Оглавление

«Мечта, манящая к Раcщелине,

приходит однажды, но живет вечно…»

Глава первая

Ранний гость

По стылому, утреннему парку одиноко шел человек. Неприязнь промозглой ночи нехотя отступала и, по-черепашьи упрятав шею, незнакомец не замечал окрест ничего, что способно было отвлечь от важного, вынудив обернуться или скосить взгляд на сторону. Продолжая кутаться от назойливого утреннего холода, он словно прятался от прохожих, которых в это время суток в городке было мало. Все заведения закрыты, и в столь ранний час, любой гость, а в особенности заезжий, наверняка привлек бы к себе пристальное внимание местных любителей просыпаться рано. Однако никакой спешки, все его движения были неторопливы и точны, словно заранее внимательно выверены и продуманны.

Он был выше среднего роста, худ и немного сутулился, но это ничуть не портило его внешность, а лишь придавало энергичной и стремительной походке целеустремленность и озабоченность.

Одет без шика — просто: темно — серое, спускавшееся ниже колен, старое драповое пальто, какое не стал бы брать даже старьевщик, шло идеально и, несмотря на заметную изношенность, придавало ему большей уверенности. «Пообтрепалось», — бросил бы любой, не оценив внутреннего содержания и фарса. Ворот был поднят и с обеих сторон надежно прикрывал хмурое лицо незнакомца от вездесущих глазниц подворотен. Устойчивость ему создавал, неуклюже повязанный поверх, коричневый шерстяной шарф, жестко топыривший концы на стороны. Он колол и кусал подбородок. Однако прохожий терпеливо сносил неудобство.

На голове шляпа, явно не по сезону, но тем не менее, она придавала незнакомцу вид вполне приличного горожанина. Широкие и ровные поля ее были опущены книзу, напоминая намокшие крылья продрогшей от холода и дождя птицы. В непогоду сырость присутствовала и ощущалась во всем. Небо свинцово хмурилось, не суля и намека на приход желанного весеннего тепла. Утро натужно томило сомнительным прогнозом и ожиданием перемен.

Весна, еще только-только оживала, и вовсе не стремясь делиться теплом, проявляла скрытую неназойливую учтивость; порой совсем мало и редко светило холодное, далекое солнце, с трудом пробиваясь сквозь мрак низких серых облаков. Увы, зима брала верх, упорно стоя на своем и не желая сдавать позиции лидера.

Сделав неудачную попытку присесть на одинокую скамью, мужчина скоро поднялся, ощутив на себе еще больший неуют и холодное, томительное равнодушие полусонного городка. Ничуть не передохнув, в той же задумчивой полудреме, он побрел к означенной улице, чтобы внести больший смысл в цель своего внезапного появления. Вполне возможно, он искал или ждал оговоренной заранее встречи. Контакт любого рода в ранние часы наверняка мог остаться скрытным или пройти без случайных свидетелей, что устроило бы заезжего гостя. Однако ничуть не настораживало и то, что он не придерживался какого-либо заранее условленного для тайной встречи места. Не оборачиваясь и не вызывая ничейного беспокойства, он неспешно шагал к цели, вороша в памяти незабываемые эпизоды из прошлого. Все задуманное им, было заранее по аптечному взвешенно, и исполнялось ко времени точно. По воле или без нее, но ноги несли к искомому выбору, к моменту назревшей и неотступной встречи.

Павел сидел дома; было поздно куда-либо идти, а оставлять мать одну не хотелось. Радовало отсутствие отца. В такие часы под чутким присмотром сына, она могла хоть самую малость отдохнуть и выспаться. Учеба в ремесленном давалась легко и уже в скором, юноше предстояло искать место службы или работы; семья еле сводила концы с концами.

Мать, женщина стойкая, настояла на том, чтобы единственный сын учился, хотя пьянчуга отец гнал его из дому батрачить; все равно где, и за какую плату. Вот уже несколько лет, как с виду обычная хворь развилась и извела ее ослабленный трудной жизнью организм на нет. Затем, как следствие — паралич. Он окончательно приковал недвижимое тело к постели. Тяжелое и безысходное существование с мужем, дебоширом и пропойцей, то и дело устраивавшим в доме погромы и побоища, вконец измотало ее измученную душу, иссушило сердце. Муж издевался над страдающей женщиной, то ища спиртное, которого в доме отродясь не было, то якобы сокрытые от него деньги и ценности, то, без всякой причины, нещадно крушил мебель, неся бред, который Павлик с самого раннего детства вынужден был терпеть.

Будучи постарше, сын стал перечить пьяному отцу, защищая больную и слабую мать. Иной раз он действительно урезонивал бушевавшего тирана, но зачастую доставалось и ему. Не раз, будучи запертым в ужасном и холодном подвале, в пугающей до жути темноте, с шорохом огромных многоногих пауков и возней ненавистных писклявых крыс, он ночи напролет не смыкал глаз, боясь пошевелиться. Противные усатые чудовища, водившиеся во мраке, по самой природе своего предназначения погрызли и съели в тесном подземелье все, что могли. В самую пору было либо искать иное прибежище, спасаясь от голодной смерти, либо откровенно нападать на несчастного, волей обстоятельств угодившего в их дикий крысиный мир. Злые огни, таившиеся в бусинах их глаз, горели даже в темноте.

Ремень отца или подвернувшаяся под руки палка, не раз оставляли свой след на худой, неокрепшей ребячьей спине. Парализованная, слабеющая с каждым днем мать, тихо и безутешно плакала, лежа на кровати в углу, до крови закусывая синие, худые губы. Болью рвало сердце, невыносимой мукой терзая душу. Пытаясь гнать ирода из дому, Варвара умоляла оставить их в покое, но пьяный Василий твердил одно и то же: «Скажи, гадюка, куда добро упрятала!? Не-то изведу обоих, удавлю вместе со щенком нагулянным!.. Гляди-ка, заступник вырос!», — бесновался от негодования разошедшийся отец семейства.

Безысходное отчаяние, какое порождали подобные сцены, жгли ранимую личность сына изнутри, лишая сна и покоя. Павел ненавидел отца. Он не знал и не помнил от него добра, его попросту не было. Лишь порожденное побоями отвращение накрепко запало в детскую душу, истерзанную болью и страданием.

Уже будучи старше, Павел стал задумываться: «Чего же так настойчиво и дерзко добивается почти всю его сознательную жизнь ирод отец, от матери?» Стал догадываться или, по крайней мере, понимать, что она, видимо, скрывает от отца и хранит в тайне какие-то, важные секреты. Иначе его злоба и беспрестанные домогательства попросту не имели бы смысла, утратив себя во времени и бесцельности. Иной раз, Павлу случалось слышать от невменяемого отца о неких сокрытых матерью то ли деньгах, то ли богатствах. Но каких? До поры его мало интересовали подобные притязания пьяного, несущего невесть какой бред, родителя. Ни о каком доверии к такому человеку и речи не могло быть, поэтому все, что говорил этот дебошир, Павел пропускал мимо ушей. А в непрестанных заботах о матери, попросту зрела тупая неприязнь к отцу и его непутевому, никчемному существованию.

В часы затишья, когда они с матерью оставались наедине, а Василий, бывало, пропадал по нескольку дней кряду, сын стал внимательно вслушиваться и вникать в интересные повествования Варвары о самом раннем детстве, о которых он мало что знал и помнил. Иной раз удавалось даже разговорить мать, и она, с удовольствием углубившись в приятные воспоминания тех лет, откровенно рассказывала сыну все новые, незнакомые ему истории, обнажая при этом незначительные, но уже ставшие важными для Павла факты.

В тайне от матери он все чаще рисовал в сознании картины из жизни родных, которых, увы он уже не мог расспросить сам. Та жизнь была не его, а он стремился лишь воссоздать то прошлое, которое благодаря своей пытливости и оживил. Теперь его все больше влекло туда, и он все чаще просиживал у постели матери, слушая очередные откровения.

