Оглавление

1. Белокурый. Король холмов
2. Предисловие
3. Король холмов
4. Действующие лица

Предисловие

Говорят, что человеку по-настоящему везет лишь один раз, и важно этот шанс не упустить. А иные так и ходят по жизни, невезучие.

В отличие от всех этих неудачников, Патрику Хепберну, третьему графу Босуэллу, повезло дважды. Один раз — до рождения, когда он выиграл в генетическую лотерею и был зачат одним из самых крупных аристократов Шотландии. Про таких говорили бы — «родился с серебряной ложкой во рту», если бы ложка не была, круче того, золотой.

Второй раз Патрику Хепберну, третьему графу Босуэллу, повезло через несколько веков после смерти, когда на другом краю моря в него влюбилась всем своим писательским пылом Илона Якимова, чью книгу вы сейчас и держите в руках.

По каким лекалам скроены обычно исторические романы, понятно: взять общеизвестную личность, присыпать текст страстями, наворотить событий, выпятить яркое, но пустое, пропустить действительно важное, но не столь эффектное: проскакать по верхам к эшафоту или коронации, по вкусу.

Илона Якимова поступила по-другому. И написала, вследствие этого, пожалуй, самый вдумчивый, глубокий, правдивый и увлекательный роман в этом жанре за последние годы, а, возможно, и десятилетия. Писательская любовь тут вовсе не означает сюсюканья и нежностей. Да простит мне автор такое сравнение, но герой сего повествования был бульдожьей хваткой стиснут за шкирку, вытащен из тех эмпиреев, где находился, оказался взвешен, обмерен, приспособлен к делу и начал вторую жизнь. Серьезно: он дышит и ходит, ненавидит и пылает, пьет и сражается, флиртует и строит козни — он живет. Мог бы стать под пером писателя очередной картонной марионеткой — а глядь, и ожил. Это и есть для Патрика Хепберна, третьего графа Босуэлла, везение номер два.

Что сделано с любовью — сделано хорошо. А любовь для Илоны Якимовой равно самоотверженность. Роман объемом с «Войну и мир» писался несколько лет, в те единственные часы, когда автора не дергали работа, домашние дела и прочие неизбежные спутники взрослого человека. Копая глубже шахтеров из Ньюкасла, она проникла во все уголки и ответвления многообразной жизни Белокурого Шотландца и осветила их мощным фонарем.

Многое было открыто, сопоставлено и описано впервые. Сотрудники шотландских музеев и картинных галерей в панике закрывали ноутбуки, увидев очередное письмо из далекой Гатчины: это значило, что у странной русской появился очередной вопрос, на который даже у опытных специалистов из Эдинбурга нет ответа. А у Илоны эти ответы неизбежно появлялись. Если не из книг, если не из интернета — так после «пленера». Она ездила в Шотландию только лишь для того, чтобы уточнить некоторые моменты, например: на какую сторону выходили окна спальни Патрика Хепберна в Хейлсе, и мог ли он смотреть на рассвет? Потому что если любишь — копай. Бешеная увлеченность автора эпохой и героем иногда даже пугала, а тонны информации, которые перерабатывал ее мозг, казались излишними. Но время показало: настоящие исторические романы пишутся только так.

Мне посчастливилось наблюдать, как растет это дерево: из семечка случайного разговора, из эпизодического персонажа совершенно другой книжки, из любопытства («а что, если бы?»), из азарта расследований и — да, еще раз повторюсь, любви, конечно. Ибо Патрик Хепберн, третий граф Босуэлл в книге — не просто историческая фигура, крупный деятель XVI века, один из крупнейших аристократов Шотландии, человек Возрождения и личность, полная страстей. Он еще и во всю голову романтический герой: и благороден он, и высок, и голубоглаз, и светловолос, и любовник прекрасный, и собеседник куртуазный, и воин умелый, и… И сукин сын, каких мало: гремучий коктейль, от которых у девушек в животе что-то порхает, а в груди тепло.

Веду к тому, что перед вами — не просто основательный, крепкий, интересный и лихой исторический том, но и самый настоящий женский роман. Сделанный на высочайшем уровне и одинаково хороший в обеих своих ипостасях. Говорю, как человек, который за всю жизнь не осилил ни единой книжки в этом специфическом жанре, и лишь в этом случае проглотивший все без остановки. И попросил бы добавки, но… тут уж вступает на сцену исторический детерминизм: герой реально существовал, он рос, жил и умер, и нечего добавить. Не Анжелика.

Но и того, что написано, хватит с лихвой.

У романа высокий порог входа: те, кто привык к литературной жвачке, его не осилят. Придется держать в уме и девяносто с чем-то персонажей, и следить за чередой событий, и понимать мотивы, и погружаться в психологию. Зато для тех, кто по всему этому тоскует в наши дни — приготовлен пир.

Плохо лишь одно. Я-то эту книгу уже читал, а вы еще нет. Как же я вам завидую, вы бы знали.

Алексей Гамзов

Король холмов

Пустоши Бьюкасла простирались на север до старой крепости, за которой лежали Лиддесдейл, Тевиотдейл — и неприятности.

Алистер Моффат, «История рейдеров Приграничья»

Alistair Moffat, «The reivers: the story of the border reivers»

Шотландия, Приграничье, Лиддесдейл, лето 1528

И назывался гарнизон замка весьма красноречиво — свора Хермитейджа.

Это молодой граф узнал наутро, когда проспавшийся дядя Болтон отправил к нему МакГиллана — разбудить его милость, привести в божеский вид и пригласить откушать, чем Бог послал, ибо разносолов в Хермитейдже отродясь не водилось. Когда граф в превосходном расположении духа спустился в холл, Болтон восседал за господским столом, деликатно оставив племяннику место хозяина дома, и, морщась, поглощал из кувшина темный эль. Его передергивало от каждого глотка, и он с отвращением покачивал косматой, черной с проседью головой. Но пил снова. Голова гудела нещадно.

— Доброго утра, дядя! — жизнерадостно приветствовал его Белокурый. — Его преподобие епископ Брихин, к слову сказать, просил передать вам…

— Да пошел он к черту, его преподобие, там ему самое место! — рявкнул дядя, не стесняясь тем, что перебивает своего лэрда, и так Патрик понял, что тут, в Хермитейдже, семейные ценности стоят, пожалуй, повыше титульных. — Как будто я не знаю, что за гадость Джонни может мне передать… не благословение, надеюсь? Сюда садись, ваша светлость.

— Нет, — отвечал Патрик, усаживаясь в хозяйское кресло на помосте, по правую руку от которого и похмелялся доблестный хранитель замка. — Но, пожалуй, его слова отчасти можно счесть беспокойством о вашем здоровье… он передал пожелание.

Холодная оленина, тушеный кролик, острый овечий сыр, свежий хлеб — МакГиллан ловко выставлял на стол перед графом дары его новой вотчины.

— Сдохнуть от пьянства? — с пониманием переспросил Болтон между глотками. — Да?

— Нет. Не опухнуть от пьянства.

— А, одна сатана… — захохотал дядя, львиная голова в растрепанных волосах и бороде в пол-лица затряслась, и хранитель замка зарычал, снова схватившись за кувшин. — Твое здоровье, граф Босуэлл!

И отрезал себе на закуску добрый кусок оленины.

Через холле тем временем сновали рейдеры, и кто в открытую, кто бегло — но все смотрели туда, где на возвышении, на помосте, первый раз за двадцать лет было занято место главы семьи и лэрда Лиддесдейла — и кем? Белокурым долговязым юнцом, который расположился на троне рейдерского замка в позе, полной изящества, присущей разве что придворному щеголю. Конечно, здесь слыхали о наследнике Хепбернов, но, во-первых, никто никогда не видел его в Долине, а во-вторых, никто из рейдеров не ожидал себе именно такого господина. Все острее Патрик кожей ловил эти взгляды — недоуменные, недоверчивые, полувраждебные — но не подавал и вида, что замечает их. Нынешней ночью в замок пропустили брата хранителя, Ролландстона, с его ребятками, и мало до кого дошло, что на деле-то это сам Босуэлл прибыл в Хермитейдж-Касл. А те из местных, кто отсыпался у камина после ночной ходки, так и в открытую прислушивались к разговорам за большим столом. Все уши стояли торчком от любопытства.

Тем временем в зал спустился и Ролландстон, все еще сонный и мятый с долгой дороги. Патрик смотрел на обоих своих дядьев и в голове всплывали слова Брихина — «одинаковые, как горошины из стручка». Теперь-то он понял, что это значит.

— Уилл! — заорал Ролландстону ничуть не менее помятый старший брат. — Ты вовремя! А ну, гони сюда этих сволочей, кто не пьян и не в рейде! Живей, живей, сколько нам с графом ждать еще!

Холл поспешно заполнялся рейдерами, их гомоном, запахом, пестротой платья, скрипом кожаных сапог и курток, негромким побрякиванием оружия… помост окружали люди, с которыми Патрику предстоит провести не год и не два, если он в самом деле намерен покорять Лиддесдейл. Они вошли, разговаривая, дожевывая хлеб, сплевывая в ладонь вишневые косточки, поигрывая ножом… от стола поднялись с чаркой эля. Матерые волки, ровесники Болтона, седеющие, прожженные черти, и совсем молодые, не старше своего нового лэрда, лица которых уже несли печать дерзости и развращенности. Усталые и выспавшиеся, сытые и голодные, просмердевшие лошадьми, виски и черным порохом, пропитанные кровью, разбоем и воровством.

Но Патрика Болтона не устраивало их мягкое небрежение к важности момента. И дядя взревел иерихонской трубой над ухом едва не подскочившего на месте графа, не подозревавшего о такой мощи Болтонского голоса:

— А ну, все закрыли пасть и замерли, я сказал! Тишина! — Болтон обвел взглядом притихших рейдеров и веско продолжил. — Свора, я дожил до счастливого дня. Сын моего брата Босуэлла, наследник семьи Хепберн, глава рода, лэрд Лиддесдейл вернулся в Долину, в Хермитейдж-Касл! Сегодня я слагаю с себя обязанности хранителя Караульни…

Тут уж повисла мгновенная тишина не по приказу. Болтона здесь любили и знали, а теперь народ гадал, куда примется мести новая метла — слишком красивый юноша, сидящий неподвижно, точно алтарная резная скульптура, в кресле их господина. И тишина обернулась к нему жаждущей ответа сотней глаз. Патрик осмотрел эти живописные рожи — большая часть рейдеров была старше него едва ли не вдвое — и, поскольку решительно не знал, что сказать, произнес единственно верное:

— Здорово, ребята! Я — ваш лэрд, я вернулся и буду тут жить.

— Да здравствует Босуэлл Третий! — рявкнул Болтон, делая широкий взмах рукой. — Многие лета лэрду Лиддесдейла!

Его поддержали нестройным ревом. Свора далеко не была уверена, что им так уж нужен лэрд. Половина из гарнизона, посмотрев на Белокурого, решила, что пацана можно всерьез не принимать, вторая половина понадеялась, что все и дальше будет, как при Болтоне. Как выяснилось позже, ошиблись все.

Включая самого графа.

