Без опоры над бездной
Работы Евгения Кирьянова, как можно заметить уже при беглом просмотре книги, отличаются от привычных в настоящее время институционализированных форм подачи философских текстов. Это лишь условно более или менее структурированный массив, состоящий из фрагментов, напоминающих философские, вернее, метафизические эссе, которые на первый взгляд производят впечатление разрозненных, но вызывают острый интерес. Читая дальше, начинаешь понимать, что авторский набор фрагментов не случаен и между ними есть глубинная связь, о чем бы автор ни писал, а широта его интересов значительна — от проблематики квантовой физики до трагедий Софокла и роковой судьбы фиванского царя Эдипа. От метафизики Хаоса до ошеломляющей энергетики таинственного Тавасина Ал-Халладжа. От китайского трактата «Золотой Лев Хуаянь» до европейских средневековых схоластов.
Сразу подчеркнём, что тексты Е. Кирьянова не относятся к разряду научных. И отсылают читателя к времени, когда философия не считалась и не могла считаться наукой, существуя и открываясь ищущему сознанию в собственном достоинстве — как метафизическое Знание. Автор текстов стремится поддержать или восстановить, насколько это сейчас возможно, прерванную традицию передачи Знания, делая это, естественно, на уровне аллюзий и акцентов, иногда в форме развернутых комментариев и пояснений к известным метафизическим произведениям глубокого прошлого, иногда через описание собственных личных переживаний мистико-метафизического характера, — таков, например, фрагмент под названием «Орфей». Надо сказать, что несмотря на абсолютную невозможность верификации таких описаний само их содержание и способ подачи в тексте создают интуитивное впечатление достоверности. «Я как будто бы вспоминал, что нахожусь в забытых мною таинственных и потаённых местах, находящихся неизмеримо давно в моём прошлом, хотя я, несомненно, одновременно оказался в них именно сейчас. Я выходил из темноты в прозрачный ночной простор, в полную и благостную тишину, поворачивая всё время направо: вокруг стояли белые величественные давно покинутые здания (или храмы) античного стиля и всё пространство было пронизано той же, что и в первом видении, субстанцией.
Вдруг я осознал, что слышу необыкновенную беззвучную музыку, и музыкальным инструментом служит всё небо и весь Космос. Музыка воспринималась одновременно и как явленность небесной гармонии. С её совершенством не может даже отдалённо сравниться самая совершенная музыка, созданная величайшим музыкальным гением». Романтически приподнятый, поэтичный язык этого фрагмента заметно отличается от тяжеловато-медитативных фраз других текстов этого автора, что говорит о его стилистической и лингвистической многогранности.
Отдельно стоит упомянуть о комментариях к «Тавасину» и «Золотому льву Хуаянь». Оба эти трактата, при всех их очевидных различиях — концептуальных, конфессиональных, стилистических и содержательных, имеют общим чрезвычайную сложность для понимания, а в случае с Тавасином — ярко выраженную эзотеричность. Комментируя эти тексты, Кирьянов обнаруживает тонкость мышления и глубокое проникновение в содержание. О его комментариях к тексту Ал-Халладжа уже в свое время говорилось. Особенное впечатление производит сопоставление идей одного из та-синов, посвященного отступничеству Азазила, с известным в логике парадоксом Лжеца. Казалось бы, большей дистанции — смысловой, культурной — быть не может. Однако живое диалектическое мышление автора обнаруживает структурное сходство между трагически-парадоксальным положением Лжеца и трагедией отвергнутого абсолютного монотеиста. Когда Лжец в кои-то веки решается искренне признать: «Я лгу», — лжет он в этот момент или говорит правду? Если говорит правду, то это противоречит сути его признания, а если лжёт, то значит, на самом деле говорит правду. Огненная природа падшего ангела Азазила находит выражение в его пламенном бескомпромиссном монотеизме, пылкой мистической любви к Единому. Но «будучи спрошен» в порядке испытания на истинность его признаний, Азазил отказывается поклониться архетипическому предвечному прообразу человека — Адаму, поскольку он поклоняется только Единому, а ему предлагается склониться перед Иным. Он ослушался повеления, отстаивая свой монотеизм, тем самым поставив свою волю и убеждения выше Воли Единого и фактически заявив двойственность. Заявляя себя монотеистом, он лжёт, так как не видит Единого в Ином, а заявляя своим отказом онтологическую ложь, он свидетельствует правду о себе самом. Азазил — лжец и отец лжи, однако этот теологумен в комментариях Е. Кирьянова обретает философско-логическое объяснение и наполнение.
Суфийские мотивы отчетливо визуализируются в тексте «О Птице». Сам по себе образ Птицы — один из ключевых для суфизма, это эз
