов — вестник странного забытого времени, один из немногих, чья память не выбелена нейрогазом…

Помнит и довоенное время. Родную Рязань — сумрачную тень посреди затухания. Печально-зеленые аллеи, заваленные бурым снегом. Тихие причитания голодных, звероподобных людей… Мать с большими голубыми глазами. Вены на ее руках дыбились под кожей, выпирали темно-синими буграми…

Часто говорит о войне. Нет, это не приносит Денисову никакого удовольствия, но как по-другому? Не-выплеснутая, обращенная внутрь память, разъедает быстрее серной кислоты…

Дождь бьет в лобовое стекло, пульсирующие капли растекаются по прозрачному плексигласу. Потоковые изображения мелко подёргиваются… Не оттого ли, что надвигается солнечная буря?

Денисов поворачивает к Фролову свою большую голову с надвинутой на лоб восьмиклинкой. В ней он особенно похож на клишированного бандита из диких земель (образ из потоковой комедийки, где смеются над князьком Ваней, спящим в обнимочку с дряхлой ядерной бомбой). Грубые черты лица, обрамленные щетиной.

— Ну и погодка, — говорит. — Сейчас ливанет. Если так, то надолго. Вот и началась осень… Не хочу. Посыплются сейчас, — кашляет, — сейчас… бедных девчонок. Долбаные контрабандисты.

— Ты же сам был контрабандистом.

— И что? — усмехается. — Это было давно. Раньше было… по-другому все было. Не то, что сейчас. Раньше, хоть и вытворяли всякое, было какое-никакое понимание… чести.

Дождливая осень в стоэтажном Петербурге — время диких убийств. Контрабандистские корабли швартуются на городской судоверфи, навигация закрывается до начала зимы, где-то до Рождества. Пока город готовится к ежегодной Игре смерти, обдолбанные судоходцы ведут свою игру, жесткую, кровопролитную…

— К вечеру успеем? — говорит Денисов.

— А?

— Поймать его… Не хочу сегодня задерживаться. Хочу в бар. Надо поймать сегодня, чтобы к концу недели воткнули чип. Закроем план.

Небо расколото всплесками ярких молний, они взрезают низкие тучи, пропечатываются на шершавой плоскости. Хватка туч сильна, непререкаема. Вот-вот морось превратится в настоящий дождь. Захлестнет город ливневыми потоками, заструится по задраенным окнам титанических небоскребов.

Денисов опускает окно, высовывает голову и ругается на пешехода, застрявшего на переходе.

— Так и знал, — втягивает голову обратно в задымленную кабину. — Хотели же поменяться дежурствами с Рыжим. Почему же не поменялись?

— Ты предлагал вчера. Или забыл? Но ты… ты задолжал ему уже шесть, так что…

Денисов морщится.

— Она была в контейнере?

— Да.

— Откуда приплыл, как думаешь?

Под колёсами шуршит мелкий гравий.

— Надо проверить течение каналов… я направил запрос, — говорит Фролов; голова все ещё смутна от послевкусия удушливого кошмара. — Когда разрешат, можно будет, — внимание отвлечено блеском виртуальных вывесок… пицца, вкуснейшая в галактике… ядерный гриб-болоньезе, супер-острый, сжигающий сознание… суровые расщелины Шангри-Ла, ярчайшее потоковое приключение по следам Снежного Человека, — можно будет понять, откуда приплыл контейнер.

— Ну и придумали с этими каналами, а? Когда ходил на барже, это… как, бывало, намучаешься с навигацией, что уж… уже от одного вида тошнит. То в одну сторону течение, то в другую. Сюда нельзя, туда можно, но через десять минут окно закроется… Так что приходится ждать, и… а потом, просишь, ну пустите на Неву. Мы быстро, никто не заметит. Но нет. Только перед судоверфью можно выплыть. Зараза.

Колесо попадает в яму (неглубокий уууххх…), через секунду электромобиль подпрыгивает, отпружинивает от дна темной колдобины. Боковое стекло дребезжит Фролову прямо в ухо: огромный палеозойский комар, раздражает нервные окончания. Закрыто не до конца. Следователь подносит холодную ладонь к заляпанному окну, клакелюрные борозды дождевых капель движутся вниз и немного вбок… ладонь набирает высоту, прикасается к темной крыше, но стекло не двигается. Застряло на мертвой точке.

— Вчера, — говорит Денисов, — ммм… вчера вечером наш психолог, ну ты знаешь, засранец этот, должен был проводить свои тесты… Ты в курсе? Я этого ушлепка, чтоб ему пусто было, битый час прождал, и… что ты думаешь?

— Он не пришел. Очевидно.

— Ты знал? Поэтому тебя… не было?

Фролов щупает тонкими пальцами влажный воротник пальто, слегка нагибается, чтобы почувствовать мокрый запах овечьей шерсти.

— Видел его вчера, он уходил с работы раньше времени. От него пахло алкоголем.

— И?

Восьмиклинка ходит вверх-вниз.

— И… это же и так понятно, — говорит Фролов. — Он же труспичер. Хоть и полицейский. Работает с чиповаными, с потоковыми данными, так что… они же все — те еще гедонисты. А если уж начал пить прямо на работе… какие могут быть тесты? Вечером. В семь часов… Он уже в четыре — в стельку… Поэтому, — Фролов вспоминает густые переплетения лабиринтов, потоковую аналитику нераскрытых убийств… смутные образы, перемешанные данные, цифры, факты, преображенные виртуальностью… врезаются в мозг, вы-чувствуются… он пытается найти недостающие звенья в пыльном уголовном деле, собрать паззл… не может жить без этого… вспоминает полеты по густому эфиру, падение в бездну, незаметные зацепки, ведущие к неминуемой разгадке. — Поэтому просто изучал старые темняки.

Денисов фыркает как лошадь в стойле.

— Вот тебе они сдались, — говорит. — Темняки на то они и темняки. Такими и должны оставаться. Если уж поток не смог понять, что к чему, ты-то чего лезешь?

— Поток не всесилен.

Фролов надевает очки — привычная тяжесть давит на ушные раковины. Перед загрузкой это всего лишь нулевые диоптрии, но через мгновение проявляются яркие линии, прошивающие пространство вокруг. Денисовская восьмиклинка на секунду подсвечивается. Пока что стандартные настройки дополненной реальности: вездесущая реклама, тизеры Игры смерти, распластанные по темному небу, переливающаяся на сумрачных небоскрёбах, вытянувшихся до-самых-туч.

Ветер смачно бьет в стекло. Фонарные столбы, вытянутые в строевой ряд, проплывают мимо расфокусированного взгляда Фролова. Он думает… пока не решается, три месяца не решался… но вопрос этот преследует его каждый день, провожает в тревожный сон, встречает вместе с утренней тьмой, заливающейся в глаза из пустого окна после пробуждения.

Набирает побольше воздуха в легкие.

— Скажи, каково это… все помнить? — говорит Фролов.

— Что все?

— Про войну.

— А, это, — на лице Денисова алеет кривая ухмылка. — Да. Хотелось бы забыть. Но… понимаешь, тут уж ничего не поделаешь. Память есть память. Иногда уходит, ненадолго. Напьёшься там, дело какое интересное найдётся, чтобы погоняться да пострелять. Но потом все равно. Завидую я вам, знаешь ли. Тем, кто ни черта не помнит.

— Не знаю, чему тут завидовать.

