Игорь Галеев

Душегуб

Психоэма

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Игорь Галеев, 2019

В глухом посёлке на побережье Фельдшер имеет стойкую мизантропическую теорию о жизни. Прагмат и реалист. Но неожиданно судьба подбрасывает ему мистический «пунктик» — встречу со светящимся и говорящим пятнышком. Учитель Сергей Вековой попадает в классическое школьное болото. Его приезд взбудоражил жизнь посёлка. Это борьба, это столкновения, это творческий огонь, высвечивающий в персонажах истинные лица. Все жадно ждут развязки. Будут ли принесены жертвы?

18+

ISBN 978-5-4496-1712-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Душегуб
2. 1. Впервые
3. 2. На «ты»
4. 3. Началось
5. 4. О самодурстве и любви
6. 5. Трудовоенчерпий и пощечина
7. 6. Новогодняя ночь в подвале
8. 7. 1 января. Перевертыши
9. 8. О наивности и сумасшествии
10. 9. Фельдшер
11. 10. Пятнышко
12. 12. Вечный студент
13. 13. Собрались
14. Душегуб
15. 15. Издержки
16. 16. Агрессия
17. 17. Сегодня меня изолировали…
18. 18. Минус на минус и мягкие пряники
19. 19. За душой к Злобину
20. 20. Террорист, или мышеловка
21. 21. «Пока болты не затянули»
22. 22. Физик и физическое
23. 23. Тет-а-тет
24. 24. Наличными
25. 25. «…Где возьмут»
26. 26. О желчи, монстряках и ребятах с улицы
27. 27. Обо всех понемногу

Прекрасно то существо,

в котором мы ви­дим жизнь такою,

какова она должна быть по нашим понятиям;

прекрасен тот предмет, который выказывает в себе жизнь или напо­минает

нам о жизни.

1. Впервые

Пусть читатель заранее простит мне стилистическое несовершен­ство моей затеи. Я не литератор, не люблю писать письма, и лишь в школьные годы упражнялся в любовной лирике — потуги, известные каждому второму соотечественнику со средним образованием. Теперь, впервые взявшись за сочинение художественного толка, я должен за­верить, что по-настоящему художественного здесь вы не найдете, так как я буду описывать события, имевшие место в настоящее время в действительной жизни с реально существующими людьми.

Я не стал изменять многие имена и фамилии, решив, что так называемые про­тотипы действующих лиц психоэмы не станут посылать в неведомое кассационные жалобы на характеристики и выводы покойника. Ну а если некто все-таки захочет настоять на своем — милости прошу! — мы решим любой вопрос на мирном безэмоциональном уровне.

Эмо­ции всегда, и особенно в юности, предательски подводили меня, дико фонтанируя в неожиданные, неподходящие моменты: и когда я попал в школу, мне пришлось немало потрудиться, выковывая в своем ха­рактере редкое (в смысле природного дара) и драгоценное качество — терпимость. Любовь к детворе помогала добиться желаемого, но с неперевоспитуемыми взрослыми оставалось по-прежнему: терплю, скриплю, молчу и вдруг сорвусь — заору мерзким шепотом, размахи­вая руками, наговорю лишнего.

Много лет я учительствую, пять лет был завучем, десять — директором средней школы, и вроде бы пора научиться сдерживать свои чувства, но, видимо, темперамент неукро­тим (видимо — потому что я не вправе утверждать наверняка). До­казывал же он мне, что это не совсем так. Но не стоит забегать вперед.

Эта обычная с первого взгляда история началась четыре года на­зад прекрасным осенним днем. И здесь я просто обязан описать осень тех, мало кому известных мест, описать, не претендуя на оригиналь­ность.

Кстати, я ненароком заметил, что большинство молодых лю­дей того и другого пола называют своим любимым временем года осень. Наверное, оттого что модно слыть эдакой элегической личностью.

А в годы моей подслеповатой молодости, как я припоминаю, к осени относились скорее уважительно, и, я бы сказал, насторожен­но и практично — все-таки преддверие холодов, непогод, забот о тепле и продовольственных запасах.

Сам я никогда не задумывался, что именно в природе мне по душе. Меня полностью поглощал не­большой отрезок времени — история (мой предмет) развития челове­чества. В ушедших судьбах и событиях я находил сладостное забве­ние, отдыхал от суеты и пошлости настоящего, как это делают мно­гие не особо активные люди. Снег, дождь, листва и горизонты явля­лись естественными атрибутами моего бытия и не вызывали ни гру­сти, ни восторга.

Впервые природа по-настоящему поразила меня здесь, на Дальнем Востоке, точнее, в небольшом поселке, давным-давно основанном ради рыбного промысла на побережье Охотского моря.

Судьба забросила меня туда, как это всегда бывает, неожиданно. Но все что предше­ствовало этому — личное, ничтожное, не стоящее внимания. Призна­юсь, однако, раз уж начал о себе, что я развелся тогда с женщиной, прожившей со мной шестнадцать лет в одном небольшом подмосков­ном городке. Развелся мирно, оставив ей нажитое, забрав с собой самое необходимое.

Надо сказать, уехал я оттуда не только из-за развода. Была и другая, основная причина, заставившая меня поки­нуть насиженное место, и об этом я еще обмолвлюсь. Мы часто го­ворили с ним о моих «профессиональных» неприятностях, начавших­ся еще там, в Подмосковье, и продолжающихся по сей день теперь уже для меня одного — безвредного и бессильного… Если бы я был его сверстником!

Вспоминаю утро, когда я впервые приехал в поселок. Примеча­тельно, что это было осенью. Мне теперь хочется думать, что и то мое утро было такое же прекрасное и необычайное, такое же солнеч­ное и безветренное, как и его утро спустя нудных шесть лет небы­тия…

Солнце отгуливало свои последние полнокровные денечки. Раз­ноцветная листва весело смеялась его лучам, небу, уснувшему зали­ву, казалось, сама бесконечность в этот миг осмысленно дышала жизнью и песней, песней свободы и любви. Не объяснить… Черт знает, что же было необычайного в этом уголке земного шара!

Он говорил о непостоянстве природы этих мест, о ее непреклонном стремлении меняться для радости. Да, именно для радости, так он говорил.

По таким местам стоит бродить одному, и тогда этот це­ломудренный мир растений, от последней несмышленой травинки до огромной изломанной зимними буранами пихты, подарит вам не­забываемые минуты насыщения жизнью и первозданным покоем. С «каким наслаждением можно глотать осенний перебродивший воздух! Сколько спелых дарственных запахов! Богатый урожай вечности…

Странно, но этот поселковый лесок, исхоженный сотнями ног, лап и копыт, сделался для меня открытием, чудом.

А настоящая тайга начинается от подножия сопки, основание ко­торой тупо обрублено у самого залива. По побережью растительности немного, здесь редкие низкорослые деревья искорежены ветром и изображают собою будто калек, пришедших к океану искать уте­шения. Грустно…

Но стоит повернуть на запад, пройти большое ма­ревое болото, и вы непременно попадете в величественную тайгу.

Она стоит зачем-то, она ждет чего-то, она — вечна. Как в доме не­прихотливой хозяйки, в таежных жилищах и порядок, и беспорядок, и уют и пустота — и это сочетание непонятным образом создает ощу­щение гостеприимства и вызывает чувство уважения к дому. Здесь свои запахи, свои законы, здесь ты гость, здесь можно быть самим собой, здесь если и гуляет ветер, то ничего не меняется, это вам толь­ко кажется, что меняется, это ветер хотел бы изменить, а тайга ос­тается тайгой — мятежной и властной, неподкупной и не поддаю­щейся ничьей силе. Свободной…

Меня встретила осень. Октябрь. Начало октября.

Я сошел с трапа теплоходика и отправился на поиски школы, хотя «поиски» — не то слово. Стоит спросить любого встречного, и он, ухмыльнувшись, тот­час же покажет.

Школа стоит на окраине: одной стороной окон к лесу, другой — к морю. Я оставил у забора вещи и, движимый непо­нятным предчувствием, стал быстро подниматься в гору.

Помню, по дороге думал: вот приехал в такую рань, никому не нужен, сирота, неудачник… И только в лесу, словно по волшебству, почувствовал себя нужным и умным, и захотелось, как в юности, поразить кого-нибудь своей значимостью, восторжествовать!

Изумительно тихое утро. И эта тишина в сочетании с только-только поднявшимся сол­нцем, с блеском ярко-красных рябиновых листьев и букетами буси­нок-ягод в желтизне берез, с игольчатой зеленью пушистых елочек и молодых пихт очаровала душу чистотой и естественностью.

Листвы опало много, уже побуревшая, она опечаливала живую картину той, что еще победно красовалась на ветвях.

Листья умирают, а ты жи­вешь. Ты еще полон надежд встретить новое поколение нежной зеле­ни! Ты еще раз увидишь взлет и падение! Ты могучий свидетель…

Как хорошо бороздить ногами хрусткую толщу листьев, касаться гладкой коры простодушных берез, идти бесцельно, зная, что на тебя никтошеньки не смотрит, насвистывать под нос пустяковый мотив­чик, брать в руки какую угодно палку, любой камень, швырять их на все четыре стороны, заорав при этом богохулительно, и ни в коем случае не вспоминать, что за тысячи километров наступает ночь, и тысячи разнообразнейших ног стучат по серому асфальту, и тысячи пищевых авосек, портфелей и прочей белиберды снуют из магазина в магазин, а тысячи придурковатых огней мчатся в серость улиц, и среди тысяч городских озабоченных лиц мелькает несколько тех, что принадлежат твоим врагам, тем, кому ты так глупо мешал верхоправить в многотысячном городе. Теперь ты впереди, ты уже встретил утро, а там — тьма и холод…

Долго я бродил по пустынному обреченному лесу, а когда возвра­щался, с небольшой возвышенности взглянул на бухту. Все еще спала земля, додремывал лес, застыла и бухта, отражая серебряной плотью небесную голубизну. На небе ни тучки…

В переводе с языка аборигенов поселок называется Заливом Вет­ров. Я тогда еще не знал, что в этих местах ураганные ветры запро­сто выворачивают телеграфные столбы, одним махом срывают кры­ши, выдавливают стекла; и улыбался, припоминая грозное романти­ческое название, наблюдая за чайками и слушая их единственный пока над всем миром крик.

Поселковые строения просты, дома в основном деревянные, много сарайчиков, массивные вереницы поленниц, и всюду заборы, заборы.

Самое большое и внушительное здание — школа. Она была постро­ена явно не по здешним масштабам, с вызовом. Двухэтажная, кир­пичная, буквой «пэ», с двумя пожарными балконами по торцам, с четырьмя объемными прямоугольными колоннами, поддерживающи­ми исполинскую бетонную плиту над центральным входом. Есть еще и парадный и штук десять запасных, наглухо забитых.

Я подобрал вещички и направился к массивной входной двери.

В коридоре, где еще не выветривались запахи олифы и извести, меня встретили две женщины. Они явно обрадовались моему приезду, обе говорливые, показали мне кабинет директора, и, не давая сойти с места, стали вводить в курс школьных дел.

Так я узнал, что завуч Валентина Марковна Савина уже, наверное, пришла, что она вооб­ще приходит рано, потому что очень переживает за школьное имуще­ство и в целом за школу, хотя случаев воровства давно уже не было, но ответственность у Валентины Марковны большая, а она все-таки женщина и ждет не дождется приезда нового директора, а старый — пройдоха еще тот был, да толи с браконьерами его где-то взяли, толи в бумагах он что-то нашельмовал, но, скорее всего и то и другое, потому как водились за ним грешки, и уезжать он не собирался, а тут звонок из гороно, вызвали на ковер, как это говорится, и перевели куда-то с понижением, а здесь-то…

За двадцать минут я узнал многое об учителях, об их семейной жиз­ни, о погоде, о жителях поселка, о несчастных случаях. Голова раз­бухла от наплыва имен, фамилий, фактов. Пришлось беспардонно оборвать говорливых женщин и ретироваться в кабинет директора…

Читателя удивляет подробное описание моего приезда, да еще та­кой давности?

Я хочу уверить, что не стал бы так многословно на­чинать эти записки, если бы мог как-то иначе показать день его появления в поселке.

Все дело в том, что он, как и я, как только сошел с теплохода, отправился в лесок, что возле школы, правда, был там гораздо дольше, чем в свое время я.

И самое главное — начало октября!

Вот потому-то, не имея достаточной доли художе­ственного воображения (в данном случае вымысел помешал бы сути) и, передавая события от первого лица, я описал свой приезд, полагая, что и читатель поймет его ощущения и его радостное состояние через мое давнее знакомство с поселком.

А ему было радостно в этот день, можете не сомневаться. Он во­шел ко мне в кабинет и, не останавливаясь у порога, сказал торопли­во: «Сдрасьте!» — подсел к столу и быстро, возбужденно заговорил:

— Что за чудесное здесь место! Чудо, что за тишина! У вас всегда

такие дни? Я слышал, поселок переводится как Вьюжный или нет — Ветровой. Какая чепуха! Тишь! Абсолютная тишь. А воздух?! — смесь весны, зимы и лета. Ехал сюда, думал — серость, тоска, а зашел в лес и — черт знает! — не лес, а вдохновение! Знаете, ходил, даже бегал по этим листьям, а потом, сам не помню с чего — как захохочу! Упал и швыряю вверх! вверх! А они сыпятся, сыпятся!.. Листья-то… как живые!

Он неожиданно замолчал, наконец, заметив мой недоуменный взгляд и, вероятно, сообразив, что говорит с незнакомым человеком, поспешно встал и представился:

— Сергей Юрьевич Вековой. Вам дол­жны были позвонить. Вы извините, я тут с ходу лишнего наговорил. Но знаете, со мной это не часто, — и он рассмеялся.

Чтобы не забыть, сразу замечу: потом смеялся он очень редко, больше улыбался, и как-то иронично это у него выходило.

Я ждал его, не именно его, а учителя литературы и русского язы­ка. Но не думал, что пришлют молодого.

Предшественница Сергея Юрьевича заработала пенсию и уединилась в «средней полосе Рос­сии»; я избегал бывать на ее уроках, с сонными глазами она по сорок минут в течение тридцати одного года твердила единственное: пбу-бу-бу…

Молодежи у нас не было, за исключением учительницы химии, приехавшей за год до появления Векового. Молоды были (относи­тельно моего возраста) англичанка — тридцати трех лет, ее ровесни­ца — учительница младших классов, физик Степан Алексеевич Буряк и его жена Анна Самуиловна — учитель математики. Ему тридцать шесть, она на два года старше. Работала тогда еще пионервожатая, девочка после десятого класса, провалилась с поступлением в инсти­тут, да лаборантка — к тридцати — вот и вся «молодежь». Осталь­ным за сорок-пятьдесят, не исключая физрука, полноватую и силь­ную женщину Викторию Львовну Фтык, ей исполнилось сорок четы­ре, задорнейшая натура, надо отметить, и не без избытка эмоций, которые постоянно заводят ее в непробиваемое упрямство.

Когда я, наконец, понял, что этот молодой человек — преподава­тель, то горько посетовал на судьбу: какого лешего она насмехается надо мной?

Интересно, сколько он продержится в нашей глухомани, куда и пешком-то не доберешься, а на транспорте простого смертно­го не пустят — пограничная зона, видите ли!

Разозлился я тут разом и на гороно за такие подарочки, и на это чертово, всеми ветрами продуваемое место, и на этого новоявленного педагога в помятых джинсах и серой куртке-ветровке, небрежно накинутой на белую фут­болку. Солидности и строгости ни грамма, а когда рассказывал о прогулке в лесу, усиленно и беспорядочно жестикулировал. Вот вам и воспитатель!

Но первое впечатление обманчиво. Хотя и потом в нём не замеча­лось «педагогической» солидности и «учительского» себялюбия, он был несравним, когда проводил уроки литературы. Он оказался ис­тинным подарком судьбы, мучеником настоящего дела.

О «странном ведении уроков» первой узнала англичанка Ксения Львовна. После урока Векового они пришла в учительскую: рассеянно и раздраженно перебирала какие-то бумаги в шкафу; минуты три сидела в задумчивости на стуле, и явно не собиралась делиться впе­чатлениями.

Заметив, что Ксения Львовна собирается уходить, наша завуч громко спросила:

Ну, как, Ксения Львовна?

Непонятно отчего Ксения Львовна, с неприсущей ей экспрессив­ностью, фыркнула: «Фанатик!» — и поспешила за дверь.

На следующем уроке в десятом классе присутствовал я.

Вековой вошел сразу после звонка и нетерпеливым жестом посадил учеников. Сегодня на нем были застиранные вельветовые брюки и белая с черными полосками рубашка. Открытый ворот.

Он остановился возле окна, посмотрел на улицу и, не оборачиваясь, неожиданно громко сказал: «Ветер».

Ученики переглянулись, а он повернулся и стал спрашивать:

— Вы знаете, сколько написано о ветре? И о солнце, о тучах, о березе, о дубе, о море? Зачем? Зачем человеку писать о природе? За­чем останавливать беспрестанно меняющееся? Все равно на бумаге

не будет так же прекрасно, как в жизни. Тем более не отразишь че­ловека? Или отразишь? — он снова смотрел в окно, — Толстой, До­стоевский, Бунин, Чехов — отразили, показали человека? Он ли там — в их рукописях, в их поисках истины, или их выдумка? А что, если все мы ошибаемся? Существует же самообман? Тогда стоит ли вам изучать литературу?

Ученики оцепенели некоторые опустили головы, словно стыдясь откровенности учителя, другие все больше поддавались гипнотичес­кой силе слов, вызывающих в душе смятение.

Сергей Юрьевич спра­шивал долго, и мое сознание наполнилось вопросами, они застигали врасплох, на них невозможно было ответить сразу.

Я очнулся, когда Вековой подошел к столу и открыл журнал.

Борисов, — ученик поднялся, и Сергей Юрьевич спросил:

Как зовут?

— Вас? — не понял ошеломленный Борисов.

— Меня — Сергеем Юрьевичем, а тебя?

— Сергеем.

— Тезки, значит. Садись. И отвечать будете сидя. Странно, и у вас в журнале не проставлены имена, — как будто между прочим бросил Сергей Юрьевич и продолжал знакомство с классом, успевая вписывать имена и говорить.

— Заранее предупрежу вас — у меня плохая память на имена, а фамилии я тем более не запоминаю. Фамилии — это для государства. Помните — Платон, Аристотель, Диоген? Прекрасно, без всяких за­корючек… Вы задумывались? А теперь мы будем искать выход сооб­ща, насколько, конечно, это возможно… Я о вере: тысячи, нет, мил­лионы людей верили в бессмертие. Вы знаете об этом? Почему им хотелось сохранить свою плоть, свою душу, имя свое?.. Бессмертен ли наш язык? Придет, быть может, время и расплавит книги, цивилиза­ции? Или человек победит, достигнет большей власти, ему будет боль­ше доверено? Природой? Вселенной? Разумом?.. Да, класс у вас не­большой, тем, впрочем, и лучше. Вы, наверное, удивляетесь мне? — он поднял голову и обвел взглядом лица. — Поверьте, я не для эффек­та, вы самые старшие в школе, с вами можно говорить, нужно гово­рить обо всем. Мне же дано право учить вас, а через раскованную речь, через то, что меня тревожит и восхищает, я хочу подойти к самому главному… Поскольку у нас урок русской литературы, то самое главное на данный момент — художественное произведение.

Он закончил перекличку — для меня, захлопнул журнал и встал.

— А что такое художественное? Вы знаете? Вот ты, Андрей, — показал он рукой на одного из лучших учеников школы, — знаешь? Сиди, сиди.

— Художественное, — замялся Андрей, — значит… воображаемое… Нет, правдиво отражающее действительность!

— Почему правдиво? Разве не бывает не правдиво, а художественно?

— Наверное, бывает.

— Например?

— Например… Демона на свете нет, а у Лермонтова есть, — на­шелся Андрей.

— Да, конечно, хотя смотря что понимать под словом правдиво. Может быть, правдивость художественного в способности автора не­заметно овладеть нашими чувствами, эмоциями, разумом? Или в бес­корыстном желании, в потребности художника видеть мир своим су­ществом — неповторимым и уникальным; каждый оценивает мир по-своему, а почему мы взгляд одного человека на ту или иную вещь называем правдивым, а взгляд другого — ложным, когда от разно­сти взглядов — поиск, движение? Не убивать же человека, если он видит то, чего другим не дано увидеть? Или убить? От зависти? Со­храняя безопасность?.. Один мой товарищ говорил, что художествен­ное — попытка объяснить свой ум, понять его и самого себя, что про­изведение — это одно из дерзновений на преодоление времени и смерти, что художественное — это то, к чему через человека стремится природа, потому что сама она не художественна. Я думаю иначе, но сейчас не будем говорить об этом. Задумывайтесь над различными, даже хорошо вам известными и понятными словами, и вы поймете, что каждое слово бездна, неоднозначно, и порой ни за что не постигнешь его сути, а постигать-то нужно… — улыбнулся он.

Я не задаюсь целью описать весь урок. Кое-что из сказанного им я успевал автоматически заносить в блокнот, и у меня сохранились эти записи. Перечитывая их, я подумал, что в тот первый урок он ничего такого необычного не сказал, хотя говорил много, делая, ка­залось, лишние отступления. Но в бесконечных вопросах, которые он задавал, звучало одержимое стремление знать что-то, обладать чем-то, и создавалось впечатление, что на многие вопросы ответить мог бы он один.

Каждый урок он начинал по-новому, я часто присут­ствовал у него в классе и со временем понял, что основной его прием — не использовать никаких педагогических приемов.

Произведения он помнил отлично, и когда цитировал — навевал атмосферу дале­кую, но переживаемую всем существом вашим. Что и говорить, вла­дел он аудиторией легко и уверенно.

А в тот день я был раздражен.

Я не понимал, зачем это желание ошеломить подростков вечными вопросами? Я испытал болезненное смятение, которое вызвало острое желание противоборствовать натиску молодого учителя.

Тот урок был необычен еще и тем, что Вековой не называл дат рождения и смерти авторов, а, описывая историческую ситуацию или пересказы­вая сюжет произведения, говорил в настоящем времени, что особенно поражало, и, наверное, от этого, прошедшие или вымышленные собы­тия представлялись сегодняшними, воскрешаемыми сопереживанием. Никто не заметил, как прошло время.

Прозвенел звонок, и я поймал себя на мысли, что сожалею о скором возвращении к надоевшей дей­ствительности. Сергей Юрьевич, не давая домашнего задания, вышел из класса.

Ребята, словно по команде, повернулись ко мне…

Я не проверял планы уроков, предоставив заниматься этим делом неугомонной Савиной, но нужен был предлог, чтобы высказать свое мнение, и в учительской я попросил у Векового план.

В плане стоял Маяковский. О Маяковском он говорил, но больше о революции, о разных идейных течениях, о футуристах, прочел несколько стихотво­рений.

Я осторожно спросил:

Вы думаете, на уроках целесообразно затрагивать проблему смерти? Сознание ребят не окрепло, а эта проблема требует большо­го нервного напряжения.

Вы сказали «проблема», а разве есть такая? Есть тема, которая, так или иначе, входит в программу. Например: тема смерти в творче­стве Лермонтова, Блока, да и того же Маяковского, возьмите его смерть. Так что все по уставу. Говорить о любви и храбрости, делая вид, что нет никакой смерти? Смерть — итог жизни человеческой, важно задумываться о ней с детства. Потом будет поздно…

— Что поздно? — перебил я.

Поздно приобретать нравственность! — недовольно, но сдер­жанно бросил он и попросил разрешения идти.

Я отпустил его.

«Приобретать нравственность, думая о смерти, или выработав от­ношение к смерти? Так он хотел сказать?» — размышлял я некоторое время после его ухода.

Я понимал, что он попросту отмахнулся от меня, не захотел гово­рить откровенно. Предупредили меня в гороно — на старом месте Вековой не ужился с директором.

Были у него, значит, основания опасаться прямых разговоров и со мной.

2. На «ты»

Поселился Сергей Юрьевич в четырехквартирном доме. До школы метров двести. Из окон виден залив.

Большая кухня с печкой, зани­мающей весь угол возле окна, и маленькая комната с письменным столом, старым комодом да парой стульев — вот и все, что у него было. Спал Сергей Юрьевич на раскладушке, каждое утро складывал постельное белье в комод, собирал раскладушку и прятал за занавес­ку (что-то наподобие ширмы). Книг у него, можно сказать, совсем не было, если не считать два тома Лермонтова да несколько известных романов.

Любил он порыться в старых журналах, которые мне достались от прежнего директора. Своих книг у меня мало, в основном по исто­рии, я ему как-то предложил одну, он прочел, возвратил и сказал, что не понравилась, но взял другую, тоже по истории.

Читал без разбора, все подряд, говорил, что привык к книгам с детства, но так и не сумел выработать систему в чтении. Я потом понял, что системы в чтении у него и быть не могло, он досконально знал всю русскую литературу, помнил те имена писателей и их произведения, которые и при жизни ничего не значили, а для нас теперь и вовсе пустой звук.

Он мог беседовать о литературе часами, вдохновенно, радостно, за­бывая обо всем другом.

Хотя и читал многих современных писателей, редко одобрял прочитанное, а явную халтуру высмеивал до того зло, что, слушая его критику, я вздрагивал от хлестких определений — саркастичный, дьявольский тон.

Он считал, что человека воспитыва­ет слово, говорил:

«Человеку необходимо дать вовремя нужную кни­гу, а вот нет нужной, есть только та, в которой пошлая ложь да казенщина. Литература девятнадцатого века не поможет современ­ному человеку полноценно осознать себя в мире, потому что она лишь начало великого поиска Истины. Нужна новая литература — созидательная», а, как утверждал он, есть лишь десяток вполне осоз­нанно созданных произведений.

Я давно мечтал пообщаться с человеком, по-настоящему знающим литературу. Историку литературное образование необходимо. Жен­щины в литературоведении мало смыслят; если они и знают множе­ство произведений, течений и направлений, то крайне редко подни­маются выше красивого пересказа подлинника и материала, изложен­ного в учебниках, выглядят в такие моменты неуверенно: охают, аха­ют, запинаются и путаются иногда до такой степени, что долгое вре­мя не могут выйти замуж. Классический пример — второй препода­ватель русского языка и литературы в младших классах. Нет смысла называть ее имени, так как эта женщина хоть и примыкала к союзу Савиной, но не имела ни желания, ни возможности возражать или противоречить методам своего коллеги, — она просто-напросто зна­ла наизусть все учебники — и то, если они лежали перед ней откры­тыми. Жила она безалаберно и нерасчетливо, ее много раз жестоко обманывали мужчины — единственная тема, которую она обсуждала на валентиномарковских сходках. В дальнейшем о ней — молчание.

Поначалу отношение с Сергеем Юрьевичем у меня не ладились.

Но после педсовета мы поняли, что нужны друг другу; может быть, нас сблизило тогда одиночество, а может, общие враги…

Так полу­чилось, что почти все наши педагоги бойкотировали Векового, а я похвалил его.

К педсовету все побывали на его уроках и затаились, а наша за­вуч Валентина Марковна Савина прибежала ко мне в кабинет на большой перемене, тотчас после своего наикомпетентнейшего визи­та. Я что-то писал, извинился и предложил ей сесть, а когда кончил с бумагами, посмотрел на нее и навсегда запомнил картину истинно­го возмущения.

Тяжело дыша, уставившись на меня светло-голубыми навыкате глазами, Валентина Марковна, с трудом сдерживая гнев­ное волнение, сурово заговорила:

— Вы хорошо знаете, Аркадий Александрович, я работаю в школе двадцать пять лет и давно уже вправе определять, где закладывается необходимая основа нравственного воспитания человека. Она закла­дывается здесь, в школе! И именно старые, верные, опытные кадры ответственны чутко и бдительно относиться ко всем авантюрным новаторствам и экспериментам. Иначе недалеко и до полнейшего рас­тления молодого поколения. Да, да! Вы бы слышали, что он сейчас говорил детям о Наталье Ростовой! — Валентина Марковна строго ухмыльнулась. — Что? Да у нее, по его мнению, сексуальное влечение к князю Курагину, и поэтому она хотела уехать с ним от Болконско­го! Кстати, услышал из класса смешок и заявил, мол, зря смеетесь, в школах давно пора вводить половое воспитание. Так и выразился Мол, на уроках биологии в первую очередь.

— Мне кажется, он прав насчет полового…

— Кому? Им?! Да о чем вы говорите, Аркадий Александрович! Что этот юноша может понимать в половом вопросе?! Он извратит детей! Извратит и уедет, а нам потом — расхлебывай! Мы не пойдем наповоду у Запада! А что за манера рассказывать в вопросительной форме? Одни вопросы! У детей создается впечатление, что учитель ничего не знает, а кто как не учитель им может объяснить, доказать, направить!

— Не знаю, Валентина Марковна, что это за метод, но мне кажет­ся, он продуктивен.

— В каком это смысле?

— Вот вы теперь сами задумались, почему же Наталья Ростова пыталась уйти к Курагину.

— Для меня это всегда было решено и ясно! Она просто начита­лась романов!

— Я так не думаю.

Эту фразу я, вероятно, произнес насмешливо, и Валентина Мар­ковна, холодно взглянув на меня, стремительно встала.

— Я поговорю с ним о ваших замечаниях, — утешал я ее, сглаживая насмешку. — Мы не должны резко критиковать молодых специалистов — недолго остаться вообще без преподавателей. Понимаете? Вы ведь знаете, что у Векового были какие-то неприятности в школе, где он прежде работал. Там он пробыл два года, а у нас, может быть, и того меньше.

Мои рассуждения возвратили Валентину Марковну в ее обычное состояние надменной суровости; она решила, что я защищаю Веково­го из соображений административного порядка, и на какое-то время ее негодующее волнение улеглось.

Конечно, так оно отчасти и было, я имел основания опасаться, что Вековой может погорячиться, плю­нуть и уехать, и попробуйте тогда добиться хоть какой-то успевае­мости, если, как, например, в прошлом году, на всю школу один ма­тематик, а химика полгода вообще не было. Но не только поэтому я решил похвалить Сергея Юрьевича. Уже тогда я понимал, что пред­стоит борьба, что за этого человека стоять буду горой и не отдам его на мелочные терзания нашим классным дамам. Понимал, но пока не признавался себе в этом.

Общественное мнение о Вековом сформировалось в кратчайшие сроки.

Основная группа, куда входили Виктория и Ксения Львовны, Анна Самуиловна Буряк и еще одна пятидесятидвухлетняя математичка — безопасное, но ехиднейшее существо — и патронесса Сави­на, была настроена агрессивно.

На педсовете меня молча и холодно выслушали, никто из савинцев не пожелал выступать. Слово взял нейтральный Степан Алексеевич Буряк:

— Неожиданно, неожиданно, Сергей Юрьевич! Я бы сказал, ошеломляюще действует на серое вещество, да и на нервную систему ваша эрудиция. А психологический эффект! Современно, вполне современно. Однако жаль, что вы растрачиваете свои способности на таких олухов, — и он засмеялся, оглянувшись на свою жену.

Анна Самуиловна зло хмыкнула — в последние слова физик вло­жил особый, только им двоим понятный утонченный семейный смысл.

Больше никто не выступал, но Вековой прекрасно, разглядел истин­ные чувства по презрительным ухмылкам савинцев, снисходительно провнимавших моим одобрительным пожеланиям.

Из школы мы шли вдвоем.

Дул холодный ветер. Листьев на дере­вьях почти не было.

— Вы специально хвалили меня перед ними, — ответил Сергей Юрьевич на мой вопрос, какого он мнения о коллективе. — Думаете, что я сбегу? Я отбегался. Вы знаете, после школы я поступил в ин­ститут физкультуры, год проучился, ушел, потом армия, потом уни­верситет, где была относительная свобода, где я и нашел то, что искал — себя. Мне не университетское образование помогло, мне помогли книги, чужие мысли… А год назад умерла моя мама, вот… Прислали меня к вам, дав, по-видимому, время для реабилитации, исправительный срок, мягко говоря. Так что бежать мне пока неку­да, и вы можете крыть меня, как думаете. Я не подарочек, впрочем, вы, мне кажется, это понимаете.

Я промолчал. Мы подошли к его дому.

— Зайдемте? — предложил он.

Я согласился.

Дома он подогрел чай, и мы стали пить его из эма­лированных кружек вприкуску с сахаром.

— Мне здесь очень нравится. Особенно этот ветер. Жить хочется долго-долго, когда он в лицо… С той школой я расстался не из-за конфликта, хотя положение мое было там из ряда вон. Я бы продержал­ся, если бы… не психбольница. Глупая история. Я вам когда-нибудь об этом расскажу. И вот еще что… в вас есть желание строить.