Он многое узнал о бабушке, ее трудной и скрытной жизни в тайге, на забытом всеми хуторе староверов. Как она там оказалась, и что связывало эту мужественную женщину со старообрядцами, Павел не знал. Однако в рассказах, откровенничавшей с ним матери, он иной раз улавливал некую недосказанность или даже таинственность, которую немногим ранее совсем бы и не приметил. Не хватало вот только нити, способной связать то давнее время с его непутевым, по выражению матери, отцом. Не мог он нащупать истоков и причин жестокой ненависти к ним обоим со стороны алчного и одержимого неясной целью главы семейства. Ему всегда казалось, что не столь далекий по природе своих интересов отец, был попросту не способен глубоко и верно воспринимать суть разговоров и содержание смысла, какие велись в свое время между бабушкой и матерью. Но эти собственные домыслы Павел не считал основательными, так как совсем мало был знаком с обстоятельствами, какие свели его родителей вместе. Он ничего не знал о той тревожной жизни, какой были обременены его скрытные родственники, а лишь смутно догадывался о существовании некой тайны между его предками. Отцу, хотелось знать больше; именно эта недосказанность и порождала причины нескончаемых ссор в доме. Однако мать упорствовала и не считала нужным делиться важными для нее знаниями.

Павел понимал, что и сейчас мать не совсем откровенна с ним. Ее неизменно мучил давний страх, и это была даже не боязнь за сына и его будущее, нет — это была тревога иного рода… В истомленных терпением глазах больной и усталой женщины, не способной более хранить и скрывать секреты, он видел зреющую решимость: когда чаша терпения переполняется, переливая за край, и дух стремит облегчить себя признанием: «Чего она боится? — задавался вопросом сын. — Ведь он у нее единственный, никогда не предаст и до конца останется с ней. Какая тайна не дает ей покоя?» Не находя ответа, Павел продолжал ждать участливо и бережно обращаясь с больной женщиной, а мать, по-прежнему не доверяя никому свои тайны, хранила молчание.

Иногда, когда Павлу удавалось ускользнуть от разъяренного отца, он звал на помощь соседей или, случалось, даже дежуривших неподалеку жандармов. Пьянчугу забирали. К Василию применялись посильные меры воздействия, да и только. Но он все одно не унимался и после очередной попойки с дружками или в заведении, Павлу и Варваре доставалось еще больше: «Ты, что думаешь, я жандармов испугался? — кричал он на весь двор. — Да я пью с имя за одним столом!.. Дура ты, баба, дура!»

Позже и жандармы, такие же любители выпить, как на службе, так и вне ее, свыклись с неоднозначным поведением главы семьи и жизнь в доме Рагозиных неслась тем же бурливым потоком, руша и подмывая хрупкие берега надежды на спасение и покой.

Павел, будучи сообразительным парнем, конечно же понимал, что рано или поздно какая-либо перемена обязательно произойдет в их обездоленной семье; весь этот ужас и кошмар добром не кончится. К тому же, больная мать, которой врачи прописали покой, не могла более терпеть и сносить издевательства мужа; на глазах у сына она стала увядать и гаснуть. Те силы, что еще чудом оставались в измученном недвижимом теле, стали безвозвратно покидать ее…

Безмерно страдая, утешая и всячески беспокоясь за мать, Павел стал чаще обращаться к уездным врачам, искал их участия и помощи, но те, пожимая плечами, уверяли юношу в том, что со временем состояние нормализуется, нужен лишь покой и хорошее питание. С тем и другим конечно же были проблемы, которые в одиночку разрешить не удавалось, а все те люди, к кому приходилось обращаться, особого интереса к их судьбе не проявляли.

Единственным человеком старавшимся облегчить непосильные тяготы забот, свалившихся на юношу, стал учитель. Он часто приходил к ним в дом, и в меру своих сил наставлял парня и утешал больную женщину, нуждавшуюся в поддержке. Помогая Павлу в уходе за слабеющей матерью, он многое разъяснял юноше; учил видеть и понимать важное и главное в человеке, в чем самому Павлу, столкнувшемуся со сложной жизненной драмой, было бы не разобраться. Тщетные попытки педагога, разумно говорить с главой семьи, были попросту бессмысленны и кроме обоюдного неприятия, ничего за собой не имели. Эти два совершенно чуждых по убеждениям человека не в состоянии были договориться или поладить. Патологическая неспособность к здравомыслию не позволяла Василию понимать все чуждое устоям его психики. Он продолжал упорно добиваться желаемого признания от больной жены, а остальное его совершенно не интересовало.

Павел любил проводить время с учителем, особенно вне занятий, когда Сергей Николаевич приходил в их дом. Они говорили о жизни, об истории, о большом звездном небе, о любви, которая зарождается именно там и потом вечно живет в глубинах сердца. Учитель, видя блеск в глазах любознательного юноши, старался разъяснить ему те фундаментальные истины, на которых строится и формируется молодой пытливый ум подростка. Павлу было легко и интересно общение с добрым и рассудительным учителем, который во многом заменял ему отца. Чтобы хоть как-то облегчить тяжесть хлопот и страдания мальчишки, Сергей Николаевич успешно договорился с врачами губернской больницы, которые готовы были взять под присмотр его больную мать, для лечения. Туда и предстояло ее в скором времени перевезти, лишь только сойдет снег и встанет дорога. В весеннюю распутицу сотню верст таежными тропами не покрыть — большой риск и для больной, и для транспорта. И все же, несмотря на задержку, Павел радовался за мать и был благодарен учителю.

Лишь весна, наперекор всем ожиданиям, не торопила свой приход; то и дело падал новый снег и холод морозил окна. «И в лесу еще долго не сойдут сугробы, и не даст никакого покоя свирепый отец, и мало у него защитников, на которых он мог бы положиться в трудные томительные дни ожидания», — думалось Павлу в беспредельной тревоге за здоровье и покой матери. Очень хотелось ускорить неумолимое и упрямое течение времени, от которого зависела вся его жизнь. Но, казалось, еще медленнее стучали на стене старые поржавевшие с краев часы, еще дольше тянулись ночи и дни ожидания, еще безжалостней в тупой злобе становился отец, еще больше полнилось тревогой мальчишечье чуткое сердце, словно предчувствуя недобрые перемены.

Хмуро и лениво пробуждался под утро, невзрачный губернский городок, что затерялся на Северном Урале, в полузабытой людьми тайге. Всюду тихо и мрачно, словно осень и вот-вот зима.

Не особо торопил себя и люд; спешить некуда, а коли и находилась «петушиная душа», то редко. Да и та, мелькнет серой тенью среди покосившихся домов или в темном, неживом проулке, и исчезнет без суеты и шума, оставляя за собой лишь слегка порушенную гладь антрацитовых луж. Весна и все присущее ей, явно запаздывало, не желая радовать, и согревать первым теплом, не оттаявший до поры, промозглый от сыри городок. Кучер, что подвез, получил свою полтину, да в трактир, иные из которых и в утренние часы не запирались. И совсем уж было продрог человек в сером пальто, когда наконец-то отыскал дом за номером тридцать семь по Большой садовой: «Отчего только даются столь неверные названия улицам?» — мелькнула в его голове мысль, потому как сада окрест вовсе не было. Вокруг простота, серость да уныние мрачной провинции. За обломанным местами забором, с покосившейся на бок калиткой, стоял полуразвалившийся кривой дом.

