Оглавление

ПАУТИНА

Часть первая. Выстрел

1.

— Вели, Алиночка, Наташе начинать сборы. Мы едем в Петербург, — сказала как-то за обедом Марья Андреевна. Она любила эффекты — и не ошиблась: Алина поперхнулась супом, но, едва откашлявшись, издала ликующий вопль:

— В Петербург!! Мама!! Наконец-то!!

— Елизавета Борисовна прислала приглашение, — улыбнулась восторгу дочери Марья Андреевна.

— Льветарисна! — воскликнула Алина, называя петербургскую тетушку так, как она и Аня привыкли с детства. — Приглашение!! Ур-ра!!! — Радость ее нарастала, как снежный ком; она подпрыгивала на стуле; ей явно было уже не до обеда: не терпелось броситься в свою комнату и велеть горничной начать укладывать вещи.

— Ну, хватит волчком вертеться, — сказал отец, Илья Иванович Березин, — Алинка, тебе говорю!

— Не Алинка, а Алина! — надула губки та. — И даже не Алина! А Александра Ильинична!

— Ильиничной станешь, как поумнеешь хоть маленько.

— Мама!..

— Друг мой, — вмешалась Марья Андреевна, переходя на французский, — зачем вы опять обижаете Алину?

— Да кто ж ее обижает? — отвечал по-русски ее муж. — И ничего такого я не сказал. Просто я бы на ее месте немного у старшей сестры уму-разуму поучился, а не о столицах бы мечтал.

— Может, Аня, по-вашему, папенька, и умная, а вот мне от нее этого добра не надобно! — сказала Алина. — Не хочу, как она, с этим умом старой девой остаться!

— Ты-то уж точно не останешься, — засмеялся Илья Иванович, кидая, однако, быстрый взгляд на молчаливую старшую дочь. — Такая егоза враз замуж выскочит! И Льветарисна никакая не понадобится. Так что — отправляйся с богом с маменькой, и чтоб без жениха не возвращалась! А мы уж с Нюшей тут останемся.

— Анна поедет с нами, — заявила вдруг Марья Андреевна, заставив Аню отложить в сторону нож и вилку. — И не спорь, мон ами.

Мон ами и так никогда с нею не спорил; если уж Марья Андреевна хотела чего-то, всегда было по ее. Однако на этот раз он решился, снова посмотрев на старшую дочь, что-то промямлить; и тут же получил несколько самых веских доводов в пользу поездки Анны в столицу.

— Во-первых, дорогой, девочкам будет веселее вдвоем; во-вторых, я все еще питаю надежды, кои вы уже утратили, мон шер, пристроить Анну замуж (от этого «пристроить» Аня внутренне вздрогнула и почувствовала, как краска заливает щеки); наконец, в-третьих — сама Елизавета Борисовна в письме настоятельно просит привезти Анну Ильиничну в Петербург.

Безусловно, подумала Аня, то, что было «в-третьих», было самым главным аргументом. Льветарисна очень любила ее и искренно желала ее счастья. Но забыла маменька упомянуть и еще один довод — пересуды соседей: как же, отправилась в столицу с младшей дочкой-красавицей, а старшую, бедняжку, уж начавшую засыхать в девушках, не взяла!

Что касается того, что было выдвинуто маменькой «во-первых» и «во-вторых», то это было смешно. Никогда Марья Андреевна не желала замужества Ани; а, что касается Алининой веселости, то для нее старшая сестра совсем не была нужна.

Хотя, посмотрев на сияющую Алину, — так, на французский манер, звали ее в семье, хотя полное имя ее по святцам было Александра, — Аня подумала, что, возможно, без ее желания маменька бы этот аргумент не выдвинула. Младшая сестра поймала ее взгляд и торжествующе высунула язык, и Аня горько усмехнулась про себя. Конечно, Алине нужен свидетель — свидетель того головокружительного триумфа, который она мечтала иметь в Петербурге; и кто мог быть лучшим в таком деле, нежели незамужняя старшая сестра, от всего сердца Алиной нелюбимая?

— Душа моя Нюша, что скажешь? — обратился между тем к Ане отец. — Я, дорогая, готов тебя отпустить, ежели ты сама не против. Хоть и надеялся с тобой всласть наохотиться, как в прошлом году… Ну, что? Поедешь с мамой и сестрой?

— Я… — начала было Аня, но вмешалась Марья Андреевна:

— Какие могут быть у ней возражения, друг мой? Что лучше: киснуть здесь посреди зимы от скуки — или побывать в столице на самых прекрасных балах?

Аня промолчала. Хотя и могла сказать, что она вовсе никогда не скучает зимою в Шмахтинке: здесь и чтение, и рояль, и перо с бумагою, — и охота, любимая ею и батюшкой. И, наконец, здесь — он, Андрей, и как же не хочется покидать его!..

Но спорить с маменькой бесполезно, придется собираться и ехать.

— Я поеду, папа, — промолвила она тихо.

— Вот и хорошо, Нюшенька, — ласково глядя на нее, сказал Илья Иванович, — с богом, дорогая. Глядишь — не одной Алинке жених выпадет.

— Не Алинке, а Алине, papа́!..

«Любимый мой Андрей! — писала в своей комнате вечером Аня. — У меня плохая новость: мы уезжаем в Петербург: я, маменька и Алина. Как тяжко мне расставаться с тобою, единственное счастье мое! Как не хочется ехать в столицу! Но придется. Алине пора искать жениха, возможно, у Елизаветы Борисовны есть уже кто-то на примете. Маменька и меня хочет пристроить (что за отвратительное слово!), но я ни за что не пойду замуж. Мне нужен только ты, мой любимый!

Мы выезжаем завтра утром, если ночью не заметет. Не знаю, успею ли я положить письмо в наше место, но надеюсь, что мне это удастся…»

— Все пишешь? — раздался сзади голос Алины, и Аня вздрогнула, быстро прикрыв лист рукой. Алина обладала неприятной манерой входить в комнату без стука, а, поскольку походка у нее была легкая, вполне могла подкрасться незаметно. — Стишки?

— Нет, не стихи, — ответила Аня раздосадовано.

— Ну-ну. — Алина прошлась по комнате. Она была в полупрозрачном белом пеньюаре, не скрывавшем ни высоты роста, ни стройности фигуры, ни округлых бедер, ни длинных ног, ни высокой пышной груди. Русые волосы волнами распущены по плечам; яркий пухлый рот улыбается, и блестят ровные мелкие зубки; большие зелено-голубые глаза сияют на белоснежном лице, — русалка, вдруг обретшая ноги, да и только!

Аня подумала, сколько будет у сестры поклонников, стоит ей только появиться в свете, — подумала без зависти, просто констатируя тот факт, что Алина очень красива. Эта красота всегда бередила Анино сердце, заставляя его сжиматься щемящей тоской: сходство Алины с Андреем было очень велико.

