Оглавление

Предисловие

Дорогой читатель, перед тобой — плод первых трёх лет деятельности писательского сообщества «Литературный Альманах».

Изначально — небольшая группа единомышленников, выходцев из сетевых конкурсов разного калибра. Нас объединило стремление к самосовершенствованию на писательском поприще, желание творить и получать обратную связь. То, что начиналось как товарищеские, а затем и дружеские состязания на тридцать человек, выросло в полуторатысячное сообщество. Мы трезво оцениваем наши скромные достижения, но даже они становятся поводом для гордости, ведь четыре года назад, когда мы начинали свой путь, мы и не догадывалась, к чему это приведёт. За эти годы мы провели множество мероприятий: как дуэли на «интерес», так и крупные конкурсы с турнирами с призовым фондом.

У наших авторов накопились десятки текстов, и мы решили поделиться наиболее запомнившимися из них с нашими будущими читателями. Ведь какой может быть писатель, если его труды не читают?

Мы будем рады всем, кто захочет присоединиться к сообществу «Литературный Альманах». Кто знает, может, именно ваша работа обретёт своих поклонников, а вы — собственных читателей. И тогда, уже в следующем Сборнике рассказов от «Литературного Альманаха», среди прочих будет и ваше имя, а мы все будем гордиться и радоваться вашим достижениям!

Екатерина Пронина

БАШНЯ — АРКАН РАЗРУШЕНИЯ

Я ведь, на самом деле, не плохой человек. Во всём виноват злой рок, башенка и дядя. Ничего не случилось бы, если бы он подарил мне пластиковый грузовик, как я просил, а не этот трижды проклятый набор кубиков.

Мне тогда было лет пять. Я, как всякий мальчишка, любил игрушечные автомобили, динозавров и вкладыши из жвачек. У меня уже были две красных пожарных машины, скорая, у которой мигали на крыше лампочки, и заводной тираннозавр с батарейками в пузике. Незадолго до дня рождения я присмотрел в «Детском мире» роскошный грузовик с откидным кузовом. Своим крохотным умишком я понимал, что просто так мне его не купят, плачь не плачь, а вот на праздник может и повезти.

Желанный подарок завладел всеми моими мыслями. Я даже видел его во снах. Если бы в тот момент ко мне пришёл дьявол и предложил обменять душу на тот грузовик, я бы согласился немедленно. Но князя тьмы не интересуют пятилетние дети.

На день рождения мама испекла домашний торт, а папа вручил мне резинового зелёного диплодока. От него приятно пахло чем-то химическим, длиннющая шея сгибалась под самыми немыслимыми углами. Новый динозавр — это было неплохо, но не так хорошо, как грузовик. Оставалась надежда на дядю.

Именно дядя всегда привозил для меня лучшие подарки. Он умел показывать фокусы с картами и исчезающей монеткой, а его сумка вечно была набита потрясающими безделушками: цветными камешками необычной формы, свистульками, бусинами и стеклянными шарами, внутри которых начинается снег, если их потрясти. К пяти годам я совершенно уверился, что он волшебник, который умеет вызывать дождь и гадать на кофейной гуще. Когда дядя открыл свою потрясающую сумку и извлёк на свет всего лишь несколько цветных кубиков, я почувствовал разочарование, кислое, как постоявшее на солнце молоко.

— Я хотел грузовик! — сказал я в сердцах.

— Не куксись, — дядя засмеялся. — Мой подарок гораздо лучше, чем какой-то там грузовик.

Он поставил пять кубиков один на другой. Выглядело не впечатляюще.

— Это волшебная башенка. Она будет приносить тебе удачу. Только смотри: разрушать её нельзя. Примета плохая.

— Почему?

Дядя достал из сумки колоду карт, но не таких, которыми можно играть, а гадальных, с картинками. И масти там были свои: вместо червей и пик — мечи и кубки. Я любил разглядывать изображения на лицевой стороне, когда дядя, освободив большой стол, раскладывал карты на чёрном сукне, жёг свечи и шевелил губами, пока думал о чём-то. Сейчас он достал из колоды картинку с горящим донжоном средневековой крепости.

— Это Башня, — пояснил дядюшка. — Она приносит разрушение. Но не тебе. Тебе отныне будет всегда везти. Только не переставляй кубики местами, не убирай и не добавляй лишние.

Он залихватски подмигнул. Я, конечно, не поверил в рассказ про волшебную башенку ни на грош.

***

Я всё-таки получил желанный грузовик, когда на следующий день бабушка вывела меня на прогулку. Бабуля, стоя в тени под грибком, чесала языком с другими степенными старухами, а я строил кулички. Тут я увидел свою мечту в пухлых лапках другого ребёнка. Толстенький мальчик в матросском костюме возил песок в кузове того самого грузовика. От зависти и досады у меня навернулись слёзы на глазах.

Тут «матросик» решил срезать путь до лазалок и резко сменил курс. В этот самый миг ребята постарше разгоняли тяжёлые советские качели с металлическим каркасом, чтобы сделать «солнышко». Остановить инерцию было уже невозможно, девчонки испуганно запищали. Толстяк упал на живот и заревел, зажимая ладонью ссадину на лбу. Качели ещё несколько раз пронеслись над его головой, рискуя разбить череп, и остановились. Откуда-то сразу прибежала тётка в шляпе, схватила ревущего «матросика» и унесла в дом. Грузовик так и остался стоять у бортика песочницы.

Воровато оглянувшись, я привязал к нему верёвочку и просто потянул за собой, когда бабушка позвала меня обедать. Лицо я при этом сделал самое невинное: ангелочки с фресок Рафаэля по сравнению со мной казались бы сосредоточением порока. Бабуля долго смотрела на чужую дорогую игрушку, которