Роман Добрый 

Ужасы больничной мертвецкой

Больничное царство

Исцарапанная покойница. Начало необычайного процесса

Первые шаги

Депутат Н-ской больницы у Путилина

Путилин в мертвецкой

Смерть девушки. «Мертвые» носилки. Путилин исчез!

Ужасы больничной мертвецкой. Осквернитель трупов

Больничное царство

Мрачной, унылой громадой высится Н-ская больница. Прохожие с каким-то страхом и тоской поглядывают на нее, истово крестятся перед больничным образом. На лицах так и написано:

— Не приведи, Владычица, попасть сюда!

Русские простолюдины всегда недолюбливали больниц. Да и известная часть общества относится не с большой симпатией к сим почтенным учреждениям.

Но среди всех больниц Н-ская пользовалась особо печальной популярностью.

Говорили про постоянное переполнение ее; про грубость низшего служебного персонала; про то, что там к больным относятся, как к колодам.

«Как уж туда попадешь, — так шабаш, крышка! Не выскочишь оттуда, мертвецкой не минуешь!»

Хотя кое в чем эти слухи были преувеличены, но, в общем, здесь была большая доля истины.

Душно в больничных коридорах.

Тяжелый запах, особый, специфический больничный запах, состоящей из смеси йодоформа, карболки и всевозможных лекарств, залезает в рот, щекочет гортань.

Палаты, эти печальные комнаты, где плачет, стонет, охает, кричит людское физическое страдание, кажутся осо­бенно страшными.

— Ой, умираю... помогите, — доносится чей-то испуганно страдальческий, слабый голос.

Фигура сиделки, в полосатом тиковом наряде, скло­няется над умирающим или умирающей:

— Чего кричишь? Других беспокоите только.

— Доктора бы... Тяжко мне...

— Ишь ты, доктора! Доктор был уже, обходил па­лату.

— Ой, сестрица, помираю...

— Ну и помирай. Помереть и без доктора можешь. А только не кричи, других больных пугаешь.

С ужасом прислушиваются к этим словам соседи или соседки по койкам.

То обстоятельство, что тут вот, около них, рядом, страшная костлявая смерть веет своим крылом, наполняет их душу леденящим трепетом.

Они, ведь, тоже больные и кандидаты в Царствие Небесное. Скоро смерть подойдет и к их изголовью и заглянет в их истомленные глаза своими загадочными черными впадинами.

И когда ужас, предсмертная тоска властно охватят все их существо, им также грубо и невозмутимо крикнут:

«Умирай скорей, но не кричи! Чего кричишь?»

В полутьме, окутывающей палату, слышен хрип, ужас­ный предсмертный хрип. Он, то усиливается, то замирает, переходя в бульканье...

Сиделка уже дежурит.

Вот забились ноги под одеялом, вот, судорожно хватая воздух, протянулись руки... вот последний вздох — и все стихает.

— Кончилась... кончился...

И через несколько секунд раздаются грубые, грузные шаги по коридору. Все ближе, ближе к палате.

Показываются сторожа, отвратительные типы больничных сторожей: угрюмые, озлобленные, пьяницы из пьяниц.

Они что-то несут.

— Что это? — в ужасе шепчут про себя больные. — Это что? Это носилки для переноски мертвецов.

— Клади! — слышится тихий сиплый голос.

И кладут.

Больные закрываются с головой в одеяло.

«Только бы не видеть... только бы не слышать...»

Мрачное шествие направляется лабиринтом больничных коридоров, ходов и переходов во двор.

Этот двор огромной больницы наполнен строениями: тут и отдельные бараки, и службы, и... мертвецкая.

Вот оно, это последнее убежище больничных «го­стей».

— Стой, Семен, покурим! — бесстрастно говорит один сторож другому.

Они кладут на землю свои страшные носилки и пре­спокойно раскуривают цигарки — «собачьи ножки».

— Проклятая жизнь! — философски замечает один дру­гому.

— Хоша как сказать? Труда большого нет... Ну, попрем... Кузя, поди, заждался, — отвечает другой.

Скрипит дверь мрачной мертвецкой.

Отвратительное, ужасное трупное зловоние ударяет им в лицо.

Как ни привычны они к этому «запаху», их все же отшатывает в первую секунду назад.

— Тьфу! Ну, и духовито же!

— Действительно... того... малость есть...

— Опять, черти, приворотили? — раздался грубый голос.

На пороге мертвецкой стоит Кузьма, сторож и хранитель мертвецов.

Страшными, неподвижными фигурами, то просто голыми, то прикрытыми грязными простынями, лежат они на «нарах» мертвецкой.

— А у тебя, Кузя, аль места мало? — шутят мрачные больничные Хароны-сторожа.

Ворчит некрасивая мертвецкая крыса-Кузьма:

— К-ха! Вам хорошо зубы скалить, а мне каждый лиш­ний духу прибавляет.

— Да ты, ведь, Кузя привык уж небось? И средствие у тебя чудесное есть.

— Это какое? — ухмыляется Кузя.

— Известно дело, водочка.

Теперь Кузя совсем уж развеселился.

— Хо-хо-хо! Это точно. Не будь ее, голубушки, прямо ложись да околевай. Ну, а с ней ничего... веселее... Как бултыхнешь толику хорошую, на душе и хорошо. Подойдешь это к упокойнику или к упокойнице, поднимешь простыню, и давай это разговоры с ними вести: «Как, мол, братец, себя чувствуешь? А? Неприятно тебе? А ты плюнь; начихай, все туда попадем». А он, либо она, молчит. А я не унимаюсь... Известно дело: одурь, скука берут. Пьешь, а сам с ними все разговоры ведешь: «И с чего ты помер?» — Молчит. Хитрый тоже народ! Чтобы тебе ответить? Так нет, молчит, словно воды в рот набрали!

Слушают-слушают сторожа этот диковинный разговор Кузи, а под конец страх овладевает ими.

— Господи, и что это он несет такое?

— Прощай, Кузя! — робко говорят они, пятясь с пусты­ми носилками к дверям мертвецкой.

И когда они выходят на воздух, вдыхают его свежие струи, они говорят друг другу:

— А ну его к лешему, эту мертвецкую образину, — всегда на ночь испугает.

Исцарапанная покойница. Начало необычайного процесса

Так все шло долгие годы.

Больничное царство ревниво охраняло свои заповедные тайны. Но вдруг случилось нечто такое, что всколыхнуло мертвое, стоячее болото.

Вот как произошло это событие, взволновавшее весь Петербург.

Утром, ранним утром хмурого осеннего дня в Н-скую больницу явилась вдова титулярного советника Марья Григорьевна Беляева в холодной, ветром под­битой, накидке.

Уже семь дней, как ее единственная дочь Аглая, девушка девятнадцати лет заболела пятнистым тифом и угодила сюда. Дома где же лечить? Доктора... лекарства... А у вдовы крысы давно уже все карманы прогрызли. И свезла она свою Аглаю в больницу.

— Ну, что? Как моя Аглочка? — с замирающим сердцем осведомилась титулярная советница.

— Фамилия?

— Беляева, — говорю я. — Дочь моя — Беляева.

Несколько минут справки, и... ужасное, роковое слово:

— В мертвецкой!

— Что? — дико, испуганно поглядела на бесстрастного служащего обезумевшая мать.

— Я вам говорю, пожалуйте в мертвецкую. Ваша дочь скончалась вчера в два часа ночи и, перенесена туда.

Сначала взвыла, заголосила, а потом окаменела титу­лярная советница.

И, понурая, словно больно прибитая старая собака, на­правилась к мертвецкой.

Дрожат старые ноги. В голове шумит, в груди — смертельный ужас. Словно оборвалось все.

«Умерла твоя Аглая, умерла... Нет ее больше... » — молотом стучит кровь в виски.

Вошла она в мертвецкую.

Страшного запаха не слышит. До того ли ей, когда здесь, среди зловещих безмолвных фигур находится ее дочь, ее бедная, рано сгоревшая от проклятого недуга, дочь?

— Кого вам? — грубо спросил Кузя.

— Д... дочь мою... вчера ум... умерла, — подавилась всхлипываниями титулярная советница.

— Пожалуйте.. — апатично ответил хранитель мертвых душ.

— Где она?

— А поглядите, матушка...

— Ты должен знать! — дала окрик Беляева на мертвецкого сторожа.

— А мало ли их сюда таскают! — грубо бросил Кузя. — Небось… сами разыщете... Ежели всякого покойника мне по фамилии знать, — спать не придется...

И вот дрожащими, трясущимися руками стала несчастная мать поднимать грубый холст с покойников.

— Не то... нет, не она, моя дорогая Аглачка.

«Ищи, ищи, сама найдешь!» — бормотал Кузьма, по обыкновению, уже сильно выпивший.

Вдруг резкий, за душу хватающий крик огласил мертвецкую:

— Дочка моя! Милая! Богоданная!..

Вдова нашла то, что составляло самое дорогое для нее: она нашла среди полуразложившихся трупов мертвое тело своей дочери.

— Аглая! Гланечка! — И зарыдала, заголосила, как голосят деревенские пла­кальщицы.

Она припала своей головой, одетой в смешную старин­ную дамскую шляпу, к лицу своей дочери и вдруг отшатнулась: — Что это? Что с тобой сделали, моя голубушка? — Крик был острый, испуганный. Мать различила на шее и на лице своей мертвой дочери синяки и огромные, грубые царапины. Тогда, обезумев от гнева, который даже заглушил чувство смертельной тоски, она набросилась на мертвецкого сторожа: — Кто это так разукрасил мою дочь? — Кузя попятился. Взрыв материнского горя и оскорбления был ужасен: — Это ты?

— Вы насчет чего?

— Я спрашиваю, кто это позволил себе бить, царапать мою дочь? — входила все в больший и больший транс горемыка вдова.

— А я почем знаю? Вы уж об этом, барыня, в больнице справляйтесь. Я принимаю покойников такими, какими их мне приносят. Я-с ни при чем.

На груди, на шее и на лице умершей девушки действительно виднелись глубокие царапины, синяки…

— Я-с, господин директор, к прокурору обращусь! — дико взвизгивала титулярная советница.

«Директор» — старший врач Н-ской больницы хлопал глазами.

— Успокойтесь, сударыня, — лепетал он.

Та истерично хохотала:

— «Успокойтесь»! «Успокойтесь»! Как это вы легко говорите! Да как я могу успокоиться, когда у вас в больнице дочь мою дорогую, покойную, пыткам предавали!

Старшего врача отшатнуло:

— Что вы говорите, сударыня? Каким пыткам преда­вали вашу дочь? У нас — больница, а не застенок. Как вам не стыдно бросать такие тяжкие обвинения в лицо тем, которые жертвуют сами своей жизнью для спасения больных, погибающих? Стыдитесь!

— Это мне еще стыдиться? — окончательно захлебну­лась вдова. — Вы мою дочь исщипали, исцарапали...

Старший врач позвал ординаторов.

— Господа, дело обстоит так. В чем тут история? Эта дама заявляет, что ее дочь, которую она только что увидела в мертвецкой нашей больницы, носит на себе следы грубого произвола. Правда ли это?

— Этого быть не может.

— Дочь госпожи Беляевой умерла от пятнистого тифа?

— Да.

— Кто находился при последнем обходе в ночь ее смерти?

— Я, Николай Иванович.

— Она... она могла исцарапать себя... ну хотя бы в состоянии агонии?

— Нет. Я видел ее за несколько минут до смерти.

— Так что же должно это означать?.. Пройдемте в мертвецкую.

— В суд... к прокурору! — продолжала истерично выкликать мать умершей.

— Успокойтесь, сударыня. Сейчас мы расследуем этот странный факт, — успокаивал Беляеву старший доктор.

Собрание ученых мужей направилось в мертвецкую.

— Ну? Ваше мнение?

— Господа доктора, никак не иначе, что мою дочь в вашей больнице мучениям предавали. Смотрите, грудь вся в крови; шея искусана. На руках синяки. Отчего же это случиться может?

Начался научно-медицинский коллоквиум.

— Гм... Случай не из обыкновенных... Но уверяем вас, сударыня, что в нашей больнице способы насилия не практикуются.

— А это?

— Мало ли что бывает... Сиделка не успела схватить руку умиравшей... Она могла...

В узком коридоре верхнего этажа здания судебных установлений окружного суда взволнованная дама добивалась свидания с дежурным товарища прокурора.

— Обождите малость, сударыня! — усовещивал ее су­дебный сторож с огромной медалью у ворота своего мун­дира.

— Скорее! Ах, скорее! Так и доложите: по смертоубийственному делу!

Сторож-курьер вздрогнул.

— Хорошо-с!

— Г-жа Беляева? Прошу покорно! — Симпатичный, еще сравнительно молодой человек, приоткрыл дверь своего кабинета. — Чем могу служить?

И мягкий, красивый жест, приглашающий садиться. Вдова титулярного советника чувствовала себя удиви­тельно храбро.

— Преступление, господин прокурор!

— Преступление? Что такое? Какое?

— Самое необыкновенное!

— А именно? — улыбнулся сквозь пушистые усы красивый прокурор.

Беляева стала пояснять... Она говорила, захлебываясь волнением, давясь слезами.

— Вы понимаете, и вдруг вижу ее, мою дорогую по­койницу, Аглаю, в столь ужасном виде...

— Что же вы предполагаете, сударыня? — уже сурово звучит голос представителя прокуратуры.

— Мою дочь били, мучили в Н-ской больнице. Ввиду того что она была бесплатная...

— Разве для врачей существует разница между «платной» и «бесплатной?»

— О-о! И какая еще! — захлебнулась вдова титулярного советника.

— Прошу вас, сударыня, более кратко формулировать ваше обвинение. Вы обвиняете администрацию Н-ской боль­ницы в том, что ваша дочь, находясь в этой больнице, умершая в ней, подверглась побоям?

—Да.

— А... со стороны кого?

Взор прокурора холодно и строго вонзился в Бе­ляеву.

— А я почему знаю, кто именно мучил Аглаю? — за­колыхалась женщина в накидке.

— Ваше обвинение является, в таком случае, очень шатким... беспочвенным. Нам необходимо иметь юридически ответственное лицо.

— Да вся больница!

Прокурор стал в тупик.

«Черт нанес эту бабу, с ее формальным заявлением»! — подумал прокурор.

— Да вы бы обратились сударыня к местным властям. Впрочем, я сейчас наведу справки...

И через час, в течение которого несчастная вдова и мать, потерявшая свою дочь, исходила в слезах, прокурор получил совершенно определенные сведения.

— Да. На теле умершей Аглаи Беляевой имеются не­сомненные знаки насилия. Администрация Н-ской больницы покорнейше просит дать заявлению матери умершей закон­ный ход. Слагая с себя всякую ответственность за возможность проявления насилия в виде побоев, Н-ская больница — в видах своей реабилитации — просит господина прокурора разъяснить судебным порядком эту непостижимую тайну.

Прокурор, получив это донесение, срочное присланное с курьером, схватился за голову.

— Ничего не понимаю! — искренно вырвалось у него.

— Потрудитесь, сударыня, подписаться под вашим протестом.

Первые шаги

Когда я приехал на вокзал, Путилина еще не было. Вскоре явился и он.

Нос к носу, садясь в вагон, мы столкнулись с Коганом.

— Господин Путилин! — так и рванулся к моему другу миллионер.

Путилин холодно заметил:

— Хотя мы и едем в одном поезде, но помните, что встречаться мы с вами не должны. Вы не забывайте, что за нами могут следить...

— Кто? — побледнел Коган.

— Если бы я знал, кто, то, поверьте, не поехал бы на раскрытие вашего дела, — усмехнулся Путилин.

Утомительно долго тянулся поезд.

Путилин почти не спал.

Глядя на моего знаменитого друга, я замечал, что он сильно волнуется. Видимо, какая-то тревожная мысль обуревала его гениальную голову.

— Ты бы отдохнул, Иван Дмитриевич, — посоветовал я ему.

— А? Что? — спросил он меня рассеянно.

Для меня становилось ясным, что он выводит свою хитроумную «кривую».

Для меня, как доктора-клинициста, всегда являлась загадкой поразительная способность этого человека предвидеть то, что было совершенно темно, неясно. В Путилине я видел какого-то особенного прозорливца духа, на нем, поверите ли, я учился.

Мы подъезжали к М.

Оставалась еще одна станция до города, населенного в то время почти сплошь евреями.

Прошел кондуктор.

— Ва-а-ши билеты, господа!

При виде сертификата Путилина, «обер» взял под козырек.

— Сейчас последняя станция до М.?

— Так точно, ваше превосходительство!

— Станция «Ратомка»?

— Так точно, ваше превосходительство!

— Сколько верст до М. от нее?

— Шестнадцать.

Поезд стал замедлять ход.

— Ну, доктор, мы сейчас выйдем на этой станции, — обратился ко мне Путилин.

— Зачем?

— Так... хочется ноги размять. Чемодан свой бери с собой.

Я ровно ничего не понимал.

— Зачем же брать чемодан, Иван Дмитриевич, если мы выйдем на несколько минут?

— Мы может быть, останемся там до следующего поезда.

Когда мы выходили из вагона, я заметил выглядывавшего из своего окна миллионера Когана.

При виде нас с чемоданами в руках, сильнейшее изумление и даже испуг отразились на его лице.

«Что, дескать, это означает, что Путилин со своим доктором не едут до М., а вылезают на последней станции? Уж не раздумал ли великий сыщик браться за мое дело?» — так и светилось в глазах бедного отца.

Но, помня приказание Путилина, он не осмелился ни подойти, ни спросить.

Путилин направился к конторе начальника станции.

Раздалась трель обер-кондукторского свистка — и поезд отправился дальше.

Станция была маленькая, жалкая, унылая.

— Что вам угодно? — далеко не любезно обратился к Путилину сумрачный начальник станции.

Путилин положил чемодан на кожаный диван.

— Прежде всего, как видите, избавиться от чемодана, а потом...

Начальник станции вспыхнул, как порох.

— Позвольте, милостивый государь, по какому праву вы сваливаете ваши вещи в моей конторе? Для этого есть иное помещение.

— По какому праву? По праву начальника Петербургской сыскной полиции. Я — Путилин.

Эффект получился весьма изрядный.

Начальник струхнул не на шутку.

— Простите, ваше превосходительство... Я не знал... не мог предполагать.

Путилин добродушно похлопал его по плечу.

— Это-то все пустяки, что вы меня чуть не в шею отсю­да выгнали, а вот что у вас совершаются преступления под носом и вы их не замечаете — это вот уж не пустяки, а весьма прискорбный факт.

Начальник станции побледнел.

— Преступления? Какие преступления?

Голос его дрожал.

— А вот садитесь и побеседуем.

Путилин пристально смотрел прямо в глаза началь­нику станции.

— Скажите, вы хорошо помните прошедшую субботу?

— То есть что именно? — недоумевающе спросил же­лезнодорожный шеф «Ратомки».

— В этот день, в субботу, ничего особенного не случилось?  

— Ровно ничего, ваше превосходительство.

— Вы твердо в этом уверены?

— Безусловно. Помилуйте, ваше превосходительство, я ведь почти бессменно дежурю.

— А между тем, — говорю вам, — преступление совершено. В поезде, вышедшем в субботу из М. в десять пополуночи, следовала со спутником молоденькая девушка, еврейка Рахиль Коган. Вы слышали такую фамилию?

— Я слышал о М-м богаче Когане.

— Так вот, это его дочь. На вашей станции она ис­чезла из вагона. У меня есть данные предполагать, что она насильно выкрадена из поезда. Что вы на это скажете?

Начальник станции хлопал глазами.

— Ничего не знаю, ваше превосходительство, клянусь вам.

— Вы не заметили ничего подозрительного?

— Ничего. Поезд, это поезд номер шестьдесят восемь, прибыл к нам в двенадцать сорок.

— Он простоял на вашей станции обычное время? Три минуты?

— Да. Замедления в его отправлении не произошло.

— После отхода поездов вы осматриваете путь?

— Обязательно.

— Из кого у вас состоит служебный персонал? Все — русские или есть евреи?

— Ни одного еврея. Все — русские.

Падали сумерки летней ночи.

Путилин встал.

— Я вас попрошу, голубчик, мой приезд держать в строгой тайне. Никто, понимаете, никто не должен знать, что я — Путилин. Выдайте меня за кого хотите, хоть за вашего дядюшку, что ли.

— Разве, Иван Дмитриевич, ты рассчитываешь здесь долго пробыть?

— Не знаю, доктор. Мне необходимо кое-что здесь осмотреть.

Мы вышли из конторы и отправились на станционную платформу.

Станция стояла в поле. Вдали, приблизительно на расстоянии полуверсты, виднелась кучка домов.

— Что это за поселок? — спросил Путилин.

— Местечко небольшое, Ратомка.

— Кто там обитает? Русские? Евреи?

— Поселок заселен почти сплошь евреями. Кажется, всего одно русское семейство. Это, своего рода, пригород­ное еврейское гетто. До М., ведь, всего шестнадцать верст. Сообщаются они с городом или по железной дороге, или на лошадях.

— На лошадях... Кстати, к отходу или приходу поездов, останавливающихся у вас, приезжают какие-нибудь возницы?

— Очень редко. Тут так недалеко, что обыкновенно ходят пешком. Конечно, когда привозят или отвозят груз, тогда приезжают брички, телеги.

— Вы случайно не помните, не заметили — были или нет лошади в субботу к приходу ночного поезда?

— Нет, ваше превосходительство, не обратил внимания. Ни к чему было.

Путилин в глубокой задумчивости оглядывался по сторонам.

— Когда приходит поезд ночной в двенадцать сорок, второй путь бывает свободен или занят?

— Свободен. Поезд в М. проходит «Ратомку» сорока пятью минутами позже. Таким образом, они не встречаются здесь.

— А товарные, баластные поезда? Можете вы мне ска­зать, были или нет в субботу такие поезда?

— Нет, таких поездов не было.

— Ну, вот и все. Не будете ли вы любезны, голубчик, оказать мне и доктору гостеприимство на сегодняшнюю ночь? Мне не хочется ехать в М., я с удовольствием провел бы время до утра здесь.

Начальник станции просиял и засуетился.

— С радостью, ваше превосходительство, за честь буду благодарить. Только квартирка у меня неважная.

Через полчаса мы находились в комнате начальника станции «Ротомка».

Супруга его суетилась, приготовляя закуску столь неожиданным гостям.

— Ты, матушка, постарайся! — доносился до нас через тонкие стенки взволнованный шепот перепуганного началь­ника станции. — Знаешь ли ты, кто этот седой господин. Ведь это Путилин, знаменитый начальник Петербургской сыскной полиции.

Поведение моего славного друга, его внезапное решение остаться на ночь здесь, в этой унылой местности, были для меня абсолютно непонятны.

Путилин развязывал чемодан.

Прежде всего он отдал мне приказ:

— Запри дверь на ключ и никого не впускай, доктор!

Он вынул свой знаменитый гримировальный ящик, достал оттуда зеркало, краски, карандаши, парик, волосы для бороды.

И началось великое путилинское «таинство».

Точно под волшебными руками талантливого художника или скульптора лицо моего друга стало поразительно видо­изменяться.

Один мазок краской... другой... вот — новые волосы, новая голова... вот, вместо седых бакенбард — широкая всклоченная борода.

— Хорошо, доктор?

— Чудесно, — искренно-восторженно вырвалось у меня.

С каждой секундой Путилин все более и более видо­изменялся.

На меня глядело чужое лицо, лицо старого еврея, изможденного горем, страданием.

Эти впалые глаза, эти щеки, эти трясущиеся губы... О, никогда не забыть мне этой волшебной метаморфозы!

— Дай мне доктор то одеяние, которое лежит сверху в чемодане! — улыбаясь проговорил Путилин.

Я подал ему засаленный лапсердак; бархатный, но сильно порыжелый картуз, стоптанные высокие сапоги с голенищами. На свой сюртук, на свои штиблеты он надел лапсердак и картуз.

— Ну?

Путилина не было. Передо мной стоял старый, трясущийся нищий-еврей, тот горемыка, который проклинает еврейскую буржуазию, захлебывающуюся в золоте, разъезжающую в каретах и вовсе — вопреки расхожему мнению — не обожающий сильных из мира своего.

— Да ты ли это, Иван Дмитриевич? — воскликнул я.

— О, твой язык болтается, как грязная мочала! — с бесподобным еврейским акцентом ответил Путилин. И тихо рассмеялся.

— Чудесно! Непостижимо!

— Это ты говоришь, доктор. Что скажут они, когда я предстану перед ними в сем виде?

— Ты боишься?

— Я не боюсь, но не люблю проигрывать дела.

— Но для чего ты так видоизменился, Иван Дмитриевич?

— Прогулку хочу маленькую совершить, доктор.

— Куда?

— Туда в пространство, — сделал неопределенный жест Путилин.

В эту минуту раздался стук в дверь.

— Отвори! — тихо шепнул мне мой славный друг. Я отворил дверь.

— Могу я просить вас и его превосходительство закусить чем Бог послал?

— Ой, что такое? — оттолкнув меня, выросла фигура старого еврея перед начальником станции. Тот отшатнулся.

— Что это такое? Как вы попали сюда? Что вам надо здесь? Господин доктор, где же его превосходительство, господин Путилин?

Тихий смех был ответом...

Начальник станции вытаращил глаза.

Депутат Н-ской больницы у Путилина

— Подай карточку! — приказал отлично одетый господин, почтенный, серьезный, курьеру, стоящему у дверей Путилинского кабинета.

На визитной карточке написано: «Старший врач Н-ской больницы Николай Иванович Карпов».

— Попроси! — ответил на молчаливый вопрос гениальный сыщик.

И когда старший врач Н-ской больницы вошел в кабинет начальника петербургской сыскной полиции, Путилин выпрямился во весь рост и сурово проговорил:

— Ай-ай-ай, что у вас делается!

Карпов остолбенел.

— Простите, ваше превосходительство, я не вполне по­нимаю вас: о чем вы изволите говорить?

— Я говорю о том, что у вас людей мучают. Только что у меня была несчастная мать Аглаи, клявшаяся, что ее дочь били, царапали в вашей больнице. Как вам не стыдно, господа, не иметь надзора за вашими служа­щими?!

Сколько гнева и истинно благородного негодования зву­чало в голосе Ивана Дмитриевича Путилина!

— Pardon, нам надо объясниться, — пролепетал в смущении старший врач, директор Н-ской больницы.

— Сделайте одолжение! — сухо ответил Путилин, при­глашая посетителя сесть.

— Вы, ваше превосходительство, конечно, знаете, что во всяком деле есть свои дефекты, — начал старший врач.

— Безусловно. Но о чем именно изволите вы гово­рить?

— Я говорю о загадочном случае, происшедшем в нашей больнице.

— Вы... вы, извините меня, этот случай сами считаете загадочным?

— Да.

— В каком отношении?

— В том, что я глубоко убежден, что наш вра­чебный персонал — высший и низший, не мог совершить насилия над бедной девушкой. У нас переутомляются, но не бьют, не царапают.

— Вы в этом уверены, господин доктор?

— Уверен.

Лицо великого сыщика потемнело.

— А заявление матери?

— Вот поэтому-то, вернее, вследствие этого я и приехал к вам. Вы — удивительный, вы особенный человек, Иван Дмитриевич.

— А именно?

Путилин был бледный, негодующий.

— Вы — прозорливец. Так вот, неугодно ли вам раскрыть эту тайну? Я — депутат от всей нашей больницы. Я взял на себя смелость просить вас — от имени всей корпорации врачей вверенной мне больницы — взяться за раскрытие этого непостижимого случая.

— А выгодно ли, удобно ли это будет для вас? — в упор посмотрел Путилин на старшего врача. Тот, очевидно, не понял.

— Я говорю, что, если мне удастся раскрыть эти синяки, эти царапины на умершей девушке, не навлечет ли это раскрытие справедливый гнев общества на порядки, царящие в вашей больнице?

Старший врач энергично запротестовал:

— Наоборот, ничего, кроме глубокой признательности, ваше превосходительство, мы не будем чувствовать. Я знаю, как предубежденно смотрит общество на нашу больницу. Если вы прольете вашим исключительным талантом луч света, вы нам, именно нам, окажете огромную услугу. Надо, выражаясь медицински, поставить верный диагноз. Раз болезнь верно определена, излечить ее постараемся мы все. Я приму все меры для искоренения зла.

Путилин погрузился в раздумье.

Со страхом и трепетом глядел на гениального сы­щика директор Н-ской больницы.

— Итак, ваше превосходительство?

Молчание.

Указательным пальцем Путилин что-то чертил на столе.

— Вы согласны?

Путилин встал.

— Хорошо, доктор, я попытаюсь.

Доктор просиял.

— В ваших устах слово «попытаюсь» равносильно «раскрою». Благодарю вас!

— Не за что. Это моя обязанность.

— Вы придете к нам, ваше превосходительство?

— О, да! Я люблю смотреть преступлению прямо в глаза.

— Вы упорно настаиваете, что здесь мы имеем дело с преступлением?

— Да. А впрочем… Я ничего не знаю... Имею честь кланяться.

Доктор расшаркался и вышел из кабинета Путилина.

Путилин в мертвецкой

Я сидел дома, оканчивая прием больных, когда ко мне приехал мой знаменитый друг.

— Ты свободен, доктор?

— Сию минуту. Подожди, Иван Дмитриевич. Последнего отпущу.

Через несколько минут мы остались одни. Путилин рассказал мне все, что случилось в Н-ской больнице.

— Твое мнение, доктор? — и он впился в меня своим удивительным стальным взглядом.

Я усмехнулся.

— Признаюсь, Иван Дмитриевич, я не советовал бы тебе браться за это дело.

— Почему?

— Оно слишком мелко для тебя.

— Именно?

— Да ты сам посуди, что тут есть криминально загадочного? Самый обыкновенный, хотя и глубоко печальный факт: кто-нибудь из сиделок ущипнула больную, а она сама, в агонии, расцарапала себя. Тебе ли, гению русского сыска, раскрывшему поразительные по запутанности дела, ввязываться в эту детско-азбучную историю?

Мой друг загадочно глядел на меня:

— У тебя хорошая библиотека, доктор?

— Какая? По какой отрасли?

— По медицинской.

— Есть. Вот полки. Зачем тебе?

— Я... я вывожу, доктор, свою «кривую».

Путилин подошел к моей библиотеке и начал разбирать книги.

Признаюсь, я ровно ничего не понимал в странных поступках Путилина.

Он отыскал одну книгу и принялся ее штудировать.

Я велел своему лакею подать кофе.

Путилин весь ушел в чтение.

«Что он читает?» — проносилось у меня любопыт­ствующая мысль.

— Иван Дмитриевич, кофе готов, — обратился я к нему.

Великий сыщик молчал. Ни звука. Никакого ответа.

— Чем это ты так сильно заинтересовался? — робко спросил я.

— Так... Ерунда...

Когда мы выпили по чашке кофе, Путилин сказал мне:

— Хочешь, доктор, прокатиться в мертвецкую Н-ской больницы?

— С тобой?

—Да.

— Я с удовольствием, Иван Дмитриевич! Конечно, по этому делу?

— Да.

— И ты что-нибудь думаешь найти там интересного? — Путилин расхохотался.

— Помнишь, мы были там с тобой по делу «Одиннадцати трупов без голов»? Только на этот раз прошу тебя обойтись без падения. Ты тогда, упав из-за груды гробов, чуть все дело мне не испортил.

— Будь покоен, Иван Дмитриевич, я буду держать себя со всей осторожностью.

— Смотри же, не подведи, доктор!

— А ты, Иван Дмитриевич, для чего, собственно, эту книжку прочитывал?

— Это уж мое дело, доктор. Едем.

Всю дорогу до Н-ской больницы мы молчали. Только подъехав к подъезду ее, он обратился ко мне:

— Ты можешь оказать мне помощь, доктор?

Я страшно обрадовался.

— Чем?

— Ты сообразишь.

В Н-ской больнице нас встретили с редким почетом. Весь медицинский персонал во главе со старшим доктором стоял выстроившись.

— Иван Дмитриевич!

— Ваше превосходительство!

— Добро пожаловать!

— Уж спасите нас от изветов! Ей богу, не заслу­жили мы таких нападков!

Путилин был бесстрастен.

— Вы, может быть, желаете осмотреть палату, где ле­жала умершая Аглая Беляева? — спросил старший врач.

— Нет, этого не надо.

— Вы, может быть, желаете допросить кого-нибудь из медицинского персонала?

— Не надо.

— Вы, может быть, ваше превосходительство, хотите убедиться, в каком состоянии находятся наши больные?

Путилин обратился к старшему врачу.

— Я... я хотел бы посмотреть вашу мертвецкую.

— О, с наслаждением!

— Но я попрошу, чтобы только вы один сопутствовали мне и моему доктору. Пожалуйста, я очень тороплюсь.

Старший врач-директор повел нас унылым больничным двором.

— Знакомое место, — усмехнулся Путилин.

Когда мы подошли к мрачному зданию мертвецкой, Пу­тилин мне тихо шепнул:

— Ничему не удивляйся... Ни о чем не спорь! Понял?

— Понял, Иван Дмитриевич, — в тон ему ответил я.

Путилин вынул носовой платок, сильно надушенный.

— Не любите этого запаха? — с еле смешной иронией в голосе спросил великого сыщика старший врач.

— Терпеть не могу! — сухо отрезал Путилин.

Мы вошли в мертвецкую.

Путилин, опередив доктора, первый подошел к Кузьме.

— Ты что же это, любезный, позволяешь мертвецам драться?

Сумрачный Кузя отшатнулся.

— Какие же это такие мертвецы у меня дерутся?

Злобно, хрипло звучит голос сторожа мертвецкой.

— Стань во фронт, болван! Перед тобой его превос­ходительство! — затопал ногами старший врач Н-ской больницы.

Однако даже такая страшная вещь, как «его превосходительство» не произвела на Кузю ни малейшего впечатления.

— Отчего же не встать. Можем... Сделайте милость.

— Тебя зовут Кузьмой? — обратился к сторожу Путилин.

— Так точно-с, — «поправился» мертвецкий сторож.

— Ты давно служишь?

— Он служит более десяти лет у нас, — вмешался старший врач.

— Простите, но я попросил бы вас не вмешиваться в мой разговор с вашим сторожем, — голос Путилина звучал резко, решительно.

— Простите, Иван Дмитриевич.

— Пожалуйста.

Все, что происходило здесь, в мертвецкой, этот странный диалог страшно раздражали старшего врача.

— Так я спрашиваю тебя: ты давно служишь?

— Давно-с... Давно.

— Мертвецов не боишься?

— А чего их бояться?

— Для тебя все равно: мужчина или женщина?

— А что же мне с ними делать, целоваться что ли? — Старший врач иронически поглядывал на Путилина. Путилин продолжал свой действительно странный допрос. — Ты холост?

— Так точно. Потому — вдовец я.

— Сколько лет, как ты овдовел?

— Много-с... Не упомню.

— А ну-ка, любезный, покажи нам упокойницу — Аглаю Беляеву.

— Ты знаешь? — спросил директор.

— Да эту последнюю?

— Вот, вот... Ту, которую ты, — Путилин сделал паузу.

— Которую ты на стол мертвой клал. — Кузя подошел к одному из мертвецких столов и открыл грязный покров:

— Смотрите, ваше превосходительство.

Путилин стал пристально всматриваться в труп девушки.

Перед нами лежало обнаженное тело.

На груди, на шее, на лице виднелись знаки насилия: около правой щеки — глубокий порез, сделанный очевидно ногтем. Грудь — вся в царапинах. Но лицо — удивительно спокойное: ни тени страдания, ни проблеска мучений пред­смертной агонии.

— Посмотри! — резко обратился ко мне мой великий друг. — Сделай свое заключение.

Старший врач обратился ко мне:

— Ваше мнение, коллега?

Я, безумно любящий моего друга, с особенным вниманием принялся за осмотр трупа.

— Ну?

— Я... я, Иван Дмитриевич, присоединяюсь к мнению моего собрата, Николая Ивановича Макарова. Мы имеем дело с довольно обычным случаем: больная, уми­рая, царапала свою шею в состоянии агонии. Эти раны — типичные раны от ногтей. Поранены только лимфатические сосуды.

Пока я говорил, Путилин не отклонялся от трупа девушки.

— Так... так... так, — бормотал он. Потом, вынув несколько серебряных монет, он протянул их Кузе.

— Ну, прости, Кузьма, что обеспокоили тебя. На, вы­пей.

— Покорнейше благодарю! — довольно ответил сторож мертвецкой.

Мы вышли из мертвецкой. На лице старшего врача застыла самодовольная улыбка.

— Я вам говорил, глубокоуважаемый Иван Дмитриевич, что это дело ерунда.

— Совершенно верно. В первый раз попался! — в тон доктору ответил Путилин, — Я думал, тут что-нибудь интересное, а на деле — зря ко мне обращались.

Когда мы вошли в больничный корпус, мой гениальный друг обратился к старшему врачу:

— Могу я осмотреть теперь ваши палаты?

— О, пожалуйста!

— Скажите, доктор, у вас есть приговоренные к смерти?

— И сколько еще! Знаете, у нас, ведь, каждый вечер умирает около сорока, пятидесяти человек.

— Порядочное количество, — усмехнулся Путилин.

— Какое отделение вам угодно осмотреть: мужское или женское?

— Place aux dames! Женское, — сказал Путилин.

В шутливом тоне моего великого друга я расслышал знакомые мне нотки. О, я их знал хорошо!

— Кто у вас обречен на смерть?! — тихо спросил Путилин дежурного ординатора, идущего во главе процессии.

— Несколько женщин.

— Вы мне, доктор, будьте добры, показать их, — продолжал Путилин.

— Мы будем останавливаться у их коек. Для меня, как врача, признаюсь, это был малоинтересный обход. Я только ломал голову над разрешением вопроса, для чего понадобился моему славному другу этот осмотр.

— Вот, например, эта, — тихо проговорил доктор.

Мы остановились у койки, на которой в забытье ле­жала старая женщина. Лицо ее было все в морщинах. Путилин бросил рассеянный взгляд и отошел.

— А... молодые умирающие у вас есть?

Доктора удивленно посмотрели на великого сыщика.

— Есть.

— Так вот, нельзя ли их мне показать.

На одной из коек лежала, разметавшись, в бреду молодая красивая девушка.

Великолепные волосы рассыпались по плечам.

— Какой ужас! Подумать только, что скоро эта прелестная девушка сделается добычей могильных червей! — Сколько грусти прозвенело в голосе Путилина.

— Никакой надежды?

— Никакой.

— Что же у нее?

— Брюшной тиф с прободением, вследствие чего по­лучился смертельный перитонит, то есть воспаление брюшины.

— Когда она умрет, доктор?

— Сегодняшней ночи она не переживет. Ей осталось жить несколько часов.

Путилин повернулся к старшему врачу:

— Вы разрешите мне присутствовать при ее агонии и смерти?

— Сделайте одолжение, глубокоуважаемый Иван Дмитриевич. Если вас это интересует...

— Да, да, меня это очень интересует.

— Пока не угодно ли, Иван Дмитриевич, пожаловать или ко мне, или в дежурную выпить стакан чаю? Что же делать здесь, в палате?

— Хорошо. Спасибо. Пойдемте в дежурную. Итак, господа, еще раз вас спрашиваю: эта девушка будет первым женским трупом? Мне важно это знать.

— Да, да, Иван Дмитриевич.

В дежурной за стаканом чая Путилин обратился к старшему врачу и дежурному ординатору:

— У вас в мертвецкой один сторож или несколько?

— Один.

— Кузьма?

— Да.

— Так вот видите ли, господа, я вас попрошу устроить так, чтобы этот сам Кузьма явился за приемом по­койницы.

— Но ведь трупы относят наши больничные, палатные сторожа, а он должен оставаться при мертвецкой.

— Я это знаю, но, повторяю, мне важно и нужно это.

— Хорошо, хорошо, Иван Дмитриевич.

Служители Эскулапа смотрели на моего великого друга, как на редкостного зверя, что, мол, за экземпляр такой представляет он из себя.

Но обаяние имени Путилина делало свое дело, они тру­сили, они боялись этого необыкновенного человека.

Время тянулось страшно медленно.

Знаете ли вы, что такое ночь в больнице? О, страшна она, больничная ночь!

Отовсюду, из всех палат доносятся стоны, подавлен­ные крики бреда и крики агонии.

И жутко тогда делается в этих серых унылых стенах.

Скользят неслышно фигуры сиделок, фельдшеров и фельдшериц, скрываются в пасти палат, куда то и дело то вносят, то выносят больных.

— Ай-ай-ай! — проносится страшный крик. Невольно мы вздрагиваем.

— Что это? — спрашивает Путилин.

— Очевидно, бред. У нас много тифозных.

Бесстрастно звучат голоса моих коллег-докторов, они привыкли ко всему этому.

— Нас предупредят? — спросил Путилин, вынимая часы.

— Да, я сделал распоряжение дежурной. Нас позовут.

Старшего врача, очевидно, мучило страшное любопыт­ство. Он наконец, не выдержал и обратился к моему другу:

— Простите, Иван Дмитриевич, можно вам задать несколько вопросов?

— Отчего же нет? — улыбнулся Путилин.

— То, о чем вы распорядились, имеет какое-нибудь отношение к вашим розыскам?

— Безусловно.

— Честное слово, это поразительно! — вырвалось искрен­но у доктора. — Я абсолютно ничего не понимаю.

— Поймете, если я не ошибся, если я верно вывел мою «кривую»! — утешил Путилин старшего врача.

— Николай Иванович, пожалуйте!

На пороге стояла дежурная по палате фельдшерица.

— Началась?

— Да, идет агония.

— Ну, Иван Дмитриевич, пожалуйте... Пожалуйте и вы, коллега.

Смерть девушки. «Мертвые» носилки. Путилин исчез!

Большинство больных спали.

Спали, конечно, больным кошмарно-бредовым сном, стоная, выкликивая, вскакивая в забытье. Но несколько больных не спали. Когда мы вошли в палату, они с удивлением поглядели на нас. Что, дескать, за необычная ночная процессия?..

— К умирающей, — донесся до нас шепот какой-то больной старухи.

— Ишь, сколько их нагнало! Небось вылечить не сумели, а теперь к умирающей прутся, — послышался новый шепот.

Старший врач сверкнул через очки.

— Спать! Спать! Нечего болтать! — дал он тихий окрик на больных.

Мы подошли к койке, около которой стояла сиделка. Свет лампы через зеленый абажур бросал колеблющиеся блески на фигуру, на лицо умиравшей.

— Бедное дитя! — дрогнул голос Путилина.

Девушка дышала хрипло, тяжело. Глаза ее были широко раскрыты.

Но этот взор был мутный, бессмысленный. Врачи наклонились над умиравшей.

— А-а-а!.. Душно... давит, — хрипло вырывалось у девушки.

Она делала руками конвульсивные движения.

— Агония при такой болезни считается тяжелой или легкой? — спросил Путилин.

— Зависит, конечно, от натуры, но в большинстве случаев — тяжелая, мучительная.

— При сыпном тифе такая же?

— Да.

— Никто из вас не присутствовал при смерти Аглаи Беляевой?

— Нас не было. Она умерла на руках сиделки.

Агония несчастной красавицы девушки была, действительно, тяжелая.

Путилин не спускал глаз с рук девушки. А руки эти судорожно хватались за одеяло, теребили его.

— Сейчас конец, — прозвучал голос старшего врача.

На глазах у Путилина стояли слезы.

— Бедное дитя, бедное дитя, — шептал он.

Прошло несколько тоскливых минут. Все реже и реже поднималась красивая грудь умиравшей.

— А-а-а... у-у-у, — послышалось характерное предсмертное бульканье.

— Ну, вот и все! — спокойно произнес доктор. — Ви­дите, Иван Дмитриевич, ничего особенно страшного. Не правда ли?

— Вы распорядились насчет носилок и Кузьмы?

— Да.

— Так будьте добры, как можно скорее отправить ее в мертвецкую. Немедленно, сию секунду.

— Отлично, отлично!

Больные, не спящие, почуяв смерть, тихо зашептались.

— Скорее, носилки! — отдал распоряжение старший врач. Дежурная фельдшерица поспешно вышла из палаты. Вскоре послышались эти роковые, до ужаса знакомые больным, тяжелые шаги.

На этот раз шагов было больше, потому что вместе с двумя палатными сторожами выступал и «директор» мертвецкой — грязный, полупьяный Кузя.

— Прикажете, ваше высокородие, класть!

— Кладите!

— А... а мне, ваше высокородие, для чего изволили явиться?

— А ты чего же боишься, что твои покойники убегут? — пошутил ординатор.

— Иван Дмитриевич, — повернулся старший врач к тому месту, где стоял Путилин. Повернулся — и поразился.

Впрочем, не он один поразился: мы все тоже испу­стили возглас удивления.

Путилина не было! Путилин исчез!

Я сразу понял, что исчезновение моего гениального друга не спроста.

— Тс-с!.. — выразительно шепнул я и посмотрел на старшего врача и ординатора. — Мой друг, родственник этой умершей девушки, уехал уже домой.

Я, откровенно говоря, импровизировал наугад, зря, не зная, надо это, или не надо. Кто отгадает хитроумные «диспозиции» этого бога русского сыска?

— Несите! — пожал плечами старший врач.

«Господи... упокой душу ее... Ой, страшно, милушки, страшно!» — словно встревоженный улей, зашепталась палата.

Дрожащими, слабыми руками больные женщины творили крестное знамение.

Унесли покойницу.

— Где же ваш знаменитый друг? — обратился ко мне старший врач.

Я только руками развел.

— Где? Разве я знаю, господа, где? — Но, может быть, коллега, вы посвящены им в его планы?

Я усмехнулся.

— Вы, очевидно, плохо знаете Путилина. Он у меня постоянно исчезает под носом.

— Что же нам делать? — опешили врачи.

— Ждать.

— Но чего же? Теперь ночь...

— Ждать, когда он явится... Впрочем, если вы устали, коллега, отправляйтесь спать. Я с дежурным ординатором пободрствую до утра.

— Вы полагаете, коллега, он вернется?

— Убежден в этом.    

— Пойдемте опять в дежурную. Спать я не могу. Это дело меня так волнует, что тут не до сна.

Ужасы больничной мертвецкой. Осквернитель трупов

Путилин быстро шел по огромному больничному двору. Вот и мертвецкая.

Дверь была полуоткрыта.

Он, войдя в нее, зажег свой знаменитый потайной фонарь.

— Бр-р!.. Обстановка не из приятных. Ах, этот про­клятый запах!.. Однако надо осмотреться.

Великий сыщик подошел к ряду мертвецов.

Под столами-нарами — пустое пространство. Путилин влез туда.

— Но ведь так плохо будет — увидят — шептал Путилин.

«А простыня?» — мелькнула счастливая мысль.

О, Путилин ничего не оставлял без внимания!

Он стянул край зловонной простыни. Дрожь отвращения пронизала его.

— Помоги, Господи, выдержать! О, если бы знали те, кто нас обидно клеймит презрением, сколько ужасных нравственных и физических пыток приходится испытывать нам для торжества правосудия. Я бы попросил какого-нибудь синьора очутиться в моем теперешнем положении. О, фарисеи, фарисеи!

Душно, тесно сидеть под нарами.

