Неопределенность права:
философское осмысление и юридическое значение

Монография

Под общей редакцией 
доктора юридических наук, доктора философских наук  
О. Ю. Рыбакова

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 340.12(075.8)

ББК 67.0я73

Н52

Авторы:
Байниязова З. С. ‒ гл. 13; Барзилова И. С. ‒ гл. 6; Беляев М. А. ‒ гл. 4, сост. библиографич. списка; Благовещенский Н. Ю. ‒ гл. 14; Гаврилова Ю. А. ‒ гл. 12; Глухарева Л. И. ‒ гл. 8; Денисенко В. В. ‒ гл. 10; Кодан С. В. ‒ гл. 9; Купцова О. Б. ‒ гл. 11; Ломакина И. Б. ‒ гл. 7; Пржиленский В. И. ‒ гл. 2; Рыбаков О. Ю. ‒ общ. ред., введение, гл. 3; Семенов В. Е. ‒ гл. 1; Честнов И. Л. ‒ гл. 5.

Рецензенты:
Агамиров К. В., доктор юридических наук, доцент, старший научный сотрудник сектора философии права, истории и теории государства и права Института государства и права РАН;
Лукьященко А. В., кандидат философских наук, доцент, доцент кафедры философии и социологии Московского государственного юридического университета имени О. Е. Кутафина (МГЮА).

В монографии представлен опыт мультипарадигмального исследования феномена неопределенности права в диапазоне от философского понимания данного феномена до практических следствий, которые влечет за собой указанная неопределенность.

Авторы исходят из постулата о неопределенности как одного из свойств социального бытия человека и различных организационных структур. Это свойство неотделимо от социальной динамики, представляет собой оборотную сторону прогрессивного развития всякой системы. В книге представлено метафизическое понимание неопределенности права, неопределенность конкретизирована как нормативно-управляемый параметр социального порядка. Также в работе рассмотрено юридическое значение неопределенности правовых текстов и смыслов в цифровом коммуникативном пространстве, учтены факторы электронной унификации и стандартизации, выявлено их воздействие на качество регуляторной политики.

Законодательство приведено по состоянию на 1 января 2022 г.

Для преподавателей, научных работников, специалистов в сфере философии права, а также обучающихся по образовательным программам высшего образования «Юриспруденция» и «Философия».

УДК 340.12(075.8)

ББК 67.0я73

© Коллектив авторов, 2022

© ООО «Проспект», 2022

СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ

Байниязова Зульфия Сулеймановна — доцент кафедры теории государства и права Саратовского национального исследовательского государственного университета им. Н. Г. Чернышевского, кандидат юридических наук, доцент

Барзилова Инна Сергеевна — профессор кафедры теории государства и права Московского государственного юридического университета имени О. Е. Кутафина (МГЮА), доктор юридических наук, профессор

Беляев Максим Александрович — доцент кафедры философии и социологии Московского государственного юридического университета имени О. Е. Кутафина (МГЮА), кандидат философских наук

Благовещенский Николай Юрьевич — ведущий аналитик отдела научно-­исследовательской и образовательной деятельности ФБУ НЦПИ при Минюсте России

Гаврилова Юлия Александровна — доцент кафедры философии и тео­рии права Волгоградского государственного университета, кандидат юридических наук, доцент

Глухарева Людмила Ивановна — заведующий кафедрой теории права и сравнительного правоведения Российского государственного гуманитарного университета, доктор юридических наук, доцент

Денисенко Владислав Валерьевич — доцент кафедры теории и истории государства и права Воронежского государственного университета, доктор юридических наук, доцент

Кодан Сергей Владимирович — главный научный сотрудник управления научных исследований, профессор кафедры теории государства и права Уральского государственного юридического университета, доктор юридических наук, профессор, заслуженный юрист Российской Федерации

Купцова Ольга Борисовна — доцент кафедры трудового и экологического права Национального исследовательского Нижегородского государственного университета имени Н. И. Лобачевского, кандидат юридических наук, доцент

Ломакина Ирина Борисовна — профессор кафедры теории и истории государства и права Санкт-­Петербургского юридического института (филиала) Университета прокуратуры РФ, доктор юридических наук, профессор

Пржиленский Владимир Игоревич — профессор кафедры философии и социологии Московского государственного юридического университета имени О. Е. Кутафина (МГЮА), доктор философских наук, профессор

Рыбаков Олег Юрьевич — заведующий кафедрой философии и социологии Московского государственного юридического университета имени О. Е. Кутафина (МГЮА), доктор философских наук, доктор юридических наук, профессор

Семенов Валерий Евгеньевич — профессор кафедры истории зарубежной философии Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, доктор философских наук, доцент

Честнов Илья Львович — профессор кафедры теории и истории государства и права Санкт-­Петербургского юридического института (филиала) Университета прокуратуры РФ, доктор юридических наук, профессор, заслуженный юрист РФ

ПРЕДИСЛОВИЕ К КОЛЛЕКТИВНОЙ МОНОГРАФИИ

О. Ю. Рыбаков

Проблематика определенности и неопределенности права закономерно привлекает внимание исследователей. Развитие форм и методов правового регулирования, наличие конкурирующих типов правопонимания, постоянная необходимость права отвечать на вызовы современного мира — все это не только не исключает неопределенности, но, напротив, умножает число случаев, когда неопределенность правового бытия проявляется с различных сторон — логической, информационной, языковой. При этом ответ на вопрос о том, почему право устойчиво сохраняет качество неопределенности, относящейся к его субстанциальным свой­ствам, заключен не в «загадке права» как элемента социальной организации, а сосредоточен в онтологических, эпистемологических, аксиологических, праксеологических аспектах бытия индивида и социума. Неопределенности права не существует отдельно от неопределенности человека. Неопределенность права есть выражение неопределенности человеческого бытия, которую он формирует своим деятельностным целеполаганием. Предполагаем, что право исторически возникает в жизни человека и его сообществ (социальных групп, классов, наций, народностей, корпоративных объе­динений) как социально выраженная необходимость организации взаимодействия людей на началах взаимно корреспондирующих прав и обязанностей. Если же за отправную точку брать право как априорную идею, существующую в сознании человека, но имеющую корреляцию с эмпирикой как вторым условием его проявления, то права в полном смысле этого слова нет до тех пор, пока человек не трансформирует априорную идею в практику, а сама практика не проверит реализацию этой идеи. Вся история создания и реализации права как неотъемлемого компонента сознательно-­разумной деятельности человека пронизана двумя тенденциями: с одной стороны, для поддержания определенности право должно быть стабильным, с другой, для поддержания актуальности и обеспечения эффективности право должно меняться. Иными словами, неопределенность неустранима из правовой картины мира.

Человек, как существо родовое, основываясь на необходимости упорядочения социальной жизни, создал то, что стал именовать правом. То есть право исторически возникает как ответ на вызов человеку и человечеству о необходимости устранения неопределенности, внесения ясности, создания правил, которые формируются на условиях данного социума. Право не отождествляется с законом, источниками права. То, что мы именуем в современных условиях правом, и на ранних этапах развития обществ и цивилизаций было источником регулирования общественных отношений, хотя и существовало в иных формах. Вопрос неопределенности не был отрефлексирован, но неопределенность как феномен существовала всегда.

В различные периоды истории право оказывалось инструментом регулирования, воздействия, решения вопросов как общесоциального характера, так и вопросов, которые были актуальны для правящей группы людей. Следует понимать: ничего сверхчеловеческого в праве нет. Каков человек в данном обществе, каково само это общество, его культура, менталитет, таково и право. Именно поэтому общество, как и отдельный человек, «получают» ту степень неопределенности, которая ими же исторически и создана, получают то, что они заслуживают. Общество с высокоразвитой культурой, в которой существует право как система цивилизованного взаимодействия людей, может претендовать на повышенную степень определенности, но совсем исключить ее не может. Поэтому вновь и вновь неопределенность права остается объектом исследования, а право, пока действует, не исключает неопределенности в проявлениях.

Проблематика неопределенности хорошо знакома отечественной науке. Значительную роль в разработке указанных теоретических вопросов сыграли исследования профессора Н. А. Власенко, чьи научные исследования по существу определили базовые направления концептуализации определенности и неопределенности, свой­ственных праву. Также большое значение в осмыслении и теоретическом обсуждении проблем неопределенности права имела проведенная Российским государственым университетом правосудия международная научно-­практическая конференция «Определенность и неопределенность права как парные категории: проблемы теории и практики» (17–21 апреля 2017 г.). По прошествии нескольких лет есть основания высказать признательность организаторам данной конференции, давшей новый импульс всестороннему изучению неопределенности права.

Значителен вклад в данную тематику, сделанный исследователями в области нормотворческой юридической техники, авторов научных концепций развития российского законодательства. Здесь необходимо отметить в первую очередь научных сотрудников Института законодательства и сравнительного правоведения при Правительстве Российской Федерации. Их исследования позволяют минимизировать неопределенность на стадиях формирования проекта нормативного правового акта, прагматически осмыслить проблему правовой неопределенности и сформулировать конкретные решения практических проблем.

Особенность представленной вниманию читателя коллективной монографии «Неопределенность права: философское осмысление и юридическое значение» состоит в обращении к философскому рассмотрению неопределенности как качества социального бытия. В данном издании проанализированы метафизические основания неопределенности, представлено понимание неопределенности как результата деятельности человека, как нормативно-­управляемого параметра социального порядка. Также определенность и неопределенность проанализированы в ракурсе постклассической интерпретации, с привлечением новой методологии социально-­гуманитарного познания; дана характеристика онтологической неопределенности прав человека, уделено внимание процессам развертывания смысла права как средства преодоления его неопределенности в цифровом пространстве. Авторами изучено влияние цифровых стандартов на качество регуляторной политики, отмечена роль специализированных цифровых платформ для минимизации неопределенности при оценке качества юридической помощи.

Авторский коллектив выражает надежду, что представленная монография поспособствует дальнейшему поиску определенности человеческого бытия на разумных началах. Указанный поиск ведется философами, социологами, психологами, политологами. Нет сомнений в том, что и юристы вносят в этот поиск посильный вклад, чему подтверждением служит настоящий труд.

Глава 1.
МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ

В. Е. Семенов

Сложно отыскать в человеческом мире проблему более распространенную и значимую, чем неопределенность. Она присутствует в нашей жизни повсеместно: как в интеллектуальной ноосфере, так и в обыденном физическом существовании. В области юриспруденции неопределенность является одной из фундаментальных проблем, ибо касается она не только смыслового употребления и юридических дефиниций, словом, семантики (лингвистики). Негативное и позитивное влияние неопределенности широко распространяется на такие системообразующие (конститутивные и регулятивные) компоненты юридической сферы, как формирование ценностей и правопонимание, нормотворчество и законодательный процесс, правовое регулирование и правоприменение. Именно от этих основополагающих элементов и непосредственно, и косвенно зависит вся глобальная система юридической деятельности во всей ее полноте.

Однако, как и любая фундаментальная проблема, уходящая своими истоками в непонятые до конца глубины человеческого мышления и реальности (будь то сконструированная людьми или же природная реальность), неопределенность имеет основательные метафизические корни. И современная метафизика, понимаемая так же, как и в Античности, в качестве науки, исследующей прежде всего первоначала сущего, весьма активно и продуктивно тематизирует проблему неопределенности. Именно экспликации метафизического основания неопределенности как таковой и ее различным модификациям посвящена эта глава.

В современной аналитической метафизике проблема неопределенности занимает, без преувеличения, одно из доминирующих мест. Если перечислить навскидку главенствующие темы метафизики конца XX — начала XXI вв., то в их число вой­дут такие приоритетные и остродискуссионные проблемы, как субстанциализм и акциденциализм, эссенциализм и онтологический статус, существование и не-существование, внутренние и внешние качества, абстрактные сущности и материальные объекты, реализм и номинализм, универсалии и партикулярии, мереологический универсализм и нигилизм, сознание и тело, пространство и время, фундаментальные категории метафизики и современная логика, реализм и анти-реализм, событийная и агентная причинность, детерминизм и свобода воли, компатибилизм и инкомпатибилизм, модальность и возможные миры, тождество личности (personal identity) и идентичность как таковая (identity), понятие Бога и доказательства Его существования, факты и положения дел, истиносозидатели (truthmakers) и истиноносители (truthbearers), аргументы «бритвы» и принцип экономии, а также многие другие1.

Среди всех этих насущных метафизических вопросов — как базовых, так и «региональных» — проблема неопределенности (vagueness) занимает важное и, вместе с тем, особенное место. Важное — поскольку она, безусловно, является фундаментальной. Особенное — по той причине, что неопределенность в той или иной мере присутствует едва ли не во всех вышеперечисленных темах метафизики. Кроме того, как представляется на первый взгляд, она имеет различные уровни своего проявления и тематизации — онтологический, семантический (лингвистический), эпистемологический, логический.

Следует подчеркнуть, что в европейской метафизике проблема неопределенности появилась уже в Античности: «Философское обсуждение неопределенности (vagueness) восходит своими истоками, по крайней мере, к досократикам. Греческому логику Евбулиду обычно приписывают формулировку проблемы неопределенности в ее классическом виде: парадокс кучи. («Куча» по-гречески «сорос» — отсюда и термин «парадокс соритов».) Таким образом, загадка старая, но она остается запутанной»2.

Примечательно, что в то время еще не было развитой и строго очерченной структуры философского знания, сама философия еще не разбегалась во все стороны на десятки «региональных» философий, описывающих едва ли не все сферы человеческого и природного существования, да и сам термин «метафизика» трудолюбивый и скрупулезный Андроник Родосский еще не изобрел. Однако проблема неопределенности уже появилась. При этом возникла она в самом явном и артикулированном виде и сразу же завоевала статус одной из приоритетных метафизических проблем. Этот факт свидетельствует о ее фундаментальном и непреходящем характере, не зависящем от уровня развития человеческого знания и мышления, включая сюда и философию.

Античный генезис проблемы неопределенности

Происхождение неопределенности как проблемы метафизики в эксплицитном виде историки философии связывают прежде всего с представителем (быть может, даже схолархом) так называемой «Мегарской школы» Евбулидом (IV в. до н. э.). Весьма эмблематично, что главные характеристики самой Мегарской школы, а именно ее институциональный статус, доминирующие темы, местонахождение, а также состав участников — как раз и страдают известной неопределенностью.

Из древнегреческих источников мы знаем, что ее основателем считается Евклид (IV в. до н. э.), родом из города Мегары, из-за чего, собственно, школа и получила такое название. Однако при этом историки философии затрудняются выделить недвусмысленные критерии, на основании которых можно было бы утверждать о реальном существовании такой школы в качестве именно школы и, кроме того, идентифицировать конкретные имена представителей этого философского учреждения. Также известно, что «мегариков» современники именовали «эристиками» и «диалектиками»3 по той причине, что они создавали критические и скептические философские сочинения.

Эристика (от древнегреч. ἔϱις — спор; ἐϱιστός — то, о чем можно спорить), как известно, преследовала цель победить в споре и в сущности представляла собою неудержимое стремление во что бы то ни стало, любыми средствами одержать верх в словесном поединке. От строгой логической аргументации эристика, как и схожая с нею антилогия, отличались тем, что в любой дискуссии обе они не гнушались использовать самые разнообразные логические уловки, вынуждая соперника путем различных ухищрений согласиться с противоположными и противоречащими суждениями и т. п.

Короче говоря, арсенал эристики и антилогии был во многом близок к набору «аргументационных» средств и инструментов софистов. Платон резко критиковал эристику и антилогию (последнюю — в меньшей степени) именно за такого рода «логические» приемы, а также за то, что обе эти технические способности (как совокупности определенных навыков) замыкались в сугубо чувственном мире, не восходя к подлинному миру идей.

Таким образом, представляется вполне закономерным, что использование как «мегариками», так и софистами всего набора уловок4, постоянное балансирование на грани логичного/алогичного, одновременное применение языка и метаязыка, приемы неправомерного обращения импликации и противопоставления абстрактным и неконкретизированным предикатам, а также любовь к двусмысленностям и парадоксам, чрезвычайно эффектным и зачастую эффективным в спорах и судебных речах, в конце концов привели некоторых из них к осознанию того факта, что и в повседневной жизни, и философских рассуждениях мы время от времени сталкиваемся с некоторым не вполне понятным феноменом — неопределенностью. Соприкосновение с неопределенностью (быть может, даже искусственно созданной) в онтологических статусах, семантических значениях, эпистемологических затруднениях и логических рассуждениях вызвало экспликацию этой проблемы, и в первую очередь — в знаменитых софизмах, парадоксах и апориях.

Итак, «мегарик» Евбулид Милетский, противник Аристотеля в области логики, создал знаменитые парадоксы и апории, которые в настоящее время рассматриваются в качестве классических иллюстраций и экспликаций проблемы неопределенности. Вспомним некоторые из них.

Апория «Сорит» («Куча»): два зернышка еще не составляют кучи зерна; но если мы постепенно начнем прибавлять по зернышку, то в определенный момент возникнет куча. С какого же количества зерна появляется куча? Где располагается граница перехода множества зерен в кучу?

Апория «Лысый»: если у густоволосого человека постепенно выдергивать по одному волоску, то в какой именно момент, после какого количества вырванных волос можно говорить, что человек лысый? Иначе говоря, как определить границу, за которой человек с шевелюрой превращается в лысого, как коленка, индивида?

Парадокс «Лжец»: некий человек заявляет: «Я лгу». С чем мы в данном случае имеем дело: лжет ли он или говорит правду? Ведь если высказывание человека истинно, то оно ложно, а если суждение ложное, то оно истинное.

У Евбулида есть также не менее известные парадоксы «Закутанный», «Электра», «Рогатый», однако эти софистические «экзерсисы» базируются не на неопределенности, а в первую очередь на двусмысленности слов обыденного языка (первые три) или неправомерном оборачивании (обращении) экспликации и «незаконном» противопоставлении абстрактному предикату (в последнем случае). Однако, как мы ниже увидим, двусмысленности и неправильные логические операции не являются сущностью неопределенности.

Из последователей Евбулида по Мегарской школе стоит отметить, прежде всего, Диодора Крона (IV в. до н. э.), посвятившего свои труды, в частности, временным и модальным аспектам логических высказываний (главным образом, импликаций) и стремившегося удалить из них неопределенность.

Посмотрим внимательнее на апории и парадоксы Евбулида. Неопределенность в парадоксе «Лжец» возникает из-за неправомерного смешения языка и метаязыка. Когда некий человек действительно лжет (конкретный речевой акт), то он пользуется для этого обычным разговорным языком. Но когда он утверждает, что в некотором высказывании он лжет (абстрактный речевой акт), то говорит метаязыком о реальном употреблении языка, иначе говоря, использует для этого «язык о языке», т. е. метаязык.

На подобное смешение конкретного и абстрактного, языка и метаязыка указывал еще Аристотель. Он обращал внимание на то, что «ничто не мешает, чтобы один и тот же ­вообще-то говорил неправду, а в ­каком-то отношении и о ­чем-то говорил правду или чтобы в ­чем-то он был правдив, а ­вообще-то неправдив»5. Соответственно, если переформулировать суждение «Я лгу» в высказывание «Я говорю истину, когда утверждаю, что я лгу», то проблема неопределенности перемещается в область относительных суждений и может быть элиминирована путем анализа конкретного содержания каждого высказывания.

Если проанализировать апории «Куча» и «Лысый», то можно сразу отметить, что речь в них идет о соотношении дискретного и непрерывного в ­каком-либо совершающемся абстрактном процессе. Если же говорить об этих ситуациях обыденным языком, то апории наглядным образом демонстрируют неопределенность множества слов повседневной речи, таких как «много» или «мало», «горстка» или «куча», «лысый» или «густоволосый», «большой» или «маленький» и т. п. Как мы видим, в первую очередь в этот разряд неопределенных попадают относительные понятия в логическом смысле слова. Кроме того, нужно отметить также предикаты, относящиеся по своей сущности к степени как таковой (степени бытия — так можно сказать). И наконец, такого рода предикаты также могут обозначать качество вещи, процесса или явления.

Здесь сразу же необходимо подчеркнуть и запомнить, что относительные понятия, в которых «автоматически» мыслятся другие, соотнесенные, понятия («истец» — «ответчик», «виновный» — «невиновный» и т. п.), во множестве присутствуют в юридическом языке, поскольку он выражает в том числе и правовые отношения. Стало быть, проблема неопределенности заложена в сферу юриспруденции в скрытом виде уже на уровне базовых понятий.

Одна из целей такого рода апорий и парадоксов вполне ясна: разрушить широко распространенные и, как представляется, общеизвестные «очевидности» повседневной жизни, которые сформировались на так называемом «жизненном опыте» и, соответственно, полностью базируются на сенсуалистическом и эмпирическом фундаменте, а также некритическом восприятии чужих мнений.

Для мегариков окружающая действительность вовсе не постигается чувственным восприятием, но представляет собою обширную совокупность идей, воспринимаемых исключительно разумом. Уместно вспомнить, что из возмущенной критики так называемого «жизненного опыта», который совершенно «незаконно» проникает в философию, и чувственного восприятия как основы познания возник античный скептицизм во всех его разновидностях.

В число последующих философских направлений, в рамках которых так или иначе исследовалась проблема неопределенности, следует отнести, в первую очередь, различные вариации скептицизма и стоицизма, а также Новую Академию. В этот длительный период (IV в. до н.э. — II в. н.э.) сформировалась и доминировала традиция сугубо негативного понимания неопределенности как проблемы, которой следует, прежде всего, избегать, а не решать.

Основатель античного скептицизма Пиррон (IV–III в. до н. э.), в частности, пришел к выводу, что все окружающие нас вещи по своей природе являются неопределенными (ἀνεπίϰριτα). Следовательно, наши ощущения, мнения и суждения об этих вещах не могут претендовать на истинность и семантическую (лингвистическую) определяемость. В такой ситуации любому мыслителю следует прибегнуть к афасии — воздержанию в сфере философии от определенных высказываний, чтобы затем перейти к атараксии — божественной невозмутимости духа, основанной на полном отрицании достоверности. Таков, если говорить вкратце, путь к достижению счастья и блаженства. Нужно добавить: а также средство избавления от неустранимой и терзающей неопределенности. Средство, заметим, исключительно негативное.

Схоларх платоновской Академии Аркесилай (IV–III вв. до н. э.) оказался родоначальником скептического поворота в стенах этого старейшего учебного заведения Европы, из-за чего оно получило название Новой Академии. Аркесилай подчеркивал эпистемическую сторону неопределенности. Он исходил из общей гносеологической установки, согласно которой ничего невозможно отчетливо ни познать, ни постичь, ни представить, ни понять — все скрыто во мраке. Аркесилай едва ли не повторил знаменитую сентенцию Демокрита «истина сокрыта в бездне».

Действительно, получаемые данные органов чувств совершенно ненадежны, стало быть, разуму не на что опереться для того, чтобы достичь истинных высказываний. Все окружающее человека абсолютно неопределенно и, стало быть, непостижимо. Истинные, как представляется на первый взгляд, высказывания легко могут опровергаться другими утверждениями. Отсюда ясно, что никто из философствующих не должен ничего утверждать с определенностью. И если уж даже по поводу одного и того же предмета возникают различные мнения, то с необходимостью следует воздержаться от какого бы то ни было определенного суждения. Иначе говоря, необходимо строго придерживаться ἐποχή. Ибо только воздержание от определенных суждений способно уберечь нас от ложных взглядов. При этом Аркесилай резко отделял свои воззрения и активный философский образ жизни от скептицизма и отшельничества Пиррона. Последователи Аркесилая в Новой Академии (прежде всего, Карнеад и Филон) смягчили ригористическую позицию своего предшественника в отношении жесткого соблюдения ἐποχή и пытались отыскать варианты, при которых философ мог бы выносить определенные суждения.

Хрисипп (III в. до н. э.), третий и наиболее значимый схоларх для Стои афинского периода, исследовал, главным образом, семантическую модификацию неопределенности. Основополагающий тезис гласил: окружающие нас вещи обладают (­какой-то) реальностью, но не истинностью. Их истинность/неистинность, а также неопределенность зависят от их смысла, выраженного в языке. Этот смысл есть нечто бестелесное (ἀσώματον), но вместе с тем реальное. Именно он фундирует существование неопределенности или, напротив, возможность определимости вещей. Отсюда следует необходимость развивать теорию обозначаемого в языке и, одновременно, теорию обозначающего. Первая концепция имеет отношение к семантической неопределенности, тогда как вторая — к неопределенности онтологической.

Обозначаемое в виде постигающих ли представлений, или же высказываний, или умозаключений сможет избежать неопределенности только в том случае, если оно будет включено в некоторую систему знания, рациональную структуру, достоверность которой уже принята. Следовательно, когерентность обозначаемого станет необходимым (но еще не достаточным) условием преодоления неопределенности. Напротив, сохраняющаяся некогерентность обозначаемого оставляет неопределенность в силе. Таким образом, стоики едва ли не первыми в античной логике и эпистемологии (но только после Аристотеля!) отнесли когерентность к важнейшему критерию достоверности и правильности суждений и умозаключений и, соответственно, к числу тех признаков, которые устраняют неопределенность.

Скептик Энесидем (I в. до н. э.), в свою очередь, соглашался с мнением Пиррона о неопределенности вещей и, как утверждают доксографы, развивал тезис и даже теорию воздержания от определенных высказываний (ἐποχή). Он сформулировал знаменитый перечень десяти тропов, в которых перечислялись типические ситуации, факты или события, наличие которых в человеческой жизни буквально вынуждало нас воздержаться от определенных суждений. Однако подобное воздержание должно в конечном итоге привести к атараксии. Таким образом, проигрывая в сфере познания, мы выигрываем в блаженной области счастья. Стало быть, Энесидем продолжил традицию понимания неопределенности в качестве негативного основания для существования и применения ἐποχή в философии.

Радикальный скептик Агриппа (I в. до н. э.), живший после Энесидема, наследовал традицию негативного понимания неопределенности и сформулировал пять тропов, содержание которых недвусмысленно указывало на то, что мыслящий индивид должен воздерживаться от определенных суждений. В этом своде Агриппы ἐποχή обосновывалось последовательнее и более жестко, нежели в тропах Энесидема. Более того, историки философии полагают, что эти тропы выражают самую «непримиримую» и, вместе с тем, несокрушимую позицию скептицизма. В самом деле, аргументы к диафонии (неразрешимых разногласиях среди философов), к «дурной бесконечности» при доказательстве точки зрения, к относительности видимостей, к недопустимости недоказанных оснований и, наконец, к такой же недопустимости логического круга в обосновании — все эти негативные аргументы Агриппы во все времена сохраняли «убийственную» для обыденных взглядов и расхожих мнений силу и не могут быть опровергнуты в принципе. Из этого скептического «катехизиса» опять же с необходимостью следует, что и философ, и просто любой здравомыслящий человек должны строго придерживаться ἐποχή, воздержания от определенных суждений.

Античные и позднеантичные философы определили в общих чертах сущность неопределенности и попытались решить проблему, используя различные подходы. Самый общий и краткий вывод из метафизических штудий Античности можно выразить следующим образом. Неопределенность коренится: а) в ограниченности наших познавательных способностей и инструментов познания, которые неспособны «схватить» трудноуловимую сущность изучаемого объекта (эпистемическая неопределенность), а также б) в неспособности наших слов и высказываний четко выделить и определить смысл описываемой вещи, явления или процесса (семантическая неопределенность).

Отсюда возникают, как минимум, два основных направления разрешения проблемы неопределенности на метафизическом уровне: а) продолжить (утомительный) поиск средств и методов устранения неопределенности — эпистемических, методологических, семантических и логических; б) в тех ситуациях, когда по ­каким-то причинам не удается преодолеть неопределенность, следует использовать ἐποχή, воздерживаться от скороспелых и поспешных суждений — вывод, сохраняющий свою ценность в любое время и в любом месте.

Метафизическая сущность проблемы неопределенности

Основываясь на богатой и многовековой традиции исследования неопределенности, современная аналитическая метафизика в основном склоняется к мнению, что «неопределенность» является общим (и обобщающим) термином для тех явлений, которые:

а) либо демонстрируют пограничные случаи,

б) либо не имеют четких границ,

в) либо не обладают строго определенными условиями идентичности.

Следует рассмотреть эти характеристики неопределенности подробнее с тем, чтобы приблизиться к пониманию ее метафизической сущности.

В естественном языке существует множество предикатов, таких, например, как «сильный», «высокий», «красный», «лысый», «ребенок», «головастик», «куча», «моральное/аморальное поведение», «правовой прогресс» или «легитимность (как одобряемость)» и так далее до бесконечности, которые являются принципиально и, стало быть, парадигматически неопределенными. Здесь вполне осознанно приведены слова из самых разнообразных и несхожих областей реальности, чтобы подчеркнуть вездесущий и повсеместный характер проблемы неопределенности.

Подобного рода предикаты могут входить в качестве составной части в разнообразные высказывания: «Единорог сильнее кентавра», «Этот человек высокого роста», «Мой свитер — красный», «Джон Смит — лысый», «Катюшка — сущий ребенок», «Головастик — будущее лягушачьего рода», «Дети нанесли целую кучу песка», «Поведение несовершеннолетнего Баранкина — аморально», «В нашей стране осуществляется правовой прогресс», «Правительство этой страны является легитимным» и т. д.

Как только мы включили такие предикаты в наши высказывания — мы сразу же получили серьезнейшую проблему, а именно — проблему неопределенных суждений. Подразумевается, что с этой проблемой нужно ­что-то делать. Для начала рассмотрим такие характеристики предикатов, которые — хотя бы на интуитивном уровне — представляются общими, взаимосвязанными или даже очевидными.

Во-первых, все упомянутые предикаты относятся к так называемым пограничным случаям (borderline cases)6. Собственно говоря, в аналитической метафизике эти предикаты так и называются: «borderline case predications». Другими словами, человек ростом метр восемьдесят будет очень высоким для пигмея и совсем не высоким для людей из племени масаев. Красновато-­оранжевые пятна будут пограничными с красным цветом. Головастик — в данный момент времени — это еще не лягушка, но уже и не ничто.

Еще сложнее обстоит дело с распознанием динамических свой­ств единорога и кентавра, поскольку здесь не только полностью отсутствует критерий определения силы, но и сами изучаемые «сущности» принадлежат к так называемой эминентной реальности (если использовать язык средневековой схоластики), т. е. трансцендентной области, которую можно только мыслить, но не познавать. Высказывание «Единорог сильнее кентавра», безусловно, имеет строгий логический смысл, сама обсуждаемая проблема также представляется интересной (кто из них победит в личной схватке?), но данное суждение абсолютно не имеет значения (в логическом смысле этого слова).

В первом приближении выглядит очевидным, что принцип бивалентности Аристотелевой логики во всех выше приведенных примерах не применим. Как известно, классическая логика является бивалентной, или двузначной (и это свойство отличает ее от других, современных видов логики). Стало быть, существуют только два истинностных значения — истина и ложь, — и каждое предложение обладает только одним из них. На самом деле мы утверждаем даже более строго: «данная пропозиция имеет в каждой возможной ситуации только одно из этих двух значений истинности, так что, когда мы рассмотрели случай, в котором она истинна, и случай, в котором она ложна, никакой другой возможности нами не было упущено. Однако поскольку подавляющее большинство пропозиций, которые мы реально используем в повседневной жизни, страдают от неопределенности (vagueness) в той или иной форме, следует признать, что это предположение является ­чем-то вроде идеализации. В отношении неопределенного (vague) высказывания существуют некоторые ситуации, в которых кажется естественным сказать, что оно не является ни истинным, ни ложным, но классическая логика не учитывает этого. По большей части эта идеализация, как представляется, не приносит никакого вреда, но бывают случаи, когда это может привести к неприятностям, то есть, когда мы очевидным образом получаем неверный результат, применяя четкие правила классической логики к неопределенным предложениям из повседневной жизни»7.

Иначе говоря, в этих ситуациях не действует закон исключенного третьего! Во всех перечисленных случаях мы как раз сталкиваемся с этим самым «третьим», а, быть может, и «четвертым», и «пятым»… Значит, когда мы встречаемся с неопределенностью любого рода, необходимо забыть привычный двузначный критерий достоверности и обоснованности и ориентироваться совсем на другие, нетрадиционные показатели.

Во-вторых, неопределенные предикаты не имеют строго определенного расширения и, стало быть, отчетливых границ: «по шкале высот нет четкой границы между высокими людьми и остальными; не существует явной точки, в которой наше растущее существо перестает быть головастиком. Иначе говоря, неопределенные предикаты естественно описываются как имеющие неопределенные границы. Но, согласно классической логике и семантике, все предикаты обладают строго определенными расширениями: они не могут иметь нечетких границ. Итак, все это снова говорит о том, что для разрешения проблемы неопределенности необходим отход от классических представлений»8.

В самом деле, все естественные языки содержат неопределенные выражения, в том числе неопределенные предикаты. Одна из причин неопределенности, как мы видим в данном случае, заключается в отсутствии изначально четких, семантически однозначно выраженных границ у того или иного качественного или количественного термина (или слова обыденного языка), который, наряду с другими терминами, входит в высказывание или рассуждение. Как уже было сказано, некоторые из законов классической логики, в частности, закон исключенного третьего, должны потерпеть неудачу при столкновении с неопределенными предикатами.

Однако не следует забывать о том, что классическая логика имеет дело лишь с формой высказываний и, соответственно, ее критерии правильности и достоверности касаются исключительно формальной стороны предикатов, суждений и умозаключений. В таком случае, как справедливо рекомендовал Иммануил Кант, необходимо перейти от Аристотелевой логики, которая занимается лишь формой, к трансцендентальной логике, которая тематизирует содержание. Этот кантовский совет можно рассматривать в качестве одного из общих направлений для поиска тех решений, которые ориентированы на устранение неопределенности.

В-третьих, неопределенные предикаты восприимчивы к «парадоксам кучи». Мы не можем уловить разницу в одну сотую дюйма между двумя высокими людьми. Такие крошечные различия не могут схватываться невооруженным глазом или даже ежедневными измерениями; они просто слишком малы, чтобы иметь значение9. Если убрать одну песчинку из кучи песка, вы, безусловно, еще будете иметь в наличии кучу. Но если постепенно удалять песчинки одну за другой, вы не сможете определить, в какой именно момент времени исчезла куча песка и осталась горстка. Стало быть, «это парадокс кучи. Аргументы подобной формы могут быть построены для любого неопределенного (vague) термина»10. Вместе с тем, «аргументы со структурой сорита — не просто курьезы: они характерны, например, для некоторых хорошо известных этических аргументов типа «скользкого пути»»11.

Такие важнейшие характеристики неопределенности как восприимчивость к «парадоксам кучи» и, в определенной мере, отсутствие четких границ у терминов представляют собою не что иное, как известную еще с Античности проблему степеней бытия. Коль скоро речь зашла о степенях бытия, следует немедленно обратиться к теоретическим конструкциям, разрабатывающим эту тему.

В свое время проблема степеней реальности была поднята и развита Платоном в зрелых и поздних диалогах. Тем самым основатель и первый схоларх Академии значительно предвосхитил гораздо более поздние аналогичные трансценденталистские концепции, например, Канта о том, что ощущения (и соответствующая им реальность), представления и сознание в целом имеют степени и, стало быть, на ­каком-то этапе с неизбежностью содержат в себе неопределенность. Или же теорию марбургского неокантианца Германа Когена о сущности Ursprung, первоначала мышления, или бесконечно малой (интенсивной) величины, которая представляет собою постоянно действующий механизм построения содержания нашего познания из бесконечного функционального действия мышления по установлению тождества и различия. Эти теоретические построения трансценденталистов вполне способны если и не дать конкретный инструмент элиминации неопределенности, то хотя бы указать те направления, в которых следует искать «средство от неопределенности».

Так, например, в пятой и десятой книгах «Государства» Платона, где речь идет об онтологических проблемах, отчетливо возникает концепция «рангов (grades) или степеней (degrees) реальности»12. Позже, в «Филебе», Платон рассматривает проблему следующим образом: и бытие, и Благо, и идеи, и мышление, и душа, и вещи, и наши ощущения, и все остальное, что от них зависит, имеют степень. Стало быть, степень и мера буквально пронизывают все бытие и становление. Как в таком случае мы можем определить совсем уж неопределенные сущности, например, то же Благо? Платон дает ответ: «если мы не в состоянии уловить благо одной идеей, то поймаем его тремя — красотой, соразмерностью и истиной; сложив их как бы воедино, мы скажем, что это и есть действительная причина того, чтo содержится в смеси, и благодаря ее благости самая смесь становится благом»13.

В случае с Когеном ситуация в определенных ментальных способах действия в ­чем-то схожая. Мышление, согласно Когену, является процессом (действием и движением), чья сущность заключается в работе, похожей на функционирование электромагнитного реле, запрограммированного на бесперебойное включение-­выключение-включение. Иначе говоря, мышление постоянно (непрерывно) устанавливает отношения между элементами реальности, действуя при этом, как реле: различение-­идентификация-различение этих элементов, или: синтез-­анализ-синтез…, или: единое-­многообразное-единое…, или: безусловное-­обусловленное-безусловное…

По существу, мышление есть действие, которое постоянно фиксирует:

а) противопоставление (разделение, обособление) себя самого как чистого мышления и результатов своей деятельности, а также содержаний мышления друг от друга;

б) совпадение (объединение) самого себя с продуктами своего творчества и, кроме того, различных формообразований (продуктов) своего движения.

Таким образом, мышление предстает как двуединый неразрывный процесс установления тождества и различия, постоянного сравнения бытия и понятия, логического и внелогического, единства и множества и т. д. Функциональная природа мышления постоянно инициирует процессы сопоставления, различения, а также установления и экспликацию связей, причинных и функциональных зависимостей, взаимообусловленностей.

Какую метафизическую помощь способны оказать эти концепции при тематизации неопределенности?

Рекомендации Платона, как мы видим, заключаются в следующем: для того, чтобы устранить неопределенность при эпистемическом анализе онтологического статуса вещи как таковой, необходимо поместить ее «имя» (сущность) в более широкий контекст реальности, образуемый несколькими похожими и синонимичными понятиями, и затем сопоставить исходный термин с новыми коннотациями. При этом понятия-­синонимы не могут быть всего лишь разрозненными логическими терминами, но с необходимостью должны представлять собою полноценное систематическое описание некоторой части реальности, в которую входит изучаемый неопределенный предикат. Такое сравнение и отнесение к ­какой-то реальности в принципе способно наполнить неопределенное понятие новыми смыслами и, возможно, снять или уменьшить неопределенность. Если применить современную метафизическую терминологию, то можно выразиться так: для прояснения термина (понятия) необходимо отыскать такое положение дел и такие факты, которые смогут быть истиноносителем для изучаемого определенного контекста и, соответственно, истиносозидателем для неопределенного понятия.

Инфинитезимальный метод функционального мышления Когена ориентирует, в целом, в том же направлении. При экспликации неопределенности необходимо скрупулезно выяснить, с одной стороны, чем эта неопределенность не является, и, с другой — на что она похожа и с чем, в принципе, сопоставима, т. е. как именно она нам является. При этом следует постоянно удерживать в мышлении четкое различение: относится ли данная неопределенность к нашему восприятию, или онтологическому статусу предмета, или уровню и качеству рациональной тематизации (эпистемическим инструментам и механизмам), или же нашей способности/неспособности логически строго выразить смысл изучаемой вещи.

Однако не нужно рассчитывать, что изложенные общие рекомендации способны решить проблему неопределенности во всех случаях, в которых она возникает. Вероятнее всего, указанные стратегии действуют только в ограниченной части ареала неопределенности и способны лишь в некоторой степени разрешить проблему. Ибо полная истина (и полная определенность), как нам уже давно известно, сокрыта в бездне.

Обратимся к другой важной характеристике теории неопределенности. При тематизации любой неопределенности не стоит усматривать этот феномен там, где его не существует. Часто встречаются проблемы, которые внешне похожи на неопределенность, но так представляется лишь на первый и ошибочный взгляд. К подобного рода затруднениям можно отнести такие случаи:

а) проблема неопределенности отсутствует, а ее место занимает лишь недостаток информации;

б) вместо неопределенности присутствует контекстуальная зависимость;

в) имеет место двусмысленность.