— Это лучше… поверь, намного лучше памяти. Лучше узнать все через поток. Ты, может, и пережил что-то, потерял кого-то в этой сраной войне, но… ты этого не помнишь. Ты даже не знаешь, был ли кто-то, кто заставил тебя… заставил страдать. Беспамятство — лучшее, что может быть после газовой, — имеет в виду страшнейшую газовую болезнь, последствие распыления нейрогаза. — Так что, каково, спрашиваешь? Хреново. Очень хреново.

В темном, пенистом, бурлящем небе вспыхивает слащавое лицо известного актера. Фамилия вертится на языке. Кажется, играл в гендеро-нейтральном ремейке «Бегущего по лезвию».

Лицедей вальяжно надевает потоковые очки… пространство вокруг меняется, приобретает сюрреалистичные черты… нагромождение светотеней… Актер отправляется в головокружительное путешествие по мирам, созданным потоковыми архитекторами и труспичерами, мастерами потоковой экспозиции… летит по необитаемому космосу… приближается в огромной планете, сложенной из двух равных полусфер — золотого песка и лазурного океана, которые сплелись в идеальный теннисный мячик… удар! fifteen-love!.. звезды мерцают вокруг засилья образов. Улыбчивый парень оказывается на пляже, в руке греется изумрудная маргарита. На фоне звенит слащавый голосок:

«Пять лет технологии Компинк обеспечивают мир мгновенной связью! Переосмысленные разработки Николы Теслы избавляют человечество от спутников и оптоволокна. Сегодня виртуальная реальность как никогда близка и доступна каждому — нужно просто надеть очки или погрузиться в капсулу… Мы работаем для вас. Всегда. Присоединяйтесь к просмотру Игры смерти. Мы знаем, чем вас удивить.»

— Хочу послезавтра на футбол, — говорит Денисов. — Как думаешь, наш отпустит?

— В конце месяца?

Денисов пожимает широкими плечами.

— А знаешь, что я тебе скажу — черт бы с ним, с этим завалом. Каждый месяц одно и то же… Но на игру я должен пойти.

— Что в ней такого?

Денисов смотрит на Фролова через зеркало заднего вида.

— Это последняя игра.

— Вряд ли последняя.

— На нормальном футбольном стадионе.

— Почему бы не смотреть в потоке? — говорит Фролов.

— В капсуле?.. Ты и сам, ведь, понимаешь, как тупо это звучит. Ложишься, значит, в эту грязную воду, и… а дальше что, оказываешься на стадионе? Дух игры потерян… Только… только надо где-то билеты найти.

— А ты попробуй разок, — Фролов отвлекается на переливание туманной Невы: вода шепчет безмолвную песню, ноты размазываются по плоскому заляпанному плексигласу. — Уверен. Если попробуешь спуститься, то… тогда посмотришь на все по-другому. Этого не объяснить, это надо…

Напарник морщится.

— Я… уже. Ничего особенного.

Машина останавливается, движение ее затухает (двигатель умирает медленной, тихой смертью). Впереди желтеет яркая полоса оцепления. Фролов слышит, как звенит воздух в этой предрассветной пустоши. Его бьет предчувствие чего-то ужасного. Проснулся вчера утром с этим блеклым чувством, которое час от часа набухало.

Неподалеку набирают высоту яркоглазые дроны доставки, взирают на потемневший асфальт окулярами мерцающих датчиков, бережно несут в когтистых лапах блестящие термопакеты. За мерцающей линией пролегает толпа, которая медленно набирает критическую массу. Становится твердой, неприподъемной.

— Ночь на дворе, а сколько шалопаев понабежало, — говорит Денисов.

Дерматиновая куртка скрипуче топорщится на широких плечах.

Фролов смотрит на гнетущее молчаливое скопище. Как быстро оно разрастается, когда происходит что-то страшное… Вид окончательной гибели человеческого тела задевает тончайшую струну, спрятанную в чертогах непознанной души. Отливает свинцом в растерянном сердце. Ранку, которая начала заживать, человек ковыряет… снова и снова… пока одинокая капелька густой крови не вылупится из-под кожи. Непонятно, зачем он это делает. Просто делает.

Не слышит, нет… чувствует потусторонний зов, его низкочастотные раскаты от горизонта до горизонта. Всему свое время. Любой шаг, любой вдох, любое движение приближает конец всего. Падение так же неотвратимо, как сошедшая с горы лавина, погребающая под пенистой волной города, страны, цивилизации…

Тело не дышит. Ни единого звука не извергнется из посиневших губ. Черная пропасть рта распахнута (так обычно умирают люди… в исступленной борьбе, попытках не-умереть, не-погрузиться в пучину смертной тени… а когти демона хватают за лодыжки, тянут, тянут вниз, в жаркий ад гибели). Распластанное существо и не человек вовсе. Невозможно даже подумать, что когда-то оно обитало среди нас и было таким же, как мы. Мы — противопоставление. Оно — посеревший от старости негатив нашей жизни.

Висок пульсирует легкой болью. Пальцы проходятся по кромке ворсистого воротника. Фролов с ужасом представляет, как будет продираться сквозь толпу, ввинчивать себя в пружинящее непостоянство. Стекло отделяет его от холодного мокрого твердого черного блестящего асфальта. Разноцветные небоскребы нечетко проступают сквозь предрассветную тьму, нависают над трепещущей гладью Невы.

Взгляд скользит к подсвеченному куполу судоверфи. Речной монстр выбрался на поверхность, съедает подобравшиеся слишком близко военные крейсера, торговые баржи, контрабандистские шхуны…

Его мерцающий навес распластан между берегами. Захватил клочок чернеющей воды, погрузил в свое подпространство. Под ним — древние переходы, подземный городок генонаркотиков. Остатки мутантских растений, спрятанные под толщей реки… Катализатор гибели многих-многих людей…

Невозможно представить, что двадцать пять лет назад Петербург был почти полностью разрушен. Неуловимые бесполитники выплевывали в горнило войны смерчеподобные снаряды, сеяли семена смерти. Их всходы — разрушающая антиматерия. Прибавление ко всему сущему частицы «не».

Отстроенный американцами город захватила раковая опухоль единообразия. Везде и всюду — небоскребы скоблят слоистое небо, стучатся в тяжёлый потемневший свод, нависающий над переплетением улиц, линий, длинных зелёных скверов, обёрнутых в фантик дополненной реальности.

Денисов вываливается из машины, стучит костяшками пальцев по стеклу, к другой стороне которого прилип Фролов.

— Ну? Чего застыл?

Очки присоединяются к птице криминалистического дрона, нависшей над темной пустошью. Надоедливая реклама пропадает, и добрая часть мелькающих/перекликающихся созвездий шаловливых вывесок уходит в небытие.

/…начат анализ данных… поиск/рекогносцировка следов преступления: капли крови, отпечатки пальцев, камеры слежения…/

Фролов собирается с духом…

вдох/выдох, вдох/выдох… еще… и еще…

загаженный воздух раздражает нервные окончания. Следователь выдавливает себя из задымлённой пещеры — наружу, в дрожащий ветреный Петербург. Острая морось липнет к белощекому лицу. Ветер пронизывает, заставляет крепче укутываться в длинное серое пальто, искусственную шерсть.

Набережная блеклой Невы. Отдает холодом и невозмутимостью. Длинна, брусчата. Пролегает через весь город. После расширяется и обхватывает Финский залив. Петляющая река делит Петербург на две почти равные части. Над ледяными водами нависают колоссы-небоскребы, наполовину врытые в мерзлую землю. Сто этажей вверх, сто этажей вниз, глубоко-глубоко. Вросли между заброшенными переходами старого метро.

