Глава 1. «Для меня возможны все желания, // И великие и малые мечты…»
1.1. «Летун отпущен на свободу…» (о тех, кто способен оторваться от земли)
«Витает в облаках» — говорят о том, кто замечтался о чем-то, погрузившись в волшебную атмосферу грёз. А если заменить первые две буквы в ключевом глаголе и посмотреть на феномен мечты глазами поэта?:
Летун отпущен на свободу.
Качнув две лопасти свои,
Как чудище морское в воду,
Скользнул в воздушные струи.
Его винты поют, как струны…
Смотри: недрогнувший пилот
К слепому солнцу над трибуной
Стремит свой винтовой полет…
(из стихотворения Александра Блока «Авиатор», 1910 г.).
А если ты впечатлительный двенадцатилетний мальчик, которого отец впервые взял с собой на Комендантский аэродром на окраине Петербурга начала двадцатого столетия?: «Мы приехали с самого утра, потому стоим в первом зрительском ряду. Можем рассмотреть не только аэропланы, но и авиаторов. В тот самый миг, когда я этих людей увидел, я твердо решил, что стану авиатором. Не брандмейстером, не дирижером — авиатором. Мне хотелось вот так же стоять в окружении помощников и, глядя вдаль, медленно подносить к губам папиросу. Так же подкручивать торчащие кончики усов. Перед тем как двинуться к аэроплану, одной рукой застегивать на подбородке лямку шлема. Не спеша надевать очки-консервы…» [Водолазкин 2016, с. 92].
Только это еще не все восторги юного фантазера: «Но главная прелесть для меня заключалась даже не в этом. Меня завораживало само слово — авиатор. Его звучание соединяло в себе красоту полета и рев мотора, свободу и мощь. Это было прекрасное слово. Позднее появился „летчик“, которого будто бы придумал Хлебников. Слово неплохое, но какое-то куцее: есть в нем что-то от воробья. А авиатор — это большая красивая птица. Такой птицей хотел быть и я. Авиатор Платонов. Это стало не то чтобы домашним именем, но время от времени меня так называли. И это мне нравилось» [Там же, с. 92].
Главный герой романа Евгения Водолазкина «Авиатор» — так распорядилась судьба — не стал воздухоплавателем: сначала учеба в Академии художеств, затем арест, работа на лесоповале на Соловках, фантасмагорическая криогенная заморозка, и, наконец, живо-творящая материализация камео библейского Лазаря уже в наши дни…
Но грёзы о полетах не превратились в хрупкий лед (вот она — тема для неутомимых диссертантов!) даже при температуре жидкого азота: «На днях меня спросили: „Отчего вы так беззаветно хотели стать авиатором — это была мечта о небе?“ — Фу-ты ну-ты! Тут ведь не только небо одно, но и другие прекрасные обстоятельства — и шлем, и очки, и усы. Дорогие, опять-таки папиросы. Кожаные, на меху, куртка и брюки. Нужно понимать, что авиаторы были настоящими кумирами, элитой. Хотя и у кумиров были свои слабые места. Так, авиаторы пахли касторовым маслом, которое использовалось для смазки мотора. Особенно — те, кто летал в шубах. А ведь многие так летали: там, на высоте, очень холодно…» [Там же, с. 154].
Впрочем, пожалуй, не стоит о дольнем, если думы — о горнем: «Так вот: мечта. Ну конечно, была мечта о небе. В сравнении с которым (небом) все мы на аэродроме такие маленькие: „А здесь, в колеблющемся зное, // В курящейся над лугом мгле, // Ангары, люди, всё земное — // Как бы придавлено к земле… {из стихотворения А. Блока „Авиатор“} “. Все мы как бы придавлены, вот оно что. А в небе — там все по-другому» [Там же, с. 154 — 155].
Но — вот так штука! — в неизбывную полемику о соотношении земного и небесного готов вмешаться основной персонаж романа Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени». Всмотритесь, как о неуемных чудачествах выпускника истфака МГУ Антона Стремоухова отзывался его лучший друг Юрик: «Бредовость своих мыслей об идеальном предметоустройстве в масштабах планеты ты, кажется, с годами просёк. По крайней мере, я давно не слышал твоей чуши про то, что надо выделять из бюджета деньги домовладельцам, чтобы они снесли вдоль шоссе и железных дорог свои грязные сараи и построили чистенькие пакгаузики, как в Тюбингене и Ольденбурге» [Чудаков 2012, с. 371].
Казалось бы, какая проза: после описаний рисковых авиаторов в очках-консервах — сараи, пакгаузы. Но тогда попробуйте — не пожалеете — вспомнить свои ощущения от бесконечно родного придорожного пейзажа из деревенских домов с разнокалиберными пристройками и покосившимися оградами, мелькающего, например, из окон «30-го скорого» Москва — Новороссийск.
Трезвые суждения друга не смогли охладить пыл нашего героя, мечтающего, похоже, приручить мир Хаоса (скажем, подобного тому, что был порожден фантазией блистательного Роджера Желязны): «Юрик ошибался. МНПМ, мания наилучшего предметоустройства мира, продолжала владеть Антоном. Он не только переплетал старые книги и обёртывал новые в день их покупки. В библиотечной книге, которая больше никогда не попадёт ему в руки, друг Юрика подклеивал переплёт, порванные страницы. В пансионате из огромных валунов выложил дорожку к морю. На снятой на два месяца даче чинил забор, стеклил парник, на ржавые ребра хозяйского абажура натягивал ткань от старой шёлковой юбки. И, конечно, развернулся в полную силу, когда появилась собственная дача. Своё неприятие вещного неустройства мира тут он воплотил вполне. Стоило посмотреть на эти панели в сарае, в которых были вырезаны гнезда по профилю каждого инструмента, на клубки тщательно смотанных верёвок, бухты проволоки, разложенные в порядке убывающего её сечения, гвозди всех размеров в плоских ящиках, напоминающих прежние типографские кассы для шрифтов» [Там же, с. 371 — 372].
