Оглавление

Безмолвное нагромождение

В поисках «чистого романа». Художественный мир Ёкомицу Риити

Сборник произведений Ёкомицу Риити (1898–1947), представленный в этой книге, — это не просто подборка текстов одного из самых влиятельных японских писателей XX века, но и картография творческой эволюции, напряженных поисков и метаний, определивших в том числе путь всей современной японской литературы. От ранних, пронзительных психологических этюдов до масштабных теоретических манифестов — творчество Ёкомицу являет собой уникальную лабораторию, где рождался и кристаллизовался тот феномен, который сам автор назвал «чистым романом».

От «Преступления» к «Теории»: эволюция метода

Открывающий сборник рассказ «Преступление» (1917) — это квинтэссенция раннего Ёкомицу. Здесь в центре внимания — гипертрофированное, почти болезненное субъективное восприятие. Смерть птицы-овсянки становится для рассказчика катастрофой космического масштаба, экзистенциальным «преступлением», в котором переплетаются вина, жалость и осознание необратимости утраты. Стиль писателя в этот период — это филигранная работа с ощущениями, где зрительные, звуковые и тактильные образы сливаются в единый поток, передающий хрупкость жизни и мучительную рефлексию интеллектуала.

Однако очень скоро Ёкомицу выходит за рамки чистой субъективности. В таких вещах, как «Север и Юг» (1921), его интересует уже не внутренний мир одиночки, а сложная механика человеческих отношений, детерминированных социальным положением, историей семейной вражды и экономическим расчетом. Конфликт между Акидзо и Кандзи, их манипуляции с фигурой нищего Ясудзи — это уже не просто драма, а точная социологическая и психологическая модель. Писатель начинает выстраивать многоголосую структуру, где каждый персонаж обладает своей правдой, своей логикой и своими слабостями. Это первый шаг к тому «чистому роману», где автор не навязывает свою единственную точку зрения, а становится режиссером, сводящим воедино множество независимых сознаний.

Эту же тенденцию мы видим в «Суде над Марксом» (1923) — одном из ключевых текстов сборника. Здесь Ёкомицу совершает виртуозный психологический и идеологический анализ. Судья, пытающийся докопаться до мотивов сторожа, совершает куда более глубокое путешествие — в лабиринты собственного подсознания, собственных классовых страхов и предубеждений, сформированных теорией Маркса. Предельно обнажается главная проблема: невозможность объективного суждения в мире, расколотом на враждебные классы и подавленном грузом «самосознания». Рассказ становится не только художественным произведением, но и философским трактатом о природе вины, правды и социальной детерминации.

«Теория чистого романа» как манифест и итог

Центральным текстом сборника, его смысловым и теоретическим стержнем, является эссе «Теория чистого романа». Его можно рассматривать как творческое кредо зрелого Ёкомицу и ответ на кризис японской «чистой литературы», которая, по его мнению, замкнулась в самокопании и бескрылом бытописании.

Ёкомицу выступает с резкой критикой сложившегося разделения на «чистую» и «массовую» литературу. Он провозглашает необходимость синтеза: «чистый роман» должен вобрать в себя энергию, занимательность и мощь повествования, присущие популярному роману, но поднять их на высочайший художественный и философский уровень, обогатив «идеологичностью, выдержавшей критику разума, и соответствующим ей реализмом».

В качестве эталонов он приводит великие романы Достоевского, Толстого, Стендаля, которые, при всей их сюжетной насыщенности и «случайности» (ключевое для Ёкомицу понятие, означающее яркие, неожиданные повороты, присущие жизни), являются вершинами мировой литературы. Писатель призывает к созданию масштабных полотен, способных охватить не единичное сознание, а всю сложность современного мира, где сталкиваются множественные «правды» и где автору приходится быть не летописцем собственного «я», а архитектором целых миров.

Представленный в этом сборнике корпус текстов Ёкомицу Риити — это не просто собрание сочинений, а живой документ литературной революции. Писатель, начав с тончайших психологических зарисовок, пришел к осознанию необходимости большого стиля, большого романа, способного стать адекватной формой для изображения катастрофического и сложного XX века. Его «Теория чистого романа» остается не только важнейшим манифестом японского модернизма, но и актуальным вызовом для литературы сегодняшней, все еще разрывающейся между элитарной замкнутостью и коммерческим упрощенчеством. Читая Ёкомицу, мы становимся свидетелями мучительного и блистательного рождения нового типа художественного сознания, для которого единственно возможным реализмом стал реализм тотальный, вобравший в себя всю боль, противоречия и неразрешимые вопросы своего времени. Об этом блестяще написала Людмила Ермакова в статье, посвященной первым переводом классика на русский язык, опубликованным в журнале «Иностранная литература». Недавно издательство «Гиперион» выпустило замечательный сборник «Шанхай», куда был включен одноименный революционный роман.

Задача этого сборника — расширить знакомство русскоязычных читателей с творческим наследием классика японского модерна, чьи работы продолжают будоражить умы не только историков литературы.

Павел Соколов

Преступление

Когда мне становилось одиноко и я в оцепенении смотрел куда-то в небо, то часто невольно насвистывал её позывной. Тогда из клетки внизу доносился её весёлый щебет. И я, тоже увлёкшись, отвечал ей или подзадоривал. Но вскоре мне это надоедало, и я оставлял её без внимания. Однако она продолжала щебетать изо всех сил. Внимательно слушая её, я начинал жалеть её и снова, сам не замечая как, вступая с ней в игру. Сейчас я тоже подал ей голос. Но, вспомнив, что её больше нет, почувствовал невыносимую тоску. Я пристально посмотрел на гору позади дома.

Тот день был ясным и тёплым. Я взял клетку с ранее пойманной приманкой-овсянкой, новую клетку и две-три тонких бамбуковых палочки, обмазанных птичьим клеем, и отправился в горы вместе с братом. На горе обильно цвели камелии. Я повесил клетку с приманкой на ветку пышной камели и соединил крестообразным образом подготовленные бамбуковые палочки. Потом я спрятался в тени другого дерева поодаль и стал свистеть. Приманка-овсянка тут же горячо откликнулась вдали. Но та так и не появлялась.

В конце концов я всё позабыл, уложил своего младшего брата Юки у тропинки, сам лёг и начал разрывать цветки камелии, чтобы пососать нектар. Юки, видимо, решил, что это еда, и пополз к брошенным мной обгрызенным цветам, вымазав свой маленький нос в ярко-жёлтой пыльце. Ближе к вечеру, когда я уже и не надеялся, вдруг раздался пронзительный крик овсянки. Я бросился туда и увидел, что ещё совсем молодая птица, еше птенец, приклеилась обоими крыльями к палочкам и трепыхалась в зарослях карликового бамбука. Когда я поднял её, она жалобно и горестно защебетала. Мне некому было похвастаться, и я поднёс её к Юки. «Птица, птица», — обрадовался брат, замахал ручками, и вдруг — вцепился мёртвой хваткой ей в шею. Я тут же вырвал её обратно. Увидев, что она ещё жива, мягко шлепнул Юки по голове. «Дурак этакий».

После этого несколько дней она почти не притрагивалась к усердно приготовленной мной пище. Более того, стоило мне приблизиться, как птица начинала яростно щебетать и метаться по тесной клетке во все стороны. Однако месяца через два она уже совсем привыкла ко мне и сидела смирно, даже когда я просовывал в клетку руку. Всё то лето птица провела, перенимая песни у старой приманки-овсянки.

Прошло около двух лет. И она, и я, и Юки — все мы повзрослели. Вернувшись в то лето из столицы, я увидел, что старая клетка стояла пустая в углу кладовки. Она была вся в густой паутине. А в доме оглашали пространство ставшая куда более умелой и зрелой её трель, и плач нового, младшего из моих братьев, появившегося неизвестно откуда, Хироси. Всякий раз, когда он начинал плакать, я снимал её новую клетку с полки и подносил к его глазам. «Смотри, Хиро-тян, кто это?» Тогда Хироси переставал плакать и прижимал лоб к прутьям клетки. Она спокойно перепрыгивала с жёрдочки туда-сюда. Но двигалась быстрее, чем успевал следить его взгляд, и он смотрел всегда в противоположную сторону. Когда подходил Юки, то хлопал Хироси по голове и говорил: «Хиро-тян, это То-то. То-то».