«Если это строение можно назвать домом, в полном смысле этого слова, то пожалуй не помешает сделать попытку постучать в окно», — подумал человек, обходя сооружение со стороны прилегавшего проулка. Хотя едва, сквозь муть пожелтевшего от времени стекла, смог бы обитатель сего угрюмого жилища, разглядеть, а тем более узнать, раннего гостя. Человек постучал и замер, выжидая. Потом еще, и еще настойчивее…

Таившаяся всюду предрассветная тишина была нарушена, но тут же воцарилась вновь. «Похоже, что хозяина нет», — размышлял гость. Ждать у двери было не ловко; уже светало и кое-где из дворов выглядывали любопытные, заспанные людишки. Привлекать к себе внимание было ни к чему и человек, с явным раздражением, прошел в глубь грязного, неухоженного двора. Устроился, присев на старый, рассохшийся бочонок — стал ждать. Прошло около получаса. Было пасмурно и к большому неудовольствию заморосил мелкий, нудный и холодный дождь. Незнакомцу вдруг показалось, что в доме, вопреки его ожиданиям, все же, кто-то есть. Он прислушался, подошел ближе к двери и пнул ногой. В ответ возня; его услышали. С петель слетел крючок, будто хозяин стоял в прихожей и с нетерпением ждал стука. Столь мешавшая раннему гостю дверь, со скрипом отворилась.

Ну конечно, он узнал его сразу; тот же пухлый, нечесаный бородач, стоял перед ним с заспанной физиономией и что-то невнятное, недовольно бурчал себе под нос. Увидев съежившегося от сырости и холода мужчину, закутанного в серое, длинное пальто, он насторожился. Протер глаза и, глядя на гостя, выжидающе сощурился.

— Во! Мать честная! — наконец то промолвил хозяин, явно признав в мужчине давнего знакомца.

— Что и впускать уже не хочешь, моришь у двери? — с раздражением в голосе сказал человек в сером и, не дав опомниться, вошел сам, без приглашения. — Дверь запри, — только и услышал толстяк. Внутри его организма что-то тревожно заныло и напомнило о прошлом.

Сидор явно не ждал этого визита. Конечно же он узнал своего хозяина. Прошло уже почти шесть лет после их последней встречи, но столкнуться с ним сейчас, здесь — этого он никак не мог предвидеть. Потому и выглядел растерянно.

Перед ним предстал все тот же; бывший главарь их, в прошлом многочисленной, но распавшейся группы. Когда-то, к ней же, принадлежал и он сам. Тогда подельники, из осторожности, разбежались по норам, да малинам, кто-куда. Шершня взяли с поличным, на одной из квартирных краж в Самаре, а с ним и еще двоих фраеров. В то смутное время пришел конец и хваленому авторитету предводителя. Долгая отсидка в местах далеких вселяла надежную перспективу; не увидеться с ним никогда более. Сидор, в ту пору, будучи преемником Шершня, так именовали они вожака, попытался было собрать остатки разрозненной группы, но трусливое, обезглавленное ворье, из страха за собственные шкуры, расползлось по стране без остатка. Деваться некуда — уехал и Сидор, по пути прибрав за собой.

Здесь на Урале, у Анны, жилось спокойнее. Укрывался некоторое время от глаз жандармских урядников, сыщиков и ищеек всех мастей, которые были для него ненавистнее любой иной, как он сам считал, земной нечисти. Спустя год, убедившись, что все в округе выглядит спокойно, изредка, с опаской; якобы приехав к родственнице погостить, он стал показываться на городских улицах. Захаживал в трактиры и вновь, с тем же усердием, как и ранее в Самаре, стал проматывать, теперь уже не свои, а племянницы деньги.

До приезда дядьки Сидора, Анна жила спокойно. Будучи сиротой, без родителей, ей пришлось оставить школу и пойти работать. Видимо от природы, а то и от жизни; умная, да изворотливая девчонка жила одна. Отец ее, Остап — брат Сидора, знал в жизни только три дороги; в трактир, что при дворе купца Крутоярова содержался, домой — куда без указки несли его кривые ноги в пору перепоя, да в подвал, за огурцами и рассолом. С того и лишился жизни еще в довольно сносном для мужчины возрасте. Зима на Урале, ой лютая бывает… Вот и сгинул Остап с перебора; подвели его и на этот раз не ноги, а хмельная голова. Неделей позже отыскали, хватившись. Благо пурги не было, да мужики, до зимней рыбалки падкие, набрели случайно; а то бы, жди весны — ранее не сыскать.

Мать, измученная тяжкой бессменной работой в прачечной, умерла еще двумя годами ранее, подхватив неизлечимую чахотку. Оставила тринадцатилетнюю дочь один на один с жестоким и безжалостным миром, а на Остапа уже тогда надежды не было. К пятнадцати годам Анна налилась девичьим соком, что пчела медом, словно ягодка на лугу природной росой умытая. Зарумянились щеки — яблочки, распрямился гибкий стан, поднялись ко времени и груди; белые, налитые и упругие. Ладная девка вышла — липкая до мужицкого глазу. Стали на нее посматривать; то купец какой видный, в лавке взглядом проводит, то до дому, кто посмелей, сопроводить норовит, в знак интереса и внимания к Анне Остаповне. Не давала повода Анна для лишних разговоров, но понимала, что хороша собой, вот и роится вкруг нее мужичье. Уж и бабы коситься стали; а их рты закрыть, что дождем напиться…

На язык девчонка была остра, и иные захожие ее даже побаивались. Не в силах были понять; от кого такой прыти набралась. А с теми, кто посмелей, то и дело, конфуз выходил. То одного, то другого Анна на смех выставит. Ясно — не взять такую простым розыгрышем. Было в ней что-то дерзкое и вольное, как свежий аромат весенних лугов, как сильный порыв ветра, как прохлада в зной. Дразнил и волновал взгляд открытых, голубых глаз, в которых дна не видно — одна чистота. Таилась в тех глубинах и терпеливая душа, потому и трудилась Анна, не покладая рук в трактире купца Крутоярова, чтобы хоть как-то зарабатывать на жизнь. Тут уж не до учебы было; время само, научит и подскажет.

Купец, серьезный был человек, образованный и дело свое знал. В суровую зиму его обозники, ходившие далеко на Север, привозили пушнину да добра всякого из тайги на многие тысячи. Креп и богател Гордей, но и мужикам, что трудились на него, жить давал. За то и уважение имел от простого люда. Иначе ни суровая тайга, ни сами таежники, не примут и не защитят. С того дело шло; ведь многих денег стоило обозы с товаром к северным народам отправлять, которые всегда к тому нужду имели, и торг вели достойно.

Анну Крутояров любил как дочь; за нрав ее, за шутку и за то, что мужиков заводила. А мужик без завода уж не тот; и работа у него не ладится, и по жизни он вроде якоря; зацепился и порос илом, не сорвать уж с насиженного. Хранила Анна некую внутреннюю силу, что буравила и будоражила мужицкий характер. И почти не замечала, как этим полдела делала. За то и хранил купец в душе тепло к Анне. Славно все выходило, но Гордей Крутояров смотрел дальше и знал больше. В его планы и размах на севере Урала, в непролазной сибирской тайге, входило и другое. Он лелеял иные надежды, строил более объемные, сулившие немалую выгоду и перспективу, планы. От того и замыслы словно сами себя рождали.

Что пушнина? Дело, это конечно прибыльное, но мечты оставались пока несбыточными. Пушнины хватало куда с лихвой и продавалась она выгодно; товар нужный для многих людей, уходил быстро и давал деньги для развития. Однако же сам промысел был труден. Случалось, не все мужики домой возвращались. Всякое бывало в пути; то болезнь навяжется, то зверь поломает, то недоразумение какое случится. В тайге ухо востро держи; навыки то они годами, да нелегким трудом прививаются. В любом деле не без промашек. Гордей хорошо это понимал, но манило его иное. Тянул не размах дела, а идея, которая вдохновляла и открывала новые горизонты. Он знал, интересовался фактами, был в том уверен, что в тайге должно быть золото и золото немалое. Развернуть, однако изыскания, нанять специалистов и организовать работу не только на поиск, но и на разработку приисков, где-нибудь в необжитых, удаленных таежных районах, было делом не легким, хлопотным и рискованным. Пускать нужные деньги на ветер не хотелось, они трудом добыты. А останавливаться на достигнутом, имея то, чем он уже располагал, Гордей, разумеется, не мог. Его ищущая и пытливая от природы натура не давала сидеть на месте. Порой казалось, что границам его трудолюбия и оптимизма просто нет предела. Он не раз предпринимал попытки с раннего лета обследовать тайгу, особенно ее северные не изученные области, сам лично участвуя в поисках желтого камня, но дело было действительно трудным.

