автордың кітабын онлайн тегін оқу  Та, которая шкаф

Людмила Потапчук

Людмила потапчук

Иллюстрации

Егора Филиппова

МОСКВА • 2025

Капуста, яблоко и тряпка

— Смотрите, как она жуёт!

Шура замирает, перестаёт двигать челюстями. Во рту у Шуры тёплая недожёванная тушёная капуста. Вкусная. То есть уже не очень.

— Стесняется, ути-пути! Ну пожуй, пожуй ещё. Девки, ловите момент, такой прикол.

— Хватит, Мормыш, задолбала, — лениво говорит Лысиха, накалывая на вилку серую сосиску. — Дай девочке покушинькать.

— Кюшай, девотька, сюси-пуси! — пищит Мормыш.

Шура сглатывает. Тёплый капустный комок ощущается в пищеводе, отказывается опускаться вниз.

— Сейчас подавится из-за вас. — Бабий встряхивает своими солнечными волосами, лениво улыбается.

Шура отпивает из стакана тёплого безвкусного чая. Комок внутри растворяется.

Мормыш роется в сумке. Лысиха шепчется с Исхаковой.

Мне из-за вас не есть совсем, что ли?

Шура отправляет в рот очередную порцию капусты. Побольше, чтобы тарелка быстрее опустела.

— Ха! — выстреливает Мормыш. — Ха! Ха! Вот оно!

В руках у неё телефон, а в телефоне — злобный глаз камеры, и смотрит этот глаз на жующую Шуру.

— И правда уродски жуёт, — удивляется Лысиха. — Может, у неё челюсть сгнила?

— Да всё у неё сгнило! — ржёт Бабуся.

— Очень смешно. — Иванова дёргает полным плечом. Смотрит на Шуру, смотрит — и вдруг начинает хихикать.

— Оборжаться! — захлёбывается писком Мормыш. — Выложу… все оборжутся!

— Выржутся и уржутся, — кивает Лысиха.

— Перержутся и недоржутся, — резюмирует Иванова.

Мормыш, Оля Мышкина. Очень маленькая и очень миленькая. В начале сентября Шура была у неё в гостях. Уроки закончились, и Шуре в тот день не надо было в эстрадную студию, и она, пиная оранжево-розовые кленовые листья, медленно шла по школьному двору, и её нагнала запыхавшаяся Мормыш, и спросила: «А ты куда, Шур? Ты петь, да? А можно я с тобой?» И, выяснив, что Шура идёт не петь, а домой, пригласила в гости — вот так вдруг. И они пошли вместе, а потом побежали, и бежать с Олей было ужасно весело, хотя Шуре скоро стало тяжело дышать, и она с трудом успевала за Олей, которая на бегу ухитрялась ещё и разговаривать. «А вот в этом подъезде живёт Курушина! — звенела Оля. — А вот там новый дом — там Сёмин и Костичкин! А Лысихе хорошо, она вообще рядом со школой!»

А дома у Оли на них прикрикнула Олина старшая сестра, а Оля ей не ответила вообще ничего, и это было настолько восхитительно дерзко, что Шура замерла от восторга. Попробовала бы она, Шура, вот так со своей сестрой! «Глухая, что ли?» — заорала Олина сестра. «Сама глухотня!» — лихо парировала Оля. И они с Шурой закрылись на ключ в комнате Олиных родителей, которые всё равно были на работе, и накрасили помадой Олиной мамы губы и щёки, отчего стали похожи на телеведущих (так сказала Оля), и включили компьютер Олиного папы («А он мне разрешает!»), и стали по очереди петь караоке.

— Ты хорошо поёшь, — говорила Оля. — Очень хорошо. Это тебя в твоей студии научили? А меня научи, а? Пожалуйста-пожалуйста-препожалуйста!

Учить Олю оказалось непросто. Точнее, совсем невозможно. «Я по-ю, — выводила Шура по нисходящей, как учила Нона Петросовна во время распевок. — Повторяй за мной, это просто: я по-ю». Оля делала трагическое лицо, разевала накрашенный ротик, словно аквариумная красавица-рыбка, и очень старалась выводить то же самое, но звуки у неё выходили то детски-писклявые, то мультяшно-басовитые, то вообще ка­кие-то хрипучие. «Ве-ет ветер, — пела Шура. — Ве-ет ве-те-рок». — «Ве! Ет! Ветер!» — отчаянно, безнадёжно ревела маленькая Оля, сморщив кукольный беленький лобик. Тогда Шура решила попробовать свою самую любимую, самую дивную распевку. «Сейчас точно получится, — пообещала она. — Пой со мной: bella rosa, rosa, rosa!» — «Бэлля? — вытаращив голубые глазки, переспросила Оля. — Бэлля роза? Бэлля?» И вдруг начала хохотать, и повалилась на диван, и дрыгала ногами. «Бэлля! — вопила она в потолок. — Ой, оборжаться!» И Шу- ра хохотала вместе с ней, хотя было ей совсем не смеш­- но, а досадно было, и немного противно, и ещё скучно.

— Оборжаться, — счастливо всхлипывает Мормыш, пряча телефон.

— Ссылку потом пришли, — командует Исхакова. Такой уж у неё голос — она, что ни скажет, всегда как будто командует.

— Шестой класс, — по-взрослому вздыхает Бабий. — А как дети. Тебе зачем? Перед сном смотреть?

— Перепощу, — объясняет Исхакова. — У меня много подписчиков.

— Ой, наша звезда, сюси-пуси! — верещит Мормыш. — Ой, наша фотомодель, у неё подписчики! — И тут же, без паузы, другим тоном: — Пришлю, конечно.

— Надо ж так челюстями работать, — задирает Лысиха свои еле заметные брови под рваную чёлку. — Жвачное.

— А ты жуй-жуй! — регочет Бабуся. — Песня такая раньше была. Старинная. А ты жуй-жуй!

— И мне тоже ссылку, — поднимает глаза от телефона Верникова.

Ссылку. На запись, как я жую. А как я жую? Да нормально. Все, если всмотреться и вдуматься, жуют немного смешно. Но эти ржут именно надо мной. А вскоре ржать будут не только они, но и подписчики красотки Исхаковой, и друзья Верниковой, и вообще.

— И мне ссылку, — безмятежно улыбается Иванова.

Анжела Иванова, большая кудрявая отличница. Весь первый класс она сидела у Шуры за спиной, и Шура при каждом удобном случае оборачивалась к ней, чтобы похихикать. С Анжелой можно было меняться карандашами, конфетами и весёлыми призовыми ластиками из супермаркетов. Как-то поздней весной — это был уже второй класс — они после школы вместе пускали по лужам плотики из листьев подорожника, а потом придумали сажать на них божьих коровок. Коровки неспешно разгуливали по зелёным плотикам, раскладывали напополам коробочные лакированные спинки, высвобождая мятые, нежные, полупрозрачные крылышки, но почему-то не улетали. «Они думают, что по морю плавают», — сказала Анжела. И Шура вспомнила старую бабушкину песню — «Славное море, священный Байкал», и они вместе пели её, и Анжела называла коровок омулёвыми бочками. «Эй ты, омулёвая бочка, — говорила она ласково, подпихивая коровку прутиком к земле. — Слезай давай, приехала уже».