— Что строить? — спросил я, думая, что он задал вопрос.

С ним я почувствовал себя легко, такое ощущение возникает, когда собеседник не стремится оказаться наверху, то есть не пытается ис­пытать силу влияния своей психики на другом.

— У вас есть желание строить жизнь. Непонятно? Такое желание человек сохраняет недолго, обычно в юности у многих можно заме­тить, а потом затухает. Редко у кого остается до конца жизни.

Я поинтересовался, сколько ему лет.

— Я молод. Я жутко молод! Мне скоро двадцать восемь. А вам сорок девять, да? Вот видите, я угадал! И, извините, вы устали от жизни, вас преследует неосуществленность желания строить? Многие устают, покой — это ведь так приятно для тела. Мы ужасно любим свои тела, а, Аркадий Александрович? К тому же жизнь скучна, кру­гом немощь и лебезятничество. Куда лететь, о чем мечтать — все решено, нужно только добросовестно воплотить, а? Вы хороший ди­ректор, — успокоил он меня, — и я знаю, что после моего урока Валентина Марковна заходила к вам. Да?

— Она недовольна. Вы употребили слово «сексуальное».

— И только? Я думал, она заметит другое… Савина замужем? Ну, тогда это забота мужа. Я могу вам пересказать слово в слово то, что говорил на уроке. Не нужно? Верите? Мне? Удивительно, — он рас­смеялся и подлил себе чаю. — Хотите ещё? — предложил мне.

Я отказался и спросил:

— А вы женаты или были женаты?

Он быстро посмотрел мне в глаза, желая понять причину вопроса, и уже без иронии ответил:

— Нет, я боюсь этого. Да и выбирать, искать — времени нет. Или желания? А еще, если честно, закабалить жену боюсь. Ныне в семей­ной жизни кабала для женщины неизбежна. Продукты, кухня, белье, деньги, дети — этому я плохой помощник, как бы ни старался по­мочь. Поэтому боюсь выглядеть домашней свиньей. И ожиреть бо­юсь. Если любить будет, то ожиреть недолго. Да и с моей натурой…

Он оборвал фразу и замолчал, чуть заметно дрожали его тонкие пальцы.

Я и на секунду не обижался на него, несмотря на первоначальный скептический тон и обвинение в пассивности; он был прав во всем…

— Вот так-то, — проговорил он и с усилием улыбнулся, — вы думаете иначе?

— Вы говорили о тех, у кого есть увлеченность делом. В свое время я тоже не спешил, но природа взяла свое — ребенок…

— Вы женаты?

— Нет. Был. Сын взрослый, живет с матерью, женат…

Мне не захотелось говорить о своей семье, нахлынули воспомина­ния, тоскливо стало. Избегая дальнейших вопросов, я встал, побла­годарил за угощение.

На крыльце, задержав мою руку, он попросил:

— Называйте меня на ты, я вам в сыновья гожусь. Но не при уче­никах и не при Валентине Марковне, — и весело погрозил пальцем.

3. Началось

С этого вечера и возникло наше взаимное притяжение.

Мне стало ясно, что вот уже много лет, а может быть, и всю жизнь я продолжал жить с тайной надеждой встретить его, встретить, чтобы заразиться Желанием жить по-настоящему, чтобы, наконец, знать — ты не один в этом многолюдном, заблудшем, ожесточенном мире.

Человек в прин­ципе сдержанный, по крайней мере, скрывающий сокровенные пере­живания внутри себя, я потянулся всеми своими помыслами к Сергею, и скорее не как учитель, желающий обогатить любимого ученика многолетним драгоценным знанием жизни, а как ученик, запоздало начавший учиться умению «строить жизнь».

А сам он строил.

После его уроков ученики ходили возбужденные, апатичная атмосфе­ра в школе день ото дня все интенсивнее будоражилась невиданными доселе спорами; спорили о литературе те, кого родители не могли заставить прочесть художественную книгу, я специально справлялся в поселковой библиотеке — наплыв читателей был явным; на переменах и после уроков ребята одолевали Сергея Юрьевича вопросами; на занятиях украдкой читались книги; на уроки по литературе на­прашивалась вылинявшая поселковая интеллигенция.

Приобщая к книгам, он активизировал ребят, он помогал им в стремлении осознать собственное «я», он организовал интереснейший кружок, ребята допоздна засиживались у него в классе и дома за беседами. Конечно, были и такие, кто пытался остаться рав­нодушным (запущенные двоечники, пассивные от природы, себялю­бивые отрицатели), но лишь по два-три в каждом классе, не больше. «И в них есть колоссальный дух, но инертный. Они очнутся, но под влиянием активного внешнего толчка», — говорил он о таких, упот­ребляя свое любимое «но».

Выпал первый снег, и он утащил старшеклассников в тайгу на весь день. Там они и порешили ставить спектакли. Премьера первого состоялась в школе в конце ноября.

Сценарий написал Сергей Юрь­евич, сюжет этой небольшой забавной пьески представлял пародию на некоторые злободневные аспекты школьного образования. В пер­сонажах зрители без труда узнавали своих однокашников, родителей и учителей. Хохотали до колик, так, что на сцене и сами артисты ни могли не улыбаться.

Савиной и Фтык спектакль не понравился, пос­ледняя назвала его противогуманной халтурой, что даже среди союз­ниц Савиной вызвало придушенные улыбки. Сама Валентина Мар­ковна умно молчала, понимая, что оспаривание сюжета породит но­вые взрывы смеха.

На этом спектакле играла Наталья Аркадьевна Грай, единственная из учителей, кто принял участие в театральной затее.

Я уже писал, что Наталья Аркадьевна появилась в нашей школе на год раньше Векового. Вела химию и биологию, и знала предметы замечательно, а вот уважения у учеников так и не смогла завоевать: обычная трагедия многих начинающих педагогов, особенно у мальчишек, которые порой зло подшучивали над ней, а в некоторых слу­чаях и до слез доводили.

Наталья Аркадьевна мне как-то заявила, что настоящего учителя из нее не получится и что скорее всего ей придется расстаться с нашей школой. Мои рассуждения об опыте, молодости и здравом смысле не разубедили ее.

Жила она в большой комнате в двухэтажном доме у самого залива, плохо сходилась с людьми, ни с кем не откровенничала и ни к кому не ходила. Приезд Векового заметно повлиял на нее, она часто посещала его уроки, но своего мнения о них не высказывала и на педсовете промолчала.