Издалека, из Стерлинга и Эдинбурга, приграничное будущее виделось ему веселым, беззаботным приключением — чем-то вроде летних каникул в Хантли. Сейчас, наблюдая перед собой тех, кем ему предстояло править твердой рукой, Патрик впервые засомневался в удачности своей идеи — вломиться в Приграничье на волне воодушевления от быстрой зачистки столицы — да еще пренебрегая перспективами, открывавшимися при дворе без всяких хлопот… что там обещал ему коронованный кузен Джейми? Замок Танталлон? Ну, и зачем же он не согласился? Даже осажденный в родовом гнезде, огрызающийся Ангус сейчас казался ему более подходящим противником, чем собственная свора — ибо там хотя бы понятны были правила войны.

— По-моему, я им не понравился, — сказал граф Ролландстону, когда рейдеры были отпущены хранителем и разошлись по своим делам.

— А тебя это в самом деле заботит? — удивился Уильям. — Ты — не крона, чтобы всем нравиться, ты — лэрд. Подойдет время, еще станут любить, как миленькие… обожать станут.

Ролландстон с хрустом, сладко потянулся и улегся на скамье возле камина, укрывшись плащом. В следующее мгновение он уже опять спал.

Когда глядишь из окна спальни лэрда на берег быстрой и неглубокой вне паводка Хермитейдж-уотер, то сразу на той стороне, за бродом, который с полумилю правей, за омутом Килдэра, видна огромная, унылая, гнилая трясина — первый рубеж обороны коварной Караульни Лиддела. В трех милях к западу на берегу реки стоит полузаброшенная, трехсотлетней давности часовня, еще Сулисами отстроенная, и при ней же кладбище, заросшее травой — тихое место для вернувшихся в землю рейдеров. Если уж лечь под сочный дерн, подумалось Босуэллу, то не здесь, среди кровников… В старинном деревянном особняке возле часовни, с которого и началась история лэрдов в этих краях, ныне Болтон держал конюшни для галлоуэев и сторожевую часть гарнизона. А дальше — холм Дамы и колодец Дамы у его подножия, и стекающий с холма ручей… их было три, огибающих Хермитейдж-Касл: проток Дамы, Замковый и Зеленый, и естественные русла ручьев, перерезающих топкую землю, вокруг замка углублялись до рвов. Трудно штурмовать Караульню Лиддела, но трудно даже представить, как добраться в это разбойничье гнездо с армией для штурма — артиллерия завязнет в болоте, тяжелые кони уйдут в зыбкую почву по бабки. Даже галлоуэи проберутся только по заранее проставленным вешкам, по секретной тропе… а коли и проберутся — попадут под арбалетные болты и залп аркебузиров с верхней смотровой галереи по контуру башен, ибо день и ночь там прогуливается дозор, и среди влажного летнего зноя, и согреваясь огнями жаровен в промозглой зиме. Караульня никогда не дремлет, Караульне до всего есть дело, и никто не войдет в Долину и не покинет ее без ведома самого лэрда, графа Босуэлла, господина рейдеров.

Однако, насаждать господство — задача не из простых. Рейдеры, узрев лэрда, разошлись в недоумении, хотя и без прямого протеста. Негласно среди них было решено подождать-посмотреть. Он — Хепберн, в конце концов, и, быть может, хоть по крови не так уж никчемен, как по смазливому лицу. Отдельно к лэрду Лиддесдейлу были званы его капитаны, точней, капитаны Болтона. Патрику предстояло набрать своих людей, если эти молодому хозяину не глянутся. Было их трое — Клем Полуухий Крозиер, кряжистый и молчаливый, разве парой лет младше Болтона, заросший по те самые полтора уха окладистой бородой, рука его даже в покоях лэрда лежала на рукояти поясного ножа; рыжий, долговязый, худой Оливер Бернс Вихор, такой же несгибаемый и стальной, как его джеддартский жезл; и самый молодой среди подручных Болтона, Джон Хепберн Бинстонский. Последний был на полголовы ниже своего кузена лэрда Лиддесдейла, лет на пять-шесть старше, мощно и сильно сложен и также заметно светловолос, как и сам Белокурый.

— Бинстон? — с подозрением переспросил Патрик, окидывая кузена с ног до головы не самым дружелюбным взглядом. — Двоюродное сорное племя?

— Лорд Болтон, — скучающе отозвался Джон, лишь мельком взглянув на родственника и господина, словно по-прежнему здесь Патрик Болтон был всему голова, — коли вам моя рука более ни к чему, так я возвращаюсь к себе… со всеми своими.

— Но-но! — цыкнул на него Болтон. — Я здесь уже не хозяин, коли граф отпустит — тогда уйдешь… а ты, племянник, не судил бы о людях по имени. Джон мне вот уже три года — первая подмога и капитан лучшей сотни.

— А по чему мне судить, если не по имени, дядя? Имя в наших краях — полчеловека.

— Иногда и весь целиком, — согласился Болтон. — Но этот весь целиком — Хепберн, вот об этом думай, а не о подонке Морэе…

Джон Бинстон сощурился, бросил насмешливый взгляд сперва на бывшего хранителя, затем — на нового лэрда:

— Если что, так Патрик Хепберн Бинстон, епископ Морэй — мой двоюродный дядя, лорды… но вы-то были об этом осведомлены, лорд Болтон, когда принимали меня под свой штандарт.

— Не та родня, которой бы хвастаться, — отрезал Белокурый.

У него в долгой памяти бинстонские Хепберны были связаны не только со сварливым и распутным Морэем, но и с открытым сомнением в законности его, Патрика, происхождения… и этого-то он кузенам забыть и простить никак не мог.

— Уж какая есть! — возвысил голос Джон, вздернув подбородок.

— Парни, хватит собачиться! — осадил обоих Болтон. — То есть… это… помолчи, Джонни… и вы охолоните, ваша светлость. Я за Джона Бинстона ручаюсь головой. А что у тебя не заладилось в Сент-Эндрюсе с «повелителем шлюх» — дело прошлое, — и прибавил вовсе глубокомысленное. — Здесь тебе — не там!

Бинстон молча поклонился Болтону, затем ожидал решения графа.

— Поживем — увидим, — мрачно отвечал тот.

Но трудно, ох, как трудно держать фасон перед этими прожжеными, порой не понимая и слова из тех, которыми они так небрежно обмениваются. Первые пару месяцев в Приграничье Патрик постоянным трудом сгонял с лица выражение ошеломленного недоумения — ему все время казалось, что он воистину попал на другую сторону луны. Собственно, так оно и было.

Ничего общего с его прежней жизнью родовитого вельможи, придворного щеголя, приора Сент-Эндрюса, любимого кузена Джеймса Стюарта. Где они, королевские охоты на кабана, жаркая гальярда, изящные дамы, их ножки, обтянутые чулком, в парчовых башмачках? Девчонки Приграничья босы круглый год, а поговорить в Караульне решительно не с кем, кроме обоих его дядей, из которых Уильям — прирожденный молчун, а Патрик частенько пьян — не от развращенности натуры, а от той же скуки. И Белокурый, которому еще не было ни нужды, ни страсти напиваться каждый вечер, помянув добрым словом душу покойного приора Джона Хепберна, распаковал связку прадедовых книг, чтобы хоть немного сгладить умственный голод. Читал он перед сном, растянувшись на медвежьей шкуре у камина — единственное теплое место во всей спальне, полной сквозняков — или запалив свечу возле постели. Йан МакГиллан не один раз спасал лэрда от пожара, гася среди ночи забытый огонь в его покоях. Но книги мертвы, а живые люди были вокруг него каждый день. Те самые живые, кем он собирался править твердой рукой, но поначалу не мог запомнить, кто из них кто. Рейдерских фамилий было не так уж много, но по несколько поколений приграничников зачастую жило в одном и том же местечке, на одной ферме, а если уж и нескольких братьев в роду крестили, по семейной причуде, одинаково… Местные звали друг друга не по имени, и даже не по имени рода, а по названию земли, фермы, урочища во владении. Или по бойкой кличке. Все — и даже могучие лэрды, хозяева мощных укрывищ, замков, пилтауэров — тут имели прозвища, когда насмешливые, когда устрашающие, когда непристойные, но всегда весьма точные и живописные. Это хоть как-то помогало разобраться в бесчисленных Уолтерах Скоттах, Джоках Эллиотах и Вилли Армстронгах… Что там отличия в привычках и обычаях быта, когда здесь даже говорили на ином языке — на галлоуэйском гэльском и на лиддесдейлском арго, состоящем из нижнешотландского диалекта, англицизмов, местных воровских и непристойных словечек. Детьми или ребятками назывались, к примеру, те, кто был дважды вне закона — и как рейдеры-налетчики, и как люди, от которых отказался даже собственный лэрд ввиду их полной неуправляемости. «Конченые», как их еще звали, сбивались в собственные банды, независимо от фамилий, и были непричастны к одному конкретному роду. Часто они же ходили и под церковным отлучением — Гэвин Данбар, архиепископ Глазго и королевский канцлер, когда еще излил на них смолу и серу гневных речей в Карлайле, предавая их полному, неснимаемому, неисцелимому проклятию, но «детей», похоже, это мало беспокоило… поглядев на отдельные рожи, граф пару раз припомнил Брихина, которому их приходилось еще и исповедовать, когда Джон совмещал ремесло налетчика в Долине со своим церковным поприщем. Так вот откуда это брихинское «ребятки» в резне на Коугейте, в тупике Белой лошади…

Местные пастухи, да и вообще — местные черти, вели счет всему — скоту и людям — на староваллийском. У Босуэлла первое время скулы сводило оскоминой от кривой их привычки ставить единицы впереди десятков, от всех этих «четыре и двадцать» вместо «двадцать четыре», от всех tedderte-medderte. Но довольно скоро он обнаружил, что и сам начал говорить так же — соринки типуном липли на язык, не сходили после уже никогда. Это был язык жестких мужчин, скотоводов, грабителей и воров, полный скабрезностей, гэльских и саксонских словечек, пришедших в Шотландию за сотни лет до того, как чертовы норманны оказались на острове. Годовалая скотинка называлась саксонским stirk, а суягная овца — траханной овцой. Про тупицу говорили — да тебя, верно, баран в голову отымел.

— Что это они там делают? — спросил граф, с караульной галереи наблюдая за причудливыми действиями скотников в овечьем загоне на берегу протока Дамы.

— А овцам зад зашивают. Чтоб баран не вскочил. Что, неужто не видел никогда?

Некоторое время Патрик думал, что Болтон подшутил над ним.

Жизнь с Брихином была деятельной, так или иначе. Учеба, правосудие приора Сент-Эндрюса, присутствие на церковных службах и в городской управе, затем — обживание Босуэлл-Корта, два двора — королевы и молодого короля, веселая жизнь под угрозой расправы Ангуса и вблизи сердечно расположенного Джеймса Стюарта… интриги, интриги, дамы, тяжелая от крови и вина голова, охота на кабана, побег из Фолкленда, бойня в тупике Белой Лошади. С двенадцати лет завершились шалости детства, и граф был все время чем-то занят. Но прошло уже с неделю пребывания Патрика в Караульне Лиддела, когда он понял, что наставника больше нет. И что ему самому нужно придумывать себе дело, входить в подробности управления имуществом, землей, людьми.

