автордың кітабын онлайн тегін оқу В отставку
Евгений Николаевич Чириков
В ОТСТАВКУ
«В отставку» — произведение русского писателя, драматурга и публициста Е. Н. Чирикова (1864–1932).***
Рассказ был опубликован в сборнике «Рассказы» в 1903 году. Один из главных его мотивов — мотив засасывающего и обезличивающего влияния провинции на человека, расставание его со светлыми идеалами юности, жаждой работы на благо людей. «Прошло каких-нибудь три, четыре года, и молодой учитель вылился в шаблонную форму сухого педагога. Запас его энергии истощился, а вместе с тем иссяк и самый источник любви к своей деятельности», — пишет автор. Жизнь таких людей часто заходит в такой тупик, что они кончают самоубийством, как герой этого рассказа. Имя писателя было популярно у читателей в конце XIX — начала XX столетия. Особенно в среде демократической интеллигенции. Отдельные рассказы переведены на немецкий, французский, чешский, латышский, еврейский, польский языки. Пьесы с успехом шли на сценах театров Москвы и Петербурга, в Нижнем Новгороде и других городах России, а также за границей.
Перу Чирикова принадлежат и такие произведения: «Хаврюшка», «Волк», «Соломон и Розалия», «Дуняшка», «Водяной», «Сон сладостный».
I
Догоравший зимний день тускло смотрел в квартиру учителя математики Николая Семеновича Рузавина, и печальные сумерки уже висели в комнатах. Эти сумерки, казалось, были сотканы из невидимых нитей скуки, вялости и апатии, проникавших собою все окружающее, начиная с самого хозяина квартиры, который стоял у окна и флегматично, тупо смотрел на улицу, и кончая старинными стенными часами, как-то кисло смотревшими со стены своим потертым и пожелтевшим циферблатом. Казалось, эти часы и Николай Семенович Рузавин отлично понимали друг друга и теперь совершенно одинаково чувствовали, — чувствовали утомление жизнью, отсутствие интереса к ней и полную безнадежность впереди…
Было время, когда часы были новы, щеголяли белизною и свежестью своего циферблата, имели отличный ход с тенденцией скорее забегать вперед, чем отставать. Тогда они безостановочно шли вперед, словно рассчитывали дойти наконец до какой-то цели, до чего-то нового, неизведанного и заманчивого…
Но прошло много лет, часы, что называется, пожили, и это отразилось и на циферблате, который теперь смотрит угрюмо тоскливо, и на постукивании маятника, слабом и ленивом. Казалось, часы поняли наконец, что, в сущности, они вовсе не идут вперед, а топчутся на месте, как топтались уже много лет в счастливом неведении, и что нового, неизведанного и заманчивого ждать не приходится: впереди все то же, что и позади, т. е. бесцельный круговорот, неизвестно кому нужный и по какой причине происходящий.
Циферблат Николая Семеновича Рузавина был тоже в достаточной степени потерт и тоже смотрел кисло, с оттенком томящей скуки и апатии, с выражением какого-то деревянного отупения во взоре. Николай Семенович смотрел на улицу с таким безучастием, словно он уже много лет стоит здесь, у этого именно окна, видит в течение этих лет все одно и то же и не рассчитывает усмотреть что-нибудь новое, хотя сколько-нибудь интересное, достойное внимания…
Все одно и то же. Все тот же красный кирпичный дом, с вереницами окон, мозолит глаза своими золочеными вывесками: «Чай, сахар и кофе, табак, папиросы и сигары», «Ренсковый погреб». Все те же ваньки плетутся на своих заморенных клячах; те же барыни в ротондах и бабы в кацавейках, божьи старушки в салопах, отставные военные с красными носами, субъекты в цилиндрах и субъекты в опорышках, приземистые купчики и бравые сыны Марса. На углу — неизменный усатый будочник торчит, как пень…
Все одно и то же! Жизнь так утомительно-монотонна; дни текут возмутительно однообразно, и если бы не было понедельников, вторников и т. д., так, пожалуй, и различать их не представлялось бы возможности. Живешь, как заведенная машина, как эти часы. По двадцатым числам тебя заводят, выдают жалованье — и опять до двадцатого! В этот промежуток времени совершаешь обязательные суточные круговращения… И впереди — ничего интересного!.. Для других еще имеется цель: попасть в инспектора или получить в петлицу, а для Николая Семеновича и этого нет: полный индифферентизм к служебной карьере лишил его и этих светлых точек на сером фоне чиновничьей жизни.
Сегодня Николаю Семеновичу особенно скверно чувствуется. Встал он с постели вялый, развинченный дряблый. День выдался серенький, тусклый, и еще более содействовал пессимистическому состоянию духа. Какая-то не то грусть, не то досада неприятно скребли ему сердце; он на кого-то сердился, чем-то был недоволен и на всех смотрел крайне неприязненно… Даже больная мать раздражала его своим оханьем и подвязанными зубами: два торчавших на голове старушки кончика платка, которым она подвязала себе щеку, просто злили Николая Семеновича.
— Ну, что вы, мамаша, ноете тут над душой?
— Опять зубы, Колюшка… Ох!..
— У вас, кажется, и зубов-то нет совсем… — раздраженно заметил он матери, словно не верил, что старуха охает от зубной боли.
— Дров у нас нет, Колюшка… Надо бы купить…
— Что вы, с хлебом, что ли, едите эти дрова? Кажется, еще и двух недель нет, как привезли сажень?
Николай Семенович машинально натянул на себя форменный фрак и, как автомат, без всякого желания и удовольствия, а просто по привычке, выпил стакан чаю. Потом он взял свой портфель с тетрадками ученических работ и пошел. Пошел медленно, лениво, словно ему хотелось подольше идти и подольше не приходить. Куда? Разумеется, — служить… Какое это скверное слово придумали: не работать, а «служить». Да оно, в сущности, и верно: именно служить, служить не делу, как когда-то думалось или вернее мечталось, а — непосредственному начальству. Дело отодвигается куда-то на задний план, а вперед выдвигаются личные отношения, на почве которых и происходит вся эта сутолока, именуемая службой. Всем хочется заполучить побольше уроков, хочется монополизировать благосклонность начальства, хочется опередить товарищей, отличиться, обратить внимание «округа», заявить себя наипреданнейшим чиновником, готовым не только исполнять, но даже предупреждать все мероприятия, как умеют салонные кавалеры предупреждать желания своих мил