Я не знаю, как Сергей Юрьевич уговорил ее участвовать в спектакле, после которого поселковым сорокам стало вдруг совершенно ясно, что между молодыми учителями завязались особые отношения. Почему ими были сделаны такие выводы? Сергей Юрьевич играл папу ученика, а На­талья Аркадьевна — маму. Других фактов у кумушек не было, но им хотелось видеть больше и пощекотливее обставить новое зуботочильное дело. Скука и мать-природа виноваты, и ничего уж тут не поде­лаешь…

Я бы не назвал Наталью Аркадьевну красивой. Она выглядела моложе своих двадцати двух лет, а подобное несоответствие не дела­ет определенный тип женщин привлекательнее. Белые от природы волосы, маленькие ушки, тонкие губы, нежно вздернутый носик, ред­кие веснушки на щеках и светлые, непонятного цвета глаза под ко­ротенькими рыжеватыми бровями — вот ее краткий словесный порт­рет. Фигура, в дополнение к сказанному, не отличалась примечатель­ными особенностями: при небольшом росте Наталья Аркадьевна была чрезвычайно худа и, наверное, от этого ее движения не имели той плавности, которая характерна для женщин с выдающимися форма­ми. Вместе с тем, в походке Натальи Аркадьевны не было того, что принято называть обычно мальчишеским, и, насколько я понимаю, женщины такого сложения обычно скрыто эмоциональны и больше других склонны к нервным заболеваниям.

Точно могу сказать, что до определенного времени Грай не была на квартире у Векового. А ее комнату Сергей Юрьевич впервые по­сетил вместе со мной.

Было у нас одно время чудесное правило: ходить к морю по вече­рам, беседовать, мечтать…

И вот однажды, возвращаясь с прогулки, мы проходили мимо дома Грай и случайно заметили, что у нее горит свет. Сергей Юрьевич предложил зайти и поговорить о предстоящих спектаклях.

Комната Натальи Аркадьевны ошеломила нас безукоризненной чистотой и беспримерным порядком: какие-то хрустящие шторы пе­ред входом, цветастые занавесочки на окне, мохнатенькие полович­ки, кругом салфеточки, да такие беленькие, что к ним страшно при­коснуться, великолепный тюль на подушках, интимная настольная лампа в цветном абажуре, и все это пропитано тонким ароматом толи духов, толи трав с берегов Ганга. Повсюду лоск, блеск, выправка, как по ниточке — страшно ступить.

Сама хозяйка в застиранном махровом халатике, в мягких тапочках на босу ногу, со сбившимся локоном светлых волос, всматривалась в нас удивленными близору­кими глазами, чудесно довершая стерильную обстановку гнездышка-комнаты.

Я объяснил причину нашего появления и, не сообразив что бы еще добавить к словам «ну и мы к вам решили нагрянуть», принялся суетливо расшнуровывать ботинки, сбитый с толку затянутым мол­чанием Натальи Аркадьевны. Бедняжка нас совсем не ждала, а тут…

— Что же вы, Наталья Аркадьевна, нас в дверях держите? Это мы ваши уважаемые коллеги. Гостей ждать нужно в любое время, а мы бы и чайку не прочь, — подтолкнув меня, забалагурил Вековой и прошел к столу.

Растерянная хозяйка покраснела до кончиков ушей, невнятно из­винилась за беспорядок и присела на край стула.

— Такой с детства мне и представлялась комната учительницы, — бодро произнес я, рассматривая помещение.

Мне хотелось отвлечь Наталью Аркадьевну от бесцеремонного поведения Векового; он повел себя довольно странно: свободным шагом прошелся по комнате, придирчиво рассматривал предметы, скрылся за занавеской и громко загремел умывальником.

Наталья Аркадь­евна настороженно следила за ним, а когда он показался с полотен­цам в руках, заторопилась расставлять на стол маленькие чашечки для чая. Через пять минут мы пили его с брусничным вареньем.

— Вы, Наталья Аркадьевна, должно быть, мечтали о такой комнате, когда учились в институте и жили в общежитии? Голубая мечта сбылась? — нарушил тягостное молчание Сергей Юрьевич.

— Откуда вы знаете, что я жила в общежитии? — она наигранно засмеялась, а Вековой продолжал, не замечая моего осуждающего взгляда:

— И хорошего человека надеетесь встретить, конечно же, строй­ного, видного, умного, чтобы и на руки мог взять да и понести далеко-далеко от грязи житейской? И будете жить честно и насыщенно, в курсе культурной жизни, так сказать — с эстетикой, на гребне полны, следя, что новенького в стране и за рубежом, что ставится и какие вкусы у публики? Вон, у вас подшивки «Иностранной литературы». Они о многом говорят, Наталья Аркадьевна, о многом, — и он, отодвинув стул, подошел к полке с книгами.

— О чем же? — нахмурилась Наталья Аркадьевна.

— О! Это длинный разговор, нужно сосредотачиваться… Давайте об этом в другой раз.

— Но почему же в другой? Раз вы такой проницательный, то вам не стоит большого труда немного сосредоточиться…

На лице Натальи Аркадьевны, как в зеркале: отражалось мучительное душевное смятение, а у меня было такое ощущение, будто Вековой хладнокровно и опытно производит анатомическое вскрытие; сердце дрожало: а если бы и меня, а если и меня?..

Когда Вековой сказал о «Зарубежной литературе», Наталья Аркадьевна странно дернулась и стыдливее прежнего покраснела. Вот так неожиданно и со стороны незаметно, каким-нибудь косвенным намеком, умел Вековой определить в человеке скрытые от посторон­него взгляда сокровенные стороны жизни, о которых и сам хозяин знать не хочет, которых боится, которые презирает и ненавидит, но в то же время самолюбиво опекает, бережет для самообмана или еще для чего?

— Вы, Наталья Аркадьевна, добросовестно исполняете то, что велено, а настоящее в себе давите, как мух по стеклу… Подрубаете себе крылья, а будете потом обвинять не себя, а жизнь…

Сергей Юрьевич все это произнес вполголоса, стоя у полки, не­брежно листая журналы.

— Здесь все ваши эстетические идеалы, — показал он лист с многочисленными пометками, — и не только ваши. Поддаемся стадному чувству, мечтаем по комнаткам о всякой чепухе и делать настоящего не можем.

Неопределенно говорил Сергей Юрьевич, но Наталья Аркадьевна понимала его отлично, и мне было до того жаль ее, что я боялся посмотреть в ее сторону. Воспользовавшись паузой, я напомнил:

— Мы хотели о театре поговорить.

Но разговор не получился. Вековой обстоятельно изложил свои планы, просил Наталью Аркадьевну содействовать осуществлению их. Она сухо и тихо заявила:

— Я не верю, что у вас наберется нужное количество учеников, ваши планы утопичны. Да и времени свободного у меня нет.