Посмотрим внимательнее на эти «лже-неопределенности» и постараемся понять, какие методологические выводы, касающиеся решения нашей проблемы, могут последовать из осознания этих различий.

Так, например, замечание «К­то-то сказал ­что-то» естественным образом описывается как неопределенное (кто сказал, что именно?). Точно так же, высказывание «Х представляет собою целое число больше тридцати» является весьма неопределенным указанием или даже намеком на значение X. Однако здесь нельзя усмотреть ни пограничных случаев, ни парадокса кучи, ни отсутствия четких границ. Все эти примеры — обычный недостаток информации, который в принципе можно устранить, если приложить больше усилий и способов для получения сведений.

Подобным же образом не следует прямолинейно отождествлять неопределенность с парадигмой контекстуальной зависимости. Было бы слишком просто, если бы неопределенность разрешалась всего одним лишь прямым указанием на контекст, в котором используется понятие, или на соотносительный термин. Действительно, многие термины и слова обыденного языка имеют свой­ство относительности, например, приведенные выше предикаты «высокий», «красный» или «большой». Но даже если поместить такого рода термины, например, предикат «высокий», в некоторый контекст, который способен быть вполне определенным (в частности, можно выбрать конкретный класс сравнения, например, профессиональные игроки баскетбола в настоящее время или указать на конкретную шкалу ­какого-либо измерения), тем не менее, термин «высокий» будет оставаться неопределенным. Иначе говоря, такие характеристики неопределенных предикатов, как «пограничные случаи», «нечеткие границы» и «парадокс кучи» будут сохранять свою силу. Это указывает на то, что мы вряд ли сможем понять неопределенность или разрешить парадокс, концентрируя внимание лишь на контекстной семантической зависимости самих понятий14.

Кроме того, мы способны также отличать неопределенность от двусмысленности. Конечно, термины могут быть одновременно двусмысленными (ambiguous) и неопределенными (vague): слово «bank», например, имеет два совершенно различных основных смысла (финансовое учреждение и берег реки); при этом оба этих смысла являются неопределенными. Естественно допустить, что термин «головастик» имеет однозначный смысл, тем не менее, этот смысл не дает четкого, строго определенного расширения. Некоторые теории, тем не менее, пытаются ликвидировать различие между неопределенностью и формой двусмысленности15.

Вообще говоря, сам термин «неопределенный» имеет смысл, который является синонимом ненормальной общности, или класса. Иногда этот термин отождествляют с классом высказываний общего характера. Например, многие исследователи полагают, что неопределенность существует потому, что широкие категории легче классифицировать. В самом деле, вполне очевидно, что эта свобода использовать широкие степени различия существенно помогает нам и в повседневной, и научной жизни. Однако проблема заключается в том, чтобы объяснить существование пограничных случаев как таковых. Что их породило, как они образовались и что именно обозначают? Не потому ли они существуют, что неопределенность и в жизни, и в науке выполняет ­какую-то важную функцию? Тогда какую именно и из какой сферы — онтологической, эпистемической, семантической или логической? Или же пограничные случаи — всего лишь побочные эффекты обыденных и научных высказываний, подобно эхо-сигналам или разнообразным коммуникативным «шумам»?

Бесконечная череда этих вопросов породила самые разнообразные подходы к способам квалификации неопределенности и, соответственно, ее различные формы (виды), происхождение которых коренится в несхожих фундаментальных метафизических установках философов.

Существует ли онтологическая неопределенность?

Современная аналитическая метафизика придерживается в основном того взгляда, что существуют различные виды неопределенности. Общеизвестным признается: «традиционно философы называли три потенциальных источника неопределенности: то, как мы используем наши слова (семантическая неопределенность); пределы того, что мы можем знать (эпистемическая неопределенность) и то, как существует мир сам по себе (онтологическая неопределенность). Не существует никаких серьезных аргументов в пользу того, что эта трихотомия является исчерпывающей — вполне могут быть другие источники неопределенности, которые еще не обсуждались в литературе. И, конечно же, нет причин полагать, что трихотомия эксклюзивна»16. Иначе говоря, существование трех видов неопределенности вовсе не означает, что не может существовать неопределенность смешанная: например, отчасти семантическая, отчасти — эпистемическая.

Однако и в вопросе об определении видов не существует общепризнанного мнения, а, напротив, присутствует шумная разноголосица. Сторонники, например, семантического подхода к рассмотрению проблемы неопределенности полагают, что никакой онтологической неопределенности не существует (их аргументы будут изложены ниже). Само собой разумеется, что приверженцы онтологического взгляда на неопределенность придерживаются противоположной установки.

Согласно этим философам, онтологическая неопределенность представляет собою «неопределенность, возникающую из-за того, как объективно устроен мир, а не из-за того, что мы думаем или говорим о нем; фундаментальная неопределенность касается того, что именно существует или какими характерными особенностями обладают вещи»17.

Естественно, речь здесь не идет о весьма сомнительных с философской точки зрения рассуждениях о фантомной «неопределенности материи», не являющейся, к тому же, предметом философского рассмотрения, а напротив, поднимается вопрос о вещах вполне реальных — неопределенности существования объектов, чей онтологический статус не поддается внятной и более или менее точной дескрипции. При этом остается непонятным: что именно не дает возможность четко и недвусмысленно определить предметы, дать однозначную характеристику их онтологической сущности — сами ли вещи в силу им присущей неопределенной природы или же наша эпистемическая и семантическая неспособность?

Возникают вопросы: только ли семантические (языковые) элементы — слова или фразы — могут быть неопределенными? Действительно ли, что неопределенность — это лишь следствие ограниченности наших познавательных способностей — от чувственного восприятия и понятий рассудка и до фундаментальных гносеологических установок разума? Философы-­онтологисты убежденно отвечают: конечно же, нет! Мысли и ментальные установки относятся к числу психических элементов, которые разделяют главные характеристики неопределенности; сюда же можно включить и восприятие. Но в таком случае возникают другие вопросы: может ли мир быть таким же неопределенным, как и наши описания его? Могут ли существовать неопределенные объекты, свой­ства или отношения в качестве онтологического коррелята неопределенных предикатов и высказываний?

Онтологисты рассуждают так: если высказыванию «Нынешний король Франции лыс» не достает значения истинности, потому что не существует ни одного факта, события или положения дел, которые могли бы подтвердить это утверждение, то это отсутствие, как представляется, носит онтологический, а не семантический (лингвистический) характер. Тут впору говорить о некоем «онтологическом дефиците». И, стало быть, такой аргумент является, как минимум, косвенным подтверждением существования онтологической неопределенности.

Мнение о том, что неопределенность бывает только семантической, было атаковано многими философами-­онтологистами. Вот еще одна простейшая демонстрация того, что с неопределенностью мы сталкиваемся едва ли не на каждом шагу, причем это происходит вовсе не в сфере языка и семантики, и не в ареале философии или науки, а как раз в области существования18.

Психические образы, например, кажутся расплывчатыми. Когда поначалу сидящий человек резко поднимается, он может сказать: «Я вижу звезды перед глазами», и утверждать, что видел более десятка этих галлюцинирующих огней, но не может сказать, сколько именно. Является ли эта неопределенность в мысли порождением неопределенности в языке? Или же наоборот, язык является порождением человеческого мышления и психики? Стало быть, представляется естественным образом рассматривать язык лишь как доступный и наиболее явный промежуточный носитель неопределенности.

Выдающийся английский философ Джонатан Лоу утверждает, что проблема неопределенности «затрагивает ключевые метафизические понятия, в частности, понятия объекта, идентичности, конституции, структуры, постоянства, и, наконец, существования. Различные философы выступали за или против взглядов, согласно которым могут существовать неопределенные объекты, или что идентичность и отчетливость объектов могут быть неопределенными, или что то, из чего объект образован или состоит (т. е. то, что является его частями), может быть неопределенным, или что условия постоянства объекта и, таким образом, его временная продолжительность, может быть неопределенной, или, в конце концов, что может даже быть неопределенным, существует ли объект вообще или нет»19.

