автордың кітабынан сөз тіркестері  Маргиналии. Выпуск второй

Максим Велецкий

Реакционное сознание — это сознание трагическое, потому что мир все равно обречен. Казалось бы, нужно расслабиться и пользоваться стиральными машинами на всю катушку барабана — не забывая, понятно дело, о делах духовных. Но проблема в том, что реакционеру в таком мире плохо и страшно. Отсюда и ревность — «почему вам достаточно для счастья того, чего недостаточно мне?». Это хороший вопрос — но риторический, поскольку на него находится неверный ответ: вместо того, чтобы принять мир, реакционеру проще обвинить других в духовной нищете. Ненависть к комфорту и изобилию, показное высокомерие относительно техники является естественной реакцией на прогресс — так люди духовного склада демонстрирует, что они лучше других.

Я много раз писал о том, что последние два века — это время культурного расцвета, а прямо сейчас мы живем в точке духовного максимума человеческой истории. Но я не раз видел, какой негатив этот тезис вызывает у читателей. «Расцвет? Сейчас? Да мир в пропасть катится! Какая сегодня культура?». Я доказывал (убедительно, на мой взгляд), что последний век во много раз превзошел все остальное прошлое по количеству шедевров во всех видах искусства. Но со мной не просто не соглашались — со мной не хотели соглашаться. И не хотят (вы, дорогой читатель, подозреваю, тоже не согласны, правда?). Потому что ежели признать, что сегодня процветает не только материальная, но и духовная культура, то в реакционном сознании возникнет крайне неприятный вопрос: «А почему материя и дух на высоте, а я в душевном упадке?». Это страшный вопрос, на который имеется страшный ответ: да, ты, друг, в упадке — но только ты. С миром все если не в Порядке, то в порядке. А если и в беспорядке, то не в большем, чем когда-либо.

Реакционеру мир кажется слишком хаотичным и непонятным — он стремится искусственно его упорядочить — обычно с помощью религиозно-теологических идей (см. «65. К Проклу»), приобщиться к сакральному Порядку. Но раз мир сейчас не в порядке (а он не в порядке — иначе бы реакционеру не было тревожно), то, значит, порядок был когда-то давно. Психологическая реакционность становится идеологической через помещение идеала в былые времена.

Чтобы про заглушки стало еще понятнее, допустим следующий сценарий — по аналогии с социалистическим. Думаю, нет ни одного вменяемого человека, который бы сомневался, что почти все хакеры работают под контролем спецслужб. Это самоочевидно. Но представим себе, что завтра появляется «Манифест хакерской партии», а послезавтра она (якобы сама — с помощью обездоленных пользовательских масс) захватывает власть в какой-нибудь крупной стране. Пришедшие к власти члены этой партии переименовываются к ХПСС (Хакерскую партию Серверного Союза) и устраивают революционный террор против «всех пособников интернет-ограничений». При этом сами они отключают интернет на всей подконтрольной территории с целью не допустить, чтобы западные хакеры-оппортунисты могли повредить вождям и учителям Серверного Союза.

И вот проходит три поколения — Союз решают размонтировать западные кураторы этих «хакеров» (которые хоть и хакеры, но, судя по биографиям, еле пользовались кнопочными телефонами). Неужели освободившееся население поверит в то, что оно много десятилетий было мучимо иностранными марионетками? Конечно, нет — оно будет свято верить в легенду о «идеалистах, решивших бросить вызов государственному контролю за интернетом и для этого выкосивших полстраны — чтобы разжечь пожар цифровой революции».

Как писал Богемик:

«Крайняя степень реализации левой идеи наблюдалась в Камбодже времён красных кхмеров. Это и в самом деле был ад. Но крайнее известное воплощение правых принципов — индийская кастовая система — тоже далеко не рай. Думаю, вменяемый человек не хотел бы испытать на себе ни одно из этих общественных устройств».

И, думается, на падение авторитета церкви и веры в спасение повлияли не столько открытия Дарвина или памфлеты философов-просветителей, сколько самые банальные вещи вроде канализации, пенициллина и хозяйственного мыла.

