Александр Кацура

Полет над бездной.
глубина человеческого «Я», русское мессианство и американская демократия

Монография

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 316:1

ББК 87.6

К30

Изображение на обложке:
Эдвард Мунк. «Крик». 1893. Национальная галерея, Осло.

Кацура А. В.

Философско-историческое эссе посвящено редко обсуждаемой взаимосвязи глубин индивидуальной и коллективной человеческой психики с грубой реальностью исторического процесса, с острыми мотивами текущей геополитики, с запутанными отношениями не только больших и малых стран, но и религиозных конфессий. Анализ этой взаимосвязи даже в первом приближении (в основном на примерах российской военной истории и непростого опыта развития американской демократии) позволяет понять не только кричащие противоречия вчерашнего и нынешнего дня, но и почувствовать неоднозначный характер ближайшего завтра. При этом фокус авторского взгляда сосредоточен не столько на канве внешних событий, сколько на коллективном бессознательном массы индивидов и на расшифровке истинной глубины человеческого «Я». Принципиально важным в жизни каждого человека выступает не столько достижение внешних целей, сколько решимость пройти через трудный опыт столкновения с самим собой. Дело в том, что утеря отдельным человеком подлинной глубины собственной личности, утрата готового к рефлексии «Я», в чем-то напоминающая утерю совести и нравственных ориентиров (а эта угроза в нынешнем «информационном обществе» становится все более реальной), способна лишить значимости и сам исторический процесс, превратив высокое творческое напряжение людей в хаотическую сумму потерявших смысл кривляний.

УДК 316:1

ББК 87.6

© Кацура А. В., 2018

© ООО «Проспект», 2018

Вступление

Загадка человеческого «Я» связана с проблемой одиночества Бога.

О том, что подлинный Бог един как Высшая и грозная сила природы, по-видимому, смутно догадывались самые древние наши предки, что не мешало им изобретать — в страхе и сомнениях — целые полчища всевозможных богов и духов. Но нередко их придумывали с легким чувством и с надеждой — скажем, бога дождя, орошающего иссохшую землю, или духа ручья, могущего не только напоить, но и щедро сверкнуть рыбьей чешуей.

Более или менее отчетливая идея единственного Бога (монотеизм) возникла словно бы сама собой во втором тысячелетии до Р. Х. в разных краях земли. Хорошо известна религиозная политика фараона Аменхотепа IV, который, решив поклоняться лишь одному богу, принял новое имя — Эхнатон. Единым богом был назначен бог Солнца Атон. Прочие боги были изгнаны из всех святилищ, их изображения соскабливались и разбивались. Фараон в своем храме получал благословение только от Атона — и никаких других богов. При этом и сам фараон становился как бы божественным воплощением Солнца, ввиду чего он всю эту конструкцию страстно поддерживал. Но закрепиться исторически и породить отчетливо выстроенную религию она не смогла и после смерти Эхнатона прожила недолго. Храмы Атона повсеместно подверглись разрушению. Люди по большей части вернулись к культу старых богов, кто-то стал изобретать новых.

Уже заново и всерьез — как главную мысль, как могучее основание нового грандиозного учения — идею единобожия выдвинули древние иудеи. Уже первые тексты, из которых потом сложились Тора и Танах, об этом свидетельствуют.

И хотя вера в пантеон высших существ, а также в целую толпу разнообразных божеств и демонов продолжала существовать (здравствует и сегодня в разных краях и у разных сообществ), идея единобожия стала твердой основой трех так называемых авраамических религий (т. е. идущих от праотца Авраама) — иудаизма, христианства и ислама. Отдельным мотивом встречается она и в индуизме.

Но мысль о том, что есть только одно Высшее Существо, оказалась не только важной для человека. Она бросила неожиданный свет на великую проблему человеческого Я. Ведь из концепции единства легко вытекало представление о сознании отдельного человека как о монаде, но попутно неизбежно рождалась идея равенства мира и человека, макрокосма и микрокосма (малая точка отражает весь мир, но и сам огромный мир в каком-то главном смысле — всего лишь точка). Отсюда горячая мысль и страстная надежда о непременном будущем слиянии человека с Богом (близкая не только богословам, но и многим философам, писателям, а также легионам верующих).

Подобное слияние — великий итог, и его ни в коем случае не спутаешь с посмертным вступлением в семейство галдящих и ссорящихся друг с другом многочисленных богов и богинь.

Если бы миром управлял пантеон богов, то и в нашей голове неизбежно царил бы «малый пантеон» (как раз из-за принципа соответствия макро- и микрокосма), и мы никогда бы не говорили Я, а говорили бы Мы (втайне имея в виду мы — боги). В нашем разворошенном сознании творился бы бедлам, условный Птах спорил бы с Осирисом, Зевс гневался на Гефеста, Вишну воевал бы с Шивой, Перун с Даждьбогом, а Сурья посылал бы свет Варуне. И всякая наша попытка речи, всякая фраза звучала бы немыслимой какофонией, даже если бы претендовала на некий симфонизм.

Нет, боги не должны устраивать хаос в нашем сознании. Пусть лучше они остаются в мифах, в легендах, в сохранившихся древних текстах… Читать Библию, Упанишады, Бхагавад-гиту, дзен-буддистов или даосов и интересно, и порою полезно. Но здесь нужны известная осторожность и некий интеллектуальный фильтр, дабы не запустить островки хаоса в собственные мозги. Именно поэтому можно и нужно говорить о культурно-исторической и психологической значимости представления о единой Высшей Силе, о едином Творце. При этом не обязательно придавать этой мысли сугубо религиозный смысл, поскольку практически независимо существует великая философская традиция — учение о единстве мира (монизм).

Продолжая эту логику, мы можем отметить, что самое главное чудо в нашем мире — это возможность существования той единой центральной точки всякой личности, которую мы и называем — гордо, с вызовом или просто и буднично — Я.

Но как возможна такая точка? Где она обитает? Что означает?