В эту зиму, просиживая у себя в библиотеке до глубокой ночи, он вникал в результаты исследований, обдумывал все варианты поиска и организации работ. Продолжая изучать пути оптимального решения, Гордей переосмысливал начальные этапы трудного дела. С весны эту работу предстояло начать основательно. В тайне от всех, он готовил экспедицию, собираясь лично возглавить ее. Уже в скором должен был прибыть из Екатеринбурга профессор Университета и специалист по изысканиям; его бывший друг и однокурсник, в пору учебы на факультете геологоразведки. Позже дороги их разошлись, и Иван Ольховский вплотную занялся наукой. При последней их встрече, Гордей, имея в душе далеко идущие намерения, с большим удовольствием поделился с ним своими планами и оба с интересом увлеклись предстоящей экспедицией, намереваясь вместе заняться обследованием необжитых, горных районов тайги, где можно было попытать удачу. А слухи ходили самые, что ни на есть разные. Будто кто-то, когда-то и находил золото в таежных отрогах северного Урала, однако ничего конкретного узнать не удавалось. Требовалось проведение собственных, тщательных исследований.

Дремлют старые Уральские горы, тихо в тайге… Урал — это песня, много он тайн хранит, много загадок, мифов и былин от народной мудрости. Что старый отшельник сединой порос, а все в себе таит, молчит и не собирается так вот, запросто, секретами делиться. Леса густые да зверья полные. Озера, что зеркала; днем в них небо живет, а ночью звезды купаются… Много людских тайн скопил Урал. Здесь и меч богатырский из руды отлить и выковать можно, и рукоять его изумрудами обложить, да золотой оклад с росписью сделать; оно и мастеровые найдутся. Богат Урал; все в нем есть. От легенд до правды шаг один, только вот шаг этот сделать не всем дано. Урал с живой душой, он не каждого примет, не с каждым заговорит, тайна в нем великая живет — разгадать трудно…

Все расспросы людей сводились к пустым ссылкам на несуществующих или впервые слышащих о золоте, свидетелях и очевидцах. Может и разносилась, хвастовства ради, по округе молва, только вот и не верить в «были или небыли» Крутояров не мог. Дело предстояло начинать с нуля и к этому Гордей был готов. Фактом оставалось то, и в этом он был глубоко убежден, что кроме него никто доселе не предпринимал, более или менее серьезных попыток, пробиваться с подобными изысканиями в глубь дремучей тайги, рискуя попросту сгинуть — безвестно пропасть для потомков или последователей. Хотя на южном Урале были золотодобытчики, имевшие значимый успех и продолжающие поиск, но было в том не мало даже мистического, что хоть и пугало, но навевало своей тайной, еще больший интерес. Об этом неведомом, Гордей узнавал от Ивана, сведущего в вопросах освоения природных запасов Урала и Сибири.

С мужиками обозниками, что сопровождали Крутоярова в предпринятых им исследованиях, он своими замыслами не делился. Рассказывал лишь про новые пути и тропы, которые якобы нужны были для караванов с пушниной и рыбой — этим и прикрывался, осторожничая и не желая, чтобы добрые начинания раньше времени слухами обрастали. Таежники верили своему хозяину. Кому, как не ему, не раз выручавшему их из беды, открытому и бесхитростному человеку, доверять: «Но не пришла еще пора; знать им всю правду», — так считал хозяин.

Глава вторая

Исповедь

Несмотря на внешнюю невзрачность полуразвалившегося дома, внутри обнаружился полный порядок. По всему чувствовалось присутствие женских, трудолюбивых рук. Однако он был явно запущен по мужской части. Дом включал в себя две комнаты и небольшую прихожую, в которую и вошел из холодных сеней гость. Она же служила и кухней. Неуклюже сработанная печь, выглядела старой; сложенная из неровного, бывшего в употреблении кирпича, она была прибрана и, по-утреннему, проворно лучила теплом. Справа, напротив мутного окна, выходившего на чумазую улицу, качаясь и скрипя, стоял квадратный, по халтуре сделанный стол. Он был аккуратно покрыт светлой и чистой скатертью. Это сразу же приметил захожий гость. Стол был пуст, поэтому ничто не помешало ему водрузить на середину емкую, квадратную бутыль, приятно резанувшую по глазам не проспавшегося Сидора. Она поражала своей новизной и прозрачностью. «Заезжий товар. Не самогон местного разлива», — вывел для себя хозяин. Он плотно прикрыл дверь, предложив гостю пройти.

Раннее утро едва — едва успело развеять предрассветную синь, а валившаяся с ног от усталости и недосыпания Анна, уже торопилась домой. В эти часы она ежедневно заканчивала уборку в ночном, питейном заведении своего «барина», так его называл дядька, который зачастую выворачивал свои латаные карманы именно там. Хотя простой люд, допоздна засиживавшийся в трактире купца Крутоярова, расходился далеко за полночь, заведение после ухода или выноса последнего, бесчувственного тела, требовало новой свежести и усердия старательных рук, способных вернуть ему прежний уют. До самого рассвета проворная Анна наводила порядок в помещении, которое днем было закрыто, а под вечер с новой силой поглощало во чреве всех, кто не мог пройти мимо яркой вывески на дверях: Питейное заведение — «У Гордея». За день Анна успевала отоспаться и к вечеру вновь занимала свое место.

На этот раз, она немного задержалась в пути; заскочила в пекарню, где ее всегда с улыбкой встречал озабоченный делами хозяин. Прихватив пару буханок душистого, теплого хлеба, Анна спешила домой. А когда наконец отворила чуть скрипнувшую дверь прихожей, то ее взору явилась та же картина, что была на службе.

Сидор, уже изрядно охмелевший, что-то настойчиво доказывал незнакомому мужчине средних лет, по-свойски уложив обвисшую правую руку на плече гостя. Тот, по-приятельски, не возражал, что заметно насторожило Анну. Хозяйка остановилась у двери. Разговор тут же прекратился. Сидор немного побаивался племяшки, но любил и не обижал ее, однако скорее из страха быть выгнанным на улицу, нежели из человеческого уважения к ее непосильному труду. Жил в полном согласии с хозяйкой, которая терпела его только лишь из родственных соображений; однако делать он, ничего не делал — спал, ел, да глаза мозолил. При случае даже пил, но знал; с племяшкой не забалуешь. Какой-либо дружбы с местными мужиками из трактира, он не водил. Был один друг — Василий Рагозин, который своим свирепым и неудержимым нравом ничем не уступал новоявленному гостю, но вот качеств вожака крайне необходимых в части того, чтобы возглавить дело и повести за собой влекомого Сидора, у него не было. Другое дело Шершень; он оставлял впечатление в меру выдержанного и всегда внешне спокойного человека. Так что по его узкому разрезу глаз, было трудно определить; грянет гром, разразится ли буря или всего невероятней — изольется скупая похвала, порой необходимая его подельникам в столь рискованных зигзагах судьбы. Однако жалил Шершень больно…

Его проницательный ум прежде часто выручал их. Сидор отлично помнил; из каких сложных положений выпутывалась банда, умело маскируясь, укрываясь и уходя от неминуемой расплаты. И только он знал, каким бывает Шершень в минуты гнева, когда на его пути возникала любого рода помеха. Сидор помнил все. Он служил ему раньше и теперь будет служить, потому как общая у них тропа; с нее не сойти. «Только вот Анна о таком прошлом ничего не знает. Не ее ума это дело. Пусть живет своей жизнью и в его дела не лезет», — считал Сидор.

