Автору этой книги хочется верить — предлагая ее вниманию широкому кругу читателей — да не сочтут они ее слишком самонадеянной. Пообщавшись некоторое время — в весьма юном возрасте — с Наполеоном и теми, кто сопутствовал ему, она считает себя просто обязанной рассказать о любом тогдашнем событии или впечатлении, может и не очень интересном, но все же достойном пера не только ради рассказа о самом императоре, но и лучшего понимания его характера. Если бы эти воспоминания о нем были опубликованы без указания ее имени, они бы давным-давно появились на свет, но она чувствует — несмотря на ее правдивость, анонимность наверняка повредила бы им. В стремлении избежать публичности и авторских хлопот, это начинание постоянно откладывалось и, возможно, в очередной раз было бы перенесено на еще более отдаленный срок, если бы бремя бедственных обстоятельств не вынудило ее отбросить все сомнения и — со всем их несовершенством — немедленно открыть эти страницы всему миру.

Спуская свое маленькое судно на воду, автор чувствует почти то же, что чувствовал Шелли, когда, исчерпав весь свой запас бумаги, он — в форме кораблика — сложил банкноту, а затем — в сильнейшем волнении — наблюдал за его путешествием. Автор боится, что ее таланты как корабела столь же слабы, как и сам материал, но в своем воображении она видела, как ее маленький бумажный Наутилус свободно и уверенно скользит по глади могучего океана наравне с другими благородными судами и, принимая это предчувствие, она доверяет свой крошечный кораблик волнам общественного мнения, но не с уверенностью, а все же с робостью и нерешительностью — и, тем не менее, она надеется на то, что он сумеет достичь своего рая, если его поддержат дружеский ветерок и ясное, безоблачное небо.

Автор просит прощения за столь частые упоминания о себе во время сего повествования. Такова уж его природа, это неизбежно.

Моя главная задача — в предлагаемых мной мемуарах — ограничиться, насколько это возможно, лишь тем, что касается лично Наполеона. Тем не менее, сохранив в своем сердце множество не имеющих к нему воспоминаний, в частности, о счастливых днях своего детства, и чувствуя, что они могут быть интересны широкой публике, особенно тем, кто посещал остров в те дни, когда на нем томился император, я, набравшись храбрости, решила вставить их в эту небольшую книгу. В надежде на то, что краткое описание связанных с именем Наполеона мест, не покажется моим читателям неинтересным, возможно, будет правильным начать свое повествование с нескольких замечаний касательно самого острова Св. Елены и первого впечатления, каковое он производит при взгляде на него с борта приближающегося к его берегам судна.

Внешне — со стороны моря — остров Святой Елены совершенно не похож ни на одну из виденных мною прежде земель и, несомненно, не обладает ничем, что могло бы заставить влюбиться в него с первого взгляда. Скала, резко вздымающаяся из океана, своей продолговатой формой и крутыми склонами, наводит на мысль скорее об огромном и мрачном, бросившим в самом центре Атлантики якоре, ковчеге, чем о предназначенной для жизни и процветания живых существ земле, да и при ближайшем знакомстве впечатление о нем лучше не становится. Если корабль странника приближается к нему ночью, утром, по выходе на палубу, чувство его охватывает весьма своеобразное, а если это его первый визит, можно сказать, даже страх. Двигаясь по глубоким водам, корабль может очень близко подойти к земле, и взор — давно привыкшего к просторам моря и неба путешественника — ошеломлен — ему кажется, что он буквально прикасается к мрачной и грозной, парящей в сотнях футов над океаном, выше мачт самого большого из суден, скале.

Я же, когда впервые прибыла на него, была совсем маленькой, и мой страх лишь усилился, когда мне сказали, что скала, похожая на гигантскую голову негра с пухлыми и выпяченными губами, после того, как прозвенит гонг к завтраку, сначала сожрет меня, а потом и всех остальных пассажиров и команду. Я сразу же побежала вниз и, спрятав лицо на коленях матери, дрожащим голосом сообщила ей о нашей судьбе. Не без труда ей удалось успокоить меня уверениями в том, что со мной ничего не случится и все будет хорошо. Но я не рискнула выйти из-под ее заботливого крыла до тех пор, пока не прозвучали страшные «восемь склянок», и гонг к завтраку объявил нам о том, что с нами и в самом деле ничего плохого не случится. Мне говорили, что даже могучее сердце Наполеона вздрогнуло, когда он впервые увидел свой будущий дом, и в то время, когда «Нортумберленд» скользил к своему причалу, грозно ощетинясь многочисленными, сверкающими в открытых портах жерлами своих пушек, ему казалось, он видит — начертанную на мрачной скале — ту самую горестную надпись, с коей прекрасный язык его детства так сблизил его:

После Манденс-Бэттери перед нами неожиданно появляется Джеймстаун. Он весьма необычен и вполне гармонирует с остальными своеобразными пейзажами Святой Елены. Все его дома покоятся на дне широкого ущелья, явившегося миру словно в результате сильнейшего спазма самой Природы, а может это скала, уставшая от одиночества и уединенности жизни посреди Атлантики, широко зевнула, а затем просто не смогла вновь сомкнуть губы. Территория города в оной мере ограничена дном этой расщелины или пропасти, поскольку ее склоны слишком круты, чтобы на них можно было строиться, и в силу столь необычного расположения, летом в нем очень жарко. Прохладный морской бриз, столь сладкий и желанный во всех тропических широтах, в долину, как местные жители называют Джеймстаун, почти не задувает, и в течение девяти месяцев в году жара здесь царит почти невыносимая.

 

 

Нам посчастливилось проживать вне города, во владении моего отца был небольшой красивый коттедж под названием ««Брайерс»» («Шиповник»), примерно в миле с четвертью от долины — место, заслуживающее краткого описания — не только потому, что оно действительно было прелестным, так и по той причине, что сам Наполеон жил в нем в течение первых трех месяцев своего заключения на острове Святой Елены.

Путь к «Брайерс» весьма извилист — от города он ведет по пробегающей змейкой меж крутых холмов и скал дороге. Я не могу сказать, что хорошо разглядела саму дорогу или обрамлявшие ее пейзажи в том своем первом путешествии к нашей далекой обители, ведь тогда — меня, лежащую в корзине, — на своей голове — бодро и весело — нес что-то всю дорогу радостно напевавший негр. Изредка, для того, чтобы я немного отдохнула, он ставил корзину на землю и, широко улыбаясь, спрашивал меня, удобно ли мне в моем маленьком гнезде. Поначалу, впервые в жизни увидев черного человека, я и слова не могла произнести от страха, но потом, убедившись в его незлобивости, я успокоилась и впоследствии мы стали большими друзьями. Он сказал мне, что, вообще-то, он занимается переноской овощей, и, похоже, был очень польщен и горд от того, что ему доверили что-то живое. Вскоре я — в целости и сохранности — стояла у входа в «Брайерс», и там распрощалась со своим темнокожим носильщиком, очень обрадованный тем небольшим подарком, которым мой папа вознаградил его за то, что он был столь любезен со мной.

Коттедж «Брайерс» построен в стиле индийских бунгало — он невысок, почти все комнаты — располагаются на одном этаже, и, если бы не очарование места, где он находился, он бы не казался столь прекрасным, но, будучи в самом центре окруженного безжизненными скалами зеленого островка, все поместье в целом выглядело прекрасным маленьким раем — настоящим, цветущим посреди пустыни Эдемом. От въезда в него к главному входу вела чудесная аллея баньяновых деревьев, обрамленная каймой перемежающихся с гранатом и миртом вечнозеленых гигантских лакосов, а кроме того — целое море огромных белых роз, очень похожих на наш душистый шиповник, в честь которого, собственно, и было названо это поместье. По узкой тропинке — в тени стройных — высотой в тридцать или сорок футов высотой — гранатовых деревьев — можно было пройти в сад.

 

 

И вновь прошу прощения за то, что посвятила несколько строк нашему саду, а кроме того и коттеджу, но не только потому, что они прекрасны сами по себе, но еще и по той причине, что сад был любимым местом отдыха императора во время его пребывания у нас. Пожалуй, лишь перо Скотта или кисть Клода сумели бы воздать должное его красоте. Очень часто в своих снах я гуляю по его миртовым рощам, и апельсиновые деревья с их ярко-зелеными листьями, восхитительными цветами и золотистыми плодами снова видятся мне такими же, какими они были в благословенные дни моего детства. Все виды тропических фруктов пышно процветали здесь — виноград, цитрон, апельсин, инжир, шеддок, гуава, манго — и все невероятно изобильно.

 

 

Излишек, остававшийся после сбора урожая нашего сада, ежегодно приносил нашей семье от пятисот до шестисот фунтов стерлингов. Природа, словно завидуя красоте этого очаровательного места, со всех сторон окружила его непреодолимыми заслонами. С востока — говоря языком географов — пропастью, с настолько отвесными склонами, что перебраться через нее было совершенно невозможно. Угрюмая черная гора Пик Хилл, делала его недоступным с юга, а с западной стороны его защищал гигантский водопад — само по себе живописное и впечатляющее творение Природы. Я уж и не припомню, какова его высота[3], но его рев казался мне невероятно грозным, воды через него, должно быть, проходило очень много. В таком жарком климате он был поистине восхитительным соседом — в самый знойный день едва ли можно было почувствовать удручающее тепло, глядя на его прохладные и сверкающие воды. И, наконец, с ближайшей к коттеджу стороны, защита сада завершалась зарослями алоэ и опунции, через которую не могло проникнуть ни одно живое существо. Сегодня сада в «Брайерс» уже нет — как светлые мечты и надежды моей ранней юности, он полностью заброшен — после продажи Ост-Индской компании его перекопали и засадили тутовыми деревьями, которые весьма скоро стали «пищей для червей», да простят мне столь красочный эпитет моей утраты. Я полагаю, что пользы затея эта не принесла никакой, но что случилось, то случилось и сказать тут больше нечего.

Мы уже целый год жили в нашей романтической и уединенной долине, когда наш маленький островок буквально потрясло от вести о том, что Наполеон Бонапарт — как государственный пленник — будет отбывать на нем свой срок. Однажды, октябрьским утром 1815 года с вершины Лэддер-Хилл прогремел выстрел, оповестивший всех о том, что сигнальщик заметил на горизонте корабль. Вечером того же дня в «Брайерс» прибыли два военно-морских офицера — один из которых представился командовавшим «Икаром» капитаном Д. Имея сообщить нечто очень важное, он пожелал немедленно увидеться с моим отцом, и после взаимных приветствий, капитан доложил, что Наполеон Бонапарт находится на борту вверенного опеке сэра Джорджа Кокберна военного корабля «Нортумберленд», и в данное время находится в нескольких днях плавания от острова. О побеге императора с и последовавшей за ним богатой событиями кампании, мы в свое время не узнали, и потому я прекрасно помню, каково было наше изумление и даже полное неверие в правдивость этого известия. Немало тогда пришлось капитану Д. приложить сил и стараний дабы убедить нас в том, что слова его — чистейшая правда. Лично я, после того, как они прозвучали, исполнилась невероятным ужасом и какой-то — ничем не объяснимой уверенностью в том, что со всеми нами вскоре случится что-то страшное, — но при этом без всякого понимания их причин. С надеждой поглядев на отца и увидев его лицо спокойным, мне и самой стало легче, но все же я прислушивалась к каждому слову доклада капитана Д. так, словно вся моя грядущая жизнь зависела от того, что он нам говорил. В самые ранние годы моего детства Наполеон виделся мне огромным людоедом, а может, великаном, с одним — очень большим — огненно-красным глазом посреди лба и длинными, торчащими изо рта клыками, коими он разрывал на куски а потом пожирал непослушных маленьких девочек, особенно тех, кто не знал своих уроков. Впоследствии, став несколько старше, я перестала воспринимать его таким, тем не менее, мой страх перед ним все еще продолжал жить в моей душе. Для меня имя Бонапарта все еще ассоциировалось со всем — на мой взгляд — самым худшим на земле. Я слышала об очень многих — и притом ужаснейших — вменяемых ему преступлениях, так что, даже признавая тот факт, что он не монстр, а человек, я все равно была убеждена в том, что он худший из когда-либо живших на земле людей. И в сем своем убеждении одинокой я не была — его разделяли очень многие, намного старше и мудрее меня, возможно, осмелюсь предположить, большая часть английской нации. Большинство газет того времени описывали его как демона, да и все те — жившие в Англии выходцы его страны — несомненно, были, его заклятыми врагами, за отсутствием других — лишь их мнение об императоре являлось основой нашего. А потому — не без некоторого беспокойства я наблюдала за тем, как день или два спустя мой отец следует к борту только что бросившего в бухте якоря корабля. В целом же флотилия состояла из «Нортумберленда», которым командовал сэр Джордж Кокберн, попечению которого был доверен Наполеон, «Гаванна» капитана Гамильтона, еще нескольких военных судов, а также транспорты с солдатами 53-го полка. В конце концов — по истечении многих — тревожных и волнительных для нас часов — благополучно, живым и невредимым вернулся мой отец, и мы тотчас бросились расспрашивать его о том, что там было.

«Папа, папа, ты видел его?» — восклицали мы, поскольку не думали ни о ком, кроме Наполеона. Он отвечал нам, что нет, самого императора он не видел, но лишь поприветствовал сэра Джорджа Кокберна и был представлен мадам Бертран, мадам Монтолон и другим членам свиты Наполеона. К вышесказанному он добавил, что генерал Бонапарт прибудет на берег вечером и — свои первые дни и ночи на Святой Елене — проведет в доме м-ра Портеса, пока Лонгвуд — его главная резиденция — в полной мере не будет готов принять его.