В качестве приверженца концепции онтологической неопределенности Дж. Лоу рассматривал сугубо метафизическую тематику, хотя примеры он черпает из области естественных наук (квантовой механики), т. е. той науки, у которой присутствуют наиболее серьезные проблемы с определением существования собственного предмета исследования. Анализируя, в частности, проблемы существования и идентичности, он изучает случай с двумя электронами, которые обладают ­каким-то неуловимым и взаимопереходящим друг в друга бытием, и соответственно задается вопросом: возможно ли неопределенное существование? Он утверждает, что этот случай нужно описывать как недетерминированную, а не как неопределенную идентичность. Кроме того, следует допустить, что «бытие может быть неопределенным, когда сохраняющийся объект начинает или перестает существовать»20.

В конечном итоге исследование проблемы онтологической неопределенности и попытки обосновать правомерность и достоверность ее существования привели Дж. Лоу к «общепримиряющему» выводу: «Урок, по нашему мнению, состоит не в том, чтобы допустить радикальный скептицизм или нигилизм в отношении здравомыслящей онтологии, но просто в том, что повседневный язык допускает чрезмерно обильное использование видовых терминов — по причине их прагматического удобства, — где множество терминов будет, строго говоря, более подходящим. В целом, кроме интересного случая с неопределенной идентичностью на квантовом уровне, вовсе не кажется, что вопросы, касающиеся неопределенности, угрожают ­какими-либо далеко идущими последствиями фундаментальной метафизике и онтологии. Это означает не то, что метафизики могут позволить себе беспечно игнорировать такие вопросы в целом, но только то, что нет никаких оснований полагать, что их разрешение урегулирует любые стародавние споры в метафизике, как, например, между пердурантистами (perdurantists) и эндурантистами (endurantists)21 относительно сохранения материальных объектов во времени»22.

Размышляя над сущностью онтологической неопределенности и, в частности, над ее генезисом, развитием и конкретными проявлениями именно этой формы, австралийский философ Доминик Хайд пытается отыскать причины ее очевидности и достоверности существования. При этом он утверждает: «Причины в пользу онтологической неопределенности отыскать не трудно. Во-первых, — и это наиболее очевидно, — здравый смысл, как представляется, свидетельствует об этом. Столы, стулья, облака, горы, пейзажи, лица, кошки и собаки все кажутся неопределенными: во многих случаях мы не можем указать решительно точные пространственные или временные границы для таких вещей, и наиболее очевидное объяснение этого заключается в том, что они просто не имеют четких границ»23.

Кроме того, во-вторых, проблема неопределенности берет свое начало в теориях множеств и проблемах, связанными с этими множествами, как мы это видели, например, в случае с апорией «Куча».

Наконец, в-третьих, существует еще один, парадоксальный, на первый взгляд, источник происхождения онтологической неопределенности: поскольку в среде ученых распространена неоправданно оптимистическая позиция, согласно которой изучаемый мир может быть полностью описан в точных и строгих научных терминах, постольку возникла противоположная и вполне обоснованная тенденция отказа этому миру в однозначном, строго определенном и полном описании.

Идея неопределенности как раз и отпугивает некоторую часть научного сообщества, поскольку этот феномен попросту «запрещает» полное описание всех фактов в строгих научных терминах. Здесь следует подчеркнуть, что речь идет именно о полном и всеобъемлющем описании, ибо неопределенность как раз и уничтожает всесторонность дескрипции, оставляя ее принципиально незавершенной. Стало быть, «желание такого описания и лежащие в его основе «метафизические наклонности» неуместны. Полное описание «всех фактов» в точных научных терминах недостижимо. Язык науки, как представляется, может быть либо точным, но описательно неполным, либо полным, но в таком случае — неопределенным»24.

Помимо отмеченных выше условий и причин возникновения онтологической неопределенности следует обратить внимание на так называемое событие недетерминированности или, иначе говоря, недетерминированное положение дел. И в науке, и обыденной жизни, и в юридической практике мы с регулярностью сталкиваемся с такого рода фактами или событиями, причинная связь которых остается для нас неопределенной. Другими словами, мы зачастую имеем дело с ­какими-то следствиями, онтологические причины которых нам неизвестны. Здесь неопределенность приобретает несколько зловещий статус «особенно темной части метафизики»25.

Однако такая ситуация может возникнуть и вследствие ограниченности наших органов чувств, а значит, восприятий и представлений, и как результат воздействия тех самых «идолов», которые описал Фрэнсис Бэкон, и как, наконец, тотальное воздействие структур рассудка на любой ментальный результат, получаемый человеком. Под этими структурами имеются в виду, прежде всего, априорные рассудочные категории и такие же априорные схемы рассуждения, которые в классической логике называют фигурами и модусами силлогизма. Иначе говоря, априорные структуры рассудочной деятельности могут в различной степени не совпадать с той самой «логикой мира», поиск которой как раз и составляет предмет философии и всей совокупности частных наук. В результате складывается энигматическая ситуация. Однако эта тайна относится, скорее, к эпистемической неопределенности, нежели к онтологической.

Наиболее известная критика онтологической концепции неопределенности последовала от выдающегося метафизика Дэвида Льюиса. Он настаивал на том, что неопределенность — это просто феномен нашего языка или нашего способа концептуализации мирa. Льюис с готовностью признавал существование семантической неопределенности, но резко возражал против онтологической и при этом страстно аргументировал: «Единственное внятное объяснение неопределенности находится в наших мыслях и языке. Причина неопределенности того, где начинается необжитой район (outback), вовсе не в том, что существует этот район, необжитой район с неопределенными границами, а скорее, в том, что есть много вещей с разными границами, и никто не был настолько глуп, чтобы попытаться навязать выбор одного из них в качестве официального референта слова «необжитой район». Неопределенность — это семантическая нерешительность (semantic indecision)»26.

Понятно, что такая резкая инвектива классика современной метафизики объясняется, прежде всего, тем, что представители теории онтологической неопределенности не только противоречат его парадоксальной концепции множественности миров, но и в ­какой-то степени пытаются опровергнуть ее, ибо опираются на существование единственной онтологии. В этой связи Рой Соренсен указывает: «Возражение Дэвида Льюиса основано на идее, что существование не может быть неопределенным. Неопределенные объекты возникают из-за неопределенных ограничений (контакт, сплоченность, органическое единство) на то, как вещи складываются из более простых вещей»27. Можно сказать и так: неопределенность существования невозможна, поскольку всегда есть люди из других миров.

С точки зрения приверженцев семантической теории, необходимо вообще игнорировать онтологическую неопределенность. Сторонница этой концепции, Розанна Киф, в частности, утверждает, что «даже если все объекты, свой­ства и факты были бы точны, у нас по-прежнему имеются основания использовать в повседневной речи такое неопределенное выражение, как «высокий», которое до сих пор остается пограничным случаем (даже, если эти случаи описаны не в неопределенных терминах и связаны с точной высотой). Аналогичным образом, в точном мире мы бы до сих пор использовали неопределенные единичные термины, возможно, чтобы собрать разнообразные и большие коллекции точных основных партикулярий (например, в виде облаков или гор), причем границы этих коллекций остаются нечеткими. Таким образом, как представляется, язык все еще может оставаться неопределенным, даже если реальный мир точен»28.

Что же можно сказать обобщающее по поводу условий возможности онтологической неопределенности и, соответственно, о ее существовании?

Дело в том, что и о бытии самом по себе, и о существовании конкретных вещей в мире мы способны утверждать нечто лишь исключительно с человеческой точки зрения, а вовсе не с позиции самого бытия. Иначе говоря, все наши высказывания о бытии неизбежно предполагают использование человеческих познавательных способностей и форм выражения этого знания — в первую очередь языка как творца опять же сугубо человеческой картины мира.

Мы не имеем непосредственного («Божественного») контакта с бытием самим по себе. Из человеческой жизни абсолютно не устраним так называемый «трансцендентальный факт»: мир, существующий сам по себе, независимо от сознания, всегда дан нам только через наше сознание. Иначе говоря, все то, что мы ощущаем, воспринимаем, познаем и — в целом — мыслим, мы получаем исключительно с помощью сознания и никак иначе. Стало быть, все наши представления, мнения, знания о чем бы то ни было неизбежно приобретают неустранимый отпечаток структур и характеристик человеческого сознания и мышления.

Следовательно, говорить об онтологической неопределенности ­какой-либо вещи или бытия в целом могут только сама вещь или само бытие. Все наши слова, понятия, высказывания, рассуждения и теории относительно бытия вообще или конкретного бытия представляют собою корпус нашего знания, а именно — человеческого (а не Божественного) знания, основанного на структуре познавательных способностей, языке и других способах выражения (например, символах, знаках и т. п.).

Если внимательно посмотреть на аргументы приверженцев существования онтологической неопределенности, то без всякого труда можно заметить, что все случаи так называемой «онтологической неопределенности» сводятся в конечном итоге либо к ограниченности наших познавательных инструментов и механизмов, либо к использованию языка, который не в силах однозначно «схватить» ­какую-то характеристику, свой­ство или природу вещи, состояния или процесса.

Ссылки на то, что неопределенность возникает из-за того, что «так объективно устроен мир», — это из области «рыночной философии», основанной на естественной, повседневной и наивной установке сознания. В такие утверждения можно только верить или не верить, ибо никаких строгих доказательств или просто разумных доводов за ними не стоит и стоять в принципе не может. С такими аргументами не полемизируют.

Замечание об «онтологическом дефиците», присущем высказыванию «Нынешний король Франции лыс», представляет собою хитроумную логическую уловку из обширнейшего арсенала лингвистической философии. Ее суть (вкратце) заключается в том, что реальное бытие незаметно и исподволь переносится в сферу языка, и там происходит ловкая подмена. И язык тогда становится как бы бытием. А это не так. «Онтологический аргумент» давным-­давно деконструирован Кантом и сдан в кунсткамеру метафизических несуразиц и завиральных идей.

Также и свежеизобретенный аргумент «от чувственной иллюзорности» («Я вижу звезды, когда резко встаю») не может, конечно же, быть основанием для бытия, пусть даже «неопределенного».

В отношении аргументации многоуважаемого Джонатана Лоу (действительно глубокого философа!), касающейся неопределенности «ключевых метафизических понятий», можно сказать, что эта проблема, в самом деле, существует, но отнести ее следует исключительно к эпистемической и семантической теориям неопределенности. То же самое можно усмотреть и в проблеме недетерминированной/неопределенной идентичности, а также невозможности установить точный статус объекта, который начинает или перестает существовать. Именно для нас, нашего познания и языка, идентичность, как и статус объекта, остаются точно такими. Не случайно Дж. Лоу, опасаясь за целостность своей конструкции, предостерегает оппонентов от критики онтологических доводов: «не следует оспаривать аргумент просто на том основании, что во многих случаях существует некоторая степень неопределенности в языке, который мы используем для обозначения вещей»29.

Если все окружающие предметы, как утверждает Д. Хайд, представляются нам на уровне здравого смысла неопределенными, то это, безу­словно, проблема нашего восприятия, понимания и категориального каркаса знания, но не бытия этих предметов. Вряд ли сами предметы воспринимают свое бытие как неопределенное — для них такой проблемы вовсе не существует. Но такая проблема возникает сразу же, как только появляется субъект познания с сознанием, мышлением и своими специфическими характеристиками познавательных способностей, включая сюда и язык.

Если же мы сталкиваемся с неким недетерминированным положением дел, внутри которых причинная связь остается для нас неопределенной, то это серьезная проблема нашего познания. Именно нам, субъектам, такое положение дел видится неопределенным, именно мы не можем по тем или иным причинам выявить и распознать каузальную связь. Зачем же ответственность за наши собственные эпистемические проблемы возлагать на самое бытие? Как раз у бытия самого по себе никаких проблем с неопределенностью попросту не существует.

Онтологическая интерпретация неопределенности представляет собою, скорее, пышную и многоцветную метафору, нежели строгую дескрипцию проблемы. Цель такой метафоры, как представляется, осуществить масштабный и художественно разыгранный мысленный эксперимент, своего рода философскую ролевую игру, в ходе которой мы, субъекты, становимся на место бытия самих вещей и пытаемся определить, в чем же ­все-таки состоит неопределенность их бытия.

Семантический аспект неопределенности

Согласно различным семантическим теориям, в окружающей действительности не существует неопределенных объектов, а сам этот феномен представляет собою лишь вопрос семантики (языка) или понятий и, соответственно, не является характерной чертой онтологии мира.

С этой точки зрения семантическая (или лингвистическая) неопределенность есть не что иное, как «неопределенность, являющаяся результатом семантической нерешительности; не существует фактов, позволяющих точно определить во всех случаях, к чему именно применяются наши термины»30.

В таком случае, неопределенный термин, если попытаться выявить его сущность, будет представлять собою такое слово, которое «явно применимо к некоторым действительным или воображаемым вещам, которое явно не применимо к некоторым таким вещам, и которое ни явно применимо, ни явно не применимо к другим таким вещам. Лысый и высокий — стандартные примеры неопределенных (vague) слов, но на самом деле каждое общее слово, обозначающее цвет, неопределенно, как и большинство слов, которые мы используем в повседневной жизни. Рассмотрим такие слова, как саркастический, сардонический, легкомысленный, банальный, неубедительный, поверхностный, ничтожный, мелочный, пустяковый, удачный, неважный, яппи, мрачный, угрюмый, серьезный, дурацкий, суровый, беззаботный, ветреный, бойкий, скудный (sarcastic, sardonic, frivolous, trivial, flimsy, superficial, paltry, petty, trifling, lucky, unimportant, yuppie, dismal, morose, severe, zaney, dour, carefree, windy, brisk, sparse) — список можно продолжать до бесконечности. Хотя такие слова могут прекрасно выражать неопределенные понятия или идеи, они не могут обозначать определенные свой­ства или предметы в действительности, потому что они не подразумевают ничего определенного или детерминированного»31.

Разумеется, неопределенность как таковая, неопределенность per se
естественным образом проявляется, прежде всего, в семантике — смысловых языковых выражениях. Именно проявляется, поскольку ее генетическое основание может находиться не только в семантической области, но и в наших познавательных способностях и механизмах.

Каждый естественный язык является неопределенным и неоднозначным. Тем не менее, в некоторых особых случаях обе эти особенности кажутся устранимыми. В самом деле, они устраняются в миниатюрных языках, таких как шахматная запись, языки компьютерного программирования и математического описания. В отношении естественного языка, используемого не только в повседневной коммуникации, но и в науке, неопределенность и двусмысленность должны быть сведены к минимуму. Термины «неопределенный» и «двусмысленный» являются уничижительными, и они заслужили плохую репутацию.

Вспомним «ходячие» и даже избитые примеры эквивокаций из арсенала аналитической философии. Представьте, сколько могло бы случиться автокатастроф, которые предварялись бы таким диалогом:

Водитель: Должен ли я повернуть налево?

Пассажир: Верно.

(Driver: Do I turn left?

Passenger: Right.)

Язык, как мы видим, может оказаться смертельным (в прямом смысле этого слова). Некоторые философы уже давно призывают к идеальным (искусственным) языкам, указывая на то, как двусмысленность может создавать угрозу эквивокаций, как, например, в следующем умозаключении:

1) Ни один ребенок не должен работать.

2) Каждый человек является ­чьим-то ребенком.

3) Следовательно, никто не должен работать.

Знаменитый оксфордский философ и классик аналитической философии, Майкл Даммит, полагал и надеялся, что при конфликте с семантической неопределенностью печальная участь все же не постигнет формально-­логические законы, в том числе закон исключенного третьего, о котором уже шла речь. Он предложил способ, который в ­какой-то мере поможет снять проблему семантической неопределенности.

Суть его предложения заключается в следующем: «В отношении каждого неопределенного предиката (vague predicate), например, термина «красный», мы можем принимать во внимание то отношение, которое будет иметь к нему другой предикат, скажем, «румяна», если термин «румяна» является тем, что я буду называть приемлемым уточнением (acceptable sharpening) термина «красный». Предикат «румяна» является приемлемым уточнением для термина «красный», если
(i) «румяна» есть предикат со вполне детерминированным применением, (ii) все, что определенно красное, есть румяна, (iii) все, что определенно не красное, не есть румяна, и (iv) все, что в наибольшей степени соответствует тому, что определенно красное, что делает некоторую данную вещь тем, чем являются румяна, есть румяна сами по себе. (Последнее условие говорит о том, что все, что краснее, чем то, что есть румяна, является румянами.) Понят

...