А сейчас, когда рядом вновь появился вожак, за которым как за стеной, он мог просто на всех махнуть рукой. Сидор знал; теперь не пропадешь, чтобы не ждало их впереди. И оба, под жаром хмельного дурмана, предавались откровенным воспоминаниям былого, хрупкого бандитского братства, примитивным законам которого был подчинен весь их внутренний мир.

Анна редко могла вспылить; обычно она была сдержанна, да и воспитывать Сидора отнюдь не отвечало ее интересам. Знала, что он такой, какой есть. Чисто из жалости, в память об отце, терпела и позволяла находиться с ней под одной крышей. Сидор не обижал ее, хотя порой бывал навеселе. Однако, Василий, с которым чаще всего из дружков он встречался, случалось, вел себя по-хамски. От того однажды и схлопотал от Анны, увесистой, чугунной сковородой. Подействовало — перестал ее донимать. Сидор не раз просил его; не задирать племяшку, но знал, что в душе у приятеля сидит заноза и когда-нибудь она может больно уколоть Анну. Та хоть девка и не промах, но все же это девка…

Войдя в комнату, Анна сразу ощутила на себе неприятный, изучающе — колкий взгляд гостя, вальяжно сидевшего за столом. Их глаза встретились и какое-то время оставались неподвижными, словно исследуя друг друга, оценивая полноту искренности и долю, упрятанной в их глубинах, неприязни. Сила взгляда решает многое. Анна первая отвела глаза, почувствовав на себе тревожное любопытство, исходившее от незнакомца. Она прошла в комнату, неловко ощущая на своем теле колющее любопытство нежданного гостя. Это был не тот человек, с которым она могла бы пошутить или затейливо, как на службе, кокетничать на глазах у других. Этот человек внушал тревогу…

Двери в комнату, где обычно отдыхала Анна, не было. Проем был прикрыт плотной, шерстяной занавесью и все, что происходило на кухне, за столом, волей-неволей, улавливал ее слух. Однако сейчас, Анну валило с ног от усталости и хотелось спать, а не слушать пьяный, невразумительный бред, доносившийся из соседней комнаты.

С утра в ремесленном училище занятий не было, лишь после обеда Павел должен был явиться на практику. Поэтому все ранние часы он посвятил матери, которая следила за его умением и проворством, дивясь и радуясь за сына. Ее усталые, больные глаза слезились и полнились счастьем, которое жило в сердце, не выходя наружу, где их окружал тусклый серый мир болезни, нищеты и тревоги, где жила боль, без надежды на лучшее. И все же, мать радовалась за сына: «Пусть у него все будет лучше и светлее, без уныния и тревоги; так правильнее, — молила она своих Богов. — В его жизни должно быть больше справедливости, чем зла и насилия».

То и дело, прерывая мысли, она вновь возвращалась к разговору с сыном, который утешал и вдохновлял ее. Всей душой Варвара любила своего единственного, еще юного помощника, который делал все возможное, чтобы защитить мать от злого и лютого отца. Он был ее надеждой на спасение, в которое уже слабо верилось. А Василий не уходил от них; не входило это в его планы. В трудные минуты непонимания Варвара умоляла мужа, оставить их в покое. Но он упрямо держался рядом, словно ожидая некий случай, способный посодействовать его корыстным планам, чего никак не мог понять Павел.

Сегодняшней ночью привиделся Варваре недобрый, тревожный сон; будто мать ее покойная «с того света» пришла. Явила себя, да в аккурат перед постелью дочери встала. И словно не сон то был и тем более не явь, а нечто с видением схожее; образ плывущий, не ясный, призрачный. И сказала матушка лишь несколько слов, тягостных, но ясных как день: «Поспей! Повинись, поведай хранимое и благое, не таись более…» — с тем и вышла вестница, не колыхнув легких занавесей за собой. А на утро, все думалось Варваре; как же это сыну тяжело будет без нее. Уверовала она в вещий сон, будто знала, чего ждать. И когда Павел подошел к ее кровати, чтобы утешить и попрощаться, отправляясь в ремесленное, она тихим и слегка взволнованным голосом попросила выслушать ее, сославшись на то, что другого времени должно не будет.

— Присядь Павлуша, — обратилась она к сыну, — не хлопочи так, не рви себя. Благие труды твои, только вот пустые и напрасные. Василий небось пропился; вот-вот явится, — предчувствовала недоброе Варвара.

— Да ладно, мама, я ведь так; чтобы тебе спокойнее было. Уже весна и мы с Сергеем Николаевичем скоро перевезем тебя в специальную клинику. Вот только снег сойдет, да дороги наладятся. А там подлечат тебя, оно и от отца подальше.

— Хороший ты, добрый; весь в бабушку. Та сердцем жила, как и ты. Всегда таким оставайся; душу слушай, а если случится, то она перед тобой откроется, все поведает, убережет и излечит. Отца своего, сторонись — бойся; недобрый это человек, не дрогнет у него рука ни на кого. Дастся и тебя он в покое не оставит, своего добьется. Убереги себя.

Павел с тревогой вглядывался в усталые глаза матери, сосредоточенные на внутренней, невысказанной до конца, боли.

— Матушка Мария, ты помнишь ее, приходила сегодняшней ночью к постели. Должно быть за мной…

Павел с удивлением посмотрел на мать.

— Выслушай меня внимательно; сейчас я расскажу тебе то, что ты обязательно должен запомнить и пообещать, что наш разговор останется в тайне. Пришло время, когда я должна исполнить волю бабушки. Она знала тебя еще совсем маленьким, а мне завещала передать то, что было известно и пережито ей.

Из ранних рассказов матери, Павел знал лишь то, что бабушка прожила трудную и праведную жизнь, которая была по праву дарована ей волею небес. Когда Варвара была еще совсем девчонкой, бабушка Мария жила в опустевшем к тем временам поселении, близь Томильской балки, которая тянула жуть своего мрака далеко вглубь глухой и нехоженой тайги. Красивые и удивительные места, куда редко даже охотники стремились, несмотря на их неутомимый дух и суровые нравы; не ладилось там что-то с их нелегким и опасным промыслом, будто кто и вредил даже. Поговаривали, сам Леший те трудные места стороной обходит. Уж ему ли глухомани бояться. Сказывали — жуть одна, а не лес. И кара того постигает, кто любопытства ради, вдруг, да и сделает шаг в ту сторону. Когда-то и там жили… Но поредел люд, уходить стал. Глухая тайга село окружала. Единственное благо то и было — кедрач. Богатый кедрач и деревья те, звоном полнились, не чета иным. Лохматы да шишками богаты; мимо не пройти. Вот и манил лес собою, привлекая орехом чудодейственным.

Тайга она с разбором; кто с поклоном к ней шел, тому и далее путь искомый казала, орехом да добром сумы полнила, а иных уводила туда, где болота и топи, что в осень голыми и мертвыми лиственными стволами в небо скалят. Тропы там опасные, сплошь кухтой забиты. А поляны, полны грибов, что срок перестояв, неосторожного путника на колени ставят.

Совсем неподалеку от хутора был тот кедрач; пусть не большой, но людям да зверью хватало с остатком. Однажды, в тайге случился пожар. Сильный огонь поверху пошел, а гонимым ветром пламенем, слизнуло и кедрач, оставив после себя лишь одинокие скелеты некогда разлапистых стволов, устремивших невинные, безжизненные ветви к небу, словно моля вернуть жизнь. Досталось и таежному поселению, прижатому одним боком к самому лесу. Огонь бы и далее пошел; людская изба, она пуще иных сосен пылает. Только вот Бог не велел; сильным дождем лес накрыло, ни дымка не осталось. С того самого пожара людям и на хуторе трудней стало жить, а время, ступая безжалостной поступью, вскоре разогнало и тех, кто духом ослаб, да без веры жил. Почитай несколько пар старообрядческих дворов и осталось. Староверы работы не гнушались, особо которая для себя. Ведь и бежали то они от податей да оброков помещичьих, подалее от власти и царя, ища новой правильной жизни. А те их всех в бунтари отписать норовили. На Руси испокон веков; все-то на власть горбатить потребно, а что до себя касаемо, то обождет. Вот и взялись мужики дворы погорелые ворошить, да новые избы строить. А Василий не особо трудолюбив оказался. Тогда и подались родители Павла в уездный городок; с малым дитем в суровой тайге одна тягость, а не жизнь.

