Оглавление

Хорошо под небесами,

Словно в лодке с парусами,

Вместе с верными друзьями

Плыть, куда глаза глядят.

По дороге с облаками,

По дороге с облаками

Очень нравится, когда мы

Возвращаемся назад.

Н. Олев

PRO LOGUER

Тайнопойцы осени

красивы и вольны, как божьи птахи,

вкушая неба эйдосы сполна,

в бокал Судьбы, где замешали густо

коктейль из вод Кокитоса и Леты

1. ЮНГА «ПЬЯНОГО ВОСХОДА»

ГОП-АРТ

В январе 1995 года я был начинающим рисовальщиком, балансировавшим на краю бездны, готовой поглотить все таланты и божьи искры, отнюдь неспроста начисляемые премудрой Судьбой. Кто же мог знать, что прежняя жизнь со всеми её треволнениями окажется лишь тренировкой, готовившей к встрече, которая отобьёт желание зарывать бесценный дар и гонять над его останками «эскадрон моих мыслей шальных», покуда место погребения окончательно не вотрётся в пейзаж, как это стало с могилой Чингисхана.

В ту зиму причиной уныния послужили первые погружения в черниговское арт-желе, наполненное пузырьками, в которых обитали местные мэтры с приставкой «санти» — члены так называемого «Союза художников».

— Заметил, что у вас нет больших картин, — сказал я, осматриваясь во время посещения одной из мастерских. — Это как-то связано с творческими принципами?

— Какие, нахер, принципы? — проворчал санти-мэтр. — От мелочи проще избавиться, если вдруг что. Можно быстро сжечь, сломать, залить краской или, если жалко уничтожать и время позволяет, записать по-быстрому чем-нибудь нейтральным.

— Зачем? — удивился я.

— Ну, мало ли. Всякое бывает.

— Всякое — это что?

— Будешь хepнёй заниматься — скоро узнаешь.

Мои кортежи мистических бестий, нарисованные в разных техниках и стилях, вызывали у владельцев корочек СХ реакцию, сходную с той, что возникает у неопытных чертей при контакте с архиерейским ладаном класса «А». Благостные рыльца живописцев кривило и морщило, они отворачивались и начинали через плечо, скукоженными голосками, мямлить несуразицу о непонятно кем, когда и зачем установленном примате натюрмортов над вольной россыпью искр демиурга.

— Эта васа, гм-гм, свобода мозет быць нузна где-то у капиталистов, в какой-нибуць, сказем так, э-э-э, Амелике. Понимаеце, юноса, класота долзна быць, тэкскээць, класивой, окунаць в эсцецику. Хоците сцаць настоясцим (aaпцьxyй!) худогником, зивопизьцем — лисуйте плиятное: пейсази, натугмогды, а не тот, эм-нэм-нэ (сморк!), хаос, котолый вы, тэскээць, э-э-э (апцьхрюк!), воспеваеце, гм-гм…

Как-то раз, январским утром, я посетил очередного натурмордого пейсажиста, чья убеждённость в собственной настоящести зиждилась на выборе пути ещё студентом: до могилы топтаться по пленэрам, плодить бессмысленные тонны этюдов, надеясь таким образом выродить столь эпохальную нетленку, что даже корифеи ахнут, падут ниц и дадут автору звание «народного» с надбавкой к пенсии и хорошим местом на кладбище.

— А гроб? — спросил я.

— Кой такой глоб? — просопливил «зивопизец», настороженно побулькивая ноздрями.

— В котором «народного» зароют. Надеюсь, тоже хороший, профсоюзный? Доски первый сорт или всё-таки высший? Иначе какой смысл угробиться, горбатясь на грёбаных пленэрах. А салон кожаный, двухэтажный? С вентиляцией, подсветкой, подогревом и телевизором? То есть, если что, от скуки там точно не умрёшь, да? И ещё такой важный момент: у «народного» гроб с карманами или без? Хорошо, когда они внутренние, но и внешние, пожалуй, тоже не помешают. Ой, чуть не забыл спросить о главном! Когда нам уже сделают спецкладбище для «народных» и «заслуженных»? Элите, знаете ли, западло лежать рядом с чернью.

Посеревший сопелье засопел, задёргал щекой и, процедив, что у него ещё «куца дел», поспешил завершить аудиенцию.

Я вернулся домой с решением выкинуть к чёртовой матери все свои рисунки и больше не ходить к мазилам, киснущим в прокуренных мастерских ради надбавок к пенсиям и «хороших» мест на кладбищах.

Из соседней комнаты вышла мама, оценила мрачность моей физиономии и вдруг спросила:

— А почему ты не сходишь к Грише?

— В смысле? К какому ещё Грише?

— Ну, к Грише Стожару!

Я понятия не имел, о ком речь. Оказалось, мои родители знают его давным-давно, с тех незапамятных времён, когда он пришёл работать художником-ретушёром в редакцию, где и корпит по сию пору. А недавно была его первая выставка в местном Художественном музее. Выяснилось, что он картины пишет и довольно большие! Правда, картины эти, мягко говоря, неоднозначны. Хотя и забавны. Местами.

— Есть в ваших рисунках что-то общее, — добавила мама. — Вот прямо сейчас бери и неси ему свои шедевры. Он мужик толковый, знающий. Может что-то дельное посоветует.

И, спохватившись, добавила ещё кое-что:

— Только он очень выпить любит. И уговаривать умеет. Так что ни в коем случае не соглашайся, если предложит. Отказывайся наотрез. Скажи, что непьющий, спортом занимаешься. Вобщем, ври что хочешь, только не пей с ним.

— Да ладно, тоже мне проблема, — беспечно ответил я, застёгивая куртку и вспоминая сколько было выпито в бесплодных беседах с санти-мэтрами, чьё сакральное отношение к спиртному однажды выразилось в эмоциональной фразе, брошенной самым титулованным из них, Рыгором Ферапонтычем Мездрыщенко, в адрес коллеги, отказавшегося участвовать в застолье под предлогом необходимости завершить работу над натюрмортом, заказанным под цвет чьих-то штор:

— Шо воно там намалює, якшо воно не п'є?!

Пройдя адские круги пьянок с базарными торгашами и районными манкуртами, но так и не изведав всех «прелестей» похмелья, я наивно воображал себя эдаким утёсом, о который разобьются алкогольные волны любой степени крепости.

Мой путь лежал в место не столь отдалённое, сколь неизведанное — в серую глыбу издательства «Стрижень», где располагался печатный орган, в котором трудился Стожар.

Что удивительно: когда искомое здание замаячило впереди, то вместо обычного уныния, сопровождавшего мои погружения в желеобразные мирки кистепёрых некрофилов из Худкомбината, внутри неожиданно стала расцветать какая-то необыкновенная теплота и тихая радость. Полагаю, дорогие читатели, вы переживали похожие чувства, возвращаясь в родные края после долгой разлуки и видя на горизонте с детства знакомые очертания самого лучшего и любимого города на свете.

По мере приближения к издательству радость усиливалась. При этом, парадоксальным образом, она оставалась всё такой же тихой. Было категорически непонятно, что стало причиной неожиданного изменения моей внутренней погоды с минуса на плюс. Так, прислушиваясь к себе и пробуя анализировать, я вошёл в здание и поднялся на лифте на 4-й этаж.

А, и вот ещё что. Примерно, метрах в тридцати от издательства рядом со мной по заснеженной обочине, настойчиво стрекоча, заскакала сорока. Обычная сорока, ничего особенного. Она то проваливалась в снег, то выпархивала из него, что-то тарахтя на своём языке и сопровождая меня до гранитной лестницы, ведущей к центральному входу. Было в этом нечто странное. В какой-то момент я ощутил себя в роли прибывшего в волшебную страну чужеземца, которого секретарь сорочьей канцелярии подробно инструктирует о правилах этикета, принятых в дарбаре у падишаха, пред чьи светлы очи я вскоре должен предстать и вручить свои верительные грамоты…

Итак, двери лифта распахнулись и я вышел на этаже, который занимала редакция газеты «Черниговский огонёк» или «Черногон», как её сокращённо называли в народе. Чувство немотивированной радости стало чуть ярче, а к нему прибавилось ещё одно иррациональное ощущение: уверенность в том, что сейчас всё идёт как надо — я наконец-то в правильном месте, в правильное время. Тут же в нос шибанула, характерная для тогдашних редакций, плотная атмосфера с доминирующей композицией из разносортного курева, оттеняемого тончайшим амбре французских духов в сочетании с лёгкими нотками целлюлозы и перегара.

Тёмный коридор был пуст и тих. Из кабинетов слышался то приглушённый стук печатной машинки, то звуки музыки, перемежаемые шуршанием настраиваемого радиоприёмника. За одной из дверей некто разглагольствовал:

— Видел заголовок заметки о каком-то йоге: «Человек, который выходит в астрал, не ел 17 лет». Закусывал только, ага. А написали бы: «Выходец в астрал 17 лет не cpaл» — сразу интрига, есть о чём покалякать под пол-литра!

Лишь самая дальняя дверь была широко распахнута и оттуда, прорезая сумрак, лился свет. Почему-то возникла совершенно чёткая уверенность, что путь мой ведёт именно туда. Тем не менее, я шёл не спеша, читая таблички на дверях, в ожидании, что на одной из них попадётся заветное слово «художник». И оно оказалось на той самой, открытой, двери вместе с именем и фамилией хозяина кабинета.

Стожар сидел у окна, склонившись над освещённым лампой столом, и сосредоточенно что-то выводил пером на куске ватмана. Довольно крупный пятидесятилетний дядька в очках, джинсах и пёстром свитере. Пузатый, усатый и лысый.

Не знаю, друзья, было ли у вас такое, что вы видите человека впервые, а вам уже понятно и то, каков он по своей сути, и как сложатся ваши дальнейшие отношения, и каковы будут последствия. Те, у кого так было, надеюсь, меня поймут. Я посмотрел на сидевшего в кабинете человека и с необычайной ясностью осознал: это — наставник. Он ответит на все вопросы и укажет путь. От него я узнаю много нового и эти знания меня изменят. Работа предстоит трудная, но интересная и весёлая. После его ухода никого подобного в этом городе уже не будет. Разве что в следующей жизни?..

Человек поднял голову и взглянул на меня. Я молча приблизился и положил перед ним папку с рисунками. Пока он открывал её, мои уверенность и радость куда-то улетучились.

«Если скажет, что вместо страшных бестиариев нужно рисовать красивенькие натюрмортики, то хрен ему!» — подумалось мне. — «Назло стану рисовать ещё страшнее!».

— Охтыж ёпт!.. — раскатистым басом изрёк Стожар, с восторгом рассматривая одно из моих чудищ.

— Ха! Слушай, а охренительно-то как! — громогласно воскликнул мастер, беря второй рисунок.

— Ого! А этой ты вообще убиваешь наповал! — прокомментировал он третью картинку. — Старик, ты кто? Откуда? Где берёшь такие шикарные идеи?

Я растерянно представился и ответил, мол, местный, черниговский, а идеи как-то сами приходят, может потому, что иногда рисую под музыку, ну и вот…

— Гога! — решительно сказал Стожар, подымаясь из-за стола и протягивая мне свою широкую ладонь для знакомства. — Пятьдесят грамм потянешь?

— Да я и больше потяну, — хвастливо заявил я, пожимая крепкую пятерню. — Моя мама с вами в редакции работала, отца вы тоже знаете…

Недавнее мамино предостережение на секунду вспыхнуло в сознании и посыпалось пеплом в потёмки забвения. С первым коллегой, столь лестно отозвавшимся о моих картинках — и не выпить? Нонсенс… Абсурд!

— Кому-то ещё свои работы показывал? — спросил Гога.

Я назвал несколько фамилий.

— О, ты был у Блядолиза! И что он сказал?

— Сказал, что нужно рисовать пейзажи и натюрморты, а не такое вот… непонятное.

— Сучий долбодятел продолжает дубасить башкой в бетонный столб! — громыхнул Стожар. — Как можно быть настолько слепым идиотом, чтобы не видеть, что человек рисует не ту академическую дрянь, которую в безмозглые жбаны вдалбливают безголовые ослы! Человек рисует СВОЙ МИР!

Старик, на то, что вякал этот опарыш наплюй и разотри. Он однажды ко мне пытался втереться. Пришёл такой, раболепствующий: «Ой, Григорий Макарович, вы же наш мэтр! Вы же наша гордость! Я вас так уважаю!». Всё пытался профессиональные секреты выведать да мои выходы на забугорье. Ну, я ему рассказал, что посчитал нужным. Выпивали пару раз за мой счёт — этот шнурок всегда с пустыми руками являлся, а потом за моей спиной, за глаза, грязью меня поливал: мол, Стожар алкаш, ноль без палочки-выручалочки и работы у него злые, то ли дело мои иконки — во внутренних органах нарасхват (ментам абы под старину цвета испражнений), что подтверждает правило тяги к тому, чему сам подобен.

— А копам охота уподобиться инокам у икон. Угу, ясно.

— Я имел ввиду иную параллель, но верна и её инверсия.

Досмотрев остальные рисунки, Гога тщательно сложил их в папку и вынес вердикт:

— Парень ты талантливый, хотя лентяй, каких мало. Не обижайся, сам знаешь, что это так. Хорошее внимание к деталям, любишь их выдpaчивать, как и я в своих работах. Тёток жoпacтыx и cиcяcтыx уважаешь. Я тоже. Видел мою жену?

— Нет.

— Однажды бате твоему я сказал по молодости: «Женя, в этом городе только две по-настоящему красивые женщины. Одна — блондинка, другая — брюнетка. На одной женат я, на другой — ты». Ну, моя-то всё-таки красивее. Зато Жеке повезло, что у его жены характер золотой. А у моей Галки такой, что… Ей нужно было родиться пираткой в XVIII веке и потрошить фрегаты с золотом. Но она родилась в день смерти большевистской сучки Розочки Землячки, поэтому потрошит меня.

Бросив взгляд на висящую у входа в кабинет картину «Сияние старого Месяца», он задумался, побарабанил пальцами по столу и сказал:

— Значит так, Лёва Шахов. Поскольку ты сын моих давнишних друзей Жени и Тани, поскольку ты рисуешь самобытно, оригинально и с иронией, и поскольку у нас много общего — определяю тебя в юнги на теплоход «Пьяный Восход» с дураками на подводных крыльях и пердячем пару! Вместо фанфар — щас спою! Не тебя спою — такие, как ты, сами кого хочешь могут споить, — а спою что-нибудь торжественное… Ой, вы, кони вороны-ы-ые, шо вы мчытесь, як дурны-ы-ые! — нараспев пробасил Стожар и с хитрым прищуром сверкнул очками. — Не знаешь такую песенку?

Я отрицательно пожал плечами.

— Местного разлива псалмокатара. Исполняется впервые. В кои-то веки требуется ритуал очистки по завету Филалета.

— Что ещё за…

— Вон типография, — Гога кивнул на белевший за окном корпус, — а в ней верстальщики рвутся наверстать упущенное их предками метранпажами, когда союз пятой и четвёртой власти руками третьей снимет седьмую печать с ларьков «Союзпечати». Как-нибудь свожу к мэтру пажеского корпуса, авось научит завёрстывать пробелы между строк твоих аттестатов.

Пока он вполголоса напевал про дурных коней и бродил по кабинету, зачем-то заглядывая за шкафы, открывая и закрывая дверцы тумбочек, выдвигая и задвигая ящики стола, совершая прочие, не вполне понятные, действия, я решил осмотреться.

Картины, развешанные по стенам, вызвали живейший интерес. Они, казалось, насыщали атмосферу мастерской искрами мудрого юмора и жизнелюбия. В то же время, в них ощущалось присутствие некой неуловимой тайны, которую страстно хотелось разгадать. Это резко отличало его творчество от мутива, процветавшего в затхлых берлогах Худфонда. Впрочем, картины Стожара — это отдельная и весьма обширная тема, раскрывать которую следует постепенно.

В отличие от курятников, где в мышиной возне прозябали санти-мэтры, его мастерская выглядела опрятной и светлой. Вместо привычного для худфондовцев загаженного пола с драным линолеумом — аккуратный и чистый паркет. Вместо нагромождения залежей разного барахла — на виду только самое необходимое: два небольших шкафчика, три стула, у одной стены — мольберт, у другой — удобный, функциональный (сегодня сказали бы дизайнерский) рабочий стол, который, как позже выяснилось, Стожар сделал сам. В углу кабинета, за шкафом — рыбацкие снасти. А в противоположном углу…

То, что там стояло, я впервые увидел в таком количестве. Широкий и объёмистый, мне по пояс, прозрачный полиэтиленовый мешок, доверху набитый разнокалиберными крышечками от водочных бутылок. Неужто эти тысячи крышек — от тары, содержимое которой могучий организм хозяина кабинета трансформировал в упомянутый им пар, служивший двигательной силой творческих импульсов? Я решил удостовериться и спросил, указав на мешок:

— Это всё… вы сами?

— Нет, что ты, — добродушным баском загудел Стожар. — Друзья помогли. Правда, этот мешок уже третий. Два других у приятеля в гараже стоят, ждут своего часа.

— Зачем?

— Использую их для какого-нибудь коллажа. Есть некоторые задумки. А если передумаю — тебе отдам. Глазей тогда сколько влезет, проникайся могуществом, пригодится… Да куда ж она, родимая, закатилась? — задумчиво оглядываясь сказал он и опять принялся хлопать дверцами и ящичками.

— Что вы ищете?

— Заначку. Вчера ещё была. Может, Зюзик её перепрятал? Или свистнул да сам и выдул втихаря.

Внезапно, в кабинет вскочил улыбающийся и очень энергичный человек, похожий на повзрослевшего Иванушку-дурачка. Его волосы хаотичными вихрами торчали во все стороны, а серый мешковатый костюм был измят, как будто человек в нём спал. Из-за переполнявшей вихрастого энергии он весь вибрировал, размахивал руками, притопывал ногами, напоминая разминающегося танцора.

— Гриша! Доброго! Слушай, ты когда…

— Ты когда вчера с нами сидел, — перебил его Стожар, — куда последнюю бутылку задевал? Только так, Зюзенштрудель, — не гони, что не помнишь и не матерись, как вчера. Ты знаешь, я этого не люблю.

— А, так она у меня! — бодро выпалил растрёпанный весельчак. — Принести? «Экстра», как положено! Стоит в секретном месте. Ты сам вчера попросил её спрятать, чтобы сегодня, так сказать, обрадоваться и…

— И тащи её сюда!

— Яволь, мин херц! Доброго! — радостно, как старому знакомому, кивнул мне вихрастый и убежал.

Где-то рядом громко хлопнула дверь, раздались быстрые шаги. Весельчак вновь возник на пороге мастерской, придерживая торчавшую из бокового кармана пиджака бутылку «Экстры», и замер в ожидании дальнейших приказаний.

— Где стакан, ты знаешь, — сказал Стожар, устраиваясь на стуле и с усмешкой наблюдая за быстрыми и точными движениями Зюзика. Тот ловким щелчком свинтил крышку, поймал её на лету, резким жестом свободной руки выдернул из шкафчика белую чайную чашку, опрокинул в неё бутылочное горлышко и, пока водка булькала, вопросительно смотрел на хозяина мастерской.

— Давай-давай, — поощрил Гога.

Зюзик закрыл початую бутылку и спрятал её в шкаф. Затем приосанился и стал в позу, подобную той, что принимает оперный певец перед началом пения. Плавно молвив на выдохе «Будем!», он запрокинул голову и швырнул чашкино содержимое себе в глотку. Выпрямился, по-актёрски поклонился — сначала Стожару, потом мне, — и с гордо поднятой головой отправился на выход.

— Чашку оставь, Зюзеншницель! — гаркнул Стожар.

Зюзик, не оборачиваясь, поставил чашку на стол и медленно, с достоинством, удалился.

— У него действительно такая фамилия? — спросил я.

— Какая?

— Зюзен-что-то-там… Зюзенштраус или… Как вы говорили?

— Петька-то? Да нет, он Тяпкин. Но по сути — Зюзенштраус. Чудик за эти годы мне так глаза намозолил, что стал из картины в картину плясать. Бывает, неосознанно сую его в композицию. Особенно, когда нужен типаж такого кондового дурака из толпы. Коллега у меня недавно спрашивал: что это ты, говорит, из Зюзика агента вместо интрудера решил сделать?

— Что значит «агента»?

— Вон, смотри: там эта рожа впервые вылезла, — Стожар, будто не заметив моего вопроса, указал на картину, где было изображено торжественное (с начальством на трибуне и оркестром) открытие в колхозе первого общественного туалета.

— Изначально я назвал эту штуку «Новая cpaльня», но в музее, накануне моей первой персональной выставки, узрели крамолу и попросили заменить второе слово на что-то более нейтральное. Я исправил «с» на «о» и стала «оральня». А музейным тёткам задвинул телегу, мол, это социальная сатира, намёк на отсталого начальника, привыкшего орать на подчинённых. Даже в разгар перестройки он продолжает руководить, оря согласно принципам гласности и плюрализма. Тётки уши развесили и проворонили оральный аспект имени дедушки Фрейда, который в картине тоже присутствует. Впрочем, смена названия не в силах отменить факт по-дурацки помпезного открытия обыкновенного толчка, который и сейчас торчит посреди колхоза, как прыщ на лысине.

— Вы имеете ввиду, что такое действительно было — целая церемония ради какого-то скворечника из досок, куда колхозники навалят дерьма?

— Так у меня все работы основаны на личной истории. Иногда беру за основу истории друзей. Может быть, и твою историю увековечу, когда окончательно разберусь, что ты за фрукт из буфета, — лукаво подмигнул Гога, устанавливая на стоявшем посреди кабинета стуле добытую из шкафа «Экстру» и два гранёных стакана.

Я вгляделся в картину и действительно обнаружил узнаваемый профиль Зюзика, у которого изо рта вылетал рой чёрных букв. Там было много других любопытных деталей, которые не мешало бы рассмотреть повнимательнее. Я чувствовал, что сегодня получил карт-бланш и могу расспрашивать мастера о чём угодно. К сожалению, хотелось задавать исключительно глупые вопросы и, не придумав ничего умнее, я брякнул:

— А как называется ваш стиль?

— Хм… Стиль, говоришь? — Стожар нахмурился. — В том-то и дело, брат, что я не знаю. А ты бы как назвал?

Я бы с радостью соригинальничал и сказанул что-нибудь позаковыристей, да только голова была пуста, как бубен. Медленно идя по мастерской, я рассматривал картины, стараясь понять, как они сделаны и каков главный посыл или, как сказали бы продвинутые, мэсэдж каждой из них. Вглядываясь в мелочи, копя и сопоставляя впечатления, пробуя всё это как-то обобщить, я чувствовал, что от меня ускользает нечто важное. Но что?

Желая схитрить и выгадать себе больше времени на размышление, я спросил:

— А как бы вы назвали своё творчество?

Стожар засмеялся, мотнул головой, словно отгоняя назойливую муху.

— Ну и вопросы у тебя! Как назвал бы… Стожартизм — вот как назвал бы! Картина-анекдот — вполне себе жанр. Такие, знаешь, станковые комиксы про наш нынешний маразм, где нигилизм граничит с онанизмом, а оптимизм с идиотизмом…

Осенённый внезапной мыслью, я воскликнул:

— Помните, что советовали древние? Зри в корень!.. Я зрю и задаю себе вопрос: что вмещают эти картины? Приколы, кураж, глумление? Да! Но есть и кое-что более важное — тайна! Тайна, которую любой ценой необходимо разгадать. Тайна жизни, увиденной сквозь магический кристалл народной мудрости. Радость языческого огня страстей! Коктейль из ярких красок, баловства и абсурда, который творят ваши персонажи на фоне маразма, в котором мы живём!

— Ого! — сказал Стожар с ироничной ухмылкой. — Похоже, ты за пять минут понял меня лучше, чем я себя за всю жизнь. Ученик невзначай превзошёл учителя? Мне бежать за бутылкой?

— Да не нужно никуда бежать! — отмахнулся я. — Вот же она!

Между нами стоял стул, застеленный листами «Черногона», а на его поверхности расставлены бутылка и стаканы. Гога одобрительно кивнул и мы расположились у накрытого стула, напоминая шахматистов перед началом партии. Мне выпало сидеть спиной к по-прежнему широко распахнутой двери кабинета.

— Ничего, что дверь открыта? — спросил я.

— Ничего.

— А если кто-то мимо будет проходить?

— Ну, кто-то всегда проходит.

— То есть, пусть все видят, что мы тут пьём?

— А мы разве пьём что-то особенное? Это всего лишь «Экстра».

— Да, но это «всего лишь» в рабочее время!

— А-а, вот оно что. Ну, тогда дверь можно чуть прикрыть. Наполовину… Нет, это ты её почти закрыл. Ничего же не видно.

— Что вы хотите увидеть?

— Пока не знаю. Может, как редактора пронесут вперёд ногами. Или, как у его секретарши всё колышется, когда она мимо хиляет. Знаешь, что в обществе слепых по этому поводу говорят? Там видно будет! Наливай!

Моя рука машинально дёрнулась к бутылке и застыла на полпути.

— Погодите! Закусывать же нечем!

— Закусывать нечем?! — воскликнул Стожар с такой интонацией, словно я ему сообщил нечто крайне удивительное и невероятное. На лице мастера отразилась неподдельная озабоченность. Он внимательно осмотрел наш импровизированный дастархан, даже заглянул под него. Потом огляделся по сторонам и с сожалением констатировал:

— Действительно, нечем…

Вдруг, в его глазах вспыхнули весёлые искорки.

— Нет, обожди! Таки есть чем!

Вновь повторился спектакль, предшествовавший появлению бутылки: Стожар шарахался по кабинету, шарил на полках, хлопал выдвижными ящиками и дверцами тумбочек, пока, наконец, не вернулся за «стол», сжимая что-то в кулаке.

— Подставляй лапу. Вот тебе закусь!

Мне на ладонь упал малюсенький, размером с напёрсток, сухонький и весь сморщенный… перчик. Вроде тех, что бабушки выращивают у себя дома на подоконниках. Другой, такой же, Стожар держал в руке.

— Этого нам должно хватить.

— Вы серьёзно?

— Абсолютно. Сразу начинай жевать.

И Гога принялся самозабвенно разжёвывать эту пародию на то, что у нормальных людей принято называть закуской. Периодически он широко улыбался и скалил зубы, чтобы я видел, как жалкий ботанический мизерабль постепенно измельчается до всё более невнятных ошмётков.

Следуя примеру мастера, я тщательно перетирал зубами «закусь». Выяснилось, что это не так-то просто. Высохший до каменного состояния перчик был, вопреки ожиданиям, совсем не горек и по вкусу напоминал какую-то пресную траву.

А через несколько секунд во рту полыхнул самый настоящий пожар. Это отнюдь не метафора. Ощущался вполне конкретный огонь, стремительно пожирающий ротовую полость. Кровь моментально хлынула к лицу, оно стало пунцовым. Обстановка кабинета и его хозяин, сидящий напротив, виделись мне сквозь туман красного марева. Пот, казалось, не просто потёк, а разом брызнул изо всех пор.

Внимательно наблюдая за моей реакцией, Гога, у которого не было заметно никаких симптомов «пожара», налил два полных стакана. Один из них подал мне со словами:

— Пей неторопливо. Ну, за знакомство! — и, не чокаясь, залпом осушил свой.

До этого дня мне случалось изрядно принимать на грудь. Но никогда прежде я не пил водку стаканами. Тем более, в таком форс-мажорном состоянии. Деваться было некуда — я сделал глоток и… О, чудо! «Экстра» лилась, как живительная влага, гася все проявления перечного огня, чему я был одновременно удивлён и рад. Температура рта упала до отметки «пристойно» и только горячий пот напоминал о пережитом ужасе.

— Как себя чувствуешь? — спросил Макарыч, всё так же внимательно вглядываясь в моё лицо. В ответ я показал кулак с поднятым вверх большим пальцем.

— Отлично. Добиваем остачу, а то жар вернётся и будет злее.

Действительно, жжение, казавшееся угасшим, стало усиливаться. Я схватил бутылку и быстро разлил по стаканам остатки «Экстры». Понимая, как мне казалось, что в этой обители тосты и прочие питейные ритуалы не в чести, я просто взял стакан и коротко кивнул моему учителю. Адское зелье обожгло гортань, но почти погасило остаточные «очаги возгорания».

— Перцарь-бомбардир. Это меня в Москве старые алкаши-художники научили, — сказал Стожар. — Чего они только не придумывали, чтобы обмануть желудок и голову. Воистину, голь на выдумки хитра!

В следующий момент в дверях послышался шорох и из-за моей спины в поле бокового зрения выдвинулась тёмная фигура. Я опасливо отставил свой стакан в сторону и посмотрел на вошедшего.

Это был пожилой, очень худой и морщинистый человек с чуть тронутыми сединой густыми волосами и коричневым лицом заядлого курильщика. Одет он был в тёмно-серый костюм-тройку, при чёрных галстуке, рубахе и блестящих лакированных туфлях. Аккуратно подстриженная полоска жёстких усов, дополняя образ, делала его похожим то ли на частного детектива из полузабытого голливудского нуара, то ли на сотрудника похоронной конторы из выцветшего итальянского джалло 70-х.

Человек стоял и молча обводил нас холодным взглядом, словно ищейка старой школы, не доверяющая бумажкам и записям, привыкшая запоминать мельчайшие детали и полагаться только на свою память. Он смотрел на нас, мы на него, немая сцена явно затягивалась, и в конце концов зловещую тишину нарушил его вопрос:

— Напиваетесь?

— Напился я всего раз в жизни — на выпускном в школе. — ответил Стожар. — С тех пор похмеляюсь.

— Ну, это я знаю. Ты мне скажи другое, — мрачно произнёс худой и вновь повисла долгая пауза.

— Весь — внимание… — прошептал Стожар, разводя руки в стороны, дабы продемонстрировать всеохватность своего внимания, и внезапно рявкнул: — Рожай уже, Юзя!

Тот посмотрел в окно, нахмурился и выдал:

— Гриша, как убить моль?

— Чего?!

— Дома в шкафу завелась. Атакует мои костюмы. Причём, только брюки. Самое странное: выедает только в паху. У тебя такое было?

— Увы, Юзеф, не было, — ответил Гога серьёзным тоном. — Мой пах привлекает другую фауну, жoпacтo-cиcяcтyю.

— Понятно, — сказал смуглолицый, выдержал минуту молчания и ушёл.

— Да уж, уникальные персонажи у вас пасутся — хмыкнул я.

— Кто именно?

— Да вот эти вот Зюзик и Юзя.

— Один садовод, а другой куховар.

— Не знал, что в газете есть такие должности.

— Издержки профессии. Первый с юных лет разводил сад философских камней у себя в почках, а второй никогда не переваривал две вещи, которые грызли ему нутро: скуку и тёщу, ту ещё язву из Сибири. Поэтому почечник нам собеседник, а не собутыльник, но и язвенник нам попутчик до первой прободки.

— То есть они…

— Журналисты.

Я в ответ понимающе покачал головой. На самом же деле, мне было непонятно, какие профессиональные деформации довели журналистов до столь экстравагантных проявлений. Проще всего было допустить, что всё это от подражания Стендалю, пившему красное по-чёрному. Возможно, их братия, как и художники, немного с приветом? Сравнивать было не с чем, ибо до сего дня мне не доводилось наблюдать журналистов вблизи, в их естественной среде обитания.

— Так о чём ты там говорил? — спросил Стожар. — А, вспомнил! Коктейль из красок народной мудрости на фоне абсурда или типа того. Хорошо, но длинно. Придумай или вспомни какое-то короткое слово, которое вмещало бы всё, что ты сказал.

— А тут и думать нечего! — воскликнул я. — Сходу назову такое слово. Даже не слово, а междометие, выкрик в народных песнях и танцах — гоп! В этом выкрике, как мне кажется, сконцентрирован тот буйный дух свободы, которым наполнены ваши картины.

Стожар задумчиво пожевал губами, будто пробовал слово на вкус.

— Гоп, говоришь?.. Хм, в принципе… Ну, да… Этот гоп отражает нашу хуторянскую сущность и, будучи малым, вмещает, по сути, многое. Опять же, если добавить приставку в виде общепринятого «изма» или «арта»… Ну, гопизм, как-то не очень. Арт-гоп или гоп-арт звучит лучше. Вот, кстати, гоп-арт перекликается с оп-артом и поп-артом. То есть, вроде бы, такой украинский аналог, но не имеющий ничего общего с названными стилями. Сугубо наш, родной. Аутентичный.

Он посмотрел на меня и весело сказал:

— Придётся идти за бутылкой!

— С какой стати? — после перцовой закуски не было никакого желания продолжать этот забег в ширину.

— Мы же теперь отцы-зачинатели нового стиля. Такое важное дело не каждый день происходит. Обязательно надо обмыть. А чтобы каждой твари было по паре, нужно цепануть двух тёток помясистей. Пьяный теплоход с дураками и без баб — всё равно, что водка без алкоголя! Верно, юнга?

— Я так понимаю, на вашем судне не верят в морскую примету о том, что женщина на борту — к беде?

— Кораблядство никто не отменял, — отозвался Стожар, натягивая пальто. — К тому же, что нам, речникам, до мореманских заморочек? Я не запорожец, за Дунай не стремлюсь. Щекотливых сисятуаций с череватыми последствиями мне и здесь хватает.

Он двинулся было к выходу, но вдруг остановился в дверном проёме.

— Да и потом, — сказал Макарыч, — нам, застрявшим в этом живописном вестибюле пекла, что один грешок, что чёртова дюжина — всё едино, ведь на верхнем этаже основного корпуса каждому с рождения забронирован персональный котёл-люкс с видом на Армагеддон. Так не лучше ли взойти туда греховодной притчей во языцех, окаянной небылицей, овеянной мифами и легендами?..

И мы отправились в ближайший гастроном, где во время выбора надлежащего сорта тинктуры наставник указал мне незаметные признаки, по которым зоркому оку адепта следует уметь отличать истинный алко-ребис от фальшивки. А по возвращении Стожар зацепил в лифте двух юных стажёрок, и праздник жизни вспыхнул с новой силой.

МАСКА МАСТЕРА

Дело было в конце 70-х, в опустевшей к вечеру редакции «Черногона», располагавшейся тогда в жёлтом доме на Свердлова, около Драмтеатра. После работы Стожар калдырил в кабинете с приятелями — фотографом и двумя журналистами. Окна их помещения выходили на гостиницу «Десна» с одноимённым кабаком. Смеркалось, но поддатые компаньоны не зажигали свет. Конспирация, ёптыть! А в тёмном здании напротив ярко сияло окно кабинета директора упомянутой ресторации. Поэтому, когда там замаячила тучная фигура, зоркий глаз художника узрел, как она озабоченно копошится у себя в расстёгнутых брюках.

Схватив справочник, Гога тут же нашёл нужный номер телефона. В кабинете ресторатора раздался звонок.

— Чего раскорячился, болван? Запри матню! — пророкотал из трубки незнакомый голос. На лице хозяина кабинета отразился ужас. Кто?! Как узнал?!

Ещё пару раз там же, в кабинете художника, происходили аналогичные сходки — в ожидании повода, чтобы вновь разыграть незадачливого директора. И на третий вечер дождались.

В окне напротив вспыхнул свет, лоснящийся толстячок открыл сейф, достал бутылку вина и стакан. Налив до краёв, он поднёс живительную влагу ко рту и даже зажмурился в предвкушении долгожданной прелести первого глотка.

Тишину взорвал резкий звонок телефона, от которого рука начальника предательски дёрнулась, оросив вином белоснежную рубашку и дефицитный итальянский галстук, подаренный любовницей на день ангела, совпавший с годовщиной их совместного отдыха в областном профилактории «Бегач».

— Опять бухаришь в одно рыло? Почему не позвал друзей, мудозвон? — спросил из трубки грозный бас Стожара.

Повелитель шалмана удивлённо огляделся по сторонам. И тут до него наконец-то дошло. Он повернулся к тёмному редакционному окну, погрозил кулаком невидимым шутникам и демонстративно осушил свой стакан.

Это лишь одна из множества историй, подтверждаемая участвовавшими в ней работниками редакции. А всевозможных домыслов и слухов, один удивительнее другого, витавших вокруг этой колоритной личности, было столько, что теперь, спустя несколько десятилетий, уже не представляется возможным отделить правду от вымысла. А хотелось бы попробовать. Но вот проблема: как проверить факты на достоверность? Одни участники тех событий спились и умерли, другие эмигрировали и следы их затерялись в каменных джунглях.

Доподлинно известно, что с 60-х годов Гога был близко знаком со многими из когорты властителей дум своего поколения. Он регулярно навещал этих людей в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, вёл с ними переписку, созванивался. Иногда они приезжали к нему в Чернигов. Но такие визиты Стожар почему-то никогда не афишировал. Когда один из его близких друзей, журналист Максим Борисыч однажды попытался узнать больше положенного, Григорий его попросту отбрил:

— Кого видел, меня что ли? С кем, говоришь?.. А-а… Кроме тебя кто ещё видел?.. Понятно… Ну, были и уехали… Чего приезжали? А чёрт их знает, этих москвичей…

Так в чём же заключалась его загадка?

Он был одним из столпов черниговской богемы. Родился в один день с Леонардо да Винчи, но с разницей в 500 лет. Неудержимый, могучий, бескомпромиссный, остроумный, саркастичный, грубый, гордый и в то же время — добрый, ранимый, сентиментальный, отзывчивый, заботливый, щедрый, искренний.

Его одноклассники рассказывали мне, что уже со школьных лет Гриша не боялся отстаивать право на свободу проявления своей бурной натуры. Впоследствии он реализовывал это право, дерзко ведя себя на допросах в КГБ, куда его неоднократно вызывали (а, случалось, доставляли насильно) то в связи с его резкими высказываниями в адрес кремлёвских властителей, то за участие в прогремевшей на весь мир «Бульдозерной выставке», то из-за неофициальных экспозиций его работ, устраиваемых в Москве сотрудниками зарубежных посольств — капиталисты, кстати сказать, чуть ли не оптом брали у Стожара сотни листов его шикарной графики.

У провинциальных канцелярских крыс была масса претензий по поводу его контактов с различными столичными знаменитостями: от опальных художников и подозрительных мистиков до диссидентов и представителей дипкорпуса.

Однако по мере погружения в тему и обнаружения новых загадок возникает всё больше вопросов, на многие из которых нет ответов. Например, почему мало кому известный в московской художественной тусовке Стожар дружил как с официально признанными всесоюзными величинами, вроде Шпаликова и Шукшина, так и с грандами советского арт-подполья? С какой целью они приезжали к нему в Чернигов? И для чего он ездил к ним в белокаменную и северную столицы? Почему скрытничал на сей счёт? Ведь во время таких визитов, да и после них, случались любопытные переплетения судьбоносных параллелей…

60-е годы прошлого века. Молодой художник, любимец богемы и лихой гуляка Гога Стожар отправляется в Москву, проведать своего приятеля — поэта Боба Банника, который учится в Литературном институте им. Горького. Банник уже стал притчей во языцех благодаря своему творению, написанному в апреле 65-го по просьбе классика советской поэзии Александра Твардовского, на литинститутском семинаре которого оно было единственный раз публично зачитано. Впрочем, даже посвящение 30-летию Победы не спасло сей опус от забвения на целых полвека…

Сказал один другому — другому, молодому:

Седой, не молодой уже старлей,

завидев две бутылки, и не сдержав ухмылки,

Его супруга Лёля, на почве алкоголя,

О, как они гудели! А как они глядели

При встрече Боб обещает познакомить Гогу с Васей Шукшиным.

Приехали — Васи дома нет. Пошли слоняться по улицам и вдруг встречают печального Булата Окуджаву. Тут же, во дворе, устраивают импровизированный футбольный матч. Вместо мяча — пустая консервная банка.

Окуджава повеселел, достал из кармана маленький блокнотик, огрызок карандаша, присел на поломанный ящик и сочинил песню «Божественная суббота», которую он вскоре посвятит Зиновию Гердту. А потом предложил взять бутылку и поехать в гости к Гене Шпаликову, автору песни «Я шагаю по Москве».

Генку не застали — с утра рванул в неизвестность. Боб предлагает ехать к художнику Илье Глазунову, недавно вернувшемуся из Италии. Со слов Банника известно, что во время той встречи Глазунов со Стожаром побеседовал с глазу на глаз, на прощание вручил некие артефакты, а впоследствии несколько раз приезжал в Чернигов.

Выходя от Ильи, друзья натыкаются на Гену Шпаликова. Он явно не в себе и говорит, что пришёл убивать Глазунова, а в доказательство показывает орудие будущего убийства и декламирует экспромт: «Взяв ножик у сапожника, иду я по Тверской — известного художника зарезать в мастерской». У поэта отбирают сапожный резак, уволакивают подальше от глазуновских апартаментов, запихивают в такси, и компания едет в ресторан «Арагви». По пути Гена сбивчиво повествует о том, что виной всему безумная ревность, что он смертельно влюблён в Илюхину музу — актрису Лариску Кадочникову.

В ресторане — новая неожиданность. В дверях Боб сталкивается с Сашей Вампиловым, приятелем по Литинституту и коллегой по иркутской газете «Советская молодёжь».

Через несколько месяцев Саша приезжает в гости к своим черниговским товарищам и, с лёгкой руки гостеприимных Гоги и Боба, попадает в водоворот мощного загула. Выживший и обогащённый новыми впечатлениями, он возвращается домой и по мотивам черниговских приключений пишет одну из лучших своих пьес — «Старший сын». Впоследствии она с триумфом пройдёт по театральным сценам страны и будет экранизирована.

Вскоре на киноэкранах мелькнёт и Боб Банник, снявшись в фильме Васи Шукшина «Странные люди»…

Тем не менее, вопросы остаются. Почему вышеупомянутые гранды помогали Гоге войти в круг людей, близких к иностранному дипкорпусу, сводили с культуратташе различных зарубежных посольств в Москве? Каким образом ему удавалось то, что не получалось у многих мэтров — устраивать свои полуофициальные выставки в этих посольствах?

Интересно и другое. По какой причине всемогущий КГБ, легко стиравший в порошок судьбы людей куда более видных и значимых, не применял к нашему герою серьёзных санкций? Да, на работе и дома ему время от времени учиняли обыски, вели слежку и прослушивали телефон, периодически вызывали то в жёлтое здание на Ленина, то в серое на Шевченко — для профилактических бесед. Несколько раз увольняли из редакций, в которых он числился художником. Однажды несколько суток продержали в СИЗО по топорно сфабрикованному обвинению в хулиганстве, регулярно возя Стожара из кутузки на допросы, как ни странно, в Комитет государственной безопасности.

Что удивительно: при всём при этом он вновь восстанавливался на прежних местах работы, как ни в чём не бывало продолжал сотрудничать с газетами, издательствами, мастерскими Худфонда. А самое интересное, что коллеги и друзья были хорошо осведомлены о Гогиных контрах с Комитетом. Ведь Григорий не упускал случая и с явным удовольствием рассказывал в компаниях за бутылочкой о своих приключениях, сопровождая повествование красочными подробностями, смущавшими штатных стукачей, отиравшихся рядом. Как ему после этих рассказов удавалось оставаться на свободе — совершенно непонятно.

Под вопросом и ещё одно странное событие. Пасмурным декабрьским днём 1983-го года в мастерскую к Стожару явились скромно одетые ребята с «лица необщим выраженьем», показали корочки Конторы и без особых мерехлюндий конфисковали так называемые «серые картины».

Я беседовал с разными черниговскими художниками, с Гришиными коллегами по работе в газетах, с его друзьями, даже с бывшими любовницами — никто, абсолютно никто из них не помнил, что было на тех картинах, хотя все их видели. Проблески воспоминаний слишком зыбки, чтобы служить хоть каким-то объяснением возникшей тогда ситуации. Зато все мои собеседники сходились в одном: после той конфискации Григорий впал в глубокое уныние и на несколько лет забросил живопись вовсе. Но его депрессия закончилась так же внезапно, как началась, и предшествовало этому вот что…

В начале мая 94-го Стожар уехал на пару месяцев на Днепр, порыбачить. На первый взгляд тут не было ничего необычного. У него с друзьями существовала давняя традиция каждое лето устраивать подобную экспедицию. На этот раз всё произошло по-другому. Гриша отправился в днепровские дебри сам, не известив об этом «рыбалургов» (так они называли друг друга), и… пропал. Когда его приятели прибыли на место, где у них из года в год проходила ловля окрестной фауны в лице рыб и смазливых селянок, то Гоги там не нашли. Не было никаких признаков, указывавших на то, что он вообще появлялся. Мобильных телефонов в ту пору ещё не существовало, а потому оперативно выйти на связь не представлялось возможным. Так и прокуковали друзья-рыбаки месяц на Днепре, ничего не зная о судьбе исчезнувшего товарища.