Сама Аня не могла похвастаться ни ростом, ни фигурой, ни лицом. Она была, как говорят в народе, «от горшка два вершка», ну, разве что чуть-чуть повыше; фигура у нее была мальчишеская: узкие бедра, широкие плечи, и это при худобе почти болезненной. Она вся пошла в мать, и в детстве ее часто дразнили «татаркой»: кожа смуглая, волосы черные и совершенно прямые. И, наконец, карие, как-то странно расположенные, глаза: очень широко расставленные, узковатые и приподнятые к вискам.

Андрею они нравились; он говорил, что в них есть что-то восточное, таинственное. «Твои глаза, моя Аnnette, загадывают загадку, и тщетно пытаться разгадать ее…» Но сама Аня считала и свои глаза, и всю свою внешность крайне заурядной и незаметной. А уж рядом с яркой красотой Алины — и говорить нечего.

— Ты уж собралась? — спросила младшая сестра.

— Да.

— Маменька сказала: выедем пораньше, чтоб засветло добраться. Только бы метели не было!

— Даст бог, не будет.

— Даст бог. — Алина села на краешек разобранной постели сестры, поджав под себя одну ногу, как любила; потянулась всем гибким девичьим телом, зевнула. — Льветарисна пишет: в этом году в столице очень много молодых холостяков из хороших семей. Выбирай — не хочу. Так что, может, и тебе повезет, сестрица.

— Ты же знаешь: я замуж не собираюсь.

— Ну, да. Неужели все об Андрее думаешь?

— Тебя не касается, — резче, чем собиралась, сказала Аня.

— Дурочка, хватит уж мечтами-то несбыточными жить. Что было — того не вернешь. Жизнь продолжается, дорогая! Погоревала — и хватит.

— Твоего горя точно на неделю хватило, — сказала Аня, вставая. Губки сестры обиженно искривились:

— Неправда! Я просто умею свои чувства скрывать. Не то, что некоторые.

Аня вздохнула:

— Иди, Алина. Пора ложиться — и тебе, и мне. Завтра в дорогу, вставать рано. — Она подошла, поцеловала горячую Алинину щеку, небрежно подставленную: — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

И Алина выскользнула из Аниной комнаты, бросив, однако, на стол и лист бумаги на нем полный любопытства взгляд.

«…Прощай, любимый мой Андрей! Я буду думать только о тебе, и о том, что, как бы долго ни длилась разлука, я вернусь обязательно!

Твоя навсегда, Аnnette.

PS. Как ни хочется ехать в Петербург! но есть там у меня дело, которое рано или поздно нужно было бы сделать. Я обещала тебе пять лет назад, и не думай, что забыла об этом…

Ты знаешь, о ком я говорю, любимый: это Р. Тот, из-за которого погублено наше с тобою счастье. Увижу ли я его в столице? Бог весть; но встретиться бы хотелось».

2.

Графиня Ирина Павловна Раднецкая, пылая гневом и сверкая бриллиантами, в полном бальном туалете — и оттого еще более прекрасная, чем всегда — ворвалась, даже не соизволив постучаться, в кабинет мужа.

— Я желаю говорить с вами, Серж! Немедленно! — сказала она задыхающимся голосом по-французски.

Управляющий, Глеб Игнатович, вскочил, глядя на великолепную жену своего патрона со смешанными чувствами изумления и восторга. Но ее муж, граф Сергей Александрович Раднецкий, хоть и поднялся тоже с кресла, стоявшего во главе письменного стола, лишь скучающе поднял бровь и скрестил на груди руки.

— Вы забыли о нашем договоре, мадам.

— Плевать мне на договоры!

Он поморщился.

— Боюсь, мадам, что я сейчас занят. Отложим разговор, — холодно произнес он по-русски.

— Нет, сейчас! Я не могу ждать! — продолжала Ирэн на французском. Сергея коробило ее незнание родного языка; если она и говорила на нем, то путала слова и грассировала, надо-не надо, так, что понять ее было почти невозможно.

— Э-э… Ваше сиятельство, я могу и в другое время зайти, — пролепетал Глеб Игнатович, не понимая, но догадываясь, чего хочет графиня, — обычно деловито-собранный и уверенный в себе, сейчас он был полностью ослеплен ею. — Разрешите откланяться.

— Хорошо. Иди, Глеб Игнатович. Продолжим завтра, — сказал Сергей. Управляющий, низко поклонившись, вышел, и граф показал жене на кресло напротив письменного стола. Когда она села, шелестя бальным платьем, Раднецкий также опустился в свое кресло и произнес:

— Я слушаю вас, мадам.

Ирэн молчала, нервно стягивая с руки длинную перчатку. Сергей невольно следил за движениями жены; но, когда обнажилась эта рука, нежная и необычно тонкая в кисти, с кожей, не менее белоснежной, нежели облегающая ее ткань, он едва подавил гримасу отвращения.

— Я слушаю вас, — повторил он.

Она зло скомкала перчатку в пальцах.

— Я все знаю.

— О чем?

— О вас и об этой… как ее?.. Ольге Шталь.

— И что же вам известно? — холодно осведомился он, — он говорил, как всегда с нею, по-русски, а она — по-французски; выходило смешно и нелепо. Но Сергей не мог пересилить себя и вести беседу на французском; это было бы уступкой Ирэн, — а любая уступка ей означала поражение.

— Вас видели в ее заведении. И не один раз. Это… непристойно! Я пожалуюсь на вас государю!

Он пожал плечами:

— Жалуйтесь сколько вашей душе угодно. Не вижу здесь ничего непристойного.

— Как вы можете?! Вы делаете это нарочно! Вам нравится, когда о вас судачат! Но вы забываете, что это порочит не только вас, но и меня! Честь нашей семьи…

— Вам ли говорить о чести? — презрительно бросил он. Эти разговоры между ними велись уже не единожды и безмерно утомили его. — И, тем более, о семье, — добавил он с горечью.

Она взвилась эринией:

— Вы не смеете упрекать меня в этом! Я сделала все, чтобы быть вам хорошей женой, Серж!..

— И хорошей матерью? — спросил он. Она осеклась и прикусила губу. Затем произнесла:

— Не будем сейчас о Николя. Речь не о нем.

— Почему же нет? Коля наш сын, наследник, — и не это ли главное, что связывает нас, раз уж вам угодно именовать наши отношения семьею?

Пальцы Ирэн мяли, тянули и рвали тонкую ткань перчатки.

— Я не могу покинуть двор, чтобы съездить к нему! — воскликнула она срывающимся голосом. — И вы это прекрасно понимаете!

Граф откинулся на спинку кресла и снова скрестил руки на груди:

— Нет, не понимаю, мадам. Государю вы уже не нужны — и давно. Вы вполне могли бы оставить Петербург и съездить к сыну в Гурзуф.

Ирэн вздрогнула, будто он дал ей пощечину; щеки заалели.

— Это неправда! Все, что говорят о нем… и этой дурочке, которой он якобы увлекся, — неправда! — истерично взвизгнула она.

— Мне это все равно, — презрительно перебил ее муж. — Мне важен Коля. Его здоровье, его счастье. Он скучает по вас. Вы могли бы хотя бы несколько раз в год ездить к нему.

— Я съезжу, — быстро произнесла Ирэн. — Весной. Когда снег сойдет.

— Я запомню, что вы это сказали.

Она вдруг встала, перегнулась через стол и положила узкую ладонь ему на плечо.

— Серж, если я обещаю, что поеду… Вы станете другим? — спросила она грудным голосом, который раньше сводил его с ума и заставлял сердце колотиться как бешеное. — Вы вернете мне свою пылкую любовь? О, Серж… То, что было между мною и его величеством… Я не могла отказать ему, вы должны понять это. Я была так юна, так наивна…

Сергею очень хотелось стряхнуть ее руку, как стряхивают мерзкое насекомое. Он резко встал:

— Если это все, мадам, то прошу меня простить, у меня еще есть дела.

Облако пробежало по ее прекрасному лицу, но она тотчас обольстительно улыбнулась:

— Хорошо. Я вас оставлю, Серж. Но помните: дверь моей спальни всегда открыта для вас.

Она исчезла за дверью, а Сергей прошелся по кабинету. Перчатка Ирэн валялась на ковре; он поднял ее кончиками пальцев, брезгливо — и швырнул в корзинку для ненужных бумаг и мусора.

Но на руках остался аромат ее духов. Когда-то он пьянил графа больше любого вина. Теперь и этот запах вызывал тошноту. Захотелось немедленно вымыть руки, словно они испачкались.

«Двери вашей спальни открыты для меня! Да; но почему бы, дорогая Ирэн, вам не добавить также, что они открыты еще и для государя императора? И для других, молодых и наглых? Вы просите меня о любви! Какая чушь! Когда же вы поймете, мадам, насколько вы омерзительны мне, со всей вашей красотой, бархатным голосом и обворожительной улыбкой?»

Боже, как же она глупа!.. Вернее, не так, — как он был глуп, что не замечал этого, когда влюбился в нее без памяти и попросил ее руки!

И эта сцена при управляющем… Глеб Игнатович, конечно, никому ничего не скажет; но ведь на его месте мог быть кто угодно! А он, Сергей, заключил с Ирэн договор: всегда вести себя на людях и при слугах чинно, — или, как говорят в народе, никогда не выносить сор из избы. Никто не должен знать о том, что творится на самом деле в семье графа Раднецкого!

Граф сел и принялся писать письмо Коле в Гурзуф. Коля уже умел читать, хотя ему совсем недавно исполнилось пять с половиной. Он был умным и сообразительным не по годам. Сергею вдруг страстно захотелось увидеть сына, прижать к себе хилое, тоненькое, как стебелек, тельце, поцеловать темную кудрявую головку, пойти с мальчиком на море…

Но, как флигель-адъютант его величества, он не мог так просто покинуть столицу. Возможно, весной… Он представил, что Ирэн захочет поехать с ним, — хотя в это и мало верилось, — и содрогнулся. Терпеть ее совсем рядом столько дней… Невыносимо. Он уже проходил однажды через это, — и во второй раз, чувствовал, не выдержит этой пытки.

Сергей дописал письмо, вставил перо в чернильницу и посмотрел на часы на стене. Восемь вечера. Ирэн отправилась на бал и вернется не раньше трех ночи.

Интересно, откуда она узнала об Ольге Шталь? У мадам Шталь было весьма респектабельное заведение, а не простой бордель, на Итальянской; но Сергея привлекали не работавшие в нем девицы, а сама Ольга — открытая, добродушная и веселая. Между ними была большая разница в возрасте, — ему тридцать, ей сорок четыре, — но он никогда не думал об этом. Возможно, она нравилась ему так потому, что была полной противоположностью высокой золотоволосой стройной Ирэн: маленькая, пухленькая брюнетка.

Сергей поморщился, представив, как жена нажалуется на него императору, и тот наверняка сделает своему адъютанту выговор.

Придется, как это ни противно, что-то придумать, чтобы при следующем посещении заведения на Итальянской его не узнали.

Он шагал через анфиладу личных покоев, мрачно сдвинув брови. Если бы он мог бросить все здесь — и уехать к Коле в Крым! Увы, об этом можно только мечтать. Так же, как о том, что когда-нибудь он обретет настоящую семью и станет счастлив с нею.

3.

Льветарисна, — как называли ее, с самого детства, Аня и Алина, — она же Елизавета Борисовна Лисицына, — была генеральскою вдовою и персоной, хорошо в Петербурге известной и принятой даже в самых высоких кругах. Мужа ее, скончавшегося лет тридцать тому назад, мало кто помнил; тот дослужился, вернее — дотянул, без всяких подвигов на поле брани, — до генерала; в шестьдесят с лишком лет взял восемнадцатилетнюю сироту, девицу Лизоньку Баскову, замуж; да месяца через три умер, оставив молоденькую жену вдовою, причем несметно богатою.

Елизавета Борисовна замуж больше не вышла; скорбя о почившем супруге, она оделась в черное и велела обить черным крепом портрет мужа в парадном мундире, висящий в большой нижней зале ее петербургского дома. С тех пор и генеральша, и этот портрет траура не снимали. Более того, — Елизавета Борисовна частенько вспоминала «своего Дмитрия Ивановича», к месту и нет, так, будто прожила с ним не три месяца, а, по крайней мере, лет десять.

Ее многие считали чудаковатой, однако, не в глаза; очень высокого роста, статная, с большими глазами навыкате и зычным голосом, она походила на гренадера и невольно вселяла в собеседников уважение и даже боязнь.

Илье Ивановичу Березину генеральша приходилась свояченицей по первой жене. Вторую жену его, Марью Андреевну, она сразу невзлюбила, и нелюбовь эта, к обоюдному согласию, а порою и удовольствию, обеих дам, не стала с годами слабее; но зато она обожала обеих его дочерей.

После того, как, лет семь назад, в результате пожара, сгорел дом Березиных на Малой Садовой, Илья Иванович, по нехватке денег на восстановление своего петербургского жилища, перебрался насовсем в Шмахтинку, загородное поместье верстах в восьмидесяти от столицы. Сам он так приохотился к жизни в деревне, что стал настоящим затворником; но Марью Андреевну и своих дочерей отпускал в Петербург или Москву, ежели их приглашал кто-нибудь из родни. Чаще всего такие приглашения приходили от Льветарисны.

Еще одной причудой её была страсть к сватовству; и тут она самых первых петербургских мастериц этого дела могла заткнуть за пояс. Она переженила всех своих дальних и ближних родственников обоего пола; потом взялась за хороших знакомых. Бесприданницам дарила приданое; если была нужда, помогала деньгами со свадебными торжествами. У нее была легкая рука, и не было неудач, — разве что с обручением Ани четыре года назад.

…И вот теперь настал черед и любимицы Льветарисны — Алины Березиной. Алине недавно исполнилось семнадцать, она была чудо как хороша, и тетушка, конечно, уже подобрала ей прекрасную партию, — уж не меньше, чем графа, а, может, и князя…

Так мечталось всю дорогу до Петербурга Алине и ее маменьке. И Льветарисна не обманула их ожидания: прямо в дверях, едва обняв и расцеловав гостий, объявила им своим зычным голосом, что у нее на примете двое женихов для Алечки — оба красавцы, оба хороших фамилий; один, правда, всего лишь барон и в летах, но очень богатый, а второй — молодой князь, и оба уже страстно желают познакомиться с младшею девицей Березиной.

— Как же ты похорошела, свет мой Алечка! — рокотала Льветарисна, — красавицей и в прошлую зиму была, а сейчас — ну, просто глаз не оторвать! Дай, еще раз тебя поцелую! И выросла! Гляди, с меня ростом не стань, милая; иначе мужчины бояться к тебе подходить будут.

Алина прыгала вкруг тетушки, как мячик; Марья Андреевна сменила обычную холодноватость на сладчайшие улыбки. Аня стояла чуть в стороне, молча стряхивая с капора хлопья снега, — который, слава тебе Господи, повалил валом, когда Березины уже подъезжали к Большой Морской, где находился особняк генеральши Лисицыной.

— Ну, а что ты хмурая да бледная, Анюта? — спросила Льветарисна, оборачиваясь к ней.

— Извините, тетя. Устала чуть-чуть.

— Устала? Ничего, за семь дней отоспишься-отдохнешь. У меня новость, от которой любое девичье личико заалеет. Через неделю бал в Николаевском зале Зимнего; приглашение есть, так что, Алечка, и ты, Анюта, вы обе непременно там будете! А до того времени постараемся вам гардероб справить побыстрее, благо, три француженки-портнихи меня обшивают. Ты что, Марья, вроде как улыбнулась ехидно? Нет, показалось мне? Да ладно, вижу ж тебя насквозь! Усмехаешься, что, мол, я траур ношу, и чего меня иностранкам обшивать? А это моя такая прихоть… Алечка, Анюта, завтра с утра всех мадам позову, будем ткани выбирать и примеркой займемся. А пока — по своим комнатам, переодевайтесь, да через полчаса к ужину вас жду.

«Любимый мой Андрей! Ты получишь это письмо нескоро, но я не могу не написать тебе. Вот и добрались мы благополучно до Петербурга. Через неделю будет бал, на который мы приглашены. Алина вне себя от восторга и предвкушения. Думаю, у нее не будет отбоя от поклонников. Видел бы ты ее сейчас! Она за эти пять лет превратилась в настоящую красавицу. И как же она похожа на тебя, любовь моя!..»

— Можно к тебе, Анюта? — послышался за дверью голос Льветарисны.

— Заходите, тетя, — Аня поспешно промокнула лист и спрятала его под бювар.

Льветарисна вошла в комнату.

— Как устроилась, голубка, на новом месте?

Девушка улыбнулась. Комната эта всегда была ее, Аниной, когда они приезжали гостить к Льветарисне. Здесь Ане была знакома каждая половица; так что вопрос об устройстве был совсем ни к чему.

— Замечательно, тетя. Спасибо вам.

— Ну, и хорошо. А пишешь кому?

Аня почувствовала, как щеки заливает предательский румянец.

— Никому. Я… я собиралась papа́ написать. Что мы добрались, и что все хорошо.

— Отцу — это хорошо. — Льветарисна прошлась по комнате. Затем подошла к Ане и приподняла ее лицо за подбородок:

— Девочка моя, я думала, за этот год ты хоть немного поправишься да румяной станешь. Вон твоя сестра — наливное яблочко! А у тебя… дай-ка пощупаю… вон, косточки на ключицах — как у цыпленка дохленького торчат. Не дело это, Анюта!

— Я просто малоежка, тетя…

— Малоежка она! И малосоня — вон какие под глазам круги. И отчего ж это все?

— Не знаю…

— Зато я знаю. И почему четыре года назад ухаживания Льва Горского отвергла. А ведь такой был жених!.. Это все Андрей. Так ли?

— Н-нет, тетя, — пыталась освободить пылающее лицо от крепкого тетиного захвата Аня. — Вовсе нет.

— Да будет врать-то, девочка! Все он. Сколько ж можно? Пять лет прошло. Погоревала, поплакала — и будет. Тебе двадцать четыре, о будущем думать надобно, а не прошлым жить. Да и не могло меж вами ничего быть, — сама знаешь. Грех большой.

Аня встала и твердо взглянула в выпученные добрые глаза Льветарисны:

— Не могу я его забыть! Любила и люблю. И ничего не могу с собой поделать!

Тетя вдруг привлекла ее к себе, обняла, поцеловала в лоб:

— Анюточка, я разве не понимаю? Материнское это в тебе, не березинское. Она тоже такая была — однолюбка. Да и я вот, как полюбила Дмитрия Ивановича, — так на всю жизнь. Пусть злые языки мелют, что я с ним без году неделю прожила, — зато неделю эту счастлива была и любима, как другая жена за двадцать лет не будет. Что стар он был, а я молода, судачат… Летами он был стар, — а душою молод, может, и моложе меня. Да и что молодые? Волокиты, охальники, бретеры. А человек в летах о таком уж не думает. Ему главное — семья, жена… Так что, Анюта, все страдание я понимаю. Но понимаю и то, что семья каждой женщине нужна, и детишки тоже. Вот гадают: чего я, на старости лет, всех женить удумала? Это во мне то самое, материнское. Что выхода не нашло. Мне ведь каждая пара, что венчается по моему старанию, — словно мои детишки. Смотрю на них, молодых и счастливых, — и душа радуется. Так что, Анюточка, горе горем, а ты переступи, перешагни! И дальше иди. Прошлое не забывай, коли не можешь, но будущим не пренебрегай. Ты еще молодая, красивая. Не верти головой — красивая, я сказала! Выйдешь замуж, детишки пойдут — и все наладится.

Аня молчала, прижавшись щекою к тетиной груди. Разумом она понимала — Льветарисна права. Но сердце обливалось кровью, кричало: «Нет!! Не могу!! Не могу и не хочу!! Другого не будет!! Никогда!!»

Когда тетя вышла, Аня подошла к большому старинному гардеробу, распахнула тяжелые створки. Это висело где-то здесь… Она перебирала одежду на вешалках, пока не нашла нужное. Вытянула из шкафа.

Одежда мальчика, — на одном из костюмированных детских рождественских праздников лет шесть назад она надевала ее. Они разыгрывали тогда сказку, придуманную Андреем. Главным героем был Иван-простак. Ему достались в конце полкоролевства и рука принцессы, — в роли этой последней выступала, конечно, Алина, — его играла она, Аня.

Здесь были тулупчик, шапка-ушанка, валенки, рубашка и нанковые панталоны. Наряд мальчика из простонародья.

Аня нахлобучила ушанку, примерила рубашку, панталоны, надела тулупчик, подвязала его кушаком. Не удивилась, что прекрасно влезла во все это; тогда она была даже полнее, — ведь Андрей еще был с ней… Он тоже играл в том спектакле, — короля. Как красиво сидела корона на его русых волнистых кудрях! А с каким поистине монаршим величием он перебрасывал через руку длинную мантию, произнося свой монолог!.. И как потом они трое — она, Алина и он, — весело смеялись, возвращаясь домой!..

Аня сняла одежду, аккуратно повесила на вешалку и убрала обратно в шкаф. Этот наряд может ей понадобиться. Она решила до большого бала обязательно сходить в одно место. Может быть, удастся даже завтра. Льветарисна предложила маменьке и Алине поехать завтра вечером в гости к Мещерским, а она, Аня, может сказаться больной… И отправиться туда. Может быть, она даже встретит его…

Она почувствовала нарастающее возбуждение. В Петербурге ли он? Наверняка да, раз государь здесь. Она может повстречать его где угодно.

Она села за письменный стол, достала лист из-под бювара и продолжила писать:

«Милый мой Андрей! Ты знаешь, что я согласилась на эту поездку не просто так. Уверена, Р. здесь, в Петербурге. Я еще не знаю, как и где… но я встречусь с ним. Обязательно.

Твой пистолет всегда со мной. Я слежу за ним, чищу и ухаживаю. Любимый, возможно, он мне скоро пригодится.

Твоя навек, Аnnette».

4.

— Что скажешь, Глеб Игнатович? — спросил Сергей, надвигая пониже на глаза потрепанный заячий треух.

— Что сказать, ваше сиятельство; вылитый мой Агафон.

Граф усмехнулся. Похоже, его задумка оказалась вовсе не так плоха. Глеб Игнатович сегодня привел с собой помощника; тому дело нашлось до утра: разобрать и привести в порядок кое-какие документы. Сергей же надел верхнюю одежду приказчика, который был примерно одного с ним роста и сложения.

Глебу Игнатовичу граф сказал, что собирается на маскарад. Поверил ему управляющий или нет, было непонятно, — старик был немногословен и умел скрывать свои чувства не хуже Раднецкого; но в том, что Глеб Игнатович не проболтается, Сергей не сомневался.

Поутру они должны были встретиться неподалеку и вместе вернуться в особняк. Сергей уже предупредил прислугу, что к восьми управляющий придет к нему вновь.

Они благополучно прошли через залы и вышли через заднюю дверь. Было около девяти; вечно заспанный лакей отворил им и выпустил в необычно теплый после вчерашней метели зимний вечер, дохнувший им в лицо петербургской сыростью — резкой, столь характерной для северной столицы, переменой погоды.

— Ишь, теплынь-то какая, — сказал Глеб Игнатович, пока они: управляющий — впереди, Раднецкий — позади, как положено лицу подчиненному, — шли к воротам. — Вот вам и зима! Враз снег развезло. Не поскользнитесь, ваше сия… — Он оборвал; они были уже у ворот. Одна из створок была распахнута, и сторож, Семен, высокий кряжистый мужик, находился не на своем обычном посту, а за воротами. В одной руке у него качался фонарь, а другой он держал за шиворот кого-то, очень маленького роста, и что-то гудел.

— Семен Нилович, чего там у тебя? — спросил Глеб Игнатович, подходя ближе. Сергей все так же шел за ним.

Семен оглянулся:

— Да вот, Глеб Игнатыч, мальчишка больно подозрительный. Наподдать ему, што ли, чтоб не молчал, ровно язык проглотил? — Сторож встряхнул свою добычу так, как встряхивает собака попавшую ей в пасть дичь. — Вертелся он тут, у ворот, долго. Потом, как я вышел, узнать, чего ему надобно, меня начал расспрашивать, Да все про их сиятельство…

— Что же он спрашивал?

— Да вот, Глеб Игнатыч, дворец ли это их сиятельства, да где их сиятельство сейчас…

Раднецкий кашлянул, привлекая внимание управляющего и, когда тот обернулся, сделал рукой незаметно знак, сразу стариком понятый.

— Ты вот что, Семен. Иди дальше карауль, а я мальчишку сам расспрошу, — произнес Глеб Игнатович. — Фонарь только дай.

— Слушаюсь, Глеб Игнатыч. Только крепче его держите, он верткий да шустрый. Как бы не вырвался да не сбежал.

— Сергей, возьми фонарь, — скомандовал Раднецкому, пряча в вислых усах улыбку, управляющий, и взялся за воротник тулупчика пленника. Тот не сопротивлялся. Чуть наклоненная голова его, в ушанке набекрень, едва доставала Сергею до плеч. — Ну, постреленок, — продолжал Глеб Игнатович, делая знак Раднецкому, чтобы тот поднес к лицу пойманного фонарь, — не бойся. Говори: что тебе надобно? Что ты тут высматриваешь да вынюхиваешь?

Мальчишке, видно, не понравилось, что его хотят рассмотреть; он начал вырываться, бормоча что-то, похожее на ругательства. Сергей все же осветил его лицо — и увидел чуть раскосые, не совсем русские глаза, злобно сощуренные, и искривленный рот. Кожа лица поразила его своей чистотой и нежностью, но он не успел задуматься над этим; Глеб Игнатович вдруг ойкнул, как от боли, и выпустил воротник пленника. Тот, не медля ни секунды, ударил Раднецкого каблуком по колену и бросился бежать по улице…

Аня остановилась не скоро. Ей все казалось, что эти двое бегут за нею. Когда же она перешла с бега на шаг и оглянулась, то увидела, что ни одного из воображаемых преследователей сзади не оказалось. Зато она находилась в незнакомом месте, судя по всему, где-то между Невским и набережной Невы. Улочки здесь были узкие, темные и пустынные.