В теле человека примерно десять в двадцать пятой степени атомов. Это в миллиарды раз больше, чем звезд в Млечном Пути. И на это число с двадцатью пятью нулями существует лишь одно Я. Только одно — здоровое и ясное Я. Если же их окажется два (или больше), то это уже опасная трещина, это распад, это серьезная болезнь — раздвоение личности. Только не следует путать этот психический сдвиг или даже слом с сугубо внутренним разговором Я — Ты в пространстве единого Я. Подобный разговор — особое и важное явление, которое есть неотъемлемая черта Я мыслящего. Тут возникает очень интересная параллель: внутреннее расслоение единого Я на Я — Ты и их зеркальная связь удивительным образом соответствуют идее тройственности единого христианского Бога. Дело в том, что осознать и как-то понять себя всякое Я может только в споре с самим с собой, в момент отделения от себя и в постоянном процессе возвращения к самому себе. Собственно, это мы и называем мышлением.

Отдельным образом надо отметить, что принцип троичности Бога сыграл фундаментальную роль в становлении христианской (европейской) культуры с ее великим искусством, могучей наукой и пора­зительными технологиями. И связано это было прежде всего с тем, что один из компонентов Троицы (Бог — Сын) оказался еще и человеком (Бог спустился на землю, одной из своих сторон став человеком, что по принципу зеркальной симметрии открыло человеку возможность одной из своих сторон стремиться к равенству с Богом). Возникший образ богочеловека (независимо от того, реальность это или миф) принципиально изменил взгляд земного человека на Небо и Землю, в связи с чем открыл шлюзы для водопадов творчества. Человек по отношению к Творцу стал ощущать себя со-творцом, он получил право изменять окружающий мир и самого себя.

Итак, частиц в нашем теле невероятно много. Однако это не мешает тому, что в норме весь этот мириад атомов подчиняется некоему единому центру, который сам не материален, он летает свободно в иных пространствах, лишь иногда приземляясь. Вот мы и называем этот центр важнейшим из всех местоимений — «я» (в расшифровке — я сам, собственное самосознание, собственная самость, собственная единая воля).

Но как это возможно? Какая сила собрала это великое множество в нечто единое и целое? Почему атомы столь послушны, словно солдаты в строю? Для чего они выстроились в длинные закрученные цепи, в связные сплетения? Кто их выстроил, кто дал им такой наказ? Почему они не разбежались? Ведь разбежаться в хаотическом танце — эх! — это так легко, словно падать вниз, это так естественно (энтропия!). Но какая-то загадочная сила заставляет их поступать трудно, выступать противоестественно — то есть, если даже и включаться в динамику, то весьма точно выстроенную, порождающую весьма подвижные, но при этом устойчивые, не рассыпающиеся структуры (преодолевая сопротивление, подниматься вверх — негэнтропия). Эту силу нередко называют очень знакомым нам словом, которое до конца нами так и не понято, — «жизнь».

Земляной червь или стрекоза — очень сложные живые системы, это тоже связные мириады атомов. Но не хватает им некой малости, которая позволила бы червю и стрекозе гордо сказать о себе: «Я сам! Я сама!»

Эту малость мы называем словом разум.

Разум (ум, на древнегреческом «нус», или «ноос») пытается придать этим сборищам атомов, их общему движению и действию некий высокий смысл, некое целевое единство, а заодно некое особо правильное — и в моральном, и в эстетическом плане — устройство. И получается — человек.

«Я — государство атомов», — говорил о себе Велимир Хлебников.

Блестящая метафора, но окончательного ответа и она не дает.

Зато возникает вопрос — насколько свободны атомы и прочие частицы этого государства? Или оно насквозь тоталитарно? Кому-то вопрос покажется странным и надуманным, но я напомню: еще на заре прошлого века нашлись физики столь умные, что даже осмелились поставить вопрос о свободе воли электрона (который пролетал сквозь дифракционную щель как ему вздумается). За истекшие сто с чем-то лет вопрос этот никуда не исчез, стал только острее и интереснее. Сегодня он (наряду с целой серией подобных странных вопросов) способствует тому, что новейшая физика (вместе с творческой философией) открывает совершенно новую реальность, где первичным уже скорее выглядит сознание, нежели материя, творческий дух, нежели мертвый полет атомов. И это не может не бросать особый свет на все наши усилия, на всю нашу беспокойную теперешнюю жизнь.

Но особенно тяжкой встает задача понимания мира, когда мы от государства атомов переходим к государствам людей — с их распрями, войнами и так трудно добываемой любовью.

Кто я?

Напрасно дух о свод железный
Стучится, крыльями скользя.
Он вечно здесь, над той же бездной:
Упасть в соседнюю — нельзя!
В. Я. Брюсов

«Кто я?» Часто ли мы задаем себе этот вопрос? О, едва ли. Бывает, мы вглядываемся в себя, но обычно неглубоко и ненадолго. Есть, правда, такое выражение — «болезненное самокопание». Оно может оказаться глубже мельком брошенного внутрь себя взора. Острее. Даже опаснее. Но уже сам намертво приклеенный эпитет не жалует это занятие. «Некогда копаться в себе и незачем. Живи реальной жизнью!» — такое нередко можно услышать от непрошенных советчиков.

Действительно, большая часть нашего сознания по сложившейся привычке действительно направлена вовне. Поток впечатлений, встающие частоколом жизненные проблемы, постоянно возникающие задачи, трудности, сиюминутные вопросы, разговоры, споры, столкновения, волевые решения, действия или бездействие, огорчения или находки, поражения или победы, сомнения или озарения, — вся эта круговерть происходит здесь, но вне и вокруг нас. И именно из этих деталей и обрывков мы обычно пытаемся сконструировать и определить собственную личность как участницу общего танца — в плане пола, возраста, языка, профессии, национальности, расы, религиозной принадлежности, социального статуса, политических воззрений, идеологических пристрастий, эстетических предпочтений или, скажем, в зодиакальном аспекте, который снова вошел в моду… В случае более или менее удачной увязки этих достаточно разнородных факторов можно говорить о некой многогранной или системной идентичности, в которой национальное и конфессиональное, по сложившейся традиции, лидируют. (Как просто и, казалось бы, ясно звучит: «Я русский — и православный», «Я поляк — и католик», «Я калмык — и буддист», «Я японец — и синтоист»… В предпринимаемых нами попытках осознать себя шире и глубже эта простота испаряется быстрее, чем мелкая лужа на солнце.)

Но ведь даже телесные ощущения, яркие или вялые, радостные или болезненные — это ведь тоже нечто внешнее по отношению к душе нашей и к ее высшему уровню — духу. Как бы ни было нам дорого и близко собственное тело, оно лишь вместилище души, временный дом. Представьте, что дом горит. Живущий в нем человек стремится выскочить из него. Он сам себе дороже, нежели стены охваченного пламенем жилища. И накопленный духовный опыт дороже горящего скарба. (Бывают, впрочем, и такие типажи, для кого скарб дороже.) А, по сути, тело — это ближайшее наше внешнее. Неслучайно мы способны его рассматривать, например, в зеркале — с оттенком самовлюбленности или критически, с возмущением, а иногда и с негодованием. И в такие минуты нам легче осознать, что наше тело нам не тождественно, что оно не столько сердцевина, сколько упаковка. Важно подчеркнуть при этом — внешняя! Для кого-то последнее утверждение — новость, но это так и есть. Это довольно старая истина, на время почти забытая, но ныне вновь заметно крепнущая.

Дух пребывает где-то там, где-то в стороне и выше, хотя в продолжении жизни тела связан с ним крепчайшими узами. И хотя все мы так или иначе это ощущаем (кто сильнее, кто слабее), практически мало об этом думаем, потому что с детства нас к этому не приучили, а само оно не очень сложилось. И только очень чувствительные от природы люди улавливают структурную сложность, противоречивость, загадочную двойственность и одновременно своеобразную красоту нашей бытийной конструкции — тело-дух. «Дано мне тело, что мне делать с ним, таким единым и таким моим?» — еще в юности спросил Осип Мандельштам. «За радость тихую дышать и жить кого, скажите мне, благодарить?» Это вопросы глубоко личные, но одновременно философски острые, с налетом восторга и отчаяния, вопросы, повисшие… над бездной.

Действительно, вручить тело можно лишь тому, кто на момент вручения уже существовал. Выходит, что существовал в бестелесности. Где именно? В какой форме, в каком виде? Страдал ли в этой бестелесности или был умиротворен и счастлив — от пребывания в великой пустоте небытия? Ждал ли тела — как грубой оболочки, как трудной земной судьбы, как целой цепи испытаний — или опасался этого? И куда вознамерился уйти, когда земному облику приходит конец, а тело рассыпается? В ту же пустоту? Ответы на эти вопросы непросты. Впрочем, для многих (по инерции мыслящих традициями вчерашнего, замшелого материализма-атеизма) сама их постановка надумана и пуста, зато для людей с подвижной, неспокойной мыслью загадочна, тревожна, даже страшновата. В любом случае, все это достаточно любопытно, а ныне приобретает особый вес не только в философском, но и в научном плане, например, в теории и практике такого востребованного направления, как трансперсональная психология, а также, сколь это ни удивительно, и в современной квантовой физике, которая все отчетливее начинает понимать и трактовать сознание как первичную предпосылку физической реальности. Широко разбирать эти интригующие моменты в рамках нашей темы возможности нет. Это отдельный разговор и немалый.

Для нас тут важен лишь один мотив: все чаще мы начинаем задумываться о глубинах и границах нашего Я и с каким-то новым удивлением осознавать (независимо от того, высоко мы его ценим или относимся наплевательски), что оно по большей части там, в области духа, в некоем экзистенциальном пространстве. И одновременно тысячью нитей оно связано с тем, что здесь, что мы воспринимаем как наличное бытие. И только с учетом этих живых и подвижных связей мы можем ставить всерьез вопрос о собственной идентичности. Идентичность в данном случае — это привязка нашего Я — в чем-то открытого миру (иногда — крикливо и требовательно открытого), но чаще нами же во многом запрятанного, утаенного, глубоко личного, такого загадочно трепетного, нередко стеснительного и робкого, — к реалиям и условиям конкретной внешней жизни, когда она наполняет его светом и звуком, шумом времени, сладкой тяжестью бытия, стремлениями и желанием, огорчениями и страстями. Вполне понятно, что эта многоцветная жизнь захватывает нас, иногда почти целиком. И нам начинает казаться, что наше Я — оно тоже тут, в этой круговерти, оно всегда при нас, оно нам близко, более того, оно нам тождественно, понятно и вроде бы даже полностью подвластно. И основная формула проста: «Я — это Я».

И все же время от времени какое-то смутное вопрошание, направленное внутрь, туда, в темноту, обычно не доведенное до порога ясности, всплывает где-то в глубине, царапает нас, копошится в сознании и даже где-то за его чертой. Какое-то недовольство собою, что-то тянущее или ноющее, какое-то смятение от того, что что-то не доделано или не додумано, что-то забыто или с неподобающим легкомыслием отброшено. Так или иначе, но свое Я, спрашивающее нас или требующее, радующее или мучающее, мы ощущаем, с одной стороны, постоянно, с другой, неожиданной, — внезапными вспышками.

Но тогда возникает следующий вопрос: можем ли мы хотя бы на время забыть про это свое Я (обычно четко очерченное, но порою и смутно осознаваемое, с неясными границами), отодвинуть его, отбросить как досадную помеху, стереть, изменить ему, вырваться за его пределы? Или вообще отказаться от него. Практика глубокого религиозного погружения, медитация буддийского монаха, аскетический экстаз исихаста-анахорета, остановка сознания в стилистике йогов и пр., казалось бы, подсказывают, что, да, порою это возможно. Но на деле не совсем так. Остановив сознание, йог действительно на время останавливает и тот поток самоощущения и самоосмысления, который мы называем местоимением Я. Но когда он заканчивает этот обрыв, его Я возвращается. Возможен почти озорной вопрос: а вдруг после такой «нулевой» остановки возвращается совсем другое Я, имеющее мало общего с прежним? Многовековая практика йогов, исихастов, суфиев этого не подтверждает. Тем не менее вопрос этот можно и нужно расширить: способен ли любой из нас, потеряв прежнее Я, обрести другое, улететь в другую бездну, стать кем-то или чем-то иным? Или вообще никем и ничем? Готовы ли мы сумрачно признать или яростно крикнуть небу: «Я — это не Я!»

Поэт Брюсов твердо говорит: «Нет! Проникнуть в соседнюю бездну невозможно». В определенном смысле он прав. Этой позиции придерживались почти все философы сократовского направления, т. е. те, кто в центр своей картины мира всегда ставил человека — как ценность главную и высшую, а отдельную личность — как носителя духа. Сознание личности — явление фундаментальное, в глубинном ядре себе верное и на пустые шараханья не способное. Разумеется, каждый отдельный человек не есть что-то застывшее, он может или даже должен развиваться и меняться. Но психологически — только в строго очерченном пространстве своего Я, и никак иначе. Может ли Я выйти за свои пределы? Категорически не может. Но при этом нередко выходит. Красота парадокса состоит в том, что Я меняется, оставаясь в сути своей неизменным. Оно всегда, на любом повороте, действительно верно себе, чему-то главному в себе, и именно в этом — признак его душевной целостности и духовного здоровья. На протяжении всей жизни человек, меняясь или даже отчаянно меняясь, и даже на краю гибели, знает, что он — это он. А если вдруг начинает испытывать в этом сомнения или вовсе теряет это знание, то это близко к личному краху, равносильно катастрофе. Такое может случиться при сильном психическом сдвиге, при помешательстве, при потере памяти. Бывают и небольшие сдвиги, первые признаки надвигающейся беды, когда еще не поздно спохватиться. Такие предчувствия нередко приходят во сне.

Но само явление сна нормально. Здоровый сон не угрожает нашему Я. Ибо сонное забытье — это Мое забытье, а сновидения, яркие или зыбкие, — это Мои сновидения. Более того, для полноценной жизни они необходимы, поскольку расширяют пространство психики. Хорошо, пусть так. Ну, а если сновидения чужие? Если это чуждое или даже враждебное вторжение? Фрейд, например, такое допускал, но полагал, что именно Я руководит цензурой сновидений. Это означает, что сны могут формироваться где-то за границами Я, которое может что-то впустить в себя, а что-то и отбросить (в связи с чем возникает образ пределов Я и чего-то запредельного). На самом деле сны — это не только «отдых» нервной системы, отнюдь. Но и не только «перезагрузка» отдельных участков мозга. Сны — это таинственный, далеко не всегда нами контролируемый разговор на границе Я или даже за его границами, разговор подсознания (Оно) с сознанием (Я). Бессвязность, нелогичность, загадочность сновидений лишь кажущееся явление. На самом деле, как сказал бы классический психоаналитик, фантастические, спутанные образы сновидений не что иное, как символическое выражение затаенных желаний, а также потаенных, нерешенных проблем.

Но сны — это не только подсознание, неожиданным способом прорвавшееся в сознание. Это еще и обратная ситуация — это сознание, которое ищет пути и способы проникнуть в подсознание и нагрузить его трудно решаемыми в обычной жизни задачами, ибо именно там, в неясной глубине происходят таинственные и драгоценные процессы обработки мыслей, знаний и образов. Можно сказать, что мы, почти не осознавая этого, «заказываем» себе те или иные сны. Оказывается, это от нас во многом зависит — страшное ли нам приснится или что-то светлое, волшебное. Таким образом, сон — это сложный двусторонний процесс с подъемами и спадами, с сюжетными приключениями, с озадачивающими или пугающими картинками, с торможением и активностью различных участков мозга, с внезапными яркими вспышками в заторможенном сознании. При этом вполне допустима такая метафора: взаимодействие коры с подкоркой — куда более мощный «компьютер», нежели работа этих зон по отдельности. Вот почему наиболее главные, сложные, порою трудно формулируемые проблемы человек решает во сне, когда кора заторможена, а взаимодействие различных иных зон мозга проявляется с неожиданной силой. Проснулся человек, и вдруг понимает с удивлением, а иной раз и с восторгом, что задача, которая долго его мучила, которая еще вчера казалась неимоверно сложной, имеет довольно легкое решение. Оно словно бы само собой пришло в голову. Народная мудрость давно отметила это поговоркой «Утро вечера мудренее». Поэтам под утро приходят стихи, музыкантам — мелодии, ученым — начатки новых теорий, а людям, замученным раздерганной жизнью, — какие-то неожиданные житейские подсказки.

Итак, в норме «Я — это всегда Я». Однако эта верность себе не отменяет того, что каждое индивидуальное Я, взятое во всем его объеме, есть многомерная бездна. Она по большей части темна, освещена лишь местами и пугающе глубока. Мы не всегда это в полной мере чувствуем или понимаем, не всегда в достаточной мере владеем этим внутренним светом. Впрочем, иной, заглядывая в себя, порою может разглядеть лишь тусклую яму с подсыхающей на дне лужицей. В подобном случае или вправду душа мелка, или возникли барьеры, выросли стены, а внутренний взор потерял остроту и силу. И человеку остается лишь внешний мир, внешняя активность и чисто внешние успехи, а это, в лучшем случае, лишь половина человека, причем не главная. Эти «верхние половинки» нередко ущербны, а то и никчемны. Это малоприятный дисбаланс, но иногда он вырастает до степеней опасных, когда начинает грозить не только самому носителю, но и окружающим. Такому получеловеку (с гипертрофированной внешней активностью) нужна срочная помощь, работа по спасению от трагического перекоса, причем не только ради него самого, но и ради здорового социального климата вокруг него, ибо «внешние люди» (нередко с лидерскими наклонностями) готовы сеять раздоры и затевать интриги (обычно мелкие, но порою весьма масштабные, вплоть до религиозных или национальных конфликтов, а то и мировых войн). В старину ранние этапы подобного спасения назывались «воспитанием чувств», воспитанием ответственности, а этапы более поздние — попыткой пробудить совесть. Ныне это почти забытое искусство, и среди нас толпами бродят личности с неразвитым внутренним Я, искаженным, перекошенным, а то и вовсе без оного (не научены люди по-настоящему заглядывать в себя и спрашивать с себя).

