Игорь Галеев

Наскальные надписи

заГОвор

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Игорь Галеев, 2019

Автор — ни писатель и ни поэт, ни драматург и ни философ — все эти наименования выродились в узкий профессионализм, в способы обычного выживания. Автор доверяет свободе творческого сознания.

16+

ISBN 978-5-4496-2857-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Наскальные надписи
2. З а Г О в о р
3. Предвариловка
4. Дети подземелья
5. Уродец
6. Ход Зуми
   1. Абориген
   2. Проба пера
7. Шок — 1
8. Чёрно-белое кино
9. Бой быкам
10. Шок — 2
11. Ненаречённому хотим названье дать
12. Шок — 3
13. Капельница
14. Бред никотина
15. Летяга
16. Шок –4 (токсикоз)
17. Маленькая Интима
18. Кешина дьяволиада
19. Шок — 5

З а Г О в о р

Инициация

отчаявшихся и вопиющих

в беспамятстве

Предвариловка

Мы, Ядид, Хетайрос и Филос, после долгого бездействия, начиная этот путь, желаем извлечь из будущего своих последователей и приверженцев — чтобы именами нашими и словами нашими не возводились царства, государства и храмы.

Мы сумеем достойно и стойко пройти нами же избранный путь и выбрать то, что нужно.

Мы призываем стихии земные и небесные, силы разрозненные войти в нас и соединиться ради последнего выбора. Пусть эти силы дадут нам необходимые возможности, ясность и избавление от тяжёлых недугов, и желчь и ненависть переплавят в упорство и твёрдость.

И пусть слово наше не будет суетным и поспешным, сможет вычленить из скрытых уголков жизни все чувства и лица лучшие, и да не коснётся наших умов иллюзия, а только естественное и должное.

Мы призываем удачу сопутствовать нам, и чтобы каждое растение узнавало нас, и власть смерти перешла к нам, пока мы не вернёмся домой с Добычей.

И будет желание наше волей нашей, и если нам не будет суждено пройти до конца, то да начнётся всё с начала и обернётся к нам.

Мы, единство, сохраним одного и не откажемся от множества, и в бесконечности найдём себя, и увидим во всём единое.

Пусть будет по силе чувств наших и по воле слов наших, и всё, нами узнанное и принятое, нас сохранившее и нами взлелеянное, с нами прошедшее и разделившее нас — всё, способное нас объять, войдёт в единственное и настоящее наше целостное Я.

Дети подземелья

Чудо — это воля, это когда по слову — захочешь и получишь. Как бы из ничего. Что же такое Ничто? И что значит — как бы?

Я думал об этом набегу, когда у меня только-только вырисовывались в голове контуры пути…

Автоматная очередь резанула по камням, и осколки и пули заметались по стенам подземелья.

Я оглянулся — лучи фонарей высветили остановившегося Ядида, и вторая очередь прошила его насквозь. Кровь брызнула мне в лицо. Он дрогнул и будто электрические разряды пробежали по его телу…

«Бежим!» — закричал телохранитель Горбачёва, а Ядид, пробегая рядом со мной, улыбнулся: «До чего банальное оружие», — и показал мне яму, полную кишащих змей и каких-то неприятных красных жучков.

Самые лучшие сапоги, хотя бы и царские, не становятся произведением искусства. Потому что они созданы для тела. А между тем существует целая громадина якобы ненужных предметов и неисчислимое множество бумажных миров.

Дорога была выбрана не из лучших. И я не понимал, зачем они вовлекли Горбачёва — по моим понятиям он был мимолётной фигурой в истории. Или они пошли по лёгкому пути, зная, что политическая сфера наиболее уступчива для слова?

Где-то позади опять открыли стрельбу, но я уже не пригибался, полагая, что Ядид первым примет мою порцию пуль.

Спокойствие души и беззлобие — вот что сейчас мне нужно. И если даже телохранитель Горбачёва пристрелит меня, всё равно ему не удастся спасти Михаила Сергеевича от смерти и от забвения, из которого его извлёк Филос. Михаилу Сергеевичу дарована вторая жизнь, и сейчас он всё ещё как бы во сне, он бежит впереди телохранителя, подталкиваемый его бесцеремонными руками, вспотевший и красный, с расхлестанным воротом рубашки, с галстуком маятником, он похож сегодня на милого нэпмана, пристреленного чуть позже в подвале некоей Лубянки.

Ненужное телу приобрело катастрофический размах — оно сделалось бесспорным доказательством бытия духа. И если кто-то и встречал инкрустированные чашечки — то ему бы следовало понять, что они не для потребления, они — символ — искривлённое отражение беспочвенного сознания — творческий тупик, если угодно. И поэтому не стоит есть из них деликатесы.

Никогда бы не подумал, что под землёю так много дорог. Мы бежим уже минут двадцать, ныряя то вправо, то влево. Настоящий лабиринт. А тут ещё громадина бронетранспортёра.

— Заводи! — кричит телохранитель.

Он и ещё один, с бронетранспортёра, закидывают наверх Горбачёва и запихивают его в люк. Бронетранспортёр взревел и выпустил копоть, я кашляю и лезу на крышу.

— А этот кто такой? — хватает меня за волосы ещё один, — что у него за вид?

Вид, как вид, думаю я, вот только поза идиотская. Я стою на четвереньках, уцепившись за железяку и лицо моё задрано кверху, так, что больно шее, и чувствую, как вместе с волосами от черепа оттянулась кожа.

— Да отпусти ты его! — дёргает этого малого Ядид, — он с нами!

— Он же почти голый!

Бронетранспортёр срывается с места и несётся в темноту, и только теперь меня охватывает ужас — я действительно почти голый и представляю, как сейчас моё тело вотрётся в стену туннеля. Какое-то количество минут я в безумном состоянии, я прижимаюсь к металлу, сжимаю пальцы и как парик отстреливаю волосы — всё, теперь им меня не оторвать.

«Поганцы! — шепчу я, вязкие слёзы текут по носу и убегают под грудь, — они и здесь готовы кого-нибудь унизить, они и здесь жлобы. Обормоты! Какой это тупой инстинкт — уничтожать слабого ради этой дурацкой жизни!»

И тут же вспоминаю свою мать и все свои гигантские детские обиды. Я представляю, как потом этому телохранителю нацепят побрякушку за его преданность, и он только в подвыпившем состоянии, очень редко, будет рассказывать, как у него однажды между пальцев осталась чья-то шевелюра.

— Ядид! Ядид! — бормочу я. — Приди ко мне на помощь! Мой верный Ядид, я на краю пропасти, мои пальцы не слушаются меня, под ногами твоя бездна со змеями, эта жуткая машина вотрёт меня в камень, о, как это глупо и мерзко, Ядид!

Уже без сознания я увидел мультипликационную жизнь — посыпался снег музейных фарфоровых ваз и кувшинов, сотни искусных кинжалов летели среди этого богатства и рассекали полотно гобеленов, раскалывали бюсты и вонзались в моё бесконечное тело, и каждый удар кинжала был звуком, звуки соединились в ритм и зазвучала музыка. Сначала барабаны, затем виолончель и скрипки, потом, вдруг, после какой-то страстной симфонической увертюры, заныл одинокий гобой. Моё тело стало огромной холодной землёй — заснеженной равниной, на которую под эту музыку выходили из меня растрёпанные деревья.

И я чокнулся.

Так бы сказали сведущие люди. Но откуда им знать, что на меня неприятно действует симфоническая музыка, и год от года я всё чаще утопаю в нежелании жить.

«Его мозг болен, он горит антоновым пламенем, и ему нет возврата к нормальным ощущениям», — сделает заключение сумасшедший психиатр и изобразит на своём лице сверхнормальное спокойствие. Как мне неприятны его чистые ногти и его пиджачок! Какая жестокая тупость живёт в его бегающих глазах! И до чего раздражают его авторучка и аккуратные папочки! В левом ящике стола у него лежит скорлупа от орехов — он любит их ядрышки, они активизируют работу его единственной извилины. И потому он не знает лабиринтов, ему не возможно представить, что я уже целую вечность несусь во мраке, вдавленный в железо бронетранспортёра.

— Ядид! — кричу я последним криком, и тут же мы останавливаемся у бронированных ворот.

Автоматчики наваливаются, и эти четырёхметровые громадины дремуче скрипят, распахивая пасть исторического бункера.