Она пошла наугад налево и вскоре вышла на довольно хорошо освещенную улицу, по которой, несмотря на позднее время, ездили сани и сновали прохожие. Здесь почти в каждом доме были кабаки и питейные заведения; пахло отбросами и нечистотами; мокрый снег был испещрен бурыми, коричневыми и желтыми пятнами в неровном свете фонарей; отовсюду доносились звон посуды, крики и хохот, а кое-откуда — или нестройные песни, или ругань и шум потасовок.

Аня пошла быстро, торопясь поскорее пройти это неприятное место, стараясь глубоко не дышать, а также не поскользнуться и не упасть. По ее расчетам, она должна была скоро выйти к Исаакию, откуда до Большой Морской было рукой подать.

Как же нехорошо получилось! А ведь все поначалу шло как по маслу. И из дома Льветарисны она ушла незамеченной, и особняк Раднецкого быстро нашла. Дернуло же ее за язык расспрашивать этого сторожа! А он возьми да и схвати ее.

Слава богу, ей удалось сбежать от этих двоих, что хотели ее допросить, а то неизвестно, чем бы все кончилось…

Теперь Ане нужно было как можно быстрее попасть в дом Льветарисны; если она не вернется до возвращения тети, маменьки и Алины, то попадет не только ей, но достанется и Кате — горничной, которая помогла ей выскользнуть из особняка незамеченной, да еще в таком странном наряде…

Неожиданно из распахнутых дверей одного трактира вышвырнули прямо под ноги Ане совершенно пьяного мужика в одной посконной рубахе. Девушка в испуге шарахнулась; и тут же почувствовала, что ее снова схватили за шиворот — уже в третий раз за этот вечер!

— А что это такой мальчонка в поздний час один по улице шастает? — раздался над ее ухом неприятный вкрадчивый голос. — Думаю, тебе нужна компания, дружок.

— И впрямь, — хохотнул другой голос, прокуренный и хриплый, и его обладатель вырос перед Аней — судя по всему, это был моряк, в расстегнутом бушлате. Он был сильно навеселе и покачивался, как при качке. — Пойдем с нами, юнга! Будем одной командой!

— Конечно, он пойдет, — вновь вкрадчивый. — Он получит рубль. Целый серебряный рубль, слышишь, милый? И всего-то за то, чтобы его новым друзьям было нескучно. Не бойся, мы тебя не обидим. Наоборот, кое-чему научим, а потом проводим тебя домой, дорогой. Ну-ка, дай тебя рассмотреть… — Анино лицо было повернуто сильными пальцами к свету из распахнутых дверей трактира, — и какое у тебя нежное личико!.. — И голос даже задрожал от возбуждения. — Мы с тобой славно повеселимся!..

Как они собираются с ней веселиться, Аня слушать не стала. Она использовала уже испытанный прием — со всей силы наступила на ногу державшего ее вкрадчивого — и бросилась бежать.

Однако не успела девушка сделать и двух десятков шагов, как нога ее поскользнулась, и Аня упала в зловонную лужу, полную помоев, только что выплеснутых из окон ближайшего кабака. Она барахталась, тщетно пытаясь подняться; а сзади уже приближались шаги и голоса. Вкрадчивый стал визгливым, он называл ее щенком и грозился ужасной расправой. А моряк отпускал такие сочные ругательства, что Аня не понимала ни слова, но смысл их был предельно ясен: ей нет спасения, эти двое оказались пострашнее тех, от которых она сбежала у особняка Раднецкого!

Ее пнули сапогом в ребра так, что у нее захватило дыхание; затем за грудки подняли из лужи и поставили на ноги. Кулак моряка, огромный, как кузнечный молот, оказался перед ее лицом, и она зажмурилась, ожидая неминуемого удара…

— Не тронь мальчика! — услышала вдруг Аня женский голос с заметным акцентом. Открыв глаза, она увидела остановившийся рядом возок. Сидевшая в нем женщина в куньей шубе и белом пуховом платке указывала на Аню рукою, выпростанной из белой же песцовой муфты.

— Отпустить его. Сразу. Ну!

— Это еще что? — ощерился моряк. — Не лезьте в свое дело, мадама!

— Я сказала: отпустить. Гуго… — дальше последовала команда на немецком, и кучер саней, огромный и толстый, поднялся, недвусмысленно постукивая по голенищу сапога ручкой длинного кнута.

Моряк сплюнул, вкрадчивый отпустил воротник Аниного тулупчика. Они исчезли, как тени, растворившись в темноте ближайшего переулка.

Анина нежданная спасительница поманила ее к себе:

— Подойди.

Аня нерешительно приблизилась.

— Залезь, — чуть подвинулась женщина, показывая на место рядом с собою. — Ну, зачем стоишь? Залезь. Я уеду, они вернутся.

Этот аргумент убедил Аню; она села рядом с женщиной, стараясь не прикасаться своей мокрой, дурно пахнущей одеждой к роскошной шубе незнакомки.

— Не беспокойся, — сказала женщина и усмехнулась чему-то, — грязь к грязи не… липает? Так говорю?

— Не липнет, — ответила Аня, хотя и не поняла, почему ее спасительница произнесла эту поговорку.

— Правда. Не липнет, — кивнула головою женщина и крикнула: — Гуго! Тронь!

Свистнул кнут; конь побежал. Они ехали не в ту сторону, куда было нужно Ане, но с нею столько всего случилось, она была в таком расстройстве чувств, что сначала даже не заметила этого. Она сидела, ощущая, как холод и вонючая влага пробираются сквозь хлипенький, — как сказал бы Андрей, «бутафорский», — тулупчик, и начиная постепенно мелко трястись и клацать зубами.

Конь шел рысью; мокрые ошметки снега летели из-под копыт; Гуго порой вскрикивал что-то по-немецки, охлестывая его.

— Мое имя Хельга, но ты называй меня Ольга, — сказала Анина спасительница. Аня кивнула, стараясь не слишком громко стучать зубами.

— Что ты делала в таком месте?

— Но я… — вздрогнув от этого «делала», запротестовала Аня, но Ольга вдруг откинула голову и добродушно рассмеялась, показывая прекрасные зубы:

— Девочка, я не дура. Я поняла сразу, ты не мальчик.

— Да, — сдалась Аня, — да, вы правы, мадам, я не мальчик. И я просто заблудилась. Вышла погулять…

— Ты хорошо говоришь, — заметила Ольга. — Ты не простая, ты хорошей семьи. Скажи: кто гуляет в такое время одна в хорошей семье? — Она лукаво подмигнула.

— Я… — Аня не была уверена, что этой, на вид такой милой, женщине можно сказать хоть немножко из правды. — Я поссорилась с сестрой и маменькой. Мы приехали на днях. Мы играли с сестрой, в переодевание. Поэтому я так оделась. Потом пришла маменька и запретила нам играть. И я разозлилась и… сбежала. Я плохо знаю Петербург. Поэтому заблудилась.

— Так, — произнесла Ольга, явно не поверив сбивчивому рассказу Ани. — Хорошо. Пусть будет это. А как твое имя?

— К-Катя. — Аня назвала первое пришедшее в голову.

— О! Катя! Это — Екатерина. Красивое имя. Две русские императрицы были Екатерины. Первая была немка. Как я. Я знаю.

— Куда мы едем? — спросила Аня.

— В мой дом. Ты дрожишь. Холодно. Мокрая. Тебе надо мыть, сушить. Так говорю?

— Не совсем. Помыться. Обсушиться.

— Да. Русский трудный. Я говорю много неправильно. Ты помоешься. Обсуши… Трудный язык. Потом поедешь с моим Гуго домой. А едем недалеко. Сейчас. Итальянская.

— Итальянская, — повторила Аня. Они уже были недалеко; они как раз проезжали Михайловский сад.

Конь остановился посредине Итальянской, у красивого дома розового камня. Гуго спрыгнул с облучка, подошел к железным воротам, ключом, который достал из кармана овчинного полушубка, открыл их. И вот возок проехал через подворотню и оказался во внутреннем дворе.

Ольга и Аня вышли из саней и подошли к одностворчатой двери, которую Анина спасительница открыла своим ключом и шагнула вперед.

— Пошли.

Аня остановилась. До этого она следовала за Ольгой, как сомнамбула; но тут вдруг что-то заставило ее насторожиться. Ольга заметила ее колебания, улыбнулась:

— Пошли, девочка. Не бойся. Это мой дом. Тут плохо тебе не сделают. Тебя никто не увидит. Обещаю.

Слова «не бойся» Аня слышала за этот вечер уже в третий раз; и дважды они предвещали опасность. Не было ли опасности и в Ольге? и в этом ее предложении идти за нею в незнакомый дом? И что означала ее странная фраза: «Грязь к грязи не липнет»?..

Но Аня представила, что ждет ее, если она откажется от гостеприимства своей спасительницы — и содрогнулась. Даже если она добредет до дома Льветарисны, — в чем девушка очень сомневалась… Если ее увидят в таком виде маменька и тетушка, — все пропало. Ее тотчас отошлют к отцу в Шмахтинку. И не видать ей больше Петербурга. А Ане теперь вовсе не хотелось возвращаться. Пока она не сделает того, зачем приехала… И она поспешила за Ольгой.

5.

Аня, наслаждаясь, полулежала в ванне и мелкими глоточками отхлебывала глинтвейн из стакана. Вода в ванне была горячая и ароматная: Ольга плеснула в нее из хрустального флакона какую-то приятно пахнущую жидкость. После вонючего, мокрого тулупчика ощущения были божественные. Вот только начали болеть ребра, куда моряк ткнул сапогом; на боку появился большой кровоподтек.

Ванна стояла в комнатке, похожей на будуар; соседняя же, просторная, отделенная от него тяжелыми бархатными портьерами с кистями, являлась спальней и, одновременно, чем-то вроде кабинета.

Там была дверь, ведущая, очевидно, в третью комнату; таким образом, квартира Ольги являлась довольно большой.

В алькове расположилась широкая кровать с балдахином в восточном стиле; пол устилал огромный толстый персидский ковер; в одном углу стояла большая печь с голландскими сине-белыми изразцами; в другом — книжный шкаф, в котором находилось довольно много книг, и изящный секретер черного дерева с письменными принадлежностями и множеством выдвижных ящичков, украшенный затейливой резьбой.

Когда Аня разделась и залезла в ванну, Ольга пришла забрать ее одежду. Она подняла вопросительно одну бровь, обнаружив в ворохе тонкий стилет в ножнах.

— Зачем нож, Катя?

— Взяла на всякий случай.

— Почему не защищалась, когда плохие люди тебя били?

— Я не смогла, — призналась Аня. — Это тяжело — кого-то ударить ножом.

— Глупо, — Ольга положила стилет на стул, — глупо, девочка. Зачем брать, если боишься ударить?

Анину одежду Ольга унесла, обещав, что ее постирают и высушат очень быстро.

— Я принесу тебе женское платье тоже, Катя, — сказала она. — Наденешь пока.

Аня подумала, что едва ли что-то из Ольгиной одежды ей подойдет; Ольга была полная, хотя ростом примерно с Аню.

Ее спасительница словно поняла эти мысли и улыбнулась:

— Здесь много разной одежды. Мы найдем твой размер.

…Аня отложила пустой стакан, откинула голову на край ванны и замерла. То, что она должна как можно скорее вернуться в дом Льветарисны, что ее могут хватиться в любой момент, отступило куда-то на задний план сознания.

Она закрыла глаза — и увидела вновь особняк Раднецкого. Именно таким она себе и представляла это здание. В классическом стиле, из серого камня. От него веяло могильным холодом — так же, как наверняка веяло и от его владельца.

Интересно, как выглядит он сам, этот граф Раднецкий? Аня представляла его высоким, костлявым, с длинными усами, крючковатым носом и узкими, как щель, губами. И холодными стальными глазами — глазами убийцы…

Вдруг Аня услышала над головой необычный шум. Она и до этого слышала какие-то звуки из-за стены, напоминавшие стоны, а теперь сверху послышались женский визг, затем мужской раскатистый смех и звон разбитого стекла.

В этот момент вошла Ольга. В руках у нее были белье и платье.

— Вот, — она положила одежду на стул рядом с ванной. — Тебе. Помойся. Потом полотенце. Потом Гуго. Он ждет. Отвезет, куда скажешь.

— Ольга, у тебя очень шумные соседи, — сказала Аня.

— Это не соседи, — улыбнулась Ольга, — это мои девушки.

— Твои девочки… дочери? — не поняла Аня.

— Нет. Мои девушки. И гости.

Аня уставилась на нее во все глаза. Она вдруг поняла — и ее будто окатило ушатом ледяной воды.

— Так это… твой дом — это… — она не могла выговорить роковое слово.

— Дом терпимости, — кивнула спокойно Ольга. — Я — хозяйка. У меня хороший дом. Чистые девушки. Документы, проверки, все в порядке.

Аня сжалась в ванне. Так вот что означала эта поговорка — «грязь к грязи не липнет!» Ольга — хозяйка борделя!! И она, Анна Березина — в борделе!!

— Не бойся, — сказала Ольга. — Что теперь бояться? Ты уже здесь. Ты уйдешь, когда захочешь. Ты здесь не останешься. Ты хорошей семьи. Никто не узнает, что ты здесь была. Я никому не скажу. Обещаю.

Аня недоверчиво смотрела на нее. Она что-то слышала, хоть и смутно, о несчастных девушках, которых обманом завлекают в подобные места.

Она вдруг кинула испуганный взгляд на пустой стакан. Глинтвейн!.. Может, туда что-то подмешано?.. И она не сможет даже закричать, не то, что сопротивляться, если сюда войдут и захотят сделать с ней что-нибудь страшное…

— Не бойся, Катя, — повторила Ольга, — тебя никто не обидит.

— Я не боюсь, — гордо вскинула подбородок Аня. — Я смогу за себя постоять.

— Хорошо, — улыбнулась Ольга. — Ты храбрая девушка. У тебя, наверное, был кто-нибудь? Ты не юная.

— Конечно, был, — не совсем понимая, что имеет в виду Ольга, ответила Аня, думая об Андрее.

— Тогда зачем страх? И я не такая, как другие хозяйки. Я не заманю… так говорю? девушек сюда. Они приходят сами. Добровольно. Я не вру. Гуго ждет тебя. Ты поедешь домой. Больше здесь не будешь. Никто не узнает.

И она вновь ушла. Аня неожиданно успокоилась. Вряд ли Ольге она так уж нужна, наверняка у хозяйки такого красивого дома и девушки все очень красивые. И, в конце концов, она, действительно, все равно уже здесь, и с этим ничего не поделаешь.

На нее снизошло умиротворение, а, может, горячая ванна и глинтвейн сделали свое дело. И она сама не заметила, как погрузилась в сон…

— Сергей? Не ждала! Ты здесь давно?

Эти слова разбудили Аню. Она села, вертя головой, не сразу поняв, где находится. Вода остыла; похоже, девушка спала довольно долго.

— Уже полчаса, — ответил низкий мужской голос. Мужчина! Аня вздрогнула. Откуда он тут взялся? И почему она не слышала, как он пришел?.. — Что это у тебя?

— Это… вещи. Стирка.

— Мужские вещи? — в голосе прозвучал интерес.

— Один клиент запачкал, — небрежно ответила Ольга. — Велел стирать.

— И ты сама стираешь? А слуги на что?

— Сама. Клиент важный. Очень важный. — Она засмеялась: — Ну, не хмурься! Не мой клиент. Ты как вошел? Гуго пустил?

— Нет. Ты забыла: ты сама дала мне ключ от своей квартиры в прошлый раз.

— А, да. Это твоя одежда здесь? Ты странно одетый.

— Пришлось. Моя жена недовольна. Она узнала о моих посещениях твоего заведения.

— Плохо. А что ты делал, пока я не была здесь?

— Читал.

— Хорошо. Подожди. Сейчас положу это в другой комнате. И вернусь.

Портьеры раздвинулись, Ольга вошла в будуар. Аня испуганно смотрела на нее.

Ольга положила на стул Анин наряд. Потом наклонилась и прошептала ей в ухо:

— Плохо. Пришел мой знакомый. — Она потрогала кончиком пальцев воду, поморщилась. — Холодная. Вылезай тихо. Вот полотенце. Вытерись. Одевайся. И здесь сядь. Не шуми. Я постараюсь, что он уйдет быстро.

Аня послушно кивнула, растираясь большим мягким полотенцем. Ольга вышла, плотно задернув за собою портьеры.

— Не ждала тебя, — повторила она.

— Я не вовремя? Ты недовольна моим приходом?

— Могу быть недовольна я? Так говорю?

— Нет, не совсем так. Правильно будет: «разве могу я быть недовольна»? Или: «могу ли я быть недовольна»?

— О. Русский язык тяжелый. «Могу-ли-я…» Зачем это «ли»? Ли — это китайское имя. Ваш император должен запретить эти китайские «ли». И они сложные. Я не знаю, где ставить их.

Он рассмеялся. Послышался звук шагов и шелест платья. Аня решила, что он подошел к Ольге и обнял ее.

— Сергей, сегодня нет, — услышала Аня ее извиняющийся голос. — У меня был тяжелый день. Устала.

— Странно. Ты никогда не устаешь.

— Сегодня устала, — повторила Ольга. — И дела. Много дел.

Аня торопливо одевалась, стараясь не производить ни малейшего шума.

— Я ненадолго. И я пришел не за этим. Просто поговорить.

— Поговорить — это хорошо. Вина хочешь?

— Лучше бы водки, — как будто усмехнулся мужчина.

— Будет водка. Сейчас…

— Не надо.

— Что-то случилось? — Судя по шуршанию платья, Ольга села на стул. — Ты грустный.

— Я видел вчера нехороший сон. Кошмар.

— Так. Я слушаю.

Наступило довольно продолжительное молчание, затем мужчина спросил:

— Помнишь, однажды я жутко напился и признался тебе, как поступил с женой… в ту ночь?

— Помню. — В Ольгином голосе прозвучало напряжение. Аня подумала, что ей, должно быть, страшно неловко, что в соседней комнате посторонний человек, который все это слышит.

— Так вот: в этом кошмаре я снова бил ее. Она упала… и я услышал, как и тогда, ее крик: «Не бей меня! У меня будет ребенок!»

Аня прижала руки к груди. И этот человек так спокойно рассказывает, как избивал свою беременную жену?? Ей захотелось увидеть этого жестокого человека. Она на цыпочках подкралась к портьерам и чуть-чуть отодвинула одну.

Хозяйка борделя сидела лицом к Ане. Знакомый Ольги стоял спиной. Он был росл, строен и широкоплеч; на нем были рубашка и рейтузы, заправленные в высокие сапоги.

— Сергей, тебе тяжело говорить. Другой раз, хорошо? — сказала Ольга. — Придешь и расскажешь.

— Нет, сейчас! Это еще далеко не все. Во сне я ударил жену еще и ногой. В живот. Ее тело изогнулось, живот вдруг вырос на моих глазах… и она начала рожать. Она дико кричала. Я стоял над ней, я не мог ей помочь. Я ждал, когда она родит нашего сына. Когда появится его головка. И вдруг из ее лона показалось нечто темное и прямоугольное… И она родила… гробик. Детский гробик. Черный. Это было ужасно!.. — Голос его сорвался.

— Сергей, — ласково сказала Ольга. — Иди ко мне. Так. Сядь. Это был кошмар. Забудь его.

Мужчина подошел к Ольге и сел у ее ног. Теперь Аня могла разглядеть его лицо. Она вдруг задрожала… и отпрянула, задернув портьеру. Она узнала его! Это был тот самый Сергей! Тот, который вышел вместе с Глебом Игнатовичем из особняка Раднецкого! И которого она ударила ногой по колену, когда убегала.

— Нет, не могу, — говорил между тем Сергей. — Целый день этот гробик стоит у меня перед глазами. Коля… вдруг с н