— Дядя, хоть счетовод-то у вас имеется?

— Имеется, — с хрустом зевнул Патрик Болтон. — Эй, кто там! А ну, давайте-ка сюда Джибби Ноблса!

— Сассенах? — неприятно удивился Патрик.

— Ну, какой же это сассенах? Он со Спорных земель. Да что я говорю, сейчас сам увидишь…

И когда дверь в покои лэрда отворилась под натиском Йана МакГиллана, граф в самом деле увидел… это действительно не был сассенах, но то был и не шотландец. Существо, по-доброму подслеповато выглядывающее из-за спины хмурого горца, вообще не было человеком, так показалось Босуэллу на первый взгляд. Как-то сразу хотелось предложить ему кусочек хлеба и блюдце с молоком, потому что перед Патриком, застенчиво взглядывая то на носки своих грубых разваливающихся башмаков, то на молодого графа, стоял самый настоящий брауни. Счетовод Хермитейдж-Касла, Джибберт Ноблс, был мал ростом, нескладен, худ, но с небольшим брюшком, с непомерно длинными руками, кисти которых, казалось, свисали ниже узловатых колен на коротких ножках, когда он, как сейчас, стоял в полунаклоне, всей странной своей фигурой выражая почтение к новому хозяину. Рыжеватые волосы клочками на круглой голове, физиономия вся в складочку, нос кнопкой, рот, свисающий по обе стороны лица, маленькие темные глазки, поблескивающие голышами-окатышами, вроде тех, на перекатах Хермитейдж-уотер… Хобгоблин Синяя Шапка, натурально, подумалось Патрику, интересно, где дядя его раздобыл? Их специально, что ли, разводят на Спорных землях? Ничего невозможного в этом не было, если уж ведьмак лорд Сулис держал тут, в замке, в подвалах, своего личного Красношапочника, красившего колпак кровью невинных жертв колдуна, грохотавшего железными сапогами и размахивавшего лейтской секирой… чтобы избавиться от морока, Белокурый заговорил:

— Мастер Ноблс, принеси-ка мне расходные книги, коли есть здесь что-либо подобное…

Синяя шапка отвесил поклон, отвечал неожиданно приятным голосом:

— Не извольте беспокоиться, лэрд, все в полном порядке, — и поглядел на бывшего хранителя замка.

— Это уж без меня как-нибудь, — отмахнулся Болтон и вышел из покоев вон. — Я внизу, если понадоблюсь…

В Хермитейдж-Касле по стенам гуляли чудовищные сквозняки — галлоуэя с копыт свалят, хотя сами стены были завешены древними гобеленами, шерстяными пледами, оленьими, овечьими и коровьими шкурами — для тепла. Стылые камеры комнат даже летом топились торфом и хворостом, коли последний удавалось раздобыть на болотах. Где уж тут до роскоши и уюта восстановленного Брихином Босуэлл-Корта… Вместо кресел — лавки и длинные скамьи со спинкой и подлокотниками, где под сиденьем устроен ларь, и там хранятся всякие сокровища лэрда Болтонского, как то — несколько особенно длинношерстных овечьих шкур, две-три штуки толстого сукна, разрозненные железки от арбалетов, пистоль, связка стрел, еще пистоль, еще стрелы, кисет с порохом и пулями, фляга виски, запасной почти новый джек, еще фляга виски, побольше первой, пересохшая чернильница… Кресел, собственно, было всего два — одно в покоях лэрда, и второе, подобье грубо сколоченного деревянного трона — тоже для лэрда, на месте хозяина в холле, на помосте, где вместо стола — доски, уложенные на козлы, но льняное полотно на них натягивают служанки отменно чистое, хотя и грубого тканья. Каменный пол засыпан вереском и пахучими травами, среди которых белой пеной выступают свежие соцветья таволги. Их затаптывают в слякоть до вечера, но на рассвете пол выметается, укрывается новым благоухающим покровом. Окна прорублены только во втором этаже и выше, там, где уже начинаются жилые покои, но и те — скорей уж бойницы, не окна, узки и черны, словно глаз гадюки. В хмурые, дождливые дни темно в замке круглые сутки, лишь свет жаровен, факелов в настенных петлях да каминов освещает Караульню Лиддена — в этом красноватом дымном отсвете спят, бродят, играют в кости, пререкаются друг с другом, предвкушают добычу и считают потери темные тени рейдеров. Особенно мрачно становилось, когда от дождя закрывали ставни. Окна в холле имели свинцовый переплет, и графы Босуэлл были настолько богаты, что даже могли позволить себе вставить настоящие стекла не только в окна личных комнат, но в один из холлов, и даже не вынимать их из рам, чтобы забрать с собою, отправляясь на жительство, скажем, в Хейлс. Стекла в окнах Хермитейдж-Касла были непреходящим поводом к зависти для соседей — того же Уолтера Скотта, лорда Бранксхольма-Бокле, хотя и Бранксхольм, прямо скажем, был крепостью не из нищих. Когда первый раз при Белокуром зарядил добрый приграничный дождь, дней на пять без перерыва, Патрик впал в настоящую тоску, из которой выбрался только посредством виски пополам с Цицероном. В такую погоду, да в темных, освещенных только жаром камина покоях, болота вокруг Хермитейджа, видимые в щель ставен, наводили на душу настоящую хмарь. Он почти начинал понимать пьянство Болтона… но вздохнул, сказал себе, что не затем приехал сюда, чтобы спиться, и принялся при свече изучать бумаги, с готовностью предоставленные ему счетоводом, которого он про себя по-прежнему звал Синим колпаком. Караульня жила по-мужски сурово, но приходо-расходные книги ее были, благодаря Джибберту Ноблсу, в полном порядке. Правда, записи в них содержались куда более оригинальные, нежели ожидал увидеть Белокурый. Хотя — неужели Брихин не намекал ему? Отчего, так увлечен своей придворной карьерой, он не выпытал у епископа раньше и все эти дела, и их подробности?

Хобгоблин Ноблс писал с педантичной аккуратностью, почерком мелким, резким, словно птичий скок. Странно было увидать в этом захолустном углу такую чистую манеру ведения бумаг. Примерно половина книги была заполнена записями Патрика Болтона — крепкий и жирный унциальный шрифт, куда более ясный, чем изящная вязь епископа Брихина. Железный Джон, между тем, молчал, словно воды набрал в рот. Не то, чтобы Белокурый ждал от него любовных писем, но без ехидства младшего дяди ему было как-то не по себе. В конце концов, они довольно долго прожили бок о бок — мог бы и поинтересоваться успехами племянника в Приграничье.

— Если ваша милость желает, я могу дать подробнейшие пояснения, — мягко сказал Джибби Ноблс, возвращая графа от размышлений к действительности.

Босуэлл поднял голову. Он сидел за столом, листая толстый том, Ноблс стоял напротив, чуть изогнув и без того кривоватый хребет, с видом полной покорности господину. Стоять ему было неудобно, однако он терпел и только моргал маленькими, глубоко посаженными глазками, но понять, что отражается в этих глазах, кроме дрожащего огонька свечи, было невозможно. Кусок торфа в камине рухнул в глубину топки, рассыпавшись фонтаном искр, и отсвет упал на руки Джибберта Ноблса, сложенные на животе — крупные суставы кистей, бугристые, узловатые, искривленные… это какая-то болезнь, отвлеченно подумал граф, Брихин что-то такое рассказывал про своих нищих… или то были не нищие? Ему должно быть дьявольски больно держать перо, этому смешному человечку.

Патрик разрешающе махнул рукой, опять углубился в книгу. Ноблс с благодарностью присел на скамью в отдалении.

Довольно скоро граф привык разбирать и пространные изложения счетовода, и короткие фразы дяди. Вот запись от двадцать второго года в самом начале тома… «Колдингэм. Необратимо». Твердый, уверенный, без наклона почерк Патрика Болтона, все буквы прописные. Дальше, в двадцать третьем, «Керр, два. Необратимо. Уплачено сто пятьдесят», в двадцать четвертом — «Джорди Хепберн, Оливер Крозиер. Необратимо. Принято по семьдесят». Все это перемежалось вполне миролюбивым «принято пятнадцать галлоуэев от Раутледжа», «принято тридцать голов молочного скота от Грэма», «выдано пять фунтов на увечье Нилу Крейгу», «принято четыре гостя, по сто на каждого» — если не знать, что это были финансовые результаты рейдов по ту сторону границы, из года в год, за осень-зиму каждого года больше всего. Здесь же были учтены доходы от продажи краденого скота на ярмарках в Джедбурге, Мелроузе, Карлайле, и немалые деньги текли в казну графа Босуэлла из Караульни Лиддела, лорд Болтон, по-видимому, был удачливый рейдер и рачительный хозяин. «Принято от Форстера… Робсона… Ридли… Чарлтонов… Милбурна». Принято, принято, принято. Где дважды, где трижды. Как видно, в иные хлебные места Болтон наведывался регулярно. О, что-то знакомое! «Принято Джоном Хепберном от Фенвиков». Епископ нарисовался перед внутренним взором как живой — в седле и с джеддартом, правда, тогда он еще не был де-факто епископом, конечно… «Расход на дозор: пять фунтов черного пороху, фунт свинца, три десятка стрел для щеколды» — стрелы для щеколды поставили графа в тупик, он поднял голову, смахнул со лба светлую витую прядь, спросил у Синей шапки:

— А «необратимо», надо полагать?

— Да, — тихо отвечал тот.

— А суммы?

— Вира за кровь, полученная или данная жалобщикам.

— Что ж, видно, Керры стоят дороже наших… зачем же он это пишет? Это ведь прямое признание вины.

— Лорд Болтон, — отвечал печальный брауни, поблескивая умными глазками, — во всем любит порядок. А до книг никому, кроме меня, дела нет.

И потер пальцы на руках, при этом лицо его исказилось не болью, но воспоминанием о боли, а съехавший с запястья рукав рубахи обнажил старый, круглый шрам от ожога, похожий на печать… и Белокурый внезапно все понял. Болезнь тут была не при чем. Но с тем большим уважением он подумал о Ноблсе, способном теперь так чисто вести свои книги.

— Не стану спрашивать, мастер Ноблс, кто переломал тебе пальцы…

Джибби бросил на молодого лэрда взгляд, полный ужаса, и поник головой.

— Я… я сам…

— Сам? Будет, мастер Джибберт… я спрошу о другом: чего ты хочешь?

Ноблс медленно поднял голову, потом поднялся с лавки, потом, как показалось лэрду, попытался встать на колени, однако ноги не слушались, и он снова рухнул на скамью.

— Ваша милость…

— Чего ты хочешь, Джибберт Ноблс? — мягко повторил Белокурый. — Говори, пока я спрашиваю об этом.

И в голосе молодого графа показалась и заворочалась, как медведь на лежбище, такая сила, что Ноблсу стало не по себе уже не от страха. Он решился.

— Небольшой дом, ваша милость… совсем маленький. И кусок земли, где я смогу устроить сад.

Он выпалил это, как самое трепетное — на исповеди, темные глаза его блеснули мокрой галькой.