Какая-то отвратительная, густая жидкость, нестерпимо зловонная, скатывается капля по капле по простыне.

— Пытка... пытка!..

— Да неси, дьявол, скорей! — раздался отвратительно сиплый голос.

— Несу!

Путилин затаил дыхание.

Послышались в мертвецкой грузные шаги.

Руками, дрожащими от волнения, пьянства, поднял Кузьма простыню с трупа умершей девушки.

— А-х-ха-ха! — захлебнулся он.

— Ишь, какие кралечки к тебе прибывают, Кузя! — широко осклабился один из сторожей.

— Полно озоровать-то! — сумрачно отрезал другой носильщик. — Мертвая, чай.

— Знамо дело, мертвая...

— Так чего же лясы-то точишь?

— Потому, красивая больно девушка...

— Клади, складывай, — суетился Кузьма.

Ушли печальные носильщики.

В мертвецкой остались только Кузя и скрытый под нарами-столами Путилин.

Как напряженно, как жадно смотрел великий сыщик на страшного мертвецкого сторожа!

— Да или нет? — проносилось в его голове.

Сторож убавил свет в лампе.

— Милая ты моя... Ох, красивая ты моя! — как-то всхлипнул он.

Он припал жадными устами к лицу девушки.

— Погоди, погоди... Я тебя хорошо устрою... Тебе будет хорошо спать...

Сторож мертвецкой пошел куда-то в угол и вытащил засаленную подушку.

— Вот, вот... теперь тебе будет удобнее лежать, — Безжизненно свешивается головка девушки.

Волосы рассыпались. Глаза еще полуоткрыты. В них, этих прелестных глазах, в которых еще так недавно билась, сверкала юная жизнь, теперь царит смерть. Они затуманились, потускнели, эти глаза.

— О-го-го-го! — прокатился по мертвецкой исступленный крик.

Как не привык Путилин к всевозможным видам, этот безумный крик ошеломил даже его.

— Один я! Один! Один я с тобой! — продолжал выкликать Кузя.

Страшный урод сторож приплясывал. Очевидно, он был сильно пьян.

Ха-ха-ха!.. Ого-го-о-го! — взвизгивал он.

Потом, вдруг, опасливо осмотрелся.

— А если сейчас еще принесут?.. Надо торопиться... дверь надо запереть, — вырывались у него слова с хриплым ревом.

Он, пригнувшись, низко опустив голову, бросился к дверям мертвецкой.

— Стой... шалишь… теперь без зова не войдете ко мне.

Лязгнул запор.

Отвратительный сторож заложил засов двери.

— Так-то вот будет спокойнее, хе-хе-хе! Сначала — постучитесь, а потом уж войдете.

Путилин, как он рассказывал мне потом, почувствовал, что у него волосы подымаются дыбом.

— Ну, милушка, к тебе теперь я иду!

Урод вытащил бутылку водки и с жадностью стал вливать яд в свою ненасытную утробу.

— Ах, красавица-то ты какая! — опять рванулся сторож к умершей девушке. — Теплая ли ты еще, моя голубушка?

Он стал осматривать труп.

— Хе-хе-хе!.. Тепленькая еще... Грудка еще тепленькая... Красивая грудка... Ишь, не боишься? Не боишься меня?

Труп безмолвствовал.

— А ну-ка, закричи! Попробуй! Что? Не можешь? А если я тебя вот так возьму?

Тихо... Где-то скребутся крысы. Лампа шипит, бросая робкий свет всю эту страшную картину.

— О-ха-ха-ха!.. Что? Не кричишь? Теперь и Кузя первый твой жених? Так давай, повенчаемся.

Мертвая голова стукнулась, свалившись с подушки.

— Не противься, барышня... Чего ты ломаешься?

Своими огромными, мозолистыми руками Кузьма в бешенстве вцепился в горло и грудь мертвой девушки.

— Стой! Шалишь! Не уйдешь, барышня! — хрипит Кузя.

— При жизни боитесь нашего брата, мужика? А вот теперь и наше царство настало. Я тебя буду целовать во сахарные уста, я буду к грудке твоей лебяжьей прижиматься.

Раз, два!

Сыплются удары по лицу, по груди, покойницы.

— О-го-го. Барышня, ты... Ха-ха-ха!

Зверь-человек обезумел.

Он забыл все божеское и человеческое. Он обратился в омерзительного хищника.

— Стой! — прогремел голос Путилина.

Прыжком тигра выскочил он из-под нар.

Лицо Путилина было страшно. Жилы напружились на лбу, глаза горели нестерпимым блеском.

— Что ты делаешь?! Негодяй, подлый ты человек! Ты ведь мертвое тело оскверняешь!

— А-а-х! — прокатился крик урода сторожа, полный безумного страха.

Железной рукой сорвал Путилин негодяя со стола, на котором лежал труп девушки.

— Ваше... ваше... кто это... что это?

— Это только то, что ты попался, мерзавец! Это зна­чит, что я упеку тебя туда, куда Макар телят не гонял! Как мог ты дойти до этого ужаса?

— Простите... Смилуйтесь, — лепетал, падая на колени, изувер на почве полового изуверства.

— И давно ты этим занимаешься?

— Дав… давно...

— Сколько лет?

— Более десяти...

— Ту, Аглаю Беляеву, ты осквернил?

— Я...

Трясется сторож. Как же это так? Дверь заперта на засов и вдруг — человек, важный барин перед ним!

Уж не снится ли ему страшный сон?

— Слушай, Кузьма, ты попался. Если ты все откровенно поведаешь о своих преступлениях, я буду просить о смягчении твоей участи. Ты, очевидно, человек больной. По­чему тебе этот ужас пришел в голову? Исповедуйся прямо, открыто.

И началась исповедь Кузьмы.

Я не буду приводить здесь целиком этой исповеди, так как место ее в специальном медицинском журнале, как одно из интереснейших клинических исследований о паталогически безумной любви некоторых извращенных к изнасилованию, вернее, осквернению мертвых женщин.

— Простите... грех попутал... Как увижу женщину или девушку — сейчас словно вот молотом в голове застучит: возьми ее, ведь она теперь — мертвая... хотя, конечно, теплая... Никто не увидит, никто не узнает. И «брал» я их...

— Заждались? — раздался звучный голос Путилина в дежурной комнате больницы.

Мы все вскочили.

Сзади Путилина стоял страшный Кузя, с «браслетами» на руках.

— Вот, господа, разгадка всей истории.

— Что это? Как это? В чем дело?

— В медицине это называется преступной страстью к осквернению мертвецов.

Эффект был поразительный. Никогда, быть может, Путилин не был так велик, как в эту минуту.

— Вот почему я просил у тебя, доктор, позволения порыться в твоей медицинской библиотеке.

— Гений! Иван Дмитриевич!

Бросились все к Путилину.

— Эх, вы, доктора, доктора! Ничего-то вы не видите у себя под носом!

Триумф Путилина был исключительный. В этом деле он доказал всю силу своего исключительного таланта.