Там другой мир. Теперь стоит Филосу подуть на мои одеревеневшие пальцы — и они мигом оживают, я скатываюсь на бетон. Телохранители уносят Михаила Сергеевича за ворота, то же проделывают со мной Ядид и Филос.

Я ещё успеваю заметить, как в наш бронетранспортёр врезается машина догонятелей, и огненная волна взрыва обжигает мой безволосый череп. Ворота закрываются, и мы слышим истошный крик и мольбу автоматчика, не успевшего вместе с нами.

«Поздно», — говорит кто-то, и серия глухих взрывов бухает за воротами. Дрожат стены, с потолка сыпется и понятно, что если наши преследователи не сгорели, то теперь наверняка погребены.

— Это ад, это настоящий ад! Да оденьте же его! — срывается Горбачёв.

Мне на плечи накидывают шинель, я снова ощущаю запах военных, и черпаки, и чашки, вакса и кубики сахара, — всё это безжизненное проплывает перед моими глазами. Я начинаю видеть фрагментами: белое — Горбачёв, белое — Филос, белое — бритый затылок автоматчика…

Меня несут. Смотри-ка, Горбачёв заговорил, — думаю я, и уже вижу чьи-то пальцы, бросающие на дощатый пол вату. В глубине мозга резко вспыхивает нашатырь, и мгновенно проявляется помещение.

Двое солдат бьют прикладами в дверь, в трёх шагах от меня лежит труп офицера. На нём устаревшая форма, у него рыжие волосы и зеркальные сапоги. С удивлением я замечаю в руках у Горбачёва пистолет. Он стоит сбоку от двери, позади главного телохранителя. Дверь поддаётся и падает — из проёма бьёт яркий свет, и туда первыми врываются автоматчики. Во мне просыпается интерес, и я последним ступаю на ковровую дорожку.

Я уже понял, куда мы попали. Я только не припоминаю второго, сидящего в глубоком кресле, как бы затенённого, хотя света здесь вполне достаточно. А первый — гостеприимный Джугашвили выходит из-за стола и, пожимая руку Михаилу Сергеевичу, просит:

— Я хотел би, чтоби ви чувствовали сэба, как дома.

Главный телохранитель каким-то неуловимым движением валит Иосифа на пол, и тот, привычно скорчившись, стонет.

— Разгребай тут после тебя, гад! — пинает Михаил Сергеевич усатого, — напоганил, а о других ты подумал?

Автоматчики бросаются помогать, бьёт и главный телохранитель. Джугашвили хрипит, из его рта сочится розовая пена:

— Располагайтэсь! — очень ясно произносит он и, передёрнувшись, затихает.

Я подхожу и, глядя в застывшие глаза, наношу свой единственный звериный пинок. Китель лопается, и через прореху на пол высыпаются курительные трубки, их мундштуки, как змеи, ползут из этой бутафорской утробы.

Что я сделал! Что я сделал! — терзаюсь я и отхожу в дальний угол.

Здесь карта звёздного неба — это окно в небо, я давлю на неё обеими руками, и она распахивается двумя половинками, как ставни деревенского дома, и вселенский воздух освежает моё ноющее сердце.

«Филос, — шепчу я, — утешь во мне зверя, приласкай, погладь его, он перестанет рычать и ляжет у твоих ног красотою».

— Да это не ты его ударил, оглянись!

Я смотрю и вижу всю эту компанию, стоящую у вспученного трупа. Вместо себя я вижу у карты Ядида — в шинели и с забинтованной головой.

— А мы где с тобой, Филос? — смотрю я в его карие глаза.

— Мы тут же, тут же, — успокаивает он, — только тебя теперь зовут Хетайросом или Нефешем.

— Как это глупо звучит! — протестую я.

— Ничего, привыкнешь. Все привыкнут.

Михаил Сергеевич подходит к человеку в кресле и требует представиться.

— Только после Вас, уважаемый, — автоматически скрежещет тот.

— Я, Михаил Сергеевич Горбачёв! Вам говорит что-нибудь это?

— После Вас, после Вас, — вызывающе смеётся незнакомец, — Вам что-нибудь говорит это?

— Ну, ты, зубоскал!.. — начинает главный телохранитель. Но незнакомец мигом преображается, делается совершенно иным, даже рост его меняется, он мелко-мелко кивает и трясёт Михаилу Сергеевичу руку.