Жилые дома, будто костяшки домино, длинные разноцветные свечи, сейчас, в полутьме — серые и безжизненные, далекие, отторгающие, суровые, похоронившие в себе тысячи и тысячи людей с отформатированным разумом. Пятьдесят миллионов душ ютятся в крохотных комнатках.

Вдали из темноты выпирает кольцо скоростного моста, по которому проносится стрела магнитного монорельса. Еще дальше торчит одинокий блестящий клык, высочайшая точка Петербурга, слоновая кость башни Компинк, научной клиники, которая владеет потоком, пестует разработки микро-робототехники, работает с госзаказами по внедрению чипов в мозги уголовных преступников, и многое-многое другое. Башня высока, недоступна, подчинена далекой Америке.

Очки на несколько секунд стирают толпу, выкидывают ее из поля зрения; подсвечивают матовую пленку, под которой прячется тело, мертвое, неподвижное. Рядом в чернеющей пустоте висят вспышки кадров с городских камер… здесь серый контейнер прибился к гранитному камню набережной… кран запускает длинную руку и вылавливает его… толстяк в желто-синем комбинезоне («начальник речной станции, ФИО, 47 лет, разведен, детей нет, вероятность причастности к преступлению: 0,13%») открывает контейнер, видит в его черной пучине мертвое тело одинокой девушки… что он чувствует? что он чувствует?.. выхватывает труп, бережно несет… куда?.. тяжелая ноша вываливается из трясущихся рук… толстяк убегает, прочь, прочь…

Фролов смахивает ладонью записи. Они ему пока не нужны. Неподалеку, по правую руку, торчит белокаменная ротонда… довоенный архаизм, чудом выживший. На толстой колонне горит отпечаток бурой крови.

Широкие плечи Денисова расталкивают толпу, он суров и сумрачен, лицо отражает недовольство. Серое, небритое лицо. Глаза вгрызаются в смазанный облик толпы. Бесплотные тени шарахаются от него, как от геномутанта, выбравшегося на поверхность из подземных туннелей.

— Посторонись, чтоб вас!

Фролов подходит к выпирающей ротонде. Кровавый отпечаток подсвечивается потоком… это мужская ладонь, но след слишком смазан для идентификации. Рядом торчит одинокий, покинутый кран. Его длинная лапа безжизненно нависает над стальной головой. Левее очки высвечивают крохотный предмет — синий металлический парус в позолоченном круге («значок начальника речной станции», подсказывает система).

Фролов поднимает голову в поисках самого начальника станции, однако видит лишь тень дрожащей безмолвной толпы, размазанной по мокрому бликующему асфальту. Синяя безделушка оказывается в прозрачном пластиковом пакете, пропадает в глубоком кармане пальто. Фролов ёжится и потирает холодные руки.

Денисов оборачивается к нему, смотрит сквозь расступившееся стадо. Смоляные брови нависают над заспанными глазами.

— Ты чего застрял?

Фролов с замиранием сердца протискивается сквозь толпу… Его облепляют запахи цитруса, мёда, мокрой шерсти, пластика, курительных трубок…

— Уже есть хочу, — говорит Денисов.

— Ну, знаешь, мы не в ресторан пришли.

— Да? А белком несёт, будто мы… Как же он называется? Зашёл с женой вчера на сто двадцать второй. Такая вонища… Китайский. Совсем не прячут запах.

— Новый тренд.

— Какой? — Денисов хлопает ладонью по карману, выуживает мятую пачку. — Распугивать всех клиентов?

Дробь дождя нарастает. Фролов опускает взгляд на тёмную плёнку, облепившую труп: сквозь нее проступают хрупкие женские формы, крохотное тело, спрятанное под мягким пластиком. Фролов чувствует напряжение в уставшей спине.

Рядом сереет контейнер: в желтовато-искусственном освещении, неровном, дрожащем, он похож на гроб, распахнутый… Фролов откуда-то знает это, хотя после Строительства — мертвецов, всех до единого, превращают в зеленые таблетки, которые потом высаживают в грубую почву Петербурга… Создают новую жизнь — зеленую, шуршащую от ветра, опадающую холодной безбрежной осенью…

Слева набирает вес жирное пятно, вкатывающееся через толпу к следователям. Очки узнают в нем начальника речной станции. Быстрый шаг приводит киторазмерную тушу к жестокой одышке, и остаток пути проходит в попытках усмирить разбушевавшегося внутреннего зверя. Хлипкие волосы трепыхаются на мокром ветру. Пальцы-сардельки пытаются пригладить их к лысеющему затылку.

Форменная одежда смята, несвежа, воротник залоснен, пропитан жиром и грязью.

— Зд-здраствуйте, — одышка не отступает, раскалывает легкие. — Зд-зд-здравствуйте, господин сл-следователь…

Фролов кивает.

— Покажите руки, — толстяк, глотая недоумение, протягивает ладони. — Поверните, — поток высвечивает остаточные следы крови. — Отпечаток на ротонде? Это ваш?

— Чт-что? Простите.

— Вы обнаружили тело?

— Да, — быстро кивает дынеобразной головой, пальцы растопырены, висят в воздухе, не находят места, потом прячутся в засаленные карманы. — Это был я… Понимаете, я тут…

Замолкает, словно забывает, что хотел сказать.

Два желтых криминалиста (прочные защитные комбинезоны) устанавливают рядом с телом лупоглазый прожектор на длинной ноге. Он вспыхивает, на долю секунды ослепляет Фролова. После: прыщавое толстое лицо начальника речной станции, обрамленное окружающей пустотой, снова проступает. Под глазами светятся мертвенно-синие круги.

— Вы потеряли значок, — говорит следователь; толстяк несмело протягивает ладонь. — Теперь это вещественное доказательство. После… сейчас я его вам не отдам. Заберете в суде после рассмотрения дела… Когда вы обнаружили тело?

— Так, вроде, есть же камеры, которые…

Холодный бриз врезается в лицо… осенняя лихорадка сгущается в воздухе… Трудно дышать. Нева блекло хорохорится отсветами, отзвуками блестящих вспышек, фонарных бликов… сиянием далекого, неминуемого утра, вспучивающегося из-под горизонта. Оно близко, наступает медленными шагами. Но что оно принесет?

— Отвечай на вопрос, — говорит Денисов.

— Я… это… я его… увидел контейнер, который прибило к набережной. Около часа назад. Да, примерно… примерно так. Кажется. Не уверен. Вам точное время нужно? Я не уверен, что помню точно. Могу… могу уточнить…

Фролов качает головой.

— Говорите, как помните.

— Мы с ребятами подогнали, значит, кран, час назад, где-то так, — неуверенно; ищет в глазах следователя поддержку, но Фролов молчит. — Вытащили… контейнер, и… когда я открыл его, ну, контейнер, то и увидел… ее.

Гнетущий суеверный страх выпячивается в его покрасневших глазах.

— Зачем вы прикасались к телу? — говорит Фролов.

— Я… я знал, что нельзя… но я, правда, я растерялся, я хотел помочь, может, она была еще жива… хотел отнести в скорую, но… потом… потом понял, что…

Красные глаза толстяка (пользуется самыми дешевыми очками) бегают из стороны в сторону, ни на секунду не останавливаются… Очевидно, проводит все свободное время в потоке. Капсула, наверное, слишком дорога для него, и поэтому… Главное — почаще окружать себя яркими картинками.

Человека не надо обманывать, он с радостью обманывается сам.

— Мне нужен отчет по судам, которые, — говорит Фролов, — которые проходили по этому месту реки в промежутке… скажем… полчаса до того времени, как вы нашли тело.