Однажды, когда я собирался дать ей корм, то заметил, насколько малы её крылья. И тут внезапно в моей голове возник Достоевский. Лицо его было исполнено скорби. С впалыми щеками, прижав бледный лоб к просвету между брёвнами тюремного частокола, он вслушивался к песне киргизской девушки, доносившейся из далёкой-далёкой степи, где росла молодая зелень. Глаза мои наполнились жаром, её облик расплылся, стал двоиться.

«Выпустить её?» — я открыл дверцу клетки. Но она не спешила вылетать. Тогда я постучал с другой стороны, и та наконец выпорхнула, запрыгала по двору, то скрываясь, то появляясь из-под клёна в цветочном горшке. Я подошёл ближе и попытался мягко подогнать её, но она не могла подняться ввысь даже на фут. «Я совершил преступление против Бога», — подумал я. И, поняв, что отпустить её сейчас — хуже, чем не отпускать вовсе, поднёс клетку к ней, и она тут же впорхнула внутрь и начала клевать корм.

Несколько дней назад она начала петь по ночам, в полной темноте. Тогда я смутно, но прямо почувствовал её близкую смерть.

Сегодняшнее утро было холоднее обычного.

— Тоси, иди сюда скорей, посмотри! Овсянка делает что-то странное, — позвала мать снизу. Я встревожился. Стремглав сбежав вниз, я увидел, что та моргает белыми кружками глаз, и, через промежутки, вся вздрагивает. Потом она втянула голову и замерла, и, с открытыми глазами, упала с жёрдочки.

— Ах, умерла! — воскликнула мать.

Она лежала на спине, на вчерашнем помёте, вытянув свои маленькие лапки прямо вдоль хвоста, белым брюшком кверху. Таков был облик её смерти. Я взял её тельце, как когда-то в первый раз, на ладонь — голова безвольно откинулась и повисла. Я так и смотрел попеременно то на неё, то на пустую клетку. И лёгкий ужас внезапно пронзил мою грудь. «Она умерла!» — прошептал я спустя долгое время.

1917

Север и Юг

I

В деревне закончилась осенняя жатва. В главном зале храма устроили праздник в честь пожарных, отложенный ещё с лета. Наконец-то вино обошло всех собравшихся.

Вдруг с грохотом упала внутрь дверь-сёдзи. В тот же миг сплетённые в клубок Акидзо и Кандзи вкатились в зал. Собравшиеся вскочили с колен.

Вскоре Акидзо, которого держали за руки, выставив наружу голые плечи, уставился на Кандзи и закричал: «Пустите, пустите!»

Кандзи молча, упёршись, пытался двинуться на Акидзо.

— Сегодня уж я этого так не оставлю!

— Чего-о?!

Оба, словно бойцовые петухи со связанными крыльями, снова пришли в ярость в руках удерживавших их людей.

— Отпустите, разве успокоится червяк у меня в животе, если этого типа не прикончить?

— Хватит ныть!

— Чего-о?!

Акидзо вырвался из рук. Он бросился на Кандзи, целясь в грудь, и они снова, сцепившись, грохнулись на татами. Пролилось вино. Покатился картофель.

— Вышвырните их!

— Бей его!

— Давайте, давайте!

Среди суматохи сцепившаяся пара вышибла низкую дверь-сёдзи. Затем, снова выкатившись на высокий деревянный пол, вскоре они, взметая в воздухе четырьмя голыми ногами, свалились во внутренний двор на кусты ардизии. Опрокинулись горшки с пуэрарией и гинкго. Кандзи вскочил на ноги. И, промчавшись через двор по направлению к кладбищу, Акидзо, распахнув грудь, бросился за ним вдогонку.