Дальше — больше… Задолго до розовощекой от гнева Греты Тунберг герой романа А. Чудакова написал в «Литературную газету» статью с интригующим названием «О природолюбии бедности»: «Статья начиналась с ностальгического писания того, как человек домашинных культур, перекусив в пути под сенью дуба или пальмы, горшок, бурдюк запихивал обратно в свой хурджин; гражданин же цивилизации нынешней консервные банки и все упаковки оставляет под этой самой сенью. Это происходило, делал вывод автор, не потому, что папуас, бедуин или русский барин так трепетно заботились о среде обитания грядущих поколений, а по той причине, что бурдюк или горшок имели товарную ценность; предлагалось искусственно повысить в мировом масштабе цены на стеклянные бутылки, назначить цены на пластмассовые, платить за сдаваемые консервные банки… Антон предвидел, что возражения вызовет пассаж о природолюбии нищих цивилизаций. Поэтому кроме бедуинов в качестве примера фигурировала Москва двадцатых годов, в которой, по рассказам отца, мусора никакого не было, хотя никто ничего не убирал» [Там же, с. 245 — 246].
Да что там бутылки, консервные банки и навязчивая идея о безупречном предметоустройстве мира. Антон пытался противостоять сумбуру даже в такой тонкой интеллектуальной сфере, как поэзия. Им овладела мечта о тотальном улучшении всех стихов: «Познакомившись с известным поэтом, я начал советовать ему, что надо исправить в его стихотворении, ставшем популярной песней. Друзья погибли на войне, вспоминают о них только матери; девчонки, их подруги, все замужем давно. „Но помнит мир спасенный, — оптимистически заканчивалось стихотворение, — мир такой-то и живой Серёжку с Малой Бронной и Витьку с Моховой“. Я стал горячо доказывать: надо переменить только одно слово, даже не знаменательное, а служебное, союз на частицу, вместо „но помнит“ — „не помнит“. Я не сомневался, что первый, трагический вариант был мой — стих ведёт себя сам. Поэт холодно заметил, что он сказал именно то, что хотел сказать» [Там же, с. 371].
Пожалуй, можно сколько угодно иронизировать над таким своеобразным «чистильщиком виршей», но, похоже, мало кто станет отрицать, что снайперская точность слова на пятачке «Малой земли» стихосложения не только желательна, но и просто необходима. Однако и ювелирная искусность пиита, похоже, не решает всех творческих задач. Что-то неуловимое, вибрирующее должно быть, видимо, подмешано в музыкальную ткань стиха, чтобы она заиграла диковинными красками рукотворного персидского ковра.
Если герой романа А. Чудакова грезил о том, чтобы сделать более предсказуемым и упорядоченным мир Хаоса, то главная героиня романа Алексея Сальникова «Опосредованно», студентка пединститута из Нижнего Тагила, мечтала о более скромных высотах: сочинении стихов, которые бы «пробирали»: «Подружка жила на десятом этаже, при этом дом ее стоял несколько выше, поэтому с балкона были видны плоские крыши остальных десяти и девятиэтажек… Лена хотела текста, который бы вместил вот эту высоту, темноту и то, что балкон находился почти на углу дома, так что при взгляде налево стена, об которую терлись наждачные снежинки, обрывалась и как бы кренилась навстречу практически неподвижным тучам» [Сальников 2019, с. 56].
Ну и что, — скажете вы — кто из нас в юности не прятал от внимательных маминых глаз в заветный ящичек румынского секретера первые самодельные стихотворные опусы. Вот только глагол пробирали не царапает глаз? Искренняя, настоящая поэзия, действительно, пробирает. А если до такой степени, что читатель нежданно соскальзывает в плотное эфирное облако видений и галлюцинаций, которые, похоже, почище последствий от употребления знаменитых пелевинских грибков из «Чапаев и Пустота»? Не может быть? А у А. Сальникова, автора трех поэтических сборников и двух романов, может! Кто смелый — погружайтесь в альтернативную реальность, где стихи не просто текст, а настоящий наркотик, который имеет свою цену, сопряжен с известными рисками, а переход в состояние так называемого «холодка» может отправить в мир иной зарвавшегося виршеплёта…
Так что же получается: в фантасмагориях автора «Опосредованно» «Рождественская звезда» Б. Пастернака — это что-то вроде лихих «колес»? «Золотистого мёда струя…» О. Мандельштама — дурманная амстердамская «травка»? «Это было давно» Н. Заболоцкого — часовая кальянная сессия в Corlulu Ali Pasa Medresesi в Стамбуле?..
Но не пора ли от завихрений «зеленого омута» — к собственно стихам? Вот первый собственноручно сделанный главной героиней «пробирающий стишочек», совпавший с периодом ее влюбленности в однокурсника, похожего на пугливую лошадь: «Появление стишка она в этот раз просто не заметила, не обратила внимания, что в голове ее сами собой между делом крутятся две строчки, похожие на слова услышанной где-то попсовой или полуроковой песенки. Первая строка была такая: «Ты говоришь «Волколамск», чувак, «Волколамск»… К «Волколамску» хорошо прилегла рифма «волопас». Этот стишок не был таким осторожным и привередливым, как первый, он с легкостью нагреб недавних впечатлен