Только это, до сего времени, и знал Павел. Многого ему мать не рассказывала. Умерла бабушка Мария, когда ему три года исполнилось. И сейчас, слушая рассказ матери, он не мог понять и уяснить для себя; что же должен он непременно сейчас узнать, если она всю свою жизнь молчала, не посвящая его в семейные секреты. Ему казалось, что мать была всегда откровенна, делилась наболевшим именно с ним и не утаивала ничего, что могло бы хоть как-то вызвать его интерес. Однако сейчас он замечал, что она была явно чем-то встревожена.

— Запомни Павел, — продолжала Варвара. — Я хранила эту тайну столько, сколько могла. И отцу твоему, который уже на протяжении многих лет, добивается от меня признания, наверняка кое-что известно, но ему не ведомо главное. Поэтому старайся хранить эти секреты от Василия — он зверь и будет преследовать тебя, даже после моей смерти; не отступится и не оставит в покое. Опасайся его, сынок. Волю матери я не могу не исполнить; унести эту тайну с собой и остаться безучастной к ее судьбе и выбору. Теперь это станет твоим…

Варвара взволнованно перевела дыхание, словно некая невидимая сила мешала ей открыться. Будто подвергала она силою признания, своего единственного сына, великой и неотвратимой опасности.

Возникшая в повествовании пауза, ввергла Павла в тревожную задумчивость. Однако пронеслась так быстро, что он едва успел справиться с охватившим его предчувствием. Варвара продолжала:

— Однажды осенью в тайге, твоя бабушка чудом спаслась от неминуемой гибели. Именно тогда, небо по стечению трагических обстоятельств, открыло ей тайну, которая живет и поныне. На то была воля провидения. Дарованные Марии секреты, она обязана была хранить и нести по жизни. Прости, что я так мало рассказывала тебе о ней; на то были свои причины. Ты уже вырос, почти мужчина; теперь тебе оберегать ее тайну. Этими секретами ты вправе распорядиться как велит совесть, но помни одно; они не должны попасть в руки твоего отца. Открывшиеся ей знания — опасны; как, по сути, так и влиянию своему. Позже ты поймешь, почему я так говорю.

Внимательно вслушиваясь в повествования матери, Павел не мог поверить в неотвратимую возможность стать единственным, знающим нечто такое; ради чего предстоит изменить и переделать всю свою жизнь, возможно даже сам ее смысл: «Почему мать решила поделиться столь сокровенной и опасной тайной именно с ним? Зачем ему знать об этом? Отчего она чуть ли не прощается? А как же он? Как, вообще, возможна жизнь без матери? Он не хочет, не желает и не позволит ей оставить его одного. Кто он, что он значит и что может? Ведь ради нее он жил, веря в доброту и справедливость, надеясь, что они вновь станут счастливы и будут жить без страданий, без боли и тревоги, без отца», — задавал себе вопросы обеспокоенный Павел. Однако на протяжении рассказа он терпеливо слушал, давая матери возможность сообщить главное.

Тяжело дыша, Варвара продолжала:

— Дорогу на заброшенный хутор ты знаешь; к нему три дня пути будет. Сейчас там, наверняка, никто не живет. Верст двадцать западнее, среди просторов тайги, есть выступающий скалою холм, в ясную погоду его видно с хутора. Это перед ручьями, что у Томильской балки. Если подняться на холм; вся лесная даль взору откроется. Ты там не был — это красиво… Мария любила тайгу и много рассказывала о ней. С некой невысказанной печалью, ее манило и стремило в не торенную глубь лесов на зов, всегда влекущий с особой силой. На том холме она и умерла. Совсем одна, по неведомой никому причине. Там ее нашли и, там же, похоронили. Просьбу мою дед Захарий помог исполнить. Он в скором времени почти один и остался на хуторе. К старообрядцам должно прибился, а то может и с ними убрел; те подолгу на одном месте не селились. Все то их от властей несло куда подалее. Сам то Захарий, как и все мужичье лесное; бородат, да силен был. От лопаты, иной раз, до темна не было мочи оторвать; словно прирос или в обнимку с ней родился. Таких старцев-бородачей всегда любила тайга; за ум природный, за упорство и веру, что в душе хранили и с иным людом, который слабей от жизни, делились, не таились в себе. Сжился Захарий с ними накрепко; многое постигая сам и разуму малых деток обучая, что голубизной любящих глаз, в его пышную бороду тыкались. Млел и улыбался старик тогда: «Знать и она не зря взращена — сгодилась…» Случалось, по темну уж, пробудится Захарий, выйдет махру покурить и загрустит вместе с тайгой, а она ночами стонет, старые раны лечит. Чувствовал старик эту боль, вот и не мог позволить ей грустить в одиночестве…

Варвара закашлялась, прикрыв рот платком. Затем, вдумчиво, вновь погрузилась в тревожные воспоминания былого:

— Деда твоего к тому времени, уже давно в живых не было. Силантием его звали. Угодил он по несчастью в рекруты, так с Русско-Японской войны и не воротился. Мужики деревенские, да охотники промысловики, кто похитрее оказался, те из поселка побежали кто куда; было где укрыться, когда приставы судебные с урядниками заявились. А отец мой никогда из страха от присяги Отечеству не бегал. Оно и по жизни, всегда навстречу, напролом норовил… За то, мужицкое и любила его Мария, души в нем не чаяла. А меня малую, все на себе носил, словно мне и ходить без надобности. Сгинул он в тех дальних приморских краях, домой не воротился. Долго мы ту боль вместе переживали, не верили; ведь всякое по тем тревожным временам бывало; случалось и из плена самурайского возвращались люди. Однако не стало Силантия…

Мария была женщина гордая и работящая, все в свои руки взяла; и дом, и какое-никакое хозяйство. А больше мы все, одно тайгой кормились. Тяжело и трудно было бабе одинокой, молодой да шибко красивой. Мужики донимать стали, не без этого. Даже вон, Захарий, на что уж положительный да ответственный, не то, что иная братия, и тот не вынес одиночества Марии. Пропадает баба, считал, спасать ее надо… Стал подступать со своим предложением; уж ему то отказать было почти невозможно. Любили его все; за душу, что любым ветрам наперекор, за сердце доброе, какое поискать. Ну и за прочее, важное для мужчины делового да настоящего.

Получил и Захарий — от ворот поворот… Не смог одолеть силу ее характера и редкой преданности, что жила в этой святой женщине. Не дано было ему знать глубокой раны, что в недрах женской души таилась. Принял и отступился, без обиды и упрека, потому как любил, а выбор ее уважал еще больше. После того уж более никто не донимал; в покое бабу оставили.