Вот аналогичная частная ситуация: у девушки проблемы со здоровьем (а также личной жизнью) из-за серьезного лишнего веса. Она идет к врачу — тот говорит: «Вы неправильно питаетесь». Она обижается на такую бестактность и идет ко второму, который еще меньше стесняется в выражениях: «Вы что же, милочка, с собой делаете?». Потом к третьему, пятому, десятому — и слышит то же самое. А потом заходит к специалисту по оттопыриванию чакр — и тот объясняет ей, что у нее сильная аура и зашибенная энергетика и что ее имя в сочетании со знаком зодиака предвещает ей астральные страсти и космические богатства — надо только прочистить каналы родовой памяти и освободить внутреннюю богиню. Девушка выходит счастливая — наконец-то нашелся человек, который не ругает ее за прожорливость, а видит ее средостением биокосмогонических первостихий. Теперь можно продолжать питаться в прежнем объеме, но уже с радостью и гордостью — ведь у нее открылся третий глаз и четвертое горло.

Как я уже писал в «81. К Бодлеру», слух отечественного читателя притуплен — он не способен слышать по-настоящему великую поэзию. Воспитанный на четырехстопных ямбах, уложенных в аккуратные четверостишья, он не может воспринимать ни длинных метров, ни сложной строфики, ни плотного текста, ни богатой лексики. В той же маргиналии я писал и о том, что оглупление читателя начинается со школы — притом, я уверен, что сложную поэзию в школе не преподают из жалости не только к ученикам, но и к учителям. Потому что учителя литературы — это, к великому сожалению, совсем не соль земли. Лучшие из лучших уходят в вузы, репетиторство и журналистику, а остаются те, кому понимание литературы дается не легче, чем детям. Школьная программа устроена так, чтобы по ней было удобно писать сочинения — потому для учебных целей она подходит неплохо. Но проблема в том, что при соприкосновении с великим искусством, «потребителю» обычно нечего сказать — потому что «о чем невозможно говорить, о том следует молчать». Великое заставляет замолчать — но молчание никак не оценить. Потому в школах детей учат пусть отличным, но все же не самым сложным произведениям.

Потому я вновь утверждаю: стремление найти первоначало и тем самым упорядочить свою картину миру — это психологическая потребность закрыться от всех неудобных истин, от нерешенных проблем, от хаоса, от случайности, от бессмысленности, от утомительного многознания. В большинстве философских систем прошлого я вижу желание объять необъятное, познать непознаваемое, рационализировать случайное и хаотичное, а также подменить сложность мира и его законов простейшими формулами. То есть я вижу в этом попытку задним числом объяснить реальность и примириться со злом, хаосом, несправедливостью и случайностью окружающей действительности. Я вижу в одержимости всеединством желание сэкономить время и разгрузить мышление. Не нагрузить его — а освободиться от попыток думать своим умом и идти своим путем.

Есть два молодых человека, ухаживающих за девушкой. Первый груб в своей естественности — он как герой мемов, «подошел, уверенно взял за руку», «люблю, туфли куплю». А другой — рефлексирующий интеллектуал, для которого подобная залихватскость есть варварство. Он сначала хочет понять, что есть любовь, каково его отношение к понятию любви и предмету любви, и каков он сам-любящий в отношении к ней-любимой. Не лучше ли сначала разобраться с тем, что он чувствует в акте схватывания внешнего предмета любви, не лучше ли усомниться в достоверности чувствования и переживания, не лучше ли вообще отказаться от суждений о любви и провести ревизию самой любовной способности в ее трансцендентальности? Всем бы нам, мужчинам, таких трансценденталистов в качестве соперников — пока они разбираются со своим офигенно богатым внутренним миром и мучаются проблемами познания, мы можем уже, буквально по-библейски, познать девушку, раз наш конкурент предпочитает познанию выяснение своей способности познания. Удачи, друг!

Вспоминается Пелевин:

« — Ну вот представьте двух кроманьонцев. Первый все время на измене и трясется от страха — ему кажется, что за углом что-то притаилось и ждет. Может, пещерный медведь, может троглодит-живоглот… А второму ничего не кажется, и он смело туда идет.

— И?

— Второй не оставил потомства. Его троглодиты съели. Оставил только первый — мы от него произошли. Поэтому мы с вами тоже весь день на измене, товарищ генерал. И с утра до вечера думаем — чего там, за углом? То? Или это? Вдруг я не то сделаю? Не то скажу? А в промежутках иногда удается перепихнуться. Вот это и есть наша жизнь с точки зрения эволюции. Выживание-то продолжается».

(Роман «Лампа Мафусаила…»)