— А, это ты!.. — успокаивается Горбачёв, — не троньте его, я его узнал. Всем спать.

Спать, спать… я ворочаюсь с боку на бок и не могу открыть глаза. Нужно открыть — я не могу уснуть и не просыпаюсь.

Я возвращаюсь из ничего и хочу вытащить из этого ничего несуществующее. Я силюсь встать, но вокруг тьма, и мне кажется, что спусти я ноги, они не найдут опоры, я буду долго лететь в тартарары, и Горбачёвы, и телохранители вновь вмуруют меня в железо бронетранспортёра.

Филос! — протягиваю я руки.

Он единственная моя опора, он не оставит меня, разбудит, и я уже вижу, как он сцепляет свои пальцы с моими и выдёргивает меня из тугой бочки небытия.

На этот раз я оказываюсь по-настоящему голым. И тогда под отдалённое звучание моей симфонии мы втроём бредём к выходу из подземелья.

Уродец

Если бы у Ингваря спросили, что такое добро, он ответил бы, что это пища зла. Зло съедает самое лучшее, по крайней мере на Земле, где даже святейшая девственница перерабатывается в желудке старости. Но кто он такой, чтобы ему задавать такие банальные вопросы?

Он смотрит в воду и воспроизводит реальность. Он знает, что вода — это телевизор, тысячелетний архив, который раскрывает любые тайны. Вода — свидетель, и сейчас Ингварь заставит его рассказать неизвестную историю, которая, если и не случилась, то теперь обязательно произойдёт.

Ингварь — это бездвижимость. У него нет рук и ног. Его кормит мать, она же усаживает его на унитаз, она же моет его обрубленное тело и она устраивает ему дни смеха. Ингварь смеётся. Он смеётся так, что у соседей делаются желудочные колики от злости. Соседи злы, потому что всегда бегают по кругу. Белки в колесе — это неврастеники.

Сегодня у Ингваря целый таз морской воды. Её привёз Геннадий. И Ингварю нет дела, что он бывший осведомитель, Ингварю важно, чтобы его слушали, как это умеет делать Геннадий, у которого сознание застыло на десятилетней отметке. У Геннадия уникальные уши, они чуть-чуть свисают, как у не чистопородной овчарки, и он засыпает лишь тогда, когда Ингварь вводит в комнату вечность. Она ложится тяжестью на геннадиевы ресницы, и он спит прямо на стуле, не опуская головы. Это кричит «караул!» его десятилетнее сознание, и геннадиев мозг спасительно гаснет. Ингварь смеётся.

Он берёт зубами обыкновенную клизму, толкает головой оконную раму и набирает чистого воздуха, потом спускает воздух в морскую воду — слышится шум моря, потом он откусывает от цветка пыльный лист и бросает его в плаванье — где-то рядом кричат чайки, набегают волны, Ингварь дует на лист, лицо Геннадия тускнеет, и в комнату вливается море. Таз начинает светиться, он всё ширится, пока его края не становятся горизонтом, а вместо листа появляется светящийся пароход. Он дымит историей расцвета пароходства, и та самая патефонная музыка витает среди крика чаек.

Настроение у пассажиров превосходное. Они богатые люди, у них здоровые тела, мужчины и женщины взаимоувлечены, лысоватый капитан распираем от счастья — его мечта сбылась — и, прохаживаясь по рубке, он с ребяческим удовольствием слушает скрип своих новых ботинок. Ему есть чем гордиться — судно одно из новейших, и в салонах каждая металлическая штуковина сверкает игрушечной радостью. Коридорные дорожки мягко заглушают шаги, а в баре выбор вин из десяти стран. Длинные платья делают женщин загадочными, а мужчины борются с винными парами, важничают, чтобы не сказать что-нибудь глупое.

Ингварь пересчитывает их всех, и подставляет лицо тёплому ветру. Бельмо Луны высовывается из-за горизонта, его отражение мигает и серебрится в волнах. Женская рука тайно гладит мужскую, и Ингварь долго наблюдает за нежными движениями и равнодушием ласкаемой руки. Он постепенно пропитывается этим ритмом, нежностью и усталостью. Он медленно разрывает материю на две половинки и входит в открывшееся пространство чужого мирка. Там хорошо и тихо. Там обман и счастье. Немного болезней и женское ожидание. Там всё нормально, если не считать непрочитанных книг. А это уже минус.

«Книги нужно читать», — говорит Ингварь.

«Что ты сказал, дорогой?» — останавливается рука.

«Я ничего не сказал, тебе показалось».

Мужская рука потянулась к бокалу. Женская, оставшись без дела, нервно забарабанила по дереву подлокотника.

«Красивая рука, — подумал Ингварь и сказал вслух: У Вас красивая рука».

Женщина оглянулась и ожидающе долго посмотрела на мужчину.

«Сегодня ветер какой-то особенный, — наконец произнесла она, — как бы шепчет что-то»…

«Зюйд-вест», — с достоинством ответил мужчина, а она быстро отвернулась, чтобы не увидеть, как он откровенно зевнёт.

«Классическая история», — улыбнулся Ингварь.

Он уже побывал в каютах, где встретил одну прехорошенькую девочку и подсказал ей, как сложить из бумаги кораблик. Ему самому было интересно, потому что бумага для кораблика была папиной реликвией — старой афишей, и Ингварь успел прочитать и перевести несколько слов. Папа оказался бывшим актёром и играл самого Отелло, по-видимому, он разбогател совершенно неожиданно, и пока не научился подбирать достойный для такого общества гардероб. Он единственный, кто болтал в баре сверх нормы и попробовал вина всех десяти стран. Девочка вытолкнула кораблик в иллюминатор и снова полезла в папин чемодан. Она не ведала, что а этот же миг в соседней каюте уже немолодая женщина медленно и театрально раздевалась.

Женщина, как бы нехотя, перебирала пальцами крючки и шнурки, обнажала плечи, ерошила волосы, и губы её шептали: «нет, нет!». Она жеманилась и уклонялась от собственных прикосновений. Она боролась, но самым чудесным образом успевала оценить свои движения и каждую отражённую в зеркале позу. Она была одна и делала то, на что бы никогда не решилась в действительности. У неё не было мужчин и она знала, что уже не будет. Ей никто не нужен. Она некрасива, но удивительно честна. Поэтому у неё никого не было. Ингварь сказал: «Бедняга!», а потом пожалел. Всё-таки она знала себе цену и не смогла переехать из царства иллюзий в государство фальши. Ингварь извинился, и его сожаление долго витало среди тонких духов её каюты…

А он пребывал на корме и вспоминал похожую историю.

Тогда он жил насквозь пропитанный сентиментальностью, и был глуп, опалённый этим греческим солнцем. А она — больна. Теперь он это понял. Она имела в виду бога. Её ежевечерняя молитва перерастала в экстаз, и она ждала его конкретной любви. А бог не приходил. Она рвала на себе одежду, и уже проклинала его, требовала расправы над собой, грозила ему. А он молчал. Молчал и Ингварь. И уйти от неё ему не давала сентиментальность. Но он бы ушёл, если бы она в тот вечер не взяла нож и не начала это кровавое истязание. И когда она обезумела от боли и вряд ли уже что-нибудь различала, он вошёл в её мазохистское безумие и стал для неё богом…

Ему сделалось грустно. Ветер задувал на корму дым из трубы, здесь было неуютно. Ему захотелось разбудить Геннадия и рассказать про девочку. Геннадий поднимет кончики ушей и будет облизываться, как кот. Геннадий пройдоха. Он мотается по всей стране и ничего не видит. Он приходит к Ингварю и как завороженный слушает урода, который никогда не покидает дом. Перед уходом он по привычке протянет руку и смутится всем своим десятилетним сознанием. Он и слушает потому, что оно у него такое.

Не нужно, чтобы он забирал канистру. Мать будет сливать в неё из таза воду, и он сможет ещё несколько раз попутешествовать. Его морской телевизор будет работать, пока не протухнет вода. Тогда он отдаст эту канистру, а сейчас он её спрячет. Он дотягивается до неё зубами и ловко подтягивает её к борту, резким движением головы он бросает её в море. Всё. Остаётся убрать клизму и разбудить Геннадия.

Он прощается с морем, смотрит на него сквозь сетку перил и вдыхает запахи. Они говорят ему о многом. Этой информации хватит не на один день. Ему бы ещё остаться, чтобы понять, почему именно этот пароход и эти пассажиры. Их