По возвращении в Чернигов они первым делом бросились узнавать: не объявился ли Гога? Выяснилось, что нет. Зато объявился некий незнакомец, недавно звонивший родственникам Стожара, представившийся его коллегой по рыбалке. Он якобы сам черниговский, по профессии — инженер, а фамилия — не то Копейников, не то Кофейников. Случайно встретил Григория на днепровском берегу, когда уже собирался сматывать удочки. Художник дал ему номер домашнего телефона с просьбой передать семье, что, мол, всё у него в порядке, здоровье в норме, клёв отменный, скоро ждите с добычей. О большем узнать не удалось — незнакомец быстро отбарабанил текст и сразу повесил трубку.

C двумя мешками свежей рыбы Гриша появился на пороге своей квартиры спустя три недели после того звонка. Вместо цветов обдал жену затейливым букетом: парфюм «Вечерний перегар» и чад сигары «Bolivar» во флёре соуса тартар с амбре чужих «Magie Noire». Резиновые сапоги возвращенца, коим полагалось быть грязными и смрадными, выглядели, словно только что из магазина «Турист». По особым приметам, одежде и рыболовным снастям, обладатель новых сапог был опознан роднёй, как Григорий Стожар, отец и муж, «любимец богемы, выдыхатель дыма», как сказано в стихотворной подписи к одному из его автопортретов. Он никак не комментировал своё длительное отсутствие, загадочно улыбался в усы, а очки блудного рыбалурга сверкали озорным блеском, пуская солнечные зайчики по всей квартире. Где и как он провёл те два месяца — до поры оставалось тайной.

КОЧЕРГА

Хмурый вечер октября 1995 года. После бурной пьянки на 4-м этаже издательства «Стрижень» в опустевшем прокуренном кабинете Гоги Макарыча Стожара кроме хозяина остались двое — я и задремавший на стуле Максим Борисыч, который уже вряд ли мог дойти домой без посторонней помощи. Стожар молча разлил остатки «Урочистой» по стаканам и передал один из них мне. С последними каплями выпитого в душу прокралась та особенная тоска, которая бывает по окончании шумных застолий.

И тогда мрачный Стожар шарахнул кулаком по столу и прорычал своим гулким басом, подобным раскату грома:

— Кочергу! Полцарства за Кочергу! — и добавил странное. — Идём на свет волшебной лампы!

Обитель загадочного Кочерги оказалась в 15-и минутах ходьбы — у кургана Чёрная Могила, в котором, по преданию, был похоронен князь Чёрный, основатель Чернигова. По пути Гога поведал мне о том, к кому мы направляемся.

— Вовка тут лет 5 назад осел. Помотала его жизнь по морям-океанам да по просторам нашей необъятной. Нахватался он, конечно, таких знаний с практиками, что… Иной раз пьёшь с ним, как с академиком — полным дураком себя чувствуешь. А бывает он как-то так ситуацию повернёт, что сразу ясно: свой в доску и ближе друга у тебя на свете нет. И главное, я же догадываюсь, что это у него игра такая. А зачем? До сих пор понятия не имею, какой он настоящий. Нет, это не голый понт, тут что-то абсолютно иное. Несколько лет мы знакомы, в разных передрягах были вместе, а он при каждой встрече не такой какой-то, разный. Снаружи вроде бы тот же, а внутри то один, то другой, то вообще непонятно какой. Ну как тебе объяснить? Если повезёт — сам увидишь.

С его слов выходило, что данный персонаж — личность настолько неординарная, что и проживает он не как все нормальные люди в доме или квартире, а внутри электроподстанции, то бишь трансформаторной будки, которую местные мистики окрестили «виллой «Моррисвилль».

— Да ты не переживай! — успокоил меня Макарыч. — Там оборудование давно демонтировано. Самые опасные предметы — это Володькина бритва и кипятильник. Конечно, от его главного оружия — острого языка — никто не застрахован. Даже я. Он, вообще-то, как и мы — художник. Так что человек, в принципе, мирный. Но ты при нём лучше помалкивай. Захочешь чего спросить — спрашивай у меня. Просто так, на всякий случай.

— А Кочерга — это фамилия или кличка? — спросил я.

— Кочерга — это бич Божий. — серьёзно сказал Стожар.

Мы подошли к башнеобразному кирпичному строению, возвышавшемуся подле зловещей могилы князя Чёрного. Обычная подстанция, на которую днём я не обратил бы внимания, в этот поздний час она казалась эдакой сradle of filth, куском старинного замка с привидениями. Тяжелая деревянная дверь будки распахнулась, с треском ударившись о стену. На нас хлынул яркий поток света, а из него раздался весёлый звонкий голос, казалось, принадлежавший человеку моего возраста, а мне в ту пору было 25.

— Полюбуйтесь на пассажиров! Легки на помине! Только о них подумал и на тебе — занесла нелёгкая! Подымайтесь на борт, присаживайтесь — в ногах ведь правды нет, но нет её и выше клотика!

Голос был мне знаком. Его обладатель сегодня наведывался к Макарычу в разгар возлияний, негромко поздоровался, сходу махнул стакан, предложенный кем-то из гостей, перекинулся с Гогой парой слов и вышел, забрав с собой чью-то блондинку.

Я поймал себя на мысли, что он не похож ни на кого из известных мне людей. Удивительно, но спустя много лет впечатление не поменялось. При кажущейся внешней простоте его типаж остаётся по-прежнему уникальным. Очевидно, это некое свойство, присущее специальным личностям, их своеобразная визитная карточка. Припоминаю, впрочем: однажды видел шарж на актёра Чекана из «Неуловимых», где благодаря гротеску черт персонаж отмечен печатью изрядной кочергинскости.

В тесном, ярко освещённом помещении пахло куревом, сухим деревом, масляными красками с уайт-спиритом. Из белых стен, сродни застрявшим соплеменникам Вия, на разной высоте торчали причудливо покорёженные скобы, крюки, кронштейны и обрывки кабелей. Привычный запах мастерской подействовал успокаивающе. Будка Кочерги уже не казалась мне колыбелью кошмаров, и я с интересом стал разглядывать её убранство.

Повсюду было развешано множество вырезок с белокурыми красотками, преимущественно, из зарубежных эротических журналов и газет 60-70-х годов. Между ними попадались чёрно-белые фотокарточки с аналогичными красотками, какие-то карандашные почеркушки с женскими профилями и другими, весьма откровенно обозначенными прелестями прекрасной половины человечества, сделанные, судя по единому стилю исполнения, рукой хозяина помещения. Невооружённым глазом было видно, что Кочерга фанатеет от блондинок с гиперформами. Местами, среди рисунков и фотографий попадались изображения пауков в коронах и мантиях. Ещё там были цитаты, выведенные аккуратными печатными буквами на разноцветных клочках бумаги. Запомнилась та из них, что висела выше других, начертанная красным фломастером на большом обрывке ватмана:

«Мы должны защитить существование народа и будущее детей, чтобы красота Белой Женщины никогда не исчезла с лица земли!» (Дэвид Лэйн).

На маленьком шахматном столике, притулившемся в углу будки, в прозрачной пластиковой коробке покоилось тело необычно большого, лаково отливающего чёрно-красным глянцем паука-каракурта с традиционными 13-ю пятнами на брюхе. В инсталляции было что-то отталкивающее и завораживающее одновременно. Я хотел проверить настоящий ли паук или игрушка, но, заметив возражающий жест Стожара, не стал этого делать.