— И женщину, чтобы стала хозяйкой и родила тебе детей?

— Нет, не надо, — стушевался Ноблс. — Только сад. Я был женат, ваша светлость, это не по мне.

Белокурый откинулся в кресле, рассматривая человечка перед ним, корчившегося от страха пополам с надеждой. Когда-нибудь секрет Ноблса выйдет наружу, а сейчас им нужно договориться. Во власть страха он верил постольку-поскольку, значит, оставалась надежда. Всегда надежней, когда оба эти чувства идут голова к голове — и держат свою жертву накрепко.

— Ты получишь дом и кусок земли, — сказал он ошеломленному Джибберту. — И любую девушку, какую захочешь, в жены, — и после того, как Ноблс несколько минут пытался поверить своим ушам, спросил через паузу с холодным интересом. — Когда тебе размозжили кости, когда прижигали раны каленым железом, очень было больно, Джибберт Ноблс?

— Да, — отвечал тот, глядя на молодого графа, словно кролик на филина. — Очень, ваша милость…

— Ты благословишь эту боль, Джибберт, и будешь молить о ней, прежде чем отправишься путем Рамсея… если хоть одно слово из нашего разговора выйдет за стены моих покоев, если хоть одна страница из этих книг найдет своего читателя… ты понял меня, мастер Ноблс?

Александра Рамсея, друга и соперника, лорд Дуглас уморил голодом в подвалах Хермитейжа, продлевая пытку тем, что иногда передавал пленнику еду. Синий колпак смотрел на своего лэрда со смешанными чувствами ужаса и благоговения. Лорд Болтон спас Джибберта от односельчан, пытавшихся по наущению супруги Джиба изгнать из него дьявола — по случаю удачно подпалив селенье, Болтон развлечения ради вытащил Ноблса из пруда, искалеченного и наполовину захлебнувшегося, но он никогда, никогда не спрашивал счетовода о заветной мечте, полагая, что уже подарил ему все самое лучшее — жизнь. Ноблс поклонился Белокурому с глубоким почтением:

— Да, ваша светлость!

Граф Босуэлл брезгливо спихнул с края столешницы стопку расходных книг прошлых лет:

— Вот это все — в огонь, мастер Джибберт. И дай-ка мне последнюю…

При третьем Босуэлле бумаги Хермитейджа велись исключительно на денежном языке, никаких больше «необратимо» — придраться не к чему, хотя, по правде сказать, необратимостей от этого меньше не случалось.

Лорд Болтон и лорд Ролландстон играли в кости возле камина в большом зале, и Ролландстон преспокойно и постоянно проигрывал, как оно, впрочем, бывало почти всегда, когда сверху-сзади над их равно косматыми головами прозвучал ясный голос:

— Лорд Болтон, есть разговор. Правильно ли я понял из ваших записей…?

На лестнице стоял Белокурый, с удовольствием обозревая открывшуюся ему картину, в руках у него была книга в грубом кожаном переплете, в которой Болтон безошибочно узнал записи приходов по своим рейдам.

— … что вы, дядя, вы — хранитель Хермитейдж-Касла, вы — мастер Хейлс и следующий граф Босуэлл, если я умру бездетным, вы — самый обычный рейдер? — продолжил Патрик с ехидной усмешкой, гуляющей на красивом лице.

В общем, он представлял, что дела в Долине идут криво, но чтобы так… вовремя же он вырвался сюда от короля в чине лейтенанта шотландской короны.

— Почему обычный? — обиделся лорд Болтон. — Смею думаю, что не из худших!

И заново метнул кости.

Собственно, Патрик и не ожидал раскаяния, но всякому бесстыдству ведь есть предел.

— Дядя! — окликнул он, спускаясь в холл. — Извольте уделить мне немного внимания, пока я не уделил его себе сам.

Болтон с готовностью отозвался на легкое раздражение, уже просквозившее в голосе графа.

— Пожалуйста, ваша светлость, — согласился он, отставляя стаканчик с брякнувшим содержимым в сторону, поворачиваясь всем корпусом к Белокурому. — Что именно тебя не устраивает?

— Не устраивает меня то, что я — хранитель Долины и Средней Марки, а вы, мой ближайший родственник, моя правая рука, моим же именем творите во вверенных мне землях разбой, грабеж и убийства…

Повисла пауза. Теперь даже Ролландстон поднял голову и вместе со старшим братом воззрился на племянника. Белокурый же, в свою очередь, был искренне изумлен их удивлением.

— Ты как с луны свалился, — с уважением сказал наконец Болтон. — Не хочу тебя разочаровывать, Патрик, но вообще-то в Лиддесдейле только и есть два занятия для благородного человека — добрый налет в сезон и кровная резня с соседями во все остальное время. Слышь, Уилл, наш граф, кажется, не имеет ни малейшего понятия о настоящей жизни в Долине…

— А откуда ему иметь-то? — рассудительно возразил Ролландстон. — Зато ихняя светлость говорит на латыни лучше даже, чем маленький Джон. Но ты-то ему в состоянии объяснить, что к чему, братец?

— Попробую, — с сомнением отозвался старший дядя. — Но ведь он не понимает даже, что на самом деле значит — хранитель! — и когда граф, хмурясь, подозревая в дядиных словах подвох, уселся к столу с ними рядом, продолжил. — Значит так, ориентируемся, племянник. От века Восточной Маркой правят лорды Хоум, из которых родом отец твоей сестры, и Керры из Кессфорда, леворукие черти. Западная марка — это Джонстоны и Максвеллы, сейчас это твой второй отчим, Джон Максвелл, дай Бог ему здоровья. Ну, а по Средней Марке, мы, Хепберны… то есть, ты. Граф Босуэлл. Правда, Фернихёрст или Бокле горло бы разорвали за то, чтобы занять твое место.

— Это который Бокле? — на всякий случай переспросил Патрик.

— Да все тот же, прежний, Уот Вне-Закона.

— Мне Брихин про него рассказывал.

— Хорошо, хоть про что-то рассказывал. Оно и понятно, он нашему Джону приятель был.

— А вам?

— А по мне, — Болтон задумчиво поскреб в затылке, — лучше вовсе не иметь приятелей, да и по тебе, ваша светлость — тоже. Чтоб руки себе на рейд не связывать. А то — сунешься с десяток галлоуэев угнать с пастбища, но нельзя — приятелевы же. Несподручно. Ладно… хранитель Долины. Хранитель Марки. Это значит, что твоих будет сотня фунтов жалованья — Ангус в прошлом году именно столько хапнул за то, чтобы вместо тебя быть Хранителем. И еще твое — кошт для конников, прокорм лошадям и людям. Это неплохо, а дальше — как повезет. Ежели поймал кого на контрабанде с поличным — половину в казну, и вторую тебе. Ежели взял на погоне с краденым, и это доказано — то же самое. Штрафы от судов смотрителей, когда они сходятся в Дни перемирия, наши и английские, разбирать общий разбой — и они частично тебе. Конфискованное имущество всех воров и правонарушителей, заключенное в движимость — и оно твое, ради, как оно там… по статуту… ради твоих трудов и забот, о как! Правда, половину твоего общего дохода ты должен сдать в казну, но кто его точно-то считает, твой доход, кроме Джибби Ноблса, а с тем разговор короткий. В общем, должность хорошая, жирная, кормовая, да и прижать кого надо при случае позволяет… кто спросит с Хранителя? Сам король? Так ему и своих дел хватает, чтобы думать о Приграничье.

Такая трактовка никак не совпадала ни с одним соображением Белокурого. Одно дело — при случае раз-другой поживиться за счет должности, в том греха нет, но возводить в основной источник дохода… Закон и порядок — именно это он обещал королю, объясняя свое стремление на Границу. То-то Джеймс Стюарт так скептически принял его слова, выходит, король-то, несмотря на свое долгое заточение в Эдинбурге, был осведомлен о делах приграничных куда поболее, чем пылкий новоиспеченный лейтенант.

— Но есть же ведь закон королевства… — возразил Белокурый Болтону.

Но тот только хмыкнул в бороду:

— Закон, милый мой, тут один — длина меча. И прав ты всегда тоже на длину меча, не больше. Ты вон к Керрам за законом сходи или к Джонстонам. Безоружного вздернут, вооруженного зарежут, если ошибешься с числом сопровождающих… и не надо кривить лицо, ваша светлость. Ты выжить хочешь или быть правым? Когда я приехал в Хермитейдж после смерти Адама, мне было девятнадцать, и думал я примерно, как ты. А в первую же неделю моего пребывания в замке зарезали Долгого Ниала… Ниала помнишь, Уилл?

— Помню, как же. Он вроде твой молочный брат был… — Ролландстон в продолжение всего разговора меланхолично правил охотничий нож на жестком, снятом с пояса ремне, а после пробовал на голенище сапога.

— Не только молочный, — и Болтон пояснил графу. — Бастард твоего деда, мать как-то не успела извести ни соперницу, ни мальчишку. И мой лучший друг был Ниал, Царствие ему Небесное… ну вот, а еще дней через десять, поняв, что не испугали, и меня сняли с седла арбалетной стрелой. Чуть Богу душу не отдал, провалялся полтора месяца, кровь стала гнить уже, однако здешняя знахарка отходила, пополам со святой водой отца Брайана…

— Сассенахи? — несколько наивно уточнил Белокурый.

— Какое сассенахи! Джон Скупец Джонстон, Лохвудский лэрд. Ну, штурмовать Лохвуд я был тогда не в силе, поэтому, когда тот предложил виру за кровь, я взял. Но если ты сейчас, как хозяин Лиддесдейла, надумаешь припомнить, так я с удовольствием подновлю старый счет… хотя и лэрд в Лохвуде уже другой. Так что, когда я оправился от раны и заново вышел в поле, пощады от меня больше никто никогда не видел. И тебе давать слабину не советую.

— Что ж, здесь все время война? — спросил Белокурый, минутку помолчав.

— Разве ж это война… жизнь! Видел ты здешние земли, успел разглядеть? И людишек здешних, и то, как они живут? В глинобитных хижинах, в мазанках, дунь — развалится. Жрут круглый год вареную брюкву с морковью, ежами похлебку сдабривают. Если же овца заболела и сдохла — вот уж и пир на полгода! Скот здесь все — кровь, плоть, мясо, шкура, тепло, постель… жизнь сама, и если ты ее отнимаешь у приграничника, то будь готов к кровной мести. Но крадут все и у всех, это уж как водится. Пахать, сажать-сеять… две трети почвы — глина, остальное — торф. Что тут вырастет? Так, горсть овса, да сено, на корм скоту, если повезет. А если пройдет дождливое лето, вот как нынешнее, так и вовсе земля не родит. Какой выбор у местных? Сдохни от голода или кради. Вот и крадут, крадут…

— Те, что в мазанках — оно понятно, дядя, — возразил граф, — но вы-то, мастер Хейлс? Вам смерть от голода вроде бы не грозит.

Но лорда Болтона не так-то просто было сбить с темы, если уж он оседлал конек.

— Во! — сказал он многозначительно, воздев толстый палец для привлечения внимания, какового, впрочем — привлечения — и не требовалось. — Во! А вот теперь уже действительно — сассенахи, понимаешь ли! Сассенахи, южаки и прочие скоты телесного образа. Скажи-ка, наша светлость, приходилось ли тебе видеть… нет, не налет, а хотя бы — приграничные фермы после налета англичан?

Пришлось признаться, что нет.

— Уничтоженные до камня дома? Пепелища? — продолжал допрашивать Болтон. — Расчлененные трупы, брошенные воронам? Подожженные пустые поля? Вырезанный скот, который не хватило рук увести с собой? Оскверненные могилы? Убитых монахов? Разрушенные аббатства и руины церквей?

При каждом новом вопросе что-то такое проходило мельком в лице графа Босуэлла — не отвращение, не печаль, не злость, даже не ненависть — но что-то быстрей и горше всего перечисленного, словно этими заклинаниям лорд Болтон извлекал со дна души прекрасного придворного рыцаря ядовитый и черный, накопляемый с поколениями осадок кельтского духа… Можно было бы посчитать, что Болтон сгущает краски, однако сидящий рядом Ролландстон, в прямолинейной честности которого графу уже не раз выпадал случай убедиться, отмечал кивком каждое новое обвинение.

— А вот тут, — развивал свою мысль Болтон, — уже выступаешь ты. Хочешь, как граф Босуэлл, лэрд Лиддесдейл, а хочешь — и как хранитель Долины и Марки. И режешь их под корень так, чтоб никому неповадно было. После того, что они творили на шотландской земле, начиная от Эдуарда Длинноногого, чтоб ему в пекле икалось, костлявому дьяволу, все, вообще все, что на той стороне границы — наше.

Повисла тишина, только слышно было посвистывание по коже ножа в руках Ролландстона.

Болтон хмыкнул, плеснул себе эля и добавил, улыбаясь в бороду:

— Ну, и на этой нашего — будь здоров. Вот в том же Лохвуде, к примеру…

Белокурый тоже потянулся за элем, немного помолчал, потом сказал хмуро:

— Ладно… я понял, дорогой дядя. Вы держите свору для самых разных целей, отличных от закона и порядка.

— Я держу свору, — веско отвечал Патрик Болтон, — по одной только причине, если уж начистоту. Хорошо… по двум! Во-первых, чтобы кормиться самому и кормить тебя, ваша светлость. А чтобы свора в голодный год не сожрала меня лично, я с наслаждением отпускаю их попастись к сассенахам. А во-вторых, я держу свору, чтобы меня не сожрали соседи. И потом, ну, распущу я их… дальше что? Они живут в седле, и к мирным делам не пригодны. Хочешь посадить их на землю, сеять-жать… мое почтение, завтра же ищи их на Спорных землях под командой какого-нибудь «конченого». А так они тащат в дом все, что смогут урвать у южан. Исключений для жадности настоящего рейдера только два — все, что слишком тяжелое, и все, что слишком горячее…

Никто из троих собеседников даже не улыбнулся, ибо то была и не шутка.

— Всякий, кто вышел в поле — твой враг. И всякий, кто встретился тебе на дороге — твоя добыча. Не обманывайся ни дружбой, ни бондами. Что, Джон и вправду не говорил тебе?

— Мы были при дворе. При дворе все несколько по-другому.

— При дворе, — неожиданно вступил Ролландстон, — ровно все точно так же, господин граф. Только в шелках и бархате.

Патрик поднимался к себе в башню в чувствах самых смятенных, хотя и не подавал виду. Согласиться с позицией дядьев означало предать доверие короля, противиться действительности — с большой вероятностью, означало идти против здравого смысла. Но независимо от того, какое решение примет он, как лейтенант короны, для начала нужно было стать настоящим местным лэрдом, хотя бы с виду. И дней десять спустя приезда в Хермитейдж-Касл Дивный граф, покорствуя судьбе, совлек с себя придворные одеяния, понимая, что смотрится среди своих людей по меньшей мере глупо, и МакГиллан убрал в сундуки и бархатные, шитые золотом дублеты с алмазными пуговицами, и колеты по немецкой моде, и короткие плащи с беличьей опушкой, и боннеты, украшенные кистями, рубиновым аграфом, пером заморских птиц. Туда же, в кипарисовый сундук, пошли модные короткие штаны, чулки, подвязки, тупоносые туфли танцора, дамского угодника, лощеного кавалера… и вместо всего этого на свет божий Йан извлек две дюжины рубах тонкого льняного полотна, дедов плащ, тартан «гордон-хантли», подаренную еще Брихином стеганую безрукавку рейдера, которая здесь, в холмах, называлась просто — джек, суконный боннет с пучком тонких ястребиных перышек, узкие высокие сапоги из оленьей кожи, поясной ремень с ножнами для охотничьего клинка, спорран с тисненой эмблемой — голова коня, разорвашего узду… Да еще Патрик велел МакГиллану пошить ему с полдюжины штанов плотного сукна и несколько шерстяных дублетов, хотя большей частью времени предпочитал разгуливать лишь в рубахе, в тартане, обернутом вокруг бедер на горский манер, да в кожаном джеке, чем по первости вызывал недоумение в рядах собственных рейдеров, ибо таким образом в Мидлотиане одевались разве что бедные из бедных. Но потом и рейдеры привыкли. Лорды-дядья только переглянулись, увидав на плечах Белокурого схваченный фамильной брошью «олд-хепберн». Давненько никто не носил этих цветов в Приграничье… Ролландстон крякнул, но ничего не сказал.

— Ты это, только в седло так не садись, голубчик, — оценил новую моду лэрда практичный Болтон, — сотрешь бубенчики под самое основание… а они, покамест ты законных не наплодил — наша семейная драгоценность!

Как когда-то — железный Джон, Патрик Болтон присматривался к новообретенному племяннику, выжидал слабины. Ему хотелось понять, каким ветром занесло к Хермитейдж этого юного красавчика, чем это грозит лично ему, Болтону, и справится ли Белокурый со своей ролью, не треснет ли с первых же дней у графа хребет под ярмом лэрда, главы, хозяина, господина. Патрик не смог сдержать улыбки, получив от дяди небрежное приглашение постоять против него с двуручником или палашом, на выбор… Болтон явно пошел по стопам брата Брихина, но теперь-то и сам граф — не двенадцатилетний мальчишка.

Рейдеры, кто не в поле, словно мухи, обсели все закоулки внутреннего двора, когда там появились новый лэрд и прежний хранитель — оба в гамбезонах и бургиньонах, на случай нелепой промашки. Болтон не ставил целью опорочить боевые навыки Босуэлла перед населением Караульни, напротив, отзывы о молодом графе он имел от обоих братьев самые положительные, и ему всего лишь любопытно было самому убедиться в его умениях. Он и убедился — буквально сразу стало понятно, что мальчишка азартен, горяч, но при том хитер и легок в маневре. Конечно, Болтон был старше графа примерно в два раза и в два раза опытней, но и тяжелей, потому что старше — и там, где Болтон выносил Белокурого с поля силой мечевого удара, племянник брал свое быстротой и ловкостью. И он, этот граф, ни в малейшей степени не желал понять, что дядя играет в поддавки, и воспринимал их схватку со всей серьезностью настоящего боя. Что ж, придется поднажать, сказал себе Болтон, и поднажал, но в тот же миг в дюйме от лица его остановился палаш, когда же он отпрянул — рукав гамбезона распорола дага, а сам хранитель получил подсечку под колено самым вероломным образом — и устоял на ногах только чудом, исключительно благодаря авторитету, наработанному за два десятка лет, и полной для него невозможности опозориться на глазах у своры Хермитейджа. Но сию же минуту племянник приложил его, запоздавшего на ответ, по левой руке клинком плашмя так, что мясо, казалось, отмякло от кости… а граф уже стоял поодаль, с самой легкой иронией в синих глазах глядя на Болтона, опираясь на рукоять меча, вогнанного меж плит мощеного двора. Дядюшка, чуть не задохнувшийся от боли, был почти рад ей — оказывается, новый Босуэлл не так безобиден, как кажется:

— Кто научил тебя так драться?

— Один немец, Франц Хаальс, из Данцига, и еще мой дядя Джон.

— Оно и видно, — проворчал Болтон, потирая ушибленное плечо, — твой дядя Джон на подлые приемы мастак известный…

Патрик ухмыльнулся:

— Эх, дядя! В настоящей драке не бывает подлых приемов, коли в самом деле хочешь выжить… разве не так?

— Это верно, — осклабился Болтон. — Добро, я напишу Джону, что ты ему достойный ученичок. Если ты еще и хотя бы вполовину умен, как наш меньшой, так нам повезло с графом.

— Вам повезло с графом, — без улыбки согласился Белокурый.

Особенно горячо с этим утверждением готовы были согласиться прачки, судомойки, кухарки и горничные Хермитейдж-Касла. Женщин в Хермитейдже почти не держали, зато немногочисленный контингент постоянно живущих в замке прошел огонь, воду и утратил девственность задолго до того, как граф вернулся в родные пенаты. При стирке белья разворачивались бои вальками за право нынешним вечером стелить Патрику постель. Те, что помоложе и посвежей, и приседали в реверанс перед молодым графом пониже, недорого продавая товар, щедро выложенный в корсаже платья. Прочие норовили задеть бедром, проходя мимо, или, схватив его руку, в порыве благоговения прижать к пышному бюсту. Патрика эти женские бега весьма забавляли, но фаворитки он себе так и не выбрал. Молодой граф был брезглив — если уж брать постоянную наложницу, так только личную, а не под раздел со всей сворой Хермитейджа. Эти же девушки, очевидно, перепробовали всех здешних рейдеров, и им не хватало только луны с неба, благосклонности нового хозяина. Болтон даже некоторое время имел насчет племянника темное подозрение, но успокоился, узнав, что Патрик навещает дочку фермера в ближайшей деревне, и на всякий случай заплатил фермеру за бастарда вперед.

В целом, дядья Патрику нравились. Внешне они были на удивление похожи — две человеческие глыбы, каждая футов по шесть ростом. Ролландстон выглядел, как простак, и на самом деле был немножко простак, хотя отлично себя чувствовал в Приграничье со всеми местными условностями — резня, грабеж, рейд, выкуп. Болтон, напротив, выглядел почти как простак, и усердно этим пользовался в личном общении, однако простаком ни разу не был. Патрик не сразу понял, что самый старший Хепберн в чем-то по уму не уступит младшему Брихину. Но все-таки Патрик диву давался, насколько старшие дядья отличаются от железного Джона, и не мог не задавать себе вопроса, на кого из них походил бы его отец, выживи он после Флоддена. По этим двоим внешне никак не скажешь, что сыновья графа, наследники второго порядка, и оба — шерифы в своих приходах, глянешь — так обычные фермеры Лиддесдейла, разве что речь куда как чище и одежда добротней. А вот железный Джон был и внешне лорд, как сам Патрик. Но людьми они были хорошими, эти его новообретенные дядья. Кроме того, подсказывал внутренний голос, до удивления похожий на голос железного Джона, ими не так уж сложно управлять.

— С чего начнем знакомство с соседями, дядя Болтон? Лохвуд, ты говоришь?..

Но Болтон предположение о возобновлении кровной войны внезапно отложил на потом:

— Вовремя спросил. Для начала устроим тебе праздничек, присягу рейдеров новому лэрду Лиддесдейла, пусть знают, что ты здесь, что ты вернулся… когда погиб Адам, было не до присяг, главное — вытащить тебя из Приграничья и надежно укрыть. Но теперь-то мы погуляем…

— Что именно устроите? — на всякий случай уточнил Босуэлл, потому как, хорошие-то они хорошие, но с дядьями нужно держать ухо востро.

— Присягу, — терпеливо пояснил Патрик Болтон. — Присягу его лэрдству на общем собрании. Не совсем разумно, правда, проводить ее здесь, в Лиддесдейле…

— А что в этом такого? — удивился Ролландстон.

— Да ничего! А ты подумал, как мы обеспечим безопасность гостей, приехавших в Долину на собрание? — обратился к нему старший. — А наша мать, которую придется сюда привезти? А мать Патрика?

— Ну, много ли надо народу? Да и потом, ты хочешь сказать, что если в Долине одновременно будут все три хранителя Марок, этого недостаточно для безопасности? Ты съездишь за матерью, я подхвачу невестку… — Ролландстон осекся под взглядом брата.

— Нет, — сказал тот со значением, — пусть-ка наши две гарпии едут бок о бок, чай, не перегрызутся насмерть. Нельзя так просто оставлять… — он замялся.

— Эй, родственники, — осторожно переспросил Патрик, — это вы так намекаете, что не решитесь оставить меня тут одного?

Братья переглянулись и посмотрели на Белокурого.

— Ну, в общем-то, да, — признал лорд Болтон, как наиболее бессовестный.

— Так смею заметить, дядя Болтон, что мне семнадцать, я здешний лэрд, и достаточно взрослый, чтоб меня было сложно выкрасть из-за двухметровой толщины стен собственного замка…

— А, — отмахнулся Болтон, — это я уже слышал. И дело тут вовсе не в твоей взрослости. Вот ты навещаешь свою метресску в деревне, выезжая из Хермитейджа в гордом одиночестве и полагая, что все тебя боятся… А знаешь, племянник, почему ты до сих пор жив или хотя бы не сидишь под замком у Джонстонов или Керров в ожидании, что мы заплатим выкуп? Потому что, пока ты красиво гарцуешь, двадцаточка из своры шарится по холмам следом за тобой, прикрывая по бокам и с тыла…

Патрик с недоумением глядел на дядю. Он не разу не замечал слежки, но, правду сказать, и не приглядывался.

— Так и здесь. Как только мы с Уильямом разъедемся охранять гостей, и я уведу с собой часть гарнизона, в ворота Хермитейджа тут же постучится какой-нибудь подонок Армстронг, и пиши пропало. Выдержать осаду с третью людей, не имея военного опыта, сложновато. Да и по правде, не уверен я, что те из своры, что будут здесь, не откроют ворота и не выдадут тебя осаждающим…

— Это почему еще? — не поверил Патрик своим ушам. — Я — лэрд…

— Ты — лэрд, — согласился Болтон и пояснил просто и жестко. — Но тебе еще не присягали. А до присяги все вопросы тут будут решаться силой. И я не могу увести с собой даже часть своры, а то, пока подойдет присяга, как бы не остались от нового графа рожки да ножки. Да и после присяги ты еще должен будешь доказать им, кто хозяин.

В конце концов, вопрос с охраной решили просто — Ролландстон со своим отрядом отправился в Хейлс за леди-бабушкой, а Агнесс пообещал привезти муж — Максвеллов было много, и все буйные, так что беспокоиться следовало только о достаточном количестве виски, чтобы свалить их с ног под вечер.

Молодой граф восседал на помосте в холле в дубовом кресле хозяина, больше напоминающем трон. По правую и левую руку Босуэлла стояли дядья, Болтон и Ролландстон, приодетые по случаю торжества, оба были почти неузнаваемы — наконец-то достойный вид благородных лордов, зрелых духом, еще молодых мужчин. Они присягали новому графу первыми, Патрик — за Хермитейдж и Болтон, Уильям — за Ролландстон и Крайтон. Леди-бабушка вместе с присягой возвращала внуку Хейлс-Касл и земли близ Хаддингтона. Старая графиня прибыла накануне, заняла покои в Колодезной башне, заперлась со своими камеристками — молиться, и вышла в люди только сегодня, вся в черном, как и обычно, сухая, подтянутая, полная достоинства, с омертвевшим от властолюбия и утрат лицом. Глядя на нее вблизи второй раз в жизни, Белокурый осознал, как много той самой жажды власти перепало от Маргарет Гордон Хепберн, графини Босуэлл — дочери принцессы Анабеллы Стюарт — ее младшему сыну, епископу Брихину. Черная роба леди, расшитая жемчугом и гагатами, снежно-белый партлет, строгий старомодный чепец, раскачивающиеся на поясе четки до обморока пугали разбитных служанок Хермитейджа, тем паче, что вдовая графиня тут же принялась их строить не легче, чем в замке Хейлс. Колени и шея ее сгибались с трудом не столько от старости, когда она вкладывала свои руки в жесте оммажа — давно ли его давал сам Патрик? — в ладони внука, так похожего на до сих пор ненавидимую невестку.

Прибыла леди Максвелл с мужем, дочерью и пасынками. Роб Максвелл по-прежнему был крепыш, но Белокурый обогнал его в росте на полголовы, и уж точно не позволил бы надрать себе уши, как прежде. Роберт воспринял эти перемены стоически и вынужденно обнялся со сводным братом. Максвеллы присяги, понятное дело, не давали, но пришли союзниками. Их наряды были — красное и зеленое, олень и падуб на эмблеме, и «возрождаюсь!». Среди их кричащей пестроты строго и благородно выделялись цвета Хоумов — глубокий синий и темно-серый. А вот и сама сестричка, с головой белого льва в фамильной броши на корсаже… Дженет Хоум, которой еще не сравнялось пятнадцати, смотрела на старшего брата глазами, полными обожания, снизу вверх. Серые сияющие очи и роскошные каштановые локоны — когда уйдет юношеская угловатость, она может составить счастье самого знатного лорда. Однако сейчас взор ее был обращен туда же, куда и взор ее матери — к помосту большого холла замка Хермитейдж-Касл.

Адам гордился бы своим сыном, подумала лучезарная Агнесс, и слезы блеснули на ресницах, хотя это было так давно в жизни вдовой графини Босуэлл — и юность, и любовь, и ранняя смерть супруга, и разлука с первенцем. Этот взрослый мужчина в глубине холла сейчас казался ей почти чужаком. Леди Максвелл не видела сына больше года, с тех пор, как тот с Брихином отправился ко двору. И сейчас она рассматривала третьего графа Босуэлла со смешанными чувствами. Странно было глядеть на создание чрева своего и не узнавать в нем ни себя, ни отца ребенка. Вот, разве что фигурой Патрик удался в Адама, и манерой, повадкой. Даже глаза у него темней, совсем синие. И мастью он Стюарт, единственный в череде черных Босуэллов сияет, словно дитя солнца. Сын за год вытянулся, но еще будет расти. У него ухватки взрослого, но тонкие, нежные черты лица, словно у архангела Гавриила, как его рисуют на витражных стеклах часовен. У него отличная стать, хотя в теле нет еще подлинно мужской мощи. У него длинный прямой нос де Хиббурнов, фамильный, как и все в них худшее, и круглый подбородок отца, и те же брови вразлет, но в лице нет ни капли природного добродушия Адама. Его красота холодна и почти неприлична, и действует на окружающих хуже яда, завораживающе, она видела, как хихикают, краснеют и умолкают девушки, когда ее сын идет по залу, равнодушный, даже взгляда не бросив в их сторону, как кланяются ему парни, как переговариваются кинсмены, как он минует всех этих людей с пренебрежением прирожденного господина, словно всеобщее восхищение естественно составляет часть воздуха, необходимую ему для дыхания, как он подходит к ней и…

Патрик Хепберн, третий граф Босуэлл, на глазах гостей и семьи пройдя холл, опустился перед леди Максвелл на одно колено и поцеловал ей руку:

— Досточтимая леди-мать, я рад приветствовать вас в доме, где и вы были некогда счастливы… — во всеуслышанье объявил граф.

Уроки куртуазности железного Джона не прошли даром. Это было не совсем правдой, потому как Адам ни разу не привозил молодую жену в Лиддесдейл, но интонация соблюдена верно. Леди-бабушка с другого конца зала сверлила Белокурого взглядом, которому позавидовали бы лучшие василиски.

…и поднимаясь, шепнул ей одной:

— Здравствуй, мама…

И тогда леди Максвелл все же заплакала, потому что на холодном лице владетельного барона, который в силу роста смотрел на нее сверху вниз, вдруг вспыхнула и зацвела лукавая и нежная улыбка мальчика, которого она качала на коленях во время краденых свиданий в Сент-Эндрюсе.

Волынки выли. Над толпой гостей разносился «Бег белой лошади», плавно переходящий по вариациям в «Хепберны идут». Вернувшийся на помост граф, усадивший по правую руку от себя леди Максвелл, сиял равно красотой, холодностью чела и неодолимой силой наследного права, исходившей от всей его фигуры, словно он занимал трон королевства, а не кресло лэрда. В отличие от будних дней и привычной ему уже повседневной местной одежды, Патрик, третий Босуэлл, Дивный граф, друг и наперсник Его величества Джеймса Стюарта, сегодня был облачен в бархатный дублет цвета запекшейся крови, колет по немецкой моде — с открытой грудью, с широкой баской, короткие штаны в тон, и плащ «нью-хепберн» — алый, с богато вышитым гербом, львы и роза — обнимал широкие плечи. Высокие сапоги тонкой кожи облегали длинные ноги превосходного наездника так плотно, что девицы в холле краснели и обмирали от странных чувств, стараясь вовсе не глядеть на гульфик, который ничуть не менее бросался в глаза. Мужская сила — синоним власти, и именно это, свою власть, заявлял молодой граф всему Лиддесдейлу, всей Средней Марке королевства. Кисти рук, крупные, еще по-юношески изящные, выступали из белизны кружев на рукавах сорочки — дороговизна по местным нравам немыслимая; на левой руке — печатка с эмблемой рода, на правой — перстень Босуэллов с рубином, и на обоих — еще пригоршня колец, отчего от сжатого кулака графа, легшего на подлокотник кресла, создавалось ощущение латной перчатки — и скрытой угрозы. Кулак мелькнул и пропал, рука молодого человека снова опустилась на темный дуб в полном покое, но те, кому нужно, и заметили, и оценили красноречивый жест. Блеск факельного пламени играл на золотом шитье — плотная вышивка дублета делала его похожим на кирасу, на пуговицах из граненой шпинели, на золотом дедовом ожерелье, где по центру, в тяжелой грубоватой подвеске — голова бешеного коня с рубиновыми глазами. Золото и кровь — это верно подобранное сочетание понятно и приятно было жителям долины, как никому. Сияла фамильная цепь на груди, и сияли необычно светлые волосы графа, и его суженные, внимательные синие глаза. Красота, богатство и властная мощь — это был почти идол, а не живой человек. А чуть поодаль от молодого Босуэлла, возле кресла Агнесс Максвелл, стоял ее муж, лорд Джон, и это был также серьезный козырь, ибо против того, кто решится сейчас на любой жест неуважения к молодому хозяину дома, поднимутся сразу два хранителя Марок — сам лэрд Лиддесдейл, королевский лейтенант, хранитель Долины и Средней марки, и лорд Максвелл, хранитель Западной. Ниже помоста, подпирая его спинами, отчего казалось, что Босуэлл восседает на плечах главарей своры Хермитейджа, расположились трое капитанов Болтона — Клем Крозиер, Оливер Бернс, Джон Бинстон — каждый в цветах своего рода, настороженными взорами окидывающие толпу. Ни для кого не секрет, что лорд Болтон выставил стражу на всех входах в Караульню, и что не меньше полусотни его людей рассеяны в холле среди гостей, и две сотни еще двумя кольцами стоят вокруг замка в холмах. Тут и самый дерзкий из рейдеров не решился бы затеять свару. Под вой волынок шептались все — и лорды, и простолюдины — о новом Босуэлле, о титулах, нагружен которыми сверх всякой меры явился он в наследную вотчину, о его родстве и связях, о невиданной милости короля, и не в последнюю очередь — о его красоте. В долине не знали имен собственных, только имена родов, да вот еще — воровские клички. Надо ли говорить, что Белокурого повторно прозвали Белокурым? Да еще — Красавчиком. И то была большая милость и редкость для приграничного сообщества, большей частью падкого на прозвища совершенно непристойные. Волынки выли, им вторил гулкий рокот барабанов и синичий посвист тонких флейт, смутный ропот гулял над холлом. Здесь были Беллы из Дамфрисшира, копьеносцы Максвеллов, в серо-черных плащах, с тремя колокольцами в гербе, и на лице каждого из них словно прописан был девиз «Я — впереди!». Здесь были семьи рейдеров Долины, скотоводов и фермеров, Робсоны, Крозиеры и Никсоны — серо-зеленые, алые, густо-синие сукна — простые парни, соль шотландской земли, надежные и вездесущие, как торф. Здесь были рослые, как на подбор, Тёрнбуллы, со своим быкоглавым гербом, в вульгарной, кричащей пестроте — красный, оливковый, зеленый и синий, с не менее хвастливым утверждением на эмблеме «Я спас короля!», во главе со своим лэрдом, зятем Керра Фернихёрста. Здесь был и белый крест на черном поле — Моффаты с их «надеждой на лучшее». Здесь были даже Принглы из Смейлхольма с окраин Марки, Патрик прочел и их серебряные щиты с золотыми ракушками, и миролюбивую латынь «Дружба достойна уважения». И, наконец, был здесь и самый зловещий знак в Западной марке, черный крест на белом поле — заклятые враги Моффатов и Максвеллов, фамилия Джонстон с их насмешливым: «На землю, воры!», надменные и злобные черти в нежных зелено-голубых цветах, никак не соответствующих их отвратительной репутации.

Но двумя островами посреди этого моря человеческого возвышались в толпе двое — сэр Уолтер Скотт Бранксхольм-Бокле, легендарный Уот Вне-Закона, и сэр Эндрю Керр Фернихёрст. В былые времена, до тех пор, пока зарвавшийся граф Ангус не забрал синекуру себе, именно эти двое делили полномочия королевской власти в Средней марке — Бранксхольм отвечал за Долину, а Фернихёрст — за прочие, более мирные относительно Долины земли. И вот теперь оба они были званы на торжество к новому лэрду, который — руками короля — лишил их огромного источника дохода и влияния, к долговязому белокурому мальчишке, который покамест был силен только выставленным напоказ родовым богатством, титулом да дядьями Хепбернами за спиной. И отчимом Максвеллом, хотя лорд Джон — лис старый и меченый, против своих за пасынка не встрянет. Но как раз теперь старый лис сквозь расступающуюся перед Хранителем толпу шел прямиком к Бранксхольму.

Сэр Уолтер, надо сказать, над соплеменниками возвышался весьма условно — скорей, своим гонором, характером и славой, нежели ростом. Ростом Бранксхольм был не выше среднего, сух, жилист, весьма подвижен, с лицом волка, как про него говорили, и сердцем сатаны. И это было довольно приятное лицо — правильных черт, ясные серые глаза, чуть более стальные, чем требовалось для обаяния, но вполне соответствующие в своем выражении рангу хозяина твердыни Бранксхольм. Даже под парадным колетом из добротного сукна на Злобном Уоте угадывался джек налетчика. Говорили, что, ежели в твердыне Уота заканчивались краденые у сассенахов припасы, жена, леди Элизабет, подавала ему в обед на пустом блюде шпоры… и через четверть часа Бокле был уже в седле по направлению в Карлайлу. Англичан и все английское Злобный Уот ненавидел так страстно, как ненавидит только приграничный шотландец. Когда раздавался его свирепый боевой клич: «Скотты вышли!» или «Снова будет луна!» — английские фермеры седели, даже находясь в укрепленных домах…

— Как тебе новый Босуэлл, сэр Уолтер? — обратился к нему лорд Максвелл.

Максвелл был крестным сыновей Бранксхольма-Бокле, дружбу они водили старинную, что, впрочем, не мешало обоим относиться друг к другу со сдержанным вниманием возможных противников. Граница — место, где мирные союзы живут недолго, уступая место вечной кровной вражде.

— Это уж тебе видней, лорд Джон, ты ж ему отчим, — отвечал ему сэр Уолтер, не моргнув и глазом на сложный вопрос.

— Я с тобой, Бокле, вижусь чаще, чем с ним, — улыбнулся Джон Максвелл. — Даром, что он мне пасынок.

— А что я? По мне… из молодых, да ранний, — отвечал Уот Вне-Закона, цепким взглядом окидывая ладную фигуру молодого графа. — Но это сразу видать. А как покажет себя — поглядим. Ежели рот разинет сообразно аппетитам — так всех проглотит, коли на кость не напорется.

Ну, вот вам и позиция Уолтера Скотта, надо будет передать это Патрику. Вопрос только в одном — видит ли себя Бокле той самой костью. Или камнем преткновения станет крепколобый Фернихёрст… так думал лорд Джон, обмениваясь со Злобным Уотом выражениями самой искренней приязни.

Когда хранитель Западной Марки вернулся на помост к Патрику, граф встретил его понимающей усмешкой:

— Не глянулся, не так ли, милорд?

— А чего ты ожидал, если занял место, на которое претендовали оба твоих противника, и каждый старше тебя раза в два… но это дело поправимое. Возьми с них бонд! — подсказал лорд Максвелл пасынку.

— Бонд? — удивился тот. — Узы дружбы?

— Это дело! — согласно подтвердил Болтон. — Спасибо, Джон, вы, как всегда, мудры и предусмотрительны… — и разъяснил молодому графу. — Пусть подпишутся своим именем и честью, что рады и намерены поддерживать тебя, как Хранителя марки, и всячески собственными силами способствовать искоренению смут и воровства… эй, Джибберта Ноблса сюда, живейше!

Брауни предстал — и даже в новых башмаках, подаренных лэрдом — уже с листом бумаги и пером наготове, словно знал заранее, зачем зовут.

— Не то, чтобы это сильно тебе помогло по службе, — обнадеживающе продолжил лорд Болтон, — однако полезно. Поименно знаешь, кого карать, как нарушителей, если что.

Джибберт Ноблс не особенно долго скрипел пером, с поклоном протянув графу витиеватый результат трудов своих:

«Мы, нижеподписавшиеся, жители Средней Марки этого королевства, расположенной напротив Англии, понимая, как любезно для Его величества нашего господина Короля назначение и утверждение милорда Патрика Хепберна, графа Босуэлла, Высоким хранителем и судьей всей Средней Марки, а также хранителем и судьей Долины Лиддесдейл, и в полной мере осознавая свои обязанности, обязуемся служить советом и силой для содействия указанному Хранителю во всех его делах, направленных на доброе правление и спокойствие в указанных Марке и Долине, и поддерживать власть Высокого хранителя против изменников, смутьянов и прочих преступников вплоть до наложения наказаний, а также защищать и способствовать безопасности всех честных людей. Следственно, мы обещаем и клянемся, и в этой бумагой обещает и клянется каждый из нас, что будем честно служить Нашему господину Его величеству Королю, и подчиняться и содействовать Его светлости указанному Хранителю, и станем совместно подавать наши советы и рекомендации, или всеми силами участвовать в преследовании или защите от указанных воров, изменников, смутьянов и прочих преступников, непокорных власти нашего государя, а также нарушителей мира и тишины в королевстве, и как только мы будем извещены или предупреждены открытым объявлением, письмом, посланием байли, или в любой другой привычной форме, мы отзовемся Его светлости со всем тщанием и решительностью, а если же мы будем замечены в невнимательности или небрежности, то нас надлежит считать, а также обращаться с нами, как с пособниками и соучастниками указанных воров, изменников, смутьянов и преступников в их постыдных и злобных деяниях, с тем, чтобы нас за то подвергнуть преследованию и наказанию, в назидание всем прочим».

Далее должны были следовать подписи. И последуют — поименно, после слов присяги или выражения дружбы, на которые обязаны теперь все, присутствующие в холле Хермитейджа, уже просто потому, что пришли. Когда же, прочитав бонд, граф поднял взор от листа бумаги, внимание его привлекла фигура, совершенно безобразная и роскошью своего наряда, и невыносимым самодовольством поведения.

— Кто это там, в толпе? — спросил Босуэлл у окружающих.

— Ого, — удивился Болтон, прежде, чем успел ответить хорошо знающий пришлеца лорд Максвелл. — Да это сам Джонни Армстронг, Черный лэрд Гилноки!

— И чем он знаменит? — нетерпеливо переспросил граф.

— Самый удачливый мерзавец в наших краях. Младший брат Сима Армстронга, лорда Мангертона, и его военный вождь, — перечислял дядя, — краденые стада чуть меньше, чем у Бранксхольма. Отступное и «черные весточки» собирает едва ли не со всей Марки. Пойду-ка поздороваюсь с ним.

Джон Армстронг, в глубине холла, был окружен не меньше, чем двумя десятками своих людей, легко опознававшихся по бляхам с обнаженной мускулистой рукой, кое-кто из его отряда носил герб его старшего брата — три синие полосы на белом поле. Кабы не было известно, кто именно есть лэрд в Долине, Джона Гилноки легко было бы принять за такового: он распространял вокруг себя величие почти материальное, ощутимое в количестве и уровне вооружения свиты, и в манере держаться, и в помпезном костюме — одних золотых кистей на его боннете было больше, чем колокольчиков на сбруе кардинальского мула. Он был сам собой — выставка своей доблести и богатства, бархат и шелк его наряда, сталь его доспехов и сам конь его под вышитой попоной, отдыхающий сейчас в стойлах конюшни Хермитейджа — все это было краденые у сассенахов бесчисленные стада, и Джон гордился собой по праву. Не было парня в Приграничье удачливей Джонни Армстронга! А сколько песен пелось о нем на летних пастбищах…

— Доброго дня тебе и твоим, Джон! С чем пожаловал, лэрд Гилноки?

— Покамест с миром, Патрик Болтон, — лениво улыбнулся матерый налетчик, и с него мигом слетело все величие, поскольку улыбка его, прямой результат трудного ремесла, была изрядно щербата. — Приехал вот поглядеть на вашего лэрда.

Это было скверное начало, очень скверное.

— Это и ваш лэрд, Джонни Армстронг. Это лэрд Долины.

— Это бабушка надвое сказала, Болтон, уж извини ты меня, старина. В Долине не станешь лэрдом по рождению, тебе это не хуже моего известно.

— Следи за языком, Джон, — предупредил Болтон, — за эти слова ты можешь поплатиться прямо сейчас. Хермитейдж уже стал могилой для одного Мангертона.

— Но ты-то — не Сулис! — захохотал Джон. — Да и я не стану ждать, пока меня утопят в Хермитейдж-уотер! А кроме того, объявлено ведь перемирие по случаю присяги, разве нет?

— Вот и веди себя на перемирии соответственно. Негоже оскорблять хозяина дома.

— И не думал, — возразил с усмешкой налетчик, — разве что правда в кои-то веки стала для тебя оскорбительной, Патрик Болтон. Покамест, повторяю, я пришел с миром, а там поглядим. Я погляжу на вашего лэрда, поглядит Мангертон, и мы подумаем…

— Ты говоришь за себя или за род, Джон Армстронг?

— Я говорю за Мангертон и Гилноки, а что думают в Спорных землях, того моему лэрду неведомо.

Чистой воды вранье. Лорд Мангертон прикармливал «конченых» Армстронгов — братьев Джона и Вилла — отличавшихся совершенным бесстрашием и редкой жестокостью, обращенными, причем, зачастую против своих, шотландцев, когда идти на промысел к сассенахам было опасно или невыгодно. Потому-то эти отщепенцы и чувствовали себя в полной безнаказанности.

Болтон и Гилноки обменялись долгим взглядом, и многое было в нем: и старинное знакомство, и не менее старинная неприязнь, и обоюдное уважение к сильному противнику… затем Болтон кивнул и вернулся к племяннику — пора было приносить присягу.

Это было странное чувство — почти как то, что Патрик испытал в своем первом бою, в тупике на Коугейте — момент глубокой подлинности, словно долгая череда лет, усилий, учения, складывась, сковываясь в одну цепочку, вела его именно к этому часу, сюда, в сердце самой кровавой долины Шотландии. Он был рожден для того, чтобы быть здесь — и он здесь. Руки Патрика Хепберна Болтона, тридцатишестилетнего мастера Хейлса, следующего за ним в роду, легли в его ладони, и коленопреклоненный дядя начал говорить громко, медленно и отчетливо, склонив косматую, черную с проседью голову:

— Я, Патрик, мастер Хейлс, лорд Болтон, приношу тебе, Патрик, граф Босуэлл, лэрд Лиддесдейл, во всякий день и час моей жизни свою верность и свой меч, буде приспеет у тебя в нем нужда, и прошу у тебя милости в моей службе, и приму от тебя казнь в моей измене. Во имя Отца, и Сына, и Святого духа — да будет так. Аминь!

Босуэлл кивнул, поднял его, обнял, протянул чашу — пригубить в знак в приязни. Чуть заметная улыбка скользнула в бороде Болтона, и его медвежие объятия были куда крепче ритуальных. Сейчас, на глазах у всей Долины, совершалось то, ради чего он был хранителем Караульни почти двадцать лет — власть переходила к главе рода, к законному наследнику. За ним следом на колени опустился лорд Ролландстон… за ним вслед пошли под присягу капитаны Болтона, люди его семьи, кинсмены без числа, арендаторы, рейдеры своры Хермитейджа, и, конечно, те, ради присяги которых и затевалось все это — представители равнинных семей Средней Марки. Белокурому Босуэллу, как хранителю и королевскому лейтенанту, присягнули Робсоны, Крозиеры, Никсоны, Принглы, Янги, Бернсы, Дэвидсоны, Рутерфорды, Тёрнбуллы… Каждого лэрда волынщики Хепбернов приветствовали вариацией на его пиброх. Лорд Джон Максвелл вышел среди остальных, отдельно и во всеуслышанье приветствовал пасынка, как друга, соседа и лэрда Лиддесдейла, а за ним поклялись в дружбе и Беллы. Сэр Эндрю Керр Фернихёрст, тяжелую челюсть которого свело от неприязни к мальчишке, занявшему его место, сдержанно выразил свою радость от того, что в Хермитейдж-Касле снова появился Босуэлл… подписи под бондом в руках Джибберта Ноблса все множились и множились, большая часть, правда, была вписана самим Ноблсом, а знаменитые рейдеры, могучие приграничные лорды в подтверждение своей доброй воли рисовали крест или птицу рядом со своим именем. Даже Бранксхольм-Бокле, с усмешкой, гуляющей на хищном лице, подобно лунному свету на стальном клинке, пообещал молодому графу свою прославленную дружбу… И только Джонстоны наблюдали издалека — Хранителю Средней Марки ни к чему ждать присяги и подписи под бондом от них, уроженцев Западной.

Внезапно волынки выдали несколько тактов «Хей, Армстронг!» — и Джон Гилноки вышел вперед, к помосту Босуэлла. Лорд Болтон лихорадочно пытался сообразить — зачем именно, кроме как для оскорбления или смуты, ведь Армстронги не собирались подтверждать свою лояльность… ему не хотелось верить, что Черный Джон открыто затеет свару, но наглости тому было не занимать, и…

— Не подавай ему руки! — шепнул Болтон племяннику, — они не присягнут!

Но Патрик, разумеется, тут же сделал все наоборот.

Лэрд Лиддесдейл протянул обе руки навстречу именитому налетчику.

У лэрда Гилноки было несколько секунд, чтобы принять эти братские, хотя и ритуальные, объятия Босуэлла, но он не шелохнулся. Еле уловимый холодный огонек мелькнул в глазах Белокурого, и ровно за мгновение до того, как этот повисший жест стал бы нелепым, левая рука графа, выполнив изящную дугу, опустилась на пояс, а правая — на рукоять даги… Никто, кроме непосредственных участников сцены, так и не понял — предложил ли Босуэлл вначале дружбу Армстронгам или сразу выдал предупреждение.

Джонни Армстронг из Гилноки улыбнулся, низко поклонился лэрду Долины, развернулся к нему спиной и вышел в сопровождении своих людей.

Джон Максвелл, наблюдая все это, мрачнел с каждой минутой.

В обозримом будущем намечалась резня.

— Не вижу Армстронгов, Маршаллов, Эллиотов, — хмуро перечислял Болтон. — Вот тебе и ответ, чем надлежит заняться в ближайшие дни…

Лорды-братья переговаривались над головой своего лэрда, словно между собой, но он-то знал, что разговор ведется непосредственно для него.

— Армстронги — они же «конченые», — возразил Ролландстон, — с чего ты ждал, что они появятся? Да еще в присутствии Троих Больших — Бранксхольма, Максвелла и Фернихёрста… Гилноки поводил носом да и был таков. Чуть не оконфузил нашего лэрда на присяге. Маршаллы от века якшаются с Армстронгами со Спорных земель, понятно, почему их нет. И мастер Лохвуд, сукин сын, уже увел добрую часть своих, оставил только три десятка соглядатаев за Максвеллами.

— Эллиоты, между прочим — копьеносцы Бранксхольма, могли бы и приехать, раз сам сэр Уолтер здесь.

— Ну, кое-кто из них тут был, положим, — отметил лорд Уильям. — Я видел младшего из троих братьев Эллиотов, тех, что из Парк-тауэр… шнырял тут в толпе, потом исчез из виду незнамо как. А вот Керр Кессфорд не приехал, хотя ведь зван был, скотина.

— Вестимо, раз Скотт Бранксхольм здесь… они же кровники, тут бы и перемирие не спасло. Фернихёрст прибыл — и того довольно.

— Постой, дядя Болтон… — вмешался на конец в их беседу сам граф, — если Керры кровники к Скоттам до такой степени, что им и на перемирие плевать, то почему Керр Фернихёрст все-таки здесь?

— О! — отвечал Болтон с усмешкой. — Во-первых, Фернихёрст как-никак — бывший хранитель Марки, он не мог не прибыть, надо же подтвердить свою лояльность королю… да и на тебя поглядеть ему любопытно. А во-вторых, две эти ветки Керров, Кессфорды и Фернихёрсты, даже с друг с другом-то бывают в кровной резне… Левши — такие черти, что их и родство не смущает.

— Зато есть незваные гости… — сказал вдруг Ролландстон, — смотри-ка…

— Кто? — переспросил Белокурый.

— Хоумы прибыли, вот кто.

— Интересно, — приподнял бровь хозяин дома, вглядываясь туда, где от входа в холл толпу расклинивали люди, облаченные в то же сине-серое сукно, что и плащ у его сестры Джен. — Интересно, зачем им это понадобилось…

Джордж Хоум, четвертый лорд Хоум, был младший брат покойного отчима Патрика, Александра, и, соответственно, дядя Дженет Хоум, так давно отданной на попечительство матери, что собственная семья едва ли вспоминала о ней. Видный, довольно красивый мужчина лет тридцати пяти, но красота его была глуповата, а выражение лица — неприятно своей надменностью. Также он славился тем, что его, как всякого Хоума, заносило в спорах, в результате чего лорд Джордж почти постоянно пребывал хоть с кем-нибудь, да во вражде. Поначалу он довольно любезно привествовал хозяина дома, был также любезно принят графом, на том дело и кончилось. Более того, его люди с готовностью поучаствовали в сборе команд для игры в ба. Присяга была завершена, за ней должны были последовать относительно мирные развлечения, по своей интенсивности слабо уступающие военным действиям — для Приграничья, впрочем, дело вполне обычное. Желающие размять застоявшиеся мышцы делились на две команды сообразно вкусам и предпочтениям, зеленые или синие повязки на рукаве, «Вереск» или «Чертополох». Размер команд был ограничен только численностью желающих, и сошлись, в основном, два больших рода — Максвеллы против Скоттов, все прочие выбрали команду, исходя из собственных симпатий к этим двум. Пока шел разбор игроков, мужчины беззлобно задирали друг друга и обменивались шуточными тумаками. Несколько настоящих тумаков тут же были отмечены и пресечены зорким Оливером Бернсом, и драчунов, чтоб охолонули, просто выкинули с берега в заводь Килдера на Хермитейдж-уотер. Патрик, глядя на всю эту подготовку, ощутил зуд в ногах — он здорово устал, изображая из себя неподвижный символ власти, и с удовольствием присоединился бы к играющим. Но на всякий случай уточнил у Болтона:

— Графу положено принимать участие?

— А ты хочешь? — удивился Болтон. — Вообще-то эта штука для простолюдинов… мы с Уиллом гоняли ба только среди своих, и то нечасто, чтоб лица не уронить. Мы же все-таки сыновья великого лорда-адмирала Шотландии…

— Ну, это меня пока мало беспокоит. У меня еще столько лица не наберется, чтоб бояться его ронять.

— Послуша