Слушал Павел и дивился; как, однако, духовно богато жилось людям в той таежной глуши, в том далеком прошлом. Ему еще только предстоит постичь и осмыслить меру праведности их поступков и не судить, а суметь принять как свершившееся. Однако сейчас, его больше интересовал, увлекал и тревожил рассказ матери:

— Все-то Захарий помнил, потому как к Марии всегда с уважением и любовью относился. А на выданье, когда меня за Василия замуж отдавали, вместо отца на свадьбе гулял. И слова говорил такие, что даже Мария, из благодарности, сердечно расцеловала его за уважение и память, какую он в сердце к своему другу хранил, о дочери его любимой помнил, и участлив к ее судьбе остался. Ни матушка, ни Захарий, не смогли тогда в Василии некую «слякоть души» разглядеть. Отец бы сразу в нем зверя в человечьем обличии узрел, а вот мы с мамкой — нет, не усмотрели… Когда я в девках ходила, Василий проходу не давал. От войны в лес сбежал, а жениться — тут как тут… Заезжий он был, все с охотниками водился и был без роду, без племени; сиротой себя выдавал, а за прошлое его особо никто и не справлялся. Так до сего и не знаю; от каких людей его род ведется. Приблудный — одно слово. Но молодость, она глазами любит; своего ума нет, вот и в других не видит. В скором ты родился. Так вот и жили; с любовью ли, с рассудком; на взгляд — ладно…

До поры, пока мамка в тайге не пропала. Она уж к тому времени настоящим охотником да травником стала; интерес имела и преуспела в том деле с лихом. Все знала; какая трава в пользу, а какая во вред здоровью. И откуда только знания черпала; никто не учил, да и тайга вкруг глухая; должно она и учительствовала. Кто здесь, кроме звезд поднебесных да природы матушки, сокрытым да сокровенным умением, поделится? А она знала; и как с хворобой управиться, и зло от невинной доброй души отвести. С тем и жила…

Сгинула однажды Мария в лесу и домой не воротилась. Как я билась и плакала, но плутать по тайге, проку мало. Были люди, искали след, но увы; все ни с чем и возвращались. Захарий, бывалый охотник, самолично уходил, пропадая неделями в глуши. Возвращался хмурый и усталый. Дожди шли без устали тогда, в тайге гнус, да сырость — следов никаких… Поплакала я, порыдала да деваться некуда. Тогда нас двое сирот и образовалось. Только вот Василия с той поры словно подменили; другим стал. Хозяином себя возомнил; никто ему не указ… Зло в душе взрастил, а то может и былое пробудил. Вот с тех пор, по сей день, и лютует. Только вот не о том я сейчас, сынок…

Я знаю, ты смог бы отыскать то место, но это всего лишь начало пути. Далее уж тебе самому решать, а я, по долгу своему, остеречь тебя должна. Если доведется быть там, найдешь могилу Марии, поклонись ей — это бабушка твоя. Она тебе, на этом холме, гостинец оставила; лишь я об этом знаю. Говорить о том хоть и рано, но не сказать тоже нельзя. Однако, все по порядку. Запомни одно; это хранится под валуном, слева от могилы. Так вот, если ее не порушил зверь, тебе нужно будет встать к изголовью и крест, если он сохранился, укажет направление. На холме нужно заночевать, не разводя костра, а ранним утром, когда тайгу накроет густой туман, жди пока он не рассеется. Когда же сойдет последняя дымка и окрестности станут просматриваться, то в указанном направлении ты увидишь неподвижное, слабое облачко оставшегося тумана. Вот почему не следует разводить костер; дым может сбить с толку и увести в ложном направлении, а это опасно. Тайга должна быть прозрачной… Туда будет очень трудно добраться. Над этим странным местом туман держится дольше обычного, иной раз и вовсе не сходит. Это тепло крутого утеса, дыхание Расщелины…

Помни одно; лишь следуя в указанном направлении можно достичь того крутого утеса. Всюду места гиблые, да зверье опасное, людьми непуганое. Сам леший тех мест сторонится, а к нему отнесись с уважением, не то путать станет; обратно не выйдешь, ни к чему такой риск… Там, у одинокой дикой реки, стоит утес, где вся эта история начиналась. Да лучше бы уж ее не было. И тут, Павел, тебе решать; захочешь ли ты те секреты, какими Мария обладала, принять и хранить по жизни в тайне, или отвергнув, воротишься с того утеса к жизни мирской и забудешь навсегда, что видел и знал. Твое право; вытравить напрочь из души все, о чем я тебе говорила и от чего предостерегала или сохранить для жизни те знания. Но бабушкино наследство; два больших самородка — тебе, стало быть, по роду полагаются. Это и есть гостинец. Золото то без греха, и ты должен принять его от Марии с благодарностью. Оно принадлежит только тебе, по праву наследника.

На горе той издревле растет сахарная сосна, лакомое место медведей. Духи сосны и утеса едины; они парят над Расщелиной в образе тумана. Долгое пребывание на нем опасно; ты конечно можешь, как те же медведи, излечиться телом и духом, однако рискуешь при том поплатиться жизнью за любой неловкий умысел. Корыстные и алчные устремления обладать сокрытым, земным богатством Расщелины, караются духом утеса и кара та неминуема… Это силы и воля природного характера и если ты окажешься не в ладу с собственным духом, то лучше туда не ходи, а довольствуйся тем, что завещала Мария. Чисты ли намерения и помыслы оказавшегося там человека, или страсть наживы гложет и одолевает его — конец один… И даже случай, невольно открывший ее врата, будет не прощен волею небес и духами Расщелины. Этому нет ответа…

Увлеченный повествованием и трагизмом самого рискованного предприятия, Павел внимательно слушал мать, с головой окунувшись в таинство мистической Расщелины.

— Если все же отважишься идти или вынудит жизнь, то знай и помни; когда сойдешь с холма, где хранится прах Марии, то всегда двигайся в направлении тумана. Дух утеса укажет тебе путь… У каменистого подножья холма течет ручей. На дне его бьют холодные чистые ключи, которые нашли себе там выход. Так вот; следуй вдоль ручья, придерживаясь правой стороны, налево не ходи — гиблое место, можно пропасть. Идти долго и утомительно; наберись терпения. Постарайся быть один и разговаривай шепотом. Духи тех мест в тишине обитают и любой шорох для них, что звон в ушах. Они больно скоро способны отыскать в тайге того, кто ее покой рушит. Они, как уверяла матушка, в беспокойстве шибко лютуют, а уж коли узрят кого, то расстараются…

Вода в ручье больно леденящая; ноги побереги. Долгое время иди по сырому, пока не упрешься в огромную, каменную глыбу. Валун путь закроет, передохнуть велит. Далее не пройти; отдых потребен обязательно, а чуть выше и место для ночлега. После перехода без огня никак… Воде обогнуть камень легко, а вот человеку случается не под силу. Место там такое; не обойти камень, не убрать с дороги. С рассветом воротись по ручью назад, ко второму притоку, теперь уж с правой стороны будет; он слаб и едва приметен. Скоро увидишь корневища, что на высоком берегу беленым скелетом из почвы торчат. По ним и выберешься. До утеса день пути. Будь к вечеру — тумана в это время нет…

Павел глубоко вздохнул.

— Утомила я тебя, прости, но ты должен знать всю историю, поэтому выслушай ее до конца. На утесе старайся вести себя тихо; зверья там полно. Медведи в любую пору там. Это их место. Даже в зиму, те из них, что трав лечебных в осень недобрали, коих сон в коряжнике не уложил, все-то тропу к сахарной сосне топчут да лес на версты вынюхивают. Через медведя и матушка тогда лихо хватила. Хворый да слабый зверь на зиму не уляжется; к сосне пойдет силы брать. Не ведала по всему уставшая Марья, что на их территорию тогда зашла.

— А что это за сосна такая? — не удержался от вопроса Павел.

— Духи утеса, в обличии тумана и медведи, хранители сосны, защищают Расщелину от случайных пришельцев. Сахарная сосна лечит и притягивает зверей, которые постоянно приходят к ней. Но, как и на любом водопое, звери строго соблюдают природный закон и порядок; не нападают на слабых и не трогают друг друга. Место водопоя — святое место. Так же и медведи, приходя к сахарной сосне, лакомятся смолой, обильно выделяющейся из-под ее коры. Эта смола лечебная для них. Они подчиняются силам природы и ценят святое место. Потому никого не допускают к столь важному дереву. Именно через него звери чувствуют и сохраняют Расщелину от посягательств недобрых духов, способных порушить гармонию природного единения. Это ничейная территория — мир утеса и сосны; место покоя и уединения, как символа здоровья и блага — это нерушимая связь с силой Расщелины. Все это отводит от нее недобрые помыслы и деяния, исходящие в большинстве своем именно от людей, не желающих вникать в суть и не способных уважать естественные законы природы и ее смысл.