Впрочем, особям излишне глубоко погруженным, ушедшим в себя чрезмерно, тоже бывает необходима помощь. Крайности везде опасны. Из слишком провалившегося в себя человека может сформироваться личность, которая планирует уничтожить мир. Удивляться этому не приходится, ибо крайности сходятся. «Внешний» человек замышляет большую войну, «внутренний», благодаря способности к гигантскому сосредоточению, изобретает сверхоружие. А если они составят союз? Это может показаться литературной фантазией — нет, в ХХ веке человечество к подобной ситуации приближалось вплотную. Отзвуки этого приближения мы слышим и сегодня. И волны, надо сказать об этом прямо, далеко не угасли.

Вот почему баланс между внутренним и внешним Я — исключительно важный момент. Важный для всех ныне живущих семи миллиардов человек, а также для возможных через полвека десяти или двенадцати...

Я сознательно опускаю здесь разговор о том, как решала проблему «внутреннего» и «внешнего» человека психология ушедшего столетия (хотя само по себе это крайне интересно). Можно было бы вспомнить Карла Густава Юнга, Ганса Айзенка и иные славные имена. В сущности, это было бы даже полезно, но… Но психология прошлого века, виртуозно аналитическая и революционная, была при всем при этом очевидной пленницей своей научной эпохи и, жестко отделяя себя от теологических и спиритуалистских спекуляций, не претендовала на чересчур свободное, а то и отчаянное, бесшабашное проникновение в мир духовный. Читатель вправе заглянуть (с безусловной пользой для себя) в обширную литературу на эти темы. Но не надо забывать, что психология во многом наука формальная и вынуждена во имя ясности результатов чертить сравнительно простые объяснительные схемы и сама себе cуживать горизонты. Вот почему время от времени необходимо прибегать к спасительной помощи полностью раскованного мышления художников и поэтов.

Ты и сам иногда не поймешь,
Отчего так бывает порой,
Что собою ты к людям придешь,
А уйдешь от людей — не собой.
А. А. Блок

Мы ставим здесь вопрос о балансе внешнего и внутреннего как некоем равенстве, как о структурно необходимой симметрии, как о продуктивном вселенской значимости союзе, частица которого пребывает в каждой мыслящей единице. Серьезное нарушение подобного союза открывает путь к патологическому изменению, к расщеплению или даже к полному распаду личности (по всему диапазону, от малой до великой — от гоголевского Акакия Башмачкина до лермонтовского Печорина или даже Демона). Здесь мы невольно подобрались к теме раздвоения единого.

Может ли Я иметь две стороны? Безусловно — да. Но это никак не отменяет его единства. Это две стороны все той же медали. Это то, что было глубоко схвачено в образе древнеримского бога Двуликого Януса — бога дверей, границ и переходов. Он изображался с двумя лицами, одно из которых смотрело в будущее, а другое — в прошлое. Это сильный образ и вполне позитивный — он говорит о нашем умении владеть временем, памятью (прошлое) и воображением (будущее). Таким же двусторонним взором надо уметь смотреть и в пространство — во внешний мир и внутрь себя. Дело в том, что в едином пространственно-временном континууме память (признак времени) и протяжение (признак пространства) — области не просто равноценные: дополняя друг друга, они придают личности объем. А далее можно задуматься о несовпадении или даже намеренном искажении соответствия внешнего Я внутреннему (когда подлинное Я скрыто, а снаружи представлена маска). Это то, что обычно называют лицемерием, двуличием и, что не совсем справедливо, соотносят все с тем же Янусом. Но сам великий Янус тут ни при чем, он лицемером отнюдь не был. Здесь всплывает иная тема — о подлинном понятии личности. Дело в том, что латинское слово persona (восходящее к этрусским корням, а затем принятое всеми европейскими языками) исходно как раз обозначало маску (а также актера или роль). Древние отчетливо понимали, что внутреннее Я человека выйти наружу может лишь в какой-то одежде. И «одежда» эта (как необходимая маска), хотя поневоле огрубляет внутренний свет и толкает к игре, вовсе не обязательно связана с желанием что-то темное скрыть или кого-то обмануть, хотя в реальной жизни последнее встречается, увы, нередко.

Кстати сказать, красиво и даже мудро решена проблема «маски» в пространстве русского языка. От единого корня двух важнейших слов лицо и личность ведут два вектора — вверх и вниз. Ниже возникает словечко личина — та же маска, и, как правило, фальшивая (есть замечательное старинное выражение «накладная рожа»). Выше формируется прекрасное короткое слово лик — свет подлинный, не искаженный, с очевидным налетом святости (мы знаем, что на иконах изображаются лики).

Тут всплывает еще один образ — взаимосвязи внешнего, вселенского мира («открылась бездна звезд полна») и внутреннего мира человека, по масштабу потенциально не уступающего звездной бездне. Это можно представить графически — в виде двух пересекающихся прямых на манер буквы Х. Если эту фигуру вращать, мы получим два бесконечных конуса, касающихся друг друга вершинами (что будет напоминать геометрически бесконечные песочных часы). Верхний конус можно понимать как мир внешний, нижний конус — как мир внутренний. Человек, равно чувствующий обе эти бесконечности, на самом деле есть точка на их границе, в месте соприкосновения конусов, словно в узком горле песочных часов. Он — дверь между внешним и внутренним единого мира и одновременно страж вселенского времени. И хотя мировое время принято считать односторонне направленным (стрела времени), на самом деле оно, как песок в часах, может струиться в обе стороны. Символом этой ситуации был выбран Двуликий Янус — бог дверей, границ и переходов. Ибо человек есть точка на границе этих взаимосвязанных переходов — на стыке прошлого и будущего и на стыке внутреннего и внешнего. Уместно тут припомнить и гениальную сентенцию Паскаля, уравновешивающую симметрию великого и малого и по праву возвышающую значимость точки: «В пространстве Вселенная объемлет и поглощает меня как точку, в мысли я объемлю всю Вселенную».

Вернемся к понятию внутренней индивидуальной бездны. Как бы она ни выглядела, человек — ее вечный хозяин и вечный пленник, Перебраться в соседнюю бездну, чужую бездну, убогую или беспредельную — словно в параллельную вселенную — возможности нет. Разве только ценой утраты собственной личности.