Сгорая от непреодолимого желания увидеть знаменитого пленника, мы решили спуститься в долину, чтобы присутствовать при его сошествии на берег. К тому времени, как мы оказались там, уже почти совсем стемнело, и почти в тот же момент от «Нортумберленда» отчалила шлюпка, и после того, как она причалила, мы увидели, как из нее вышел человек, который, как нам сказали, и был императором, но темнота не позволила нам рассмотреть его черты. Вместе с адмиралом и генералом Бертраном он прошел между выстроенных в два ряда солдат, но, поскольку он был тогда облачен в длинный сюртук, кроме блестевшей на его груди бриллиантовой звезды я ничего более рассмотреть не смогла.

Все население острова Святой Елены собралось, чтобы посмотреть на него, даже не верилось, что оно так многочисленно — дабы сдержать ее чудовищный напор, вдоль всего пути следования процессии — до самого города — пришлось расставить часовых — с примкнутыми к ружьям штыками. Наполеон был чрезвычайно раздражен — как тем, что каждый из собравшихся старался как можно лучше рассмотреть его, а в особенности — тем, что его встретили хоть и уважительно, но полным молчанием. Позднее я услышала — от него самого — как сильно он был сердит оттого что они следили за каждым его движением, и пялились на него «comme une bête feroçe»[5].

А потом мы вернулись в «Брайерс», чтобы поболтать и помечтать о Наполеоне.

Утром мы увидели большую конную кавалькаду, двигавшуюся по огибающей гору, у подножия которой почти невидимый за густой листвой уютно расположился наш милый маленький домик, дороге. И она — эта состоящая из пяти всадников кавалькада — выглядела весьма живописно. Мы с большим интересом наблюдали за ними, поскольку из-за извилистости дороги, они — ярко сверкая в лучах яркого утреннего солнца, являли великолепный контраст со значительно более темным фоном, а потом исчезали — но мы все же продолжали пристально наблюдать за ними, пока, не минуя поворот, они снова не появлялись перед нашими глазами. Бывало и так, что нам удавалось видеть либо лишь чей-то белый плюмаж, либо отбрасываемые оружием блики. Благодаря им, в моем и без того разыгравшемся воображении, воцарился образ огромного змея, изредка становившегося видимым тогда, когда, блестя покрывавшими все его тело до зеркала отполированными чешуйками, он приближался к нашей крохотной обители.

Но мы все еще никак не могли найти среди этих верховых самого Наполеона. Мы уже знали и его серый сюртук и небольшую треуголку, но никого в таком платье видно не было, несмотря на то, что наша подзорная труба постоянно переходила из рук в руки, ведь каждый верил в то, что именно ему удастся найти императора. И, наконец, кто-то воскликнул: «Я вижу человека в маленькой треуголке, но он не в сюртуке!», и тогда мы окончательно убедились в том, что — да, это он — император, и согласно общему мнению, он направлялся в Лонгвуд, чтобы осмотреть свою будущую резиденцию.

Около двух часов того же дня, приглашенные нами м-р О'Мира и доктор Уорден едва не утонули в океане вопросов о Бонапарте, о его манерах, внешности &, & Они описывали его нам как преприятнейшего и прелюбезнейшего из джентльменов, и заверяли нас, что мы будем в восторге от него. Но, как бы ни чудесно не звучали их лестные эпитеты, все они пролетели мимо моих ушей — никак — без страха и трепета — я не могла думать о нем. Прощаясь с нами, они еще раз выразили свою полнейшую убежденность в том, что наше мнение о Наполеоне — после встречи и беседы с ним — изменится совершенно.

В четыре часа вечера те же верховые, коих мы видели утром, появились опять — они возвращались из Лонгвуда. Достигнув входа в узкую, ведущую к «Брайерс», лощину, они остановились, а потом, очевидно, после непродолжительного совещания, охваченная ужасом, я увидела, как, спускаясь по склону горы, они приближаются к нашему коттеджу. Я помню, как до смерти напуганная, я хотела убежать и в каком-нибудь укромном месте дождаться их ухода, но мама пожелала, чтобы я осталась, и припомнила все, что я знала из французского. Я выучила этот язык в то время, когда мой отец находился по делам в Англии, несколько лет назад, а поскольку тогда у нас был слуга-француз, все мои знания французского благополучно сохранились.