Я смело говорю тебе о тайнах Расщелины, ее могуществе и власти над людьми для того, чтобы ты помнил всегда; никто не должен знать о существовании этого места, иначе всех ждет опасность. Это либо месть Расщелины, либо неотвратимая кара небес. Необсуждаемо это… Тайною нельзя делиться, ее нужно хранить…

Мария передала знания мне, я поделилась ими с тобой. Теперь ты понимаешь, что сдерживало меня до сих пор. Совсем не хочется, чтобы воля и решение моей матери каким-то образом распространились на твой выбор в жизни. Может быть, я в чем-то не права и излишне опасаюсь; ведь это всего лишь мои догадки. Твоя бабушка, совершенно внезапно, без видимых на то причин, ушла из жизни. Она, словно предчувствуя, предвидя недоброе, велела мне посвятить тебя в тайну ее истории. И вот я сделала это… Однако, самое главное и важное ждет тебя впереди.

Павел слушал, вытаращив глаза. Сказки, да и только; их рассказывала ему в далеком детстве бабушка, а сейчас он вырос, но его мать говорит почти так же, с выражением чувств и тревогой в душе, словно не ему, а ей предстояло поверить во все это…

— И что же меня ждет? — заерзал Павел на стуле, боясь выдать волнение.

— Подойдешь к утесу, сам увидишь какой он обрывистый. Внизу бурлит порожистая и строптивая речка. В аккурат у подножья она крен делает; очень крутой поворот, такой, что водоворот на водовороте. Вылезть из этого котла трудно, но возможно. Мария ведь выбралась, значит и ты управишься; иначе зачем мне все это тебе рассказывать.

У Павла, после ее слов защемило в боку и долго не отпускало; он выгнул спину, тревожно и озадаченно уставившись на мать, которая продолжала говорить нечто невероятное:

«Зачем ему туда лезть?» — спрашивал он сам себя.

— Как это? — только и вымолвил он.

— А вот Марию тогда, тот самый медведь, на утес выгнал, — продолжила мать, — прижал, зверюга. Деваться женщине некуда; конец и все тут… Один выход только и остался. Прыгнула, теряя рассудок от страха перед смертью неминучей, а что бы ты сделал? Вот и пришлось бедной женщине с кручи в бездну шагнуть. Все одно уж было… К счастью, выжила. В ту самую заводь с водоворотами угодила. Побилась, воды наглоталась; ни жива, ни мертва была, а ведь вынес господь, землицу то ей под ноги и подвел, сжалился…

Прижатая потоком воды к глади скалы, осторожно ступая в глубь темной заводи, она едва способна была, передвигаться. Холодная вода до жути сводила избитые ноги, но приходилось терпеть, превозмогая боль, бессилие и страх. Вскоре вода отступила и Мария оказалась среди непреодолимой груды глыб и камней, преграждавших ей путь. Бурный ручей, с гулким шумом уносился вдаль, к зияющим чернью неведомого провала, скалам. Недвижимые, поросшие илом и травой корневища поваленных, мертвых стволов, лишили ее прохода. Прижавшись к холодным валунам, она отдыхала, ощупывая тревожным взглядом окружавшие ее предметы; камни, песок и скалы. Со смутной, неосознанной тревогой она начинала понимать, что угодила в западню, устроенную ей самой дикой природой, выбраться из объятий которой будет трудно, может быть даже невозможно. Едва верилось в то, что после падения с такой высоты, она все же осталась жива. Но это случилось и, реально чувствуя себя живой, ей хотелось и плакать, и благодарить судьбу… «Ну почему она не убила того медведя, когда тот, горячим языком лакал холодную воду из ручья; дала ему возможность уйти? А вот он, не упустил своей; набросился не позволив выстрелить. И надо же было подвернуть ей ногу, оступиться и выронить ружье. А зверь не ждал; взревел и стал нагонять жертву, остервенело круша перед собой все, что мешало. От чего ситуация сложилась так глупо?» — Корила себя женщина.

И все же — это провидение. Судьба дала ей шанс выжить:

«Что же дальше?» — стоял перед Марией, полный тревожного ожидания, вопрос.

Варвара на минуту ушла в свои мысли; задумалась, искала подходящее слово, а может быть просто устала — утомили воспоминания. Пережитое прошлое, пусть и не забыто, но терпкой болью охватившего чувства, ест душу.

Павел поймал ее утомленный взгляд.

— Мама, может ты отдохнешь? Устала ведь от воспоминаний; поспи немного, а я подожду, все одно сегодня занятия пропущу.

— Нет, сынок; любому началу — конец люб… Мы одни, некому помешать, а время не ждет и если ты готов слушать, то я лучше продолжу.

— Хорошо, я постараюсь не отвлекать тебя, — согласился Павел, а Варвара продолжила:

— Так вот, Мария осталась тогда одна, ища укрытия, тепла и защиты. Израненные ноги едва давали возможность передвигаться. Однако она спешила отыскать хоть какое-то укрытие, чтобы прийти в себя и согреться, вовсе не ведая, чем чревато еще ее пребывание в диком, неприветливом и неизведанном месте. Необходимо было искать выход, но силы покидали ее и оставшееся в теле тепло она старалась сохранить и потратить на поиск разумного решения, которое помогло бы ей выжить.

Глава третья

Общий интерес

Выспаться Анне не дали; за плотно задернутой шторой, временами утихая и переходя на шепот, велась распаленная спиртным, горячая беседа двух бывших соратников, сражавшихся когда-то вместе за место под солнцем. Сидели за шатким столом обнявшись и дружно гуляли, не обращая внимания на отдыхавшую после ночной службы хозяйку. Не выспавшаяся племянница, обеспокоенная странным внезапным появлением старого приятеля Сидора, не на шутку встревожилась; тем более, что до ее слуха то и дело долетали сухие обрывки громко и неосторожно брошенных фраз. По роду службы ей не раз приходилось слышать подобный бред спившихся посетителей ночного заведения, но тот говор был ясен и понятен, а этот нес свое, особое содержание; потому как вести подобного рода речи, полагалось наедине и тайно: «Гость появился не с добрыми намерениями» — это Анна поняла сразу.

Из содержания смутного, наполненного неясным смыслом разговора, она уяснила лишь то, что новоявленный приятель Сидора, подбивает его под некую авантюрную вылазку, а вот против кого, не разобрала. Несмотря на порушенный сон, подниматься с постели не было ни желания, ни причин. От плотно задернутых занавесей в уютной комнатке Анны царил приятный полумрак, мягко окутывающий ее расслабленное тело. Не смотря на отсутствие покоя, она продолжала тихо лежать в постели, наполняясь истомой уединения. Лишь тревожившая уши, сбивчивая речь пьяных мужчин, вынуждала то и дело приоткрывать уже давно не спавшие глаза. Присутствие неуместной компании чуть смущало, однако волнения Анна не чувствовала.

Неожиданно, из сеней донесся шум, а скрип входной двери еще больше привлек внимание настороженной хозяйки. В прихожую вошли. Занавесь в проеме двери колыхнула мягкостью старой, шерстяной шторы и вновь утихла, понуро свесив полы. Анна сосредоточилась, непроизвольно напрягая слух. По голосу вошедшего, она сразу же узнала гостя. Это был Василий Рагозин, пьянчуга и дебошир, которого многие из посетителей трактира не уважали. Он часто заходил к Сидору и просто изводил Анну своими визитами в заведении, где она работала, прося денег на опохмелку. Поприветствовав хозяина и незнакомца, которого Сидор представил как бывшего, давнего друга, он успешно влился в компанию. Беседа готова была возобновиться: появился повод выпить за знакомство. Скрипя старыми шаткими стульями, компания дружно расселась за столом.

Анна поняла, что из дома надо уходить, пока тройка не вошла в раж… Идти, собственно, никуда не хотелось, но все же она решила зайти в лавку, да по базару прогуляться, а там и на службу пора. Но не успела Анна подумать об этом,