II

Когда молодые люди в главном зале потеряли их из виду, они, заговорив о причине их ссоры, вновь принялись наводить порядок среди перевернутых угощений и вернулись к выпивке. Однако их рассказы ни в чём, кроме описания падения сёдзи и того, что Акидзо, казалось, брал верх, не сходились. Но, по-видимому, эта ссора не была для них чем-то новым. Судя по их рассказам, дома обоих стояли на севере и юге деревни, их матери были сёстрами, и, хотя мать Кандзи была старшей, она вышла замуж из дома Акидзо в дом отца Кандзи. Однако эти два дома, Северный и Южный, с самой ночи установления родственных отношений уже были словно в ссоре. А началось с того, что дед Акидзо отказал бедному отцу Кандзи, чья кровь считалась нечистой, и тогда мать Кандзи сама добровольно ушла в его дом. После смерти деда отец Акидзо промотал огромное состояние и сбежал. Напротив, отец Кандзи стал так процветать, что подавлял деревенское собрание. И потому, когда дом Акидзо пришёл в упадок и готов был перейти в чужие руки, отец Кандзи, полагая, что настал момент отомстить и отплатить за добро, думал: «Сейчас!». И, несмотря на возражения жены, он восстановил дом её родителей и на следующий год умер. С тех пор дом Кандзи во всём стоял выше дома Акидзо. И те, кто мог понять чувство собственного достоинства молодого человека, не любившего ни перед чем склоняться, естественно, заключили, что причина сегодняшней драки между ними в конце концов началась на почве выпивки, с какого-то «тычка палочками», и снова подняли бокалы.

Однако эти слухи будоражили деревню много вечеров. И продолжались до той поры, когда жители начали ломать голову над первой предстоящей зимней работой — заготовкой дров в горных лесах.

III

До вечера было ещё время. Акидзо хвастался перед встречавшимися людьми дубовым хворостом, что принёс с гор.

И, добравшись до дома, у входа он увидел, что спиной к нему сидит на корточках истощённый нищий.

— Сегодня занят, приходи в другой раз.

Когда он попытался войти внутрь, не снимая вязанки хвороста с плеча, нищий сказал:

— Аки?

Акидзо не помнил, чтобы к нему обращались так фамильярно.

— Ты меня знаешь?

— Знаю, не знаю — какая разница. А ты-то вырос, однако.

Акидзо какое-то время разглядывал лицо нищего. Тогда тот, искоса глядя на Акидзо расфокусированным, словно раздвоившимся взглядом, сам сказал:

— Я — Ясудзи. С сердцем плохо. Ух, тяжко пришлось.

Акидзо первым делом вспомнил сцену из деревенских боёв сумо, что видел в детстве. Это было место, где косой парень, в поединках, где проигравший всё равно получал приз, раз за разом, невзирая на противника, выскакивал и мгновенно валился, словно его сбили шестом, и всё же, серьёзный, и всё так же кося, спускался с дохё. Это был Ясудзи. Потеряв родителей и немногие оставшиеся семейные ценности, Ясудзи вскоре исчез из деревни со своим презираемым телом. С тех пор прошло уже девять лет. И вот теперь Акидзо снова увидел его.

— Батюшки, так это ты, Ясудзи? И до чего же ты грязным стал? Не облезет ли мох, если к тебе прикоснуться?

— Не позвать ли твою мать?

— Её сегодня нет. А ты куда собираешься?

С этими словами Акидзо, сбрасывая вязанку хвороста, присел рядом с Ясудзи.

— Куда? Хорошо бы, будь у меня куда идти.

— Вернулся, значит?

— Вернулся. Врачи, говорят, не протяну. Сердце.

— Сердце? Аристократическая болезнь, однако.

— Угу, осталось только молиться. Матери нет?

— А тебе что от матери нужно?

— Думаю, не устроиться ли мне у вас, не попросишь ли?

— Так ты ко мне пришёл?