Среди покрывавшей стены мешанины из грудей, задов, ручек, личиков, ножек, ляжек и посвящённых этим деталям цитат диссонансом выделялся коллаж «Ваша лампа, товарищ Алладин!», сделанный на основе пожелтевшего советского плаката.

— А почему имя Аладдин написано с ошибкой? — спросил я Стожара, помня о его наставлении.

— Никакой ошибки. — ответил Кочерга уже не юношеским тенорком, а хрипловатым баритоном. — Смысл в том, что зеленоглазый Хидр одалживает волшебную лампу, содержащую светоч Разума, тому, чьё имя означает «Аллах один». Тому, кто в одиночку, с именем Всевышнего на устах, храбро скользит в потёмках мировой Vagina Dentata, высекая божественный огонь, каждая искра которого обращается в крупицу золота 666-й пробы и тут же оседает в небесном оффшоре. Вспахивая нефрит долговой ямы Познания, Алладин отрабатывает свои долги, в том числе и заём, полученный от Хидр-фонда. Он должен спешить, ибо смертному неведом день и час, когда папаша Хидр включит свой гамбургский счётчик и тот накрутит бедному пахарю такие астрологические проценты, которые при хорошем раскладе звёзд удастся полностью погасить лишь в следующей жизни.

— Если кишка тонка, лучше ею ни в какие стоматологические вагины не лазить, — продолжал Кочерга, потягивая беломорину и заваривая чай. — Сиди себе премудрым пескарём в обнимку с лавашом и вискарём, и в лет коловращении беспечном сойди на нет, как таракан запечный… Как сказал прославленный муршид Шекспир-ага в 19-м сонете: «Аллах один и путь един: бухать и дрючить до седин — косой Косую дрючить, случись бухлу наскучить». Так что пускай всё идёт на самотёк, а мы кладём болт с пробором на то, куда оно там дойдёт!

Он подал мне и Стожару по горячей эмалированной кружке. Я вопросительно посмотрел на Макарыча, а тот, в свою очередь, обратился к Кочерге, будто бы возобновляя недавно прерванный разговор:

— Так вот, когда мы сегодня киряли в мастерской, была там Алла в шелках ярко-алых, сестра Пети Бармалея. Жаль, что вы разминулись, а то бы ты оценил типаж. Манящая такая, в нашем вкусе — архетип с архититьками и задницей поп-звезды. Макса, ловеласа коридорного, сходу отшила и говорит нам, устало так: «Уведите убогого, я по пятницам не подаю. Видно же, что в койке вздрючит на копейку, зато тут выдрючивается на все сто».

А мне подумалось: верна и антитеза — кто дoфигa дрючит, тому не резон выдрючиваться. Смекнул я, в чём красота игры: сперва выдрючивание, мимезис, а за ним уже акт творчества, дрюченье. Мы любим играющих красиво, даже боги на их стороне, поскольку через игру те становятся соучастниками творческих актов высшего порядка. А так как все мы являемся игрушками Неведомого, не лучше ли проводить время в самых интересных и весёлых играх, одной из которых является искусство изображения, когда-то умевшее реально менять мир. При этом нужно понимать, что только тот имеет шанс стать Художником с большой буквы Ху, кто стопроцентно природный еретик и смутьян: исследуя божьи табу, он нарушает законы социума и ему нет нужды оправдываться, ибо во внешнем мире такому худоге нет оправдания.

— Гога прав, но говорил ли он тебе, что главное в нашем общем деле? — с плутоватой улыбкой спросил меня Кочерга. — Никогда не забывать про глаз крокодила! Утверждаю это, как выживший криптофриканец, прошедший сквозь самую блевотную стажировку — пищевод рептилии нулевого аркана. После неё в память навечно врезается одна простая истина: если тебя ухватил крокодил, бей его в глаз. Хоть на ощупь, но сильно и точно. Тогда он разинет пасть, а ты удирай. Всегда срабатывает.

Или, допустим, были у вас, на Сиверской сторонке, так называемые священные пьяницы. Если с последним из них ты пока не знаком, то будь уверен: скоро познакомишься. Эти ребятки умели упаивать Косую до состояния «Смерть сама боится смерти», что отражено в соответствующей песенке. Суть в том, что когда Безносая выцеливает жертву, та впадает в особого рода прострацию. Крокодил и очарованный дурак, изображённые в нулевой карте Таро — про это. Штука в том, чтобы выйти из одного состояния в другое, из жертвы в героя. Но факта перехода недостаточно. Для Смерти всё едино, что сверхгерой, что полупоц. Нужно сделать так, чтобы она отстала. А отстанет эта матушка тогда, когда перестанет видеть свою цель. Помнишь, в «Гусарской балладе» пелось: «Однажды Смерть-старуха пришла за ним с косой — её ударил в ухо он рыцарской рукой». Способ получше — изо всех сил засандалить ей в глаз. Он там один, не промажешь. Коронный удар — поступок. Неожиданный, странный, абсурдный. Поступок с большой буквы Пи, бенефициар которой заслуживает отдельного разговора и вот почему…

Одна из главных примет нашего времени — бессмысленный и бесконечный, а потому ясно, что божественный π-здёж. Для удобства назовём его заказчика кратко, но многозначительно — бог Пи. Трындел сегодня без цели и смысла? Гордись — ты в струе божества!

Бог Пи требует поклонения и полной самоотдачи. Скармливая миллиардоротому Пи остатки свободы, ты же не спрашиваешь, а что взамен? Ну на тебе иллюзию, что ты и твоё мнение представляют интерес для кого-то другого. Абсолютно неважно, о чём молоть языком, ведь итог всегда один: с чувством выполненного долга — в нору, к телевизору, чей убаюкивающий трындёж ни к чему не обязывает. Он просто идёт на корм божеству.

Стараниями вечно голодного Пи скоро любое мыслящее существо, нервные импульсы которого можно будет перевести в сигнал, подключится к глобальному и круглосуточному пиар-марафону во славу Пи. А пройдёт ещё немного времени и путём божественной сепарации в мире воцарятся две идеальные системы — чёрная и белая. В одной всё будет черным-черно на чёрном фоне, а в другой — белым-бело на белом.

Однажды, по воле Пи, все интеллекты, живущие в этих системах, выйдут за пределы чёрно-белых границ, соединятся и станут единым КИ — коллективным интеллектом. Услужливый Пи укажет ему путь в заповедное царство чистой мысли. Там КИ сможет многоголосым хором воспевать себе вечное «Ку», а бывшие разносчики интеллекта, называвшиеся когда-то людьми, окончательно канут в пустоту небытия. Предрешена и участь последнего божества. Как мыльный пузырь, с грохотом, от которого пошатнутся звёзды, Пи лопнет от пережора, явив миру Великий π-здец во всём его безграничном безобразии.

— Так подымем же наши чары, друзья, — торжественно провозгласил Кочерга, беря свою кружку с чаем, — и не чокаясь выпьем за то, чтобы этого не случилось!

— А как насчёт поступка, Володя? — спросил Стожар. — Того, что с большой буквы Пи.

— А, поступок! Это очень просто.

Кочерга поднялся и вышел в ночь, оставив дверь открытой. Мы со Стожаром прождали его около часа, но он так и не вернулся. Как позже выяснилось, уход был весьма радикален: Кочерга ушёл налегке, бросив своё жилище, нехитрый скарб, работу. Ни у кого из общих знакомых не появлялся, никому не звонил. С каж