А вот общаться с соседней бездной — возможно. И даже нужно. У людей, собственно, так и бывает. И это нормально для существа по основной сути своей вселенски одинокого, наподобие монады, но одновременно по внешнему устройству жизни существа коллективного, с рождения брошенного в гущу общения. Это противоречие в человеке принципиально и неустранимо. Вот почему отношение предельного эгоцентризма (абсолютного одиночества монады) к принципу коллективности, к идее соборности являет собою одну из труднейших проблем и высокой философии, и конкретного бытия.

Душа человеческая изначально одинока, но по замыслу она социальна, ибо без социума человек — как бы одинок и отделен он ни был — не возможен. Это еще один парадокс, и, словно преодолевая его, одинокая душа охотно погружается, а то и жадно кидается в общение, в котором одна бездна видит себя в другой словно в некоем зеркале, хотя неизбежно в искаженном виде. Однако это не мешает тому, что и та, и другая начинают лучше понимать и других, и себя, одновременно открывая способ убежать от исходного ледяного одиночества. Я и Ты — диалог бездны с бездной. Зигмунд Фрейд постулирует это просто и ясно: в психической жизни человека всегда присутствует «другой»; он, как правило, является образцом, объектом, помощником или противником. Похожей позиции (но уже в рамках религиозной философии) придерживался Лев Карсавин, для которого личность возможна только как осознание своего Я через другое или через другого, а в итоге через сопричастность Высшей Личности, т. е. Богу.

В этом смысле диалог с бездной не может быть простым и легким, ибо он одновременно союз и война. Но зато тут рождается великий образ веры, ибо верить, доверять и доверяться можно только в диалоге, когда есть кому верить и кому довериться. Возможен исключительный случай, по-своему любопытный: в абсолютном одиночестве человек вынужден верить или не верить только самому себе, ибо больше никого нет. Самый тяжелый вариант — одиночество убежденного атеиста, — более ледяного холода вообразить нельзя. Именно поэтому атеисты отличаются внешней активностью, в поисках компенсации они тянутся к коллективу, а вглубь себя заглядывать не любят.

В диалоге Я и Ты рождается еще одно великое явление — любовь. Любить и быть любимым возможно лишь при наличии двоих, в контакте бездны с бездной. Разумеется, особый случай не исключен и тут — предельное себялюбие, нередко вынужденное (любить больше некого, ибо вокруг пустота). Вот почему в христианском учении практически центральным мотивом выступает двусторонний образ любви. Верующий ощущает в глубине своей любовь к Всевышнему, тайно несет ее в себе, хотя в минуту откровения не стесняется признаваться в ней. Важно, что в этих отношениях в виде предустановленной гармонии возникает (а точнее, изначально присутствует) симметричный ответ. Отсюда и великая христианская формула «Бог есть любовь». Остается добавить, что явление и понятие любви — гарантия того, что мир не пуст.

Кстати, еще раз о вероисповедном чувстве: разговор человека с Богом (молитва) — это действительно диалог бездны с Бездной. Но молитва далеко не единственный способ такого общения. Можно многое припомнить из богослужебной практики, из традиций, ритуалов в различных конфессиях, но в данном случае уместнее вспомнить любопытную мысль Мартина Бубера, отличающуюся жизненной простотой: «Нет ничего более способствующего диалогу между Богом и человеком, чем трезвый и братский обмен взглядами совместно работающих людей». Понимать эту мысль можно так: созидательный, творческий совместный труд вниманием и поддержкой со стороны Всевышнего, как правило, не обделен.

Разумеется, на этом высоком фоне разговор человека с человеком проще, предметней, приземленный, тут естественное равенство сторон, тут явственней обратная связь, но напрасны здесь надежды на непременную воздушную легкость беседы, на «предустановленную гармонию» контакта. Нет, тут не так. Чаще всего этот разговор труден, он полон подводных камней, и поиск понимания одного другим — насущная задача, это проблема мирного, толерантного, дружелюбного общения даже и тогда, когда интересы и цели сторон не совпадают, а часто и противоположны (нет необходимости вспоминать о врагах, такое нередко бывает и у друзей или между мужем и женой, или между матерью и ребенком). Бывают, правда, чудесные совпадения, почти слияние двух бесконечностей. По-другому это называется резонансом душ (в любви, дружбе, в горячем творческом союзе). Можно ли назвать этот резонанс переходом, путешествием, а то и переселением в соседнюю бездну? При некотором воображении можно. Подобный переход будет чем-то напоминать знаменитый туннельный эффект в квантовой физике, когда частица, будучи не способна перепрыгнуть потенциальный барьер, каким-то загадочным образом его протыкает. И тогда может возникнуть одна бездна на двоих. Примерно это имел в виду Михаил Бахтин: «Человек со своим самосознанием не одинок. Смотря внутрь себя, он смотрит в глаза другого или глазами другого».

Мы видим, в итоге, что человек (или, точнее, его идеализированный образ) — это что-то очень сложное, высокое, равное миру и одновременно противостоящее ему. Что-то многогранное, противоречивое, но потенциально могучее, нечто конечное и одновременно беспредельное (даже вне зависимости от вопроса, откуда явился человек, кем создан, с какими целями и кто является подлинным Творцом миров). При этом нет возможности избежать мотива противоположного — человеческой бездумности и суетливости, потерянности и растерянности, слабости и низости, готовности к сдаче собственных высоких обязательств, к безвольному спуску в преисподнюю. Сплетение этих мотивов и открывает нам как подлинное величие, так и глубокую драму человеческого существования.

Я ненавижу человечество,
Я от него бегу спеша.
Мое единое отечество —
Моя пустынная душа.
К. Д. Бальмонт

Коснемся еще раз проблемы изменения Я, которое по сути, казалось бы, неизменно в аспекте самоидентификации (например, религиозной). Может ли христианин перейти в ислам? Да, безусловно. Изменится ли принципиально его Я? Нет, не изменится, лишь приобретет некие новые черты или черточки (хотя какие-то и потеряет). Может ли мусульманин стать христианином? Редко, но случается. Новообращенный скажет: «Теперь Я верю, что пророк Иса — Бог!» Но в сердцевине своей он будет пребывать все в том же своем Я.