Я подумал, что пора уходить, пока не разразилась настоящая ссо­ра.

— Нам пора, Сергей. Поздно.

Наталья Аркадьевна не решилась нас удерживать, до последнего момента она ждала новых выпадов Векового.

На улице он сказал мне:

— Так и устраиваются люди, думают, что своим образом жизни и наличием радужных мечтаний они выделяются среди остальных, а на самом деле сидят в коробочке — наполняются бездейственным эстетизмом, любуются собой со стороны и себялюбиво восхищаются: все живут скверно, в быдлячестве, не как подобает образованным людям,

а я не такой — гуманный, приношу добро, я живу, а не они. Глупо!

Ограниченно! И пошло. Добра они не приносят, потому что беспо­мощны и служат объектами насмешек для тех, кто просто физически может постоять за себя, за свои физиологические права потреблять и размножаться. Но и те, и другие проживают жизнь зря. Иногда стоит внимательно посмотреть, как человек устраивает свой быт, чтобы понять, откуда что взялось. А я-то думаю, почему она такая вялая? У нее оказывается — запросы! Лишних людей в природе нет и в обществе тоже. Есть самоотстраняющиеся, в принципе, тот же инстинкт самосохранения, и неполноценные…

После этого посещения он, к моему удивлению, несколько раз по­бывал у Натальи Аркадьевны и однажды сообщил мне, что выложил ей все, что о ней думает.

— И это повлияло! — радовался. — Я уверяю вас — повлияло, хоть мы и поссорились. Если хотите убедиться, через месяц зайдите к ней, нет, через неделю — прежнего порядка уже не будет! Нет, я не то что бы… Я за порядок, но я против мещанства.

Я заметил ему, что он самодовольничает.

— Почему же? — возразил Сергей Юрьевич. — Я попросту знаю, каким людям можно сказать все, что о них думаешь, а каким гово­рить нельзя, поздно. Есть такие — за разоблачение бить станут — привычки и рефлексы дороже всего. А Наталье Аркадьевне лучше будет. Я с ней обязательно помирюсь, вы не переживайте.

Они действительно скоро помирились. Наталья Аркадьевна начала принимать в постановках и организации спектаклей активнейшее участие, всех тормошила, бегала по классам, предупреждая ребят о репетициях, спортом занялась, ходила по вечерам на волейбольную секцию.

Все это легко объяснялось тем, что и Сергей Юрьевич вечера проводил в школе, он то и дело что-нибудь затевал с ребятами: то кабинет оформляют, то устроят читки книг, то просто беседуют о чём угодно. Эти беседы обычно оканчивались громоподобными спо­рами, которые к следующему дню доказательно разрешались с помо­щью книг, цифр или живых авторитетов. Я тоже иногда участвовал в спорах и с удовольствием замечал, что у ребят постепенно появляется умение доказательно мыслить. А еще недавно они и говорить толком не умели, на уроке поднимешь, спросишь, а ответ из трех-четырех слов.

Сергей больше всех радовался происходящим измене­ниям, он без конца хвалился успехами своих театралов, а я, слушая его, специально, чтобы вызвать новый прилив красноречия, недовер­чиво кивал головой и посмеивался.

Жизнь бурлила вокруг него, уступая силе, которая ему самому не давала покоя; энергия этой силы приводила людей в состояние замешательства, беспокойства и сомне­нии.

Все жили в напряженном ожидании: завтра будет нечто новое, экспериментальное, и для завтрашнего дня нужны бодрость, ум и знания.

Ребятам такое напряжение шло на пользу, они быстро научились ценить будущее, беречь для него силы. Консервативный же ум многих наших педагогов не имел той детской гибкости, что дает возможность видеть в новом ценное и полезное. Но этот серьезный недостаток не мешал нашим дамам готовить крупное педагогическое сражение.

Савина и К°, постоянно используя малейшие промахи Ве­кового, старались «раскрыть мне глаза» на «безответственное пове­дение этого молодого человека». Впрочем, от имени остальных со мной беседовала одна Савина, которая и твердила о «возмущенном общественном мнении», о тех последствиях, которые мне после ско­рою бегства Векового «придется разделить», о «вконец разболтан­ных подростках» и пр. и пр.

Остальные «возмущенные» до поры по­малкивали, помня, что сами имеют достаточно грешков, на которые я могу при необходимости сурово указать. И им приходилось досыта, втихую, набалтываться о «развращенности и пагубном влиянии» Векового. Заходя в учительскую, я заставал там доблестных дам в самой что ни на есть боевой словесно-эмоциональной форме. Увидев меня, они, естественно, смолкали, но по довольным, оживленным лицам можно было легко догадаться, что единодушия и взаимопони­мания наши оппозиционерки достигли полнейшего.

У нас узаконилось, что Савина и К° считали учительскую своей резиденцией, здесь вырабатывалась стратегия и тактика, сюда поступали сведения о про­тивнике: местонахождение, внешний вид, форма деятельности, мане­ры, речь, фамилии присутствующих…

В учительскую я стал загляды­вать лишь по крайней необходимости. Сергей Юрьевич напротив — разыгрывал роль слепого; расспрашивал савинцев о делах, делился своими впечатлениями, даже советовался, чем и вызывал у неприяте­ля еще большую ненависть.

Каким-то подпольным образом савинцы разузнали, что Сергей Юрьевич лежал в психбольнице. Им не были известны причины, по которым он туда попал, да и был ли он там точно, они наверняка не знали, но твердо верили, что был, и теперь «еще непреклоннее убедил­ся в своей правоте каждый здравомыслящий человек» — как конфи­денциально заявила мне Валентина Марковна.

— Вековому категорически противопоказано доверять детей! Ему-то не придется отвечать, отвечать будем мы, Аркадий Александро­вич! — вперившись в меня убедительным взглядом, заключила она.

— Но, Валентина Марковна, откуда вам стало известно, что Ве­ковой лежал в той больнице? Источники вполне верные. Я не могу назвать имя, так как да­вала слово этому человеку… Но уверяю вас, Аркадий Александро­вич, я сплетен не собираю и собирать не собираюсь. А Вековой серь­езно болен! Психически!

По всему было видно, что прошло несколько минут, как она узна­ла эту новость.

— Видите ли, Валентина Марковна, когда человек попадает туда, — я сделал выразительный жест, — его медики держат на учете и, естественно, если ему нельзя заниматься педагогикой, то он и не будет ею заниматься, по крайней мере, официально. У Векового документы в порядке, вы понимаете? Вам прекрасно известно, что я не люблю

голословных обсуждений кого бы то ни было, и хочу вас попросить, чтобы вы впредь не жаловались на Сергея Юрьевича по пустякам.