— Хо… хорошо, — толстяк размашистым, неестественным движением потирает широкий лоб. — Господин следователь… вы же… вы же понимаете, что… кхм, мне нельзя допускать… чтобы такие были инциденты.

— Не понимаю вас.

Толстяк облизывает пухлые губы. Краем глаза Фролов наблюдает, как криминалисты подносят к телу чёрную квадратную коробку с ребром в полметра. Короткое нажатие рождает в дополненной реальности яркий столб, который испускает низкочастотную пульсацию, растворяющуюся в холодном промозглом воздухе. Полицейский пульсар получает данные с дронов, соотносит их и создает идеальную копию места происшествия, которую сразу же отправляет в бурлящий эфир.

— Это, ведь, не важно, — говорит толстяк. — Достаточно, видите ли… достаточно уже того, что здесь нашлась мертвая девочка.

— Что же вы хотите от меня?

Денисов приближается к нему, смотрит сверху вниз. Толстяк быстро отводит взгляд.

— Значит, вот, что тебя волнует? Не мертвая девочка, говнюк? Начальство тебя поругает, ага?.. Готовь отчёт. И уйди с глаз долой, — поворачивается к Фролову. — Пульсар на месте. Пора взглянуть на тело.

Глава 2. Тело

Нева впитывает блеклые отсветы вывесок и хоронит их искусственные зарева на глубине. Игривые блики преломляются, сливаются друг с другом… появляются, пропадают, прячутся, выглядывают из-под легкого тумана, стелющегося по мелкой брусчатке длинной набережной. Одинокая девушка в ярко-красном шлеме, модный потоковый девайс, выбирается из речного такси и семенит к грибовидной станции монорельса. Ее ладони переливаются живыми татуировками, а в руке зажат лепесток курительной трубки. Она подносит сигарету к маленькому аккуратному рту, покрытому штукатуркой зелёной помады. Чуть не врезается в прохожего, мужчину-коротышку, обёрнутого в серый дождевик.

За дополненными плагинами ничего не видит. Для многих поток стал куда значимее грубой реальности…

Фролов на пару секунд вспоминает своё первое погружение. Первая модель капсулы, еще без минироботов. Тело, облепленное десятками датчиков, передающих/принимающих импульсы… в темноте расфокусированного пространства, полнейшей пустоте, слитой с мягким гулом бьющейся в ушах крови… смутное неведение… немного страшно, но не более, чем перед прыжком с пяти- или десятиметровой вышки в бирюзовый бассейн. А потом… наступает момент полёта: странный восторг, смешанный с головокружением, трескучий шорох в виртуальных пальцах… реальное тело далеко, за границей видимой вселенной, в другом под-пространстве… незначимом, нетвердом… Ты здесь, в переплетении диких линий, прерывающихся, возобновляющихся… пунктирных плашек потокового рассвета, одиноких закатов, разверстых перед расширенными зрачками…

Там есть все, что нужно. Может, даже больше.

А реальность сера… в ней много оттенков серого, пробирающих до костей — неприступная серость, блеклая, как распластанное над головой небо…

В потоке спокойнее. Обычное дело не только для Фролова. Мир поражен потоковой цингой, всеохватной системой передачи информации по эфирному полю Земли. Сигналы пролетают сквозь внутренности планеты и считываются потоковыми вышками, разбросанными по голубому шару.

Одна из башен взирает на город. Высока, далека, неприступна, защищена гарнизоном отборных американских солдат. Причина нового расцвета Петербурга, пережившего революцию 1917-го, голод второй мировой… отливает красной тревогой в зашоренном взгляде… Завеса дождя полу-скрывает ее свечение.

Фролов потирает заледеневшие руки. Пейзаж утопает в дожде. Подспудный пейзаж, холодный и суровый. Воздух все еще носит в себе одинокие молекулы нейрогаза, но уровень загрязнения невысок.

Взгляд Фролова упирается в магнитный навес над головой, защищающий место происшествия — огромное прозрачное полотнище. Что-то слишком поздно. Вам так не кажется, господа криминалисты? Понимаю, утро… всем хочется отдыхать. Сутки подходят к концу. Но… вы-то поедете домой, а мне еще…

— Кофе не хочешь? — говорит Денисов. — Могу послать кого-нибудь… Оперативника. Куда они запропастились?

— Где твои очки?

— К черту. Глаза болят. Давай пока сам. Если что потом в архиве гляну.

Фролов собирается с духом. До сих пор не привык к виду мертвецов. Первая секунда всегда растягивается в крохотную вселенную неловкого страха. Смерть оседает в мозгу, наполняет вены свинцовой дрожью. Предвкушение уже шепчет в ухо.

Секунду. Еще секунду. Сейчас буду готов…

Рассвет подкрадывается к городу. Замрет бликом в окне черного небоскреба, покрасуется несколько коротких мгновений, а после убежит прочь, вылетит за рамку фасада.

У колоссов много глаз… геометрически выверенные чудовища, захватившие Петербург. Окна похожи на светлячков… их все больше и больше. Будто слетаются к мертвому телу.

В их неприкрытых пустошах колосится жизнь. Обычная, человеческая. Одинокая, тусклая, несведущая. Сонная, тонкоструйная, тревожная.

Пьют кофе, стоя у окна, напротив квадратной современности, протягивают руку к дрону-доставщику, зависшему над подоконником с пакетом в цепких клешнях…

Всё, как на ладони… но взгляд не цепляется… скользит, непрерывный, как выпушенная стрела… после: снова вторгается в блеклую серость низкого неба.

Денисов мурлычет глупую песенку про князька Рязанской области, где «Кузька» рифмуется с исковерканным словом «рюзке», а «поток» — с тем крохотным предметом, который этот Кузька засовывал в воздуховод атомной бомбы.

Ладно. Сейчас. Нужно работать…

Фролов подкрадывается к металлическому контейнеру, раскрытому в холодную пустошь. Шаги следователя похожи на тихий шелест далекого монорельса, который шуршит где-то там, за границей восприятия…

Поток выводит отстраненные цифры рядом со стальной крышкой, откинутой в темноту: несколько безынтересных графиков, температурную карту, ведающую о всеобъемлющем холоде металла (3,4 по Цельсию, слилась с осенью вокруг) … 340,5 килограмм, дюралевые пластины покрывают плоть контейнера, производство… неизвестно, есть нечто похожее у транспортной компании «Стекс» (межконтинентальные перевозки), и еще…

Брррр… над головой проносится длиннокрылый беспилотник, белая торпеда. Отзвук торчит в воздухе бесплодной одинокой нотой…

Такие контейнеры обычно используются для перевозки ценного оборудования/медицинских препаратов. Хорошая защита от попадания посторонних веществ и микроорганизмов. Строгая консервация… Тело могло томиться внутри десятки лет, прежде чем его коснулось бы разложение.

Похожими ящиками также пользуются: сборщик чипов Олдбрикс, моторная компания Драйвмоторс, несколько фирм по производству проводниковой жидкости для потоковых камер, белковая ферма братьев Александровых, лабораторная клиника Герника… Но точного совпадения нет.

Магнитный замок взломан монтировкой. Изогнутый металл грубого инструмента, как сломанная стрелка компаса, валяется неподалеку. На нем светятся отпечатки толстяка. Внутри контейнера — залитая всплесками крови пустота.

На обратной стороне крышки — неопознанный отпечаток большого пальца руки. Не толстяка… не кого-либо иного, кого знает поток. А он знает многих. Кто когда-либо попадал в сети камер, казенной статистики, просмоленных архивов… все все все… но этого человека (человека ли? может, чипованого?) нет в базе.

Контрабандисты (мысль, очевидная до невозможности, подтверждается) частенько не попадают в статистику. Прячутся, сражаются с информационной определенностью, желают оставаться в густой тени.

Но… контейнер… зачем? Слишком много мороки для грязного перевозчика оружия, твердотельных носителей и гремучих наркотиков.

Поток выплескивает в глаза новые данные. На боковой стороне контейнера обнаружены частицы сэвилена (из такого изготавливают выдувные изделия, шланги, прокладки, игрушки, получают атмосферостойкие, прозрачные пленки, обладающие, по сравнению с полиэтиленовыми пленками, более низкой температурой плавления). Температура размягчения тоже ниже: 35—90 градусов по Цельсию… так что, судя по структуре…

Мысли эфира на этот счёт полностью совпадают с мыслями Фролова.

— Наверное… скорее всего, находился рядом с… был какой-то радиатор отопления, или…

— Что?

— Других следов нет… Есть кровь, на дне контейнера, но… без определения ДНК не понять, чья она.

— Жертвы, — говорит Денисов. — Чего тут непонятного? Переходи уже к телу…

Красная линия пролегает от серого контейнера к спрятанному от глаз трупу. Судя по очертаниям, всплывающим из-под непрозрачной накидки, девушка лежит на животе, раскинув хрупкие руки… мысль, странная, страшная: так спит его, Фролова, сестра… тонкогубое блеклое личико нежно сопит, зарывшись в пуховую подушку.

Денисов щелчком отправляет тлеющий бычок в короткий полет. Грузин продолжает напевать себе под нос, но мотив становится более глубоководным, низким, простым, похожим на колыбельную. К щетине цепляются всполохи полицейских мигалок: красные и синие. Ухмылка не сходит с лица, потому что… потому что…

Веселость… она не дает свихнуться. Связывает острые осколки, склеивает разбитое сердце. Память должна пожинать, разрушать… и она пожинает, разрушает, превращает жизнь в трескучее двуединство тревоги и сожаления. Надо жить и бороться, даже, когда нет сил… Белковый алкоголь все еще не выветрился с вечера, гулко плещется в крови.

— Оперативники обещали достать билеты на игру, — говорит Денисов.

Фролов пожимает узкими плечами.

— За сколько?

— Двадцатка.

— Шутишь? — говорит Фролов.

— Какие тут могут быть шутки?

— Это же, — ветер бьет по лицу, опаляет кожу ледяной моросью, — слишком дорого, нет?

— Думал брать у перекупов, — Денисов кашляет, — за тридцать пять… Но место там в самой жопе. А здесь подгонят самое то. Так что, ну… тут и думать нечего.

Грузин наклоняется над телом, нависает черной тенью над серым брезентом. Рука бережно цепляет край мягкого пластика и открывает в мир мертвую девушку.

Чёрные волосы блестят от запекшейся крови. Кажется, будто затылок залит густой смолой.

Рядом горит потоковое окно: личность не установлена, возраст 23—27 лет, время смерти — около двадцати четырех месяцев назад.

Фролова пронзает копье смутной тревоги. Он касается дужки очков, чтобы начать диктовку (он привык отдельно записывать разные свои мысли, идеи, лейтмотивы сознания). Он говорит: «Месяцев? Значит, контейнер не позволил телу разлагаться… Находилось в ящике… два года… расследование может усложниться, но не думаю, что…»

Замолкает. Останавливает запись. Кончик пальца встречается с холодным полипластиком дужки.

Лицо девушки не считано. Но это быстро исправить. Надо перевернуть тело. Дать потоку увидеть. Но пока что… На ступнях и щиколотках убитой краснеют ссадины, руки (ладони, предплечья, плечи) — в рваных ранах разного размера и глубины. Ссадины — не более миллиметра, без нагноения и следов разложения эпидермиса. В остальном… что странно, кожа девушки будто бы выбелена… блеклая мертвенная белизна. Нет, Фролов уверен, это не обычная бледность трупа. Здесь что-то другое. Хотя аналитический ИИ молчит.

Может, криминалисты смогут отыскать что-то в ее крови?

Одежда нетронута убийцей, надета на девушку уже после смерти. Черные холщовые брюки зауженного покроя и белая, отдающая синевой, закрытая блузка с широкой линией воротника. Взгляд ниже, ниже… На ступнях блестят черные туфли с низким каблуком, как у монахинь церкви святого Райана. На ребристых подошвах — мельчайшие частицы кварца.

Это ничего не дает, и Фролов смахивает информацию, а после кивает Денисову.

— Куда… черт, куда они запропастились? — говорит напарник, ища взглядом криминалистов. — Хрен с ними. Сами перевернем. Подсоби.

Тело мягкое и податливое. Касание обжигает руку мертвенным холодом.

— Вот так, — говорит Денисов.

Секунда успевает раствориться в воздухе… Взгляд Фролова падает на обезображенное лицо убитой, и… нет… не может быть…

Неужели это она?

Лиза?

Ее лицо в темно-алой крови, одинокий глаз открыт в предрассветную темноту, щеки исполосованы, но… Фролов сразу же узнает ее. Следователь с силой сжимает пылающие веки.

Жгучая тревога бьет в набат.

Гулко.

Громко.

Бешено.

Может, все-таки, не она? Просто похожая на нее девушка?..

Открывает глаза (нужно большое усилие), дыхание затаено, скрадено устрашающей картиной… нет, он не мог не узнать ее.

Ужас накрывает его.

Это Лиза.

Сколько же времени прошло с последней их встречи? Не меньше трех лет. Значит, гораздо больше, чем пролежало в капсуле ее тело. Но… кто убил ее? зачем?

Вены леденеют под кожей. Выстуживающая дрожь пронизывает его, превращает в маленького, тщедушного человечка, слепленного из боли, страха, обезоруживающей пустоты…

Всплеск воспоминания рождает мертвый мир прошлого.

Последняя встреча (освежеванное солнце горело высоко, бросало лучи в пучину теплого океана) имела привкус чего-то неизведанного, немыслимого…

Но сейчас Фролов почти ничего не помнит.

Как же так?

Прошло совсем немного времени, и уже…

Память полупуста.

Несколько месяцев (после потокового пляжа Атлантики) он пытался найти ее, но… нигде, никак, ни единого следа. Огромный город поглотил ее. Не было связи ни в реальности, ни в потоке.

Ни-че-го.

История несбывшейся любви унесло последней океанической волной. Фролов остался наедине с гулом наплывающей воды. А что было дальше?

Не найдя ответа, ни единого следа, ни единого отзвука ее далекого имени, Фролов решил, что Лиза уехала. Она, ведь, часто говорила об этом. Хотела начать новую жизнь. Порвать со всем и умчаться в Америку. Или в Китай. И со временем Фролов убедил себя в том, что…

Реальность холодного ветра бьет следователя по лицу, отвешивает смачные густые пощечины. Строгие линии полицейской дополненности окутывают пространство вокруг него. Вот, во что превратилось ее хрупкое тело… Чувство жуткой вины пронизывает Фролова: может, если бы он лучше ее искал, то…

Денисов тычет пальцем ему в плечо.

— Ты там уснул, а? — все-таки, надел очки. — Странная штука, говорю тебе, слышишь? Система пишет, что… в общем, нет ее дела в архиве. Как так получилось?.. Так, значит… Елизавета Васнецова. Пропала примерно два года назад. Это исходя из того, что видеокамеры ее засняли в последний раз… эмм… два года и шесть дней назад. Но дела-то нет. Как так?

Фролов молчит, не может справиться с пустотой, проникшей под кожу. Сырой болезнетворный воздух с трудом протискивается в легкие, не может напитать кровь… Следователь задыхается. Окровавленное лицо Лизы светится под блеском криминалистических фонарей…

Портал в огнедышащую смерть. Зрачок меньше иголочного ушка.

— Да что с тобой? — Денисов погружает ладони в глубокие карманы дерматиновой куртки. — Плохо? Понимаю, видок не очень, но… мы же, вроде, привыкшие. Если надо, то… отойди, отдышись. Я, тогда, зову криминалистов, чтобы…

— Нет, — Фролов не узнает своего голоса… фразы глухие, сдавленные. — Все в порядке.

Трясущейся рукой дотрагивается до виска. Порыв ветра пытается сбить его с ног. Следователь хватается за денисовскую куртку. Дерматин натужно скрипит.

— Ты, случаем, не заболел? — волосатая рука несильно отталкивает напарника. — Плохо выглядишь. Тогда не трись рядом, а то… черт, сейчас вирус какой-то новый ходит. Понос и температура тридцать девять… Половина дежурных на больничном.

— Я…

Фролов хватается за мокрый воротник, как за нечто успокаивающее. Несущая стена реальности. Сам же утопает в пучине немыслимого…

Что-то страшное произошло. Не укладывается в голове. Мир падает на плечи титанической массой, раздавливает его. Жар ударяет в голову, прокатывается по телу, пульсирует в горячечных висках. Безмолвные губы хватают сырой воздух, который оседает в воспаленных легких.

— Продолжаем… ос-осмотр.

— Уверен? — говорит Денисов. — Правда. Если плохо, то…

Фролов отрицательно качает головой. Возвращает взгляд к окровавленному лицу. Лицу мертвой Лизы. Надеется, что раны нанесены уже после смерти. Но… злое предчувствие не дает покоя.

Поток высвечивает ее правую руку. Приближает изображение, показывает крохотный прокол в месте локтевого сгиба. Неровный, будто бы порванный по краям, частично заросший… Ей что-то вкололи перед смертью?

Стоп. Нужно понять. Что произошло этой ночью? Зачем избавляться от тела спустя два года?

— Еще у нее нет почки, — говорит Денисов. — Вырезали. Поток так говорит.

— Что?

— Может, Рыбацкая?.. Хотя… глаз-то еще ладно, мог бы и вырвать его когтем, но… нет… если бы не контейнер и не почка, то точно был бы мутант. Но почка. Может, чипованый какой слетел с катушек? Трудновато будет найти его спустя два года… Не смотрел, никто там не заявлял о побеге?

Фролов с трудом может разглядеть данные, высветившиеся в очках.

— Ничего.

— Хмм, — Денисов закуривает, и, что удивительно, мерзкий запах табачного дыма, проникая через нос в холодные легкие, приводит Фролова в чувство, возвращает в серую реальность; боль, резкая поначалу, проникает в подсознание, превращается в ноющий зуб, окруженный воспалившейся вдруг памятью. — Давно у нас не было… чтобы чипованый слетал с катушек. Не помню. Я, ведь, когда-то ловил. Может, год назад, или больше…

— Нельзя сказать точно… пока что нельзя, — говорит Фролов, а в душе — безвременное непонимание, пустота. Неподатливые извилины трещат от натуги. Простейшие мысли требуют великих усилий.

Денисов натягивает прозрачные резиновые перчатки, наклоняется над жертвой.

— Что ты делаешь? — говорит Фролов.

— Сам хочу посмотреть. Не доверяю очкам. Слишком уж… что-то здесь не так. Не может быть такой карты тела… Если только не…

Лизина голова запрокинута. Восковые волосы отбрасывают блеск. Фролов чувствует тошноту — с ней трудно справиться. Но он заставляет себя посмотреть в обнажившуюся темноту посреди белой кожи с крохотными точками побледневших родинок.

— Не видно термических следов, — выталкивает слова из горла. — Не похоже, что… это не обычные хирургические инструменты.

— Чем же тогда? — говорит Денисов, выдувая уголком рта бледный клуб сигаретного дыма. — Обычным скальпелем? Из стали? Рыбацкая деревня уже лет двадцать так не работает.

Фролов молчит. Поддавшись нахлынувшей пустоте, он отстраняется от тела. Глухие шаги шуршат по мокрому асфальту. Воздух пропитан мельчайшими крупицами влаги. Парапет набережной холодит руки. Следователь всматривается в подсвеченный провал Финского залива, темный, лишенный основы, окруженный и пропитанный потоковыми огнями, едва заметными… Фролов выкручивает их на полную, дает разлиться перед глазами. Слепнет в многоголосии смыслов, идей, образов… Хочет, чтобы их свет поглотил его мысли… Но этого не происходит.

Лиза.

Что произошло?

Почему ты пропала?

Кто убил тебя?

Следственный ИИ высвечивает версии: Рыбацкая деревня (торговцы органами, вероятность 23,5%), судоверфь (контрабандисты, ждущие Рождества в зимней спячке, вероятность 22,3%), свихнувшийся чипованый (слетела программа чипа, к преступнику вернулась купированная агрессия, вероятность 17,8%) … дальше все расплывается перед глазами, Фролов не в силах уследить за движением мысли виртуальной машины.

Денисов появляется у него за спиной. Стягивает с волосистых ладоней прозрачные перчатки. Прилипает к парапету, роется в мятой пачке сигарет, выуживает оттуда маленькую смерть.

— Приоритет: торговцы органами, — говорит Фролов. — Она была молодой и здоровой девушкой. Но… зачем, тогда…

— Два года в контейнере? — напарник крепко затягивается… по подернутой глади Невы пробегает нервная дрожь потоковых огней. — Сначала… поехали, что ли, позавтракаем. Там потом и заключение экспертов будет. Что. Зачем. Почему. Пока рано говорить, — вызывает через полицейскую сеть машину перевозки. — Все. Увозите…

— Да, — говорит Фролов, а в голосе его звучит хрупкая дрожь. — Но сначала дождемся… что скажет начальник станции… насчет кораблей.

Глава 3. Баржа

На груди криминалистов светится ярко-красный значок: свернувшаяся в клубок змея. Кончик чешуйчатого хвоста задумчиво извивается, сбрасывает с себя капли дождевой влаги.

В убойном отделе их называют падальщиками. Двое, в желтых биокостюмах (к матовому покрытию цепляются сгустки красного и синего), толкают серую анатомическую тележку. Колёса скрипят, бьют по нервам. Тело Лизы перемещается на гладкую холодную поверхность. Транспортировочная машина уже ждёт.

Ветер гудит: ууу-ууу-ууу, касается липкими пальцами холодной толщи воды, тревожного лица Фролова. Взгляд следователя направлен на коричневую восьмиклинку Денисова. Клетчатая ткань лоснится от влаги.

Как бы ни старался Фролов — он не может смотреть на мертвую Лизу.

После: перемещает взгляд к сиянию неистово огромного города, отзеркаленному водной поверхностью. Кажется, будто там, внизу, теплится некий источник света… хотя, конечно же, это лишь безжизненная толща воды, которая только поглощает сияние Петербурга — перебивающих друг друга фонарей, окон небоскребов, машин на магнитной тяге, рекламы, дронов доставки, вывесок потоковых забегаловок, и всего остального, облепляющего человека со всех сторон, водящего головокружительный хоровод… вокруг него — страдающего, копошащегося, нелепого, несчастного…

Но в скрученных лабиринтах мыслей Фролова безраздельно правит зеленоглазая Лиза. Тёмные волосы, гладкий блестящий водопад, живой… вразрез смоляным окровавленным… она смотрит на него из глубин прожитых, полузабытых лет… ее невозможно коснуться, невозможно ощутить тёплыми пальцами, услышать мягкий тембр ее голоса. Никогда больше.

Все потому, что круг разомкнут, линии разошлись, не пересекутся… Ее ладони, прошитые глубокими венами, пальцы тонкие, с маникюром цвета морской волны (как трудно помнить) медленно надевают потоковые очки, поправляют выпавший локон. Сон далёк, глубок, холоден…

Тремоло дождя наседает. Следователь ничего не слышит, лишь глухое осеннее величие сна…

Она пропала… три года, три года… а Фролов превращался в чипованого. Нет, не был повинен в преступлении… редко, когда даже дорогу перебежит на красный, но в мозгу будто чип пророс. И Фролов становился похож на чистильщика городских коллекторов, исполнителя прощальных аккордов глобального запустения… Вроде бы, ел, пил, работал. Простые действия, не уходящие в глубину души. Мир вокруг трещал от пресности, невыразительности…

Да… есть сестра…

Потоковый художник. Но в том-то и дело. Всегда облачена в хитон эфирной капсулы. Если только вечером увидят друг друга — несколько десятков минут воссоединения… А дальше — пустота. Фролову иногда кажется, что сестры нет… что ее не существует… Будто лишь ее неживая тень ложится на карбоновую стену холодной одичавшей комнаты… Глупая, тлетворная мысль, не отпускающая далеко. Короткий поводок натягивается, превращается в гулкую струну… кто держит его? кто находится на той стороне?

давит и душит.

И где можно спрятаться от этого чувства?

Только в работе. Бесконечные уголовные дела, преступники, обвинительные заключения, блуждания по потоку в поисках доказательств…

В мысли снова врывается Лиза. Прожигает насквозь, выплёскивается в холодный океан одиночества. Задевает… что-то на глубине. Что-то восстаёт изнутри, но что?..

Фролов сжимает кулаки, ощущает в них прилив чудовищной тяжести. Он должен найти убийцу. Должен найти убийцу. Повторяет внутри себя громогласную мантру.

А что будет потом? После того, как преступник окажется пойман, и крохотный чип погрузится в его голову?..

Рассвет набухает, скользит по речной глади, окрашивает однотипные небоскрёбы в широкую палитру цветов. Строй стеклянных гигантов нависает над набережной, которая тянется и тянется, вплоть до подсвеченного исподволь неба.

Фролов хочет высказаться… собирает слова… но они тают, растворяются внутри черепной коробки, разбегаются неуловимыми бликами.

— Когда, — говорит он, звуки, с трудом сбиваясь в нечто членораздельное, исторгаются из онемевшего рта, — мы получим… когда будут известно движение каналов, то… не знаю, мы можем не понять, откуда прибыл контейнер (Лиза, Лиза, Лиза, как ты умерла, почему ты умерла???). Может быть… может, его скинули откуда-то, из какой-то точки города (что мне делать теперь, что дальше делать???). Или сбросили с корабля, который проходил мимо?

— Ты же не хочешь… только не говори, нет. Ты не будешь сейчас вызывать все эти корабли и осматривать. Ты со мной так не поступишь.

— Я…

Взгляд Денисов скользит по лицу Фролова, останавливается на зеленых, опустошенных глазах.

— Что с тобой? — говорит. — Сегодня сам не свой.

Фролов не в силах удерживать его взгляд… он слишком тяжелый, прожигает дыру в затылке, давит так, что не вздохнуть. Следователь отворачивается, молчит, делая вид, что ищет начальника речной станции.

Клешня, выросшая из задней части транспортировочной машины, подхватывает мертвое тело (сердце Фролова скачет в груди), прячет его в своих пустых внутренностях. Дирижер-криминалист перестает размахивать желтыми руками, отключает очки и плюхается в кабину. Резиновые колеса продавливают мокрый асфальт, уносят некогда живую Лизу далеко, далеко, туда, где ей не место.

Слева — толстяк, жирная туша, переминается с ноги на ногу. Покрытый то ли дождем, то ли испариной, плоский лоб отблескивает полутонами красно-синего непостоянства. Секунда… семенит ближе, расширяется в пространстве.

Фролов спрашивает его о кораблях. Толстяк надевает громоздкую, совсем устаревшую модель очков. Похожи на кепку с полупрозрачным забралом, на котором мелькают отсветы бесконечных таблиц. Пассы перебравшего фокусника управляют системой. Интерфейс дополненной реальности отражается в глазах, мелькает, прерывается, колышется в пустоте расширенных зрачков. Толстяк отправляет данные Фролову. Но он не может прочитать… все расплывается… прыгает…

— Расскажите так, — говорит следователь. — Сколько было кораблей?

— Б-было четырнадцать судов, — удивление в глазах, но жирдяй проглатывает его, проталкивает вниз по пищеводу. — Т-тринадцать, ммм, американских, о-они прошли полноценную проверку перед отпл… перед отплытием. Но, — запинается, отводит взгляд, — но была ещё одна… т-торговая баржа, которая показала значительный недовес.

— Значительный, это сколько?

— В половину тонны, по сравнению с… от порта отплытия.

Неужели, так просто, думает Фролов.

— Чего именно не хватало?

— Что? — толстяк надувает щеки. — А… я…

— Что за перегруз? — говорит Денисов. — Отвечай!

Толстяк нервно пожимает плечами.

— Мы т-только… фиксируем только нарушения, потом передаем в… транспортный комитет. Да, в транспортный комитет. А комитет уже решает, нужна ли проверка.

Ветер трещит в ушах, старается выдуть душу. По дополненной реальности полицейского сервера проходится густая рябь… недолго, всего пару секунд… бежит, спотыкается, пропадает…

Жуткая тошнота наседает на Фролова. Он бросает взгляд в блестящую темноту Невы. Плеск возрастает, сдабривается ветром (ухх… ухх…), превращается в хтонического монстра, готового выбраться на остывшую набережную. Зверь цепляется щупальцами волн за отсыревший асфальт, вгрызается в холодные отсветы, размазанные по чернеющему настилу.

Следователь усмиряет дыхание, переносит взгляд на прыщавое лицо рядового служащего.

— И какое решение, говорите, принял ваш комитет?

— А с чего это он м-мой?.. Я… знаете ли…

— Отвечай прямо, черт тебя дери, — говорит Денисов: фитиль его терпения быстро истлевает. — Какое решение он принял?

Щеки толстяка мелко дрожат… Поросячьи глазки, окантованные синюшными веками, в которых спрессованы годы одиночества. Пугливо бегают из стороны в сторону. Фролов чувствует жуткое раздражение, неприязнь к этому человеку, запертому в футляр синего рабочего сюртука.

— Они п-приняли решение… в-выпустить баржу без, знаете ли, без дальнейшей проверки, как обозначено в отчете, п-порядковый номер… Поток сам в-выдает заключение, и…

— Однако, — говорит Фролов, — перегруз, все же, был, и, — рассуждает вслух, хоть дается ему это с большим трудом, — и частью… мог быть контейнер с телом.

— Нет… никак нет, — не так уверенно. — Ничего п-противозаконного… Иначе поток показал бы.

— Каким же образом?

— Я.. я…

А дальше — скомканное молчание… воздух дрожит от мелких капель дождя. На волнистую крышу грибовидной ротонды, окаймленной красно-синей пульсацией, приземляется чайка-мутант. Стучит коготками. Смотрит на Фролова маленькими бусинками глаз. Следователь сбивается с мысли.

— И Что? Что ты хочешь этим сказать? — голос Денисов груб, строг, напорист, слишком громкий, резкий. — Так или иначе, труп оказался на набережной. Ты отвечаешь за набережную. Ведь так? Так? — толстяк быстро-быстро кивает, жирный подбородок пугливо трясется. — Приплыл неизвестно откуда. Откуда? А? Наверняка, сбросили с корабля, который ты пропустил.

— Это не я… не я, говорю же… Я тут ни при чем. Это порядок, у-установленный п-п-приказом министерства по транспорту.

— Знаю я эти ваши чертовы министерства!

— Вызовите баржу сюда, — холодные пальцы Фролова касаются мокрого воротника. — И… мне нужны полные данные, кто капитан, куда направлялся, что перевозил, и так далее. Вы и половины не передали.

Квадратная машина перевозки уносится прочь, вскарабкивается на пригорок городской линии. В затухающей памяти Фролова вспыхивает неоновая вывеска кафе Брукхайн на седьмой линии (Василеостровский район). Форменное лизино платье обрывается чуть выше колен. Высеченные из камня икры обтянуты темным нейлоном… Так далеко, так давно… Все ли это — правда? Кто теперь скажет?

В очках следователя высвечивается длинноносая баржа, набитая разношёрстными контейнерами и немаркированными ящиками. Судно похоже на старый утюг, распрямляющий смоделированную потоком воду. Над опустевшей рубкой горит: «Пиратская шхуна (регистрационный номер Р430пр82)».

— Вот, та с-самая баржа, — говорит толстяк. — Через пять минут будет.

Капитан баржи, некий Лу Чин-Хо, чистокровный китаец, родом из Фучжоу, что на реке Миньцзян. Пятьдесят четыре года. Почти сорок провёл на кораблях, полулегально переплавляя грузы по Евразии, лавируя между дикими российскими городами.

Далее… Двенадцать лет назад набросился с ножом на проститутку (в портовом городе Си-Чуань, неподалёку от полумифического роботизированного города-конструктора, который мог передвигаться на толстых небоскреболапах и зарываться под землю, отращивая хитин и когти). Осужден на пять лет введения чипа с поселением в лагере в Восточной Сибири… Чип изъяли через три по условно-досрочному.

— Хорошо, — говорит Фролов. — Можете идти.

Мелкие шаги уносят рыхлое тело прочь. Монотонный шум дождя впечатывается в структуру городской мелодии, трудноуловимой, ленивой, задумчивой. Ливень продолжится не одну неделю… Булькающие минутычасыдни. Влага топит город. Улицы скоро захлебнутся в бесплодном стенании небес.

Денисов вытягивает из кармана мятую пачку, крутит в волосатых пальцах. Глядит на Фролова.

— Ты в порядке?

Фролов хмурится. Мышцы лица задеревенели… брови дрожат, пальцы вторгаются в воздушное пространство серого пальто… Мимо, по дрожащей глади Невы скользит экскурсионный корабль: пять палуб, конусообразно и белоснежно. В небо выдаётся рекламка вечной тьмы диких земель — щербатые ухмылки грязных детей, одетых в густые лохмотья… патлатые оборванцы плюют в котлованы нейрогазовых взрывов, смеются над старым мутантом… у него на лбу огромный бугристый рог… малыши кидают в плешивый затылок замызганные крышечки от газировки… а бородатый мутант мычит, делает несколько несмелых шагов к детишкам, которые тут же с веселым визгом и улюлюканьем бросаются врассыпную…

Судно вплывает во вне-городскую зону Невы. Тучи наседают на дикий пейзаж. Всего-то нужно пересечь границу Петербурга, чтобы попасть в запустевшее княжество. Старые дома, вековой давности, грибочки под дождем…

Аутентичные подзорные трубы, установленные на палубе, выхватывают лоснящихся девочек, маленьких, полуголодных, готовых отдаться за килограмм белковой жижи…

— Слышишь меня? — говорит Денисов. — Ты в порядке?

— Я?

— Что-то не так? Когда мы перевернули тело, то…

Сильное желание рассказать обжигает Фролова. В груди зреет болезненное одиночество, с каждым вздохом (хрипит, хрипит) оно ширится, занимает все пространство внутри болезненного тела. Соблазн… надо выплеснуть все наружу, открыть рот, чтобы черная жижа вырвалась прочь… Он, ведь, обещал… обещал не забывать, а теперь…

— Я… я знал ее.

— Кого? — Денисов хмурится, не понимает.

— Ту… девушку, — огненный стыд приливает к щекам.

— Убитую?

— Да. Знал Лизу. Я… просто я… думал, что… она… думал, что уехала в Китай… всегда же говорила… а потом… я… потом я забыл ее…

Горечь поднимается по пищеводу, заполняет рот… Слова все портят, ничего ими невозможно передать, сказать, определить. Чувства совсем другие… все другое, все было не так… но как, тогда? этого невозможно высказать, потому что слова грубы, неповоротливы. Разве можно выразить ими забытье, потерю, дрожащий воздух вокруг, угасший свет Лизы, доносящийся из глубин веков?

Денисов выпячивает пухлые губы.

— Вот, получается, как, — замолкает, впервые за три месяца не может найти, что сказать.

Фролов не отпускает воротник пальто, прижимает его к груди.

— Я… во всем виноват.

— Не говори ерунду. Если бы ты знал, то…

— Должен был знать.

— Ничего ты не должен… Перестань. Ты… был с ней близок, так?

— Мы… давно познакомились. Дружили… около… больше трех лет, пока она… просто… не исчезла, — перед глазами Фролова проносятся два года утомительной, самозабвенной пустоты. — У меня больше… никогда больше не было друзей. Только она. А я… все забыл… Просто вычеркнул ее из памяти.

— Ты знаешь, как это происходит. Нейрогаз. Не надо винить себя. Может… слушай, может, передадим это дело… кто быстро найдет убийцу… Рыжему? Если ты не… Я скажу ему, чтобы он этим занялся.

— Нет, — Фролов отрицательно качает головой… в нем ширится чувство вины, горит желание выследить убийцу. Как он может поступить по-другому? Проще умереть, чем отступить.

Денисов крепко затягивается, потом выпускает слоистый дым в густой воздух.

— Уверен?

Фролов молчит. Ветер стихает. Ливень густеет. Бьет по прозрачному навесу. Сильнее. Сильнее. Мысли темны и безрадостны.

— Тогда, — говорит Денисов, — уверен, к вечеру мы его поймаем. Ты в порядке?

— У меня… у меня нет другого выхода…

Издалека кажется, что баржа огромна. Иллюзия, порожденная игрой светотени, мокрой набережной, вывесок, дополненной реальности, всплесков рассветной активности города. Но теперь, когда судно подобралось ближе к набережной, Фролов видит, что оно не длиннее вагона монорельса. На мокрую палубу вываливается шкипер, подбирает из-под ног толстый швартовочный канат, перебрасывает широкую петлю висельника из одной руки в другую.

Палуба пестрит разноцветными контейнерами, бочками, ящиками… переплетением труб, заглушек, сеток. В центре нагромождения высится шпиль антиспутника. Атавистический обрубок. С появлением потока смысл его существования потерян.

Спутники болтаются на орбите космическим мусором. Бесплодное увядание микросхем. Далекая, никому не нужная память о великих покорителях безвоздушного пространства.