Может ли вчерашний атеист стать кришнаитом, обрить голову и завернуться в желтую ткань? Это целая духовная революция. И тем не менее ответ останется таким же, независимо от того, серьезное это превращение или минутная дань моде. Может ли светловолосая северянка (русская, шведка, норвежка) надеть хиджаб и с автоматом в руках вступить в отряд исламских террористов? Да запросто, но только и здесь ее Я принципиально не изменится, это будет она же (хотя радикально могут измениться ее характер, нравы, ценности, даже вся судьба). Вместе с тем некий начальный путь к двойственности здесь может быть открыт.

…Двойственность существа естественна при наличии в нем некоего инородного Я; двойственность эта может не осознаваться ее носителем… но уже само пассивное наличие этого инородного компонента ведет к катастрофической декоординации между жизненной целью человека и его характером, между его данными и его поведением.
Д. Л. Андреев

И все же возможен ли полный отказ от своего Я? Полная его потеря? Увы, такое бывает, оно либо вызвано тяжкой болезнью, либо навязано чей-то злой волей, каким-то темным гипнозом, бесчеловечным тренингом — это варианты тяжелые, порою страшные, это полная психическая патология. Она по разным причинам случается, и даже сложились в разных культурах специальные названия печальных представителей этой жуткой породы: «зомби», «манкурт», «бусо», «драугр», «нахцерер», «вендиго». Очень выпукло описывает типаж манкурта Чингиз Айтматов. Манкурт, по мнению писателя, это человек, у которого «империя удалила сердце и мозги». Он лишен понимания собственного Я. Свою ущербность он проявляет агрессией — у него все виноваты, кроме него самого. Для него нет понятия ценности жизни, ни своей, ни чужой. Память о величии предков манкурт использует не для продолжения их знатных дел, а лишь как оружие в войнах, никчемных, а то и подлых, которые его хозяева развязывают легко и против кого угодно. Впрочем, манкуртом бывает не только человек, но и целый народ.

А вот может ли, к примеру, француз оказаться русским? Вы скажете — нет, поскольку уже при зачатии генетика все определила, а заменить ДНК возможности нет. Не торопитесь. Во-первых, нет данных о принципиальных различиях в ДНК европейских народов. Во-вторых, представьте себе, что во французской семье вырос человек, считающий себя стопроцентным французом. И вдруг он узнает, что был взят на воспитание из российского роддома. По рождению он — русский, но по культурному облику — абсолютный француз, и таковым, разумеется, останется, хотя, быть может, в нем проснется интерес к стране, в которой он родился. Этот не столь уж редкий случай показывает, что национальная принадлежность в большей мере определяется воспитавшей человека культурой, а не чем-либо иным (непростого вопроса о глубинных наследственных архетипах мы здесь пока касаться не будем). Бывает, что экстремальный нацпатриот фанатично бьет себя кулаком в грудь и размахивает соответствующим флагом, хотя поручиться за полный состав своего генома он не в состоянии. Да его не столько «чистота генома» волнует, сколько сектантское чувство принадлежности к стае или стаду (следует заметить, что чувство это имеет два уровня — в нем, бесспорно, присутствует доставшийся от пращуров биологический след, но еще более силен «вязкий клей» социальной группы, стаи или, если хотите, банды).

А может ли, допустим, китаец превратиться в чернокожего сенегальца? Тут куда отчетливее выступает некий принципиальный запрет, ибо в расовых отличиях, прежде всего телесных, генетика играет первостепенную роль. Никакое воспитание не может изменить цвет кожи или, например, строение глаза (скажем, убрать эпикантус, что возможно только хирургическим путем). Однако основной принцип остается в силе: например, африканец, с младенчества воспитанный в русской семье, окажется русским (по языку, культуре, по многим душевным качествам, включая естественное, здоровое чувство патриотизма), а кореец, воспитанный в ирландской семье, — ирландцем (хотя и желтолицым и раскосым, но такие детали главного в человеке никак не определяют). В итоге, мы вправе сделать вывод, что попытка найти идентичность только лишь по национальным или расовым признакам представляет собой не просто неоднозначную, но и ложно поставленную задачу. В реальности подобная задача может выглядеть здраво, только если она, о чем уже говорилось, понимается многогранно и системно.

А вот идентификация в ином пространстве — предельно личном, там, глубоко внутри, в собственной бездне, — являет собой иную в принципе проблему. Там нет никаких рас, наций и конфессий, там нет групп и группировок, нет толпы, нет стаи. Там если и бывают границы, то они носят иной характер и определяются, метафорически выражаясь, не земным, а небесным замыслом о человеке. По высшему замыслу человек добр, красив, легок, чист, несколько абстрактен (односторонен в том смысле, что отграничен, отделен от зла, свободен от него, он ближе к ангелу), но при этом отнюдь не пуст, он исполнен жизненными силами и творчески нацелен. Впрочем, в более широкой версии, учитывающей реальную шероховатость жизни, он едва ли свободен от тяжких противоречий, — он может оказаться недобрым, мутным в мыслях и целях, нечестным в общении, коварным в поведении и даже по-настоящему страшным в действиях (подобным уже не Богу, но скорее дьяволу). В любом случае, существует некое пространство (пусть и воображаемое им), где он сам свободно летает и сам себя определяет. Примериваясь к земным декорациям, он может воображать себя ангелом или злодеем, царем или полководцем, святым или палачом, каменотесом при постройке пирамид, а может и фараоном, погонщиком верблюдов или великим пророком…

Идентификация в собственных глубинах (подлинная, сущностная, по критериям небесным) связана не с принадлежностью к тем или иным социальным или биологическим группам и странам, но скорее с внутренней лестницей качеств, определяющих образ человека как высший замысел Бога.

Основной вопрос стремителен и прост: человек ли я?

В принципе, время от времени этот вопрос должен задавать себе каждый.

Но не задает почти никто.

Разумеется, необходимо хотя бы приближенное понимание, что такое человек.

Тут почти каждый уверен, что он это знает. Это и наивно, и смешно, и грустно.

Однако мы вынуждены полагаться на это интуитивное знание и понимание людей (обычно в границах элементарного здравого смысла), ибо точного, окончательного, высоконаучного определения не дают ни сама наука, ни философия. Не дают и не дадут никогда. Каждая эпоха предлагает свое понимание, всякий раз в чем-то новое, но в принципе этот вопрос открыт. Открыт навсегда. Открытость эта — одновременно и огромная трудность, и великое благо. Дело в том, что человек не застыл (в том числе и в своем определении), он вечно творческое, вечно растущее понятие. Он не знает своих пределов и не уверен, что их знает сам Господь Бог.

Тогда можно предложить более скромную, но одновременно более точную версию вопроса: в полной ли мере я человек? Дорос ли я до человека? (В смысле элементарно честной и элементарно благородной единицы.)

Если дорос, то благодаря каким качествам и чертам случилась эта победа? Возможно ли тут подтверждение?

А если не дорос, то по каким причинам?

Тот, кто способен поставить перед собою подобные вопросы, немалую часть духовного пути уже, несомненно, прошел. Грубо говоря, он уже в чем-то похож на человека. Много ли таких? Какова их доля в людской массе? Вопрос сложен, тревожен, даже опасен. По-своему на него с известной долей искренности и наивности может ответить каждый. Но реально, на деле это может взвесить и оценить только очень тонкий, глубокий, специально подготовленный социолог. А еще точнее и одновременно суровее — вооруженный высшим виденьем святой. В любом случае есть опасение, что мало-мальски честный ответ на этот вопрос не только потрясет нас, но и погрузит в тяжкое раздумье.

Начинается внутренняя самооценка фактически с формулы Декарта: «Мыслю, следовательно, существую». Это верный по своей сути силлогизм. Без мысли и вне мысли существовать невозможно (это было ясно из общих соображений мыслителям прежних веков, но сегодня это предметно подтверждает квантовая физика, причем не только в теории, но и в эксперименте — мыслящий наблюдатель первичнее наблюдаемого, он словно бы формирует или даже создает это наблюдаемое, создает видимый мир. Сначала имеет место субъект, и только потом можно ставить вопрос об объекте (как порождении субъекта), а не наоборот, как думали ученые на протяжении веков).

Итак, мыслю ли я? Сама постановка вопроса возможна лишь в процедуре мышления. Здесь имеет место изначальное динамическое (т. е. подвижное, не мертвое) тождество. Кто спрашивает о мысли, тот уже мыслит.

Но с чего начинается мысль? Точнее, какие условия ее подвигают? Важнейший ее механизм — память. Заканчивая фразу, даже самую простую, человек должен помнить ее начало, иначе мысль распадется, и все исчезнет. Начиная фразу, человек должен представлять, чем она закончится (хотя бы приблизительно, ибо здесь имеют место свобода воли и творчество, и в процессе произнесения мысль можно повернуть в другую сторону). Таким образом, существование в мысли (а значит, и в языке) — это не точечное мгновение (бытие здесь и сейчас как внезапный укол), а всегда некое протяжение, с постоянным быстрым перемещением внимания то в прошлое, то в будущее (при этом будущее — это «метелка» возможностей). Указанное челночное перемещение, своеобразный танец туда-сюда — главное и непременное условие мышления. Но что фраза! Вместо нее можем представить длинную, развернутую мысль, произнесенную речь, рукопись трактата или романа, солидный научный труд (как индивидуальный, так и коллективный), или многолетнее строительство — дома, дворца, а то даже и целого государства. Принцип челночного блуждания мысли туда-сюда во времени тут нигде не изменится, зато во всей своей реальности возникнут понятия прошлого, настоящего и будущего, понятия истории, целеполагания, желания, плана, прогноза, надежды и даже понятие мечты...

Память — это основной принцип, способ и механизм бытия человека (который помнит себя и только благодаря этому знает себя). Внутри собственного сознания человек ощущает это как некую длительность и одновременно как условие свободы воли (то, что Анри Бергсон обозначил одним словом — durée). Бергсон тут прав, ибо взаимосвязь времени и свободы фундаментальна.

Подчеркнем еще раз, именно благодаря памяти возникает ощущение будущего, а затем и представление о нем, некие образы и картинки (по сути это та же память, только опрокинутая вперед). В примитивно-линейном смысле это опрокидывание есть почти прямое продолжение прошлого. Некритическая опора на прошлый опыт («ничто не ново под луной») — есть характерная черта примитивных, закрытых, излишне консервативных обществ, наивно полагающих, что как было, так и будет, и именно этого стоит придерживаться. Но подлинное будущее подвижно и не мертво постольку, поскольку подвижно и не мертво прошлое. И наоборот.

Здесь уместно вспомнить о различиях в методологии Зигмунда Фрейда и Альфреда Адлера, знаменитого его последователя. Основатель психоанализа делал акцент на прошлом опыте души (сознания — подсознания), в то время как Адлер со временем занял, по сути, противоположную позицию — он считал определяющим мотивом будущие состояния сознания и бытия, воздействующие на наше сегодня при помощи так или иначе поставленных целей. В основе человеческого поведения Адлер усматривал стремление к личному развитию, даже к некоему совершенству (он называл это «великим движением вверх»). Это стремление, это движение позволяет компенсировать исходное чувство неполноценности, свойственное каждому, а также, что важно, убежать от чувства неуверенности и страха. На этом пути и возникает идея-цель — добиться чего-то значительного, чтобы ускользнуть от ноющего в глубине ощущения собственной малости и никчемности. И хотя эта цель нередко лишь смутно осознается человеком, тем не менее именно она становится центром формирования личности, определяя ее психику, жизненный стиль и свойственное многим стремление к превосходству. Таким образом, по Адлеру, наше будущее выстраивает, формирует нас, незримо влияя на наше настоящее. Только финальные цели истинным образом могут объяснить психологические мотивы и поведение человека. Адлер называл это принципом финализма, без которого психологические феномены понять невозможно. Надо сказать, это был вполне оправданный и своевременный подход, поскольку в философии и методологии физики примерно в те же времена зашел предметный разговор о так называемой целевой причинности, о своеобразной детерминации будущим, словно бы меняющей направление времени. Это означает, что на деле будущее определяет, каким быть прошлому. А вот уже на следующем этапе воображаемое будущее (цели) определяет то, каким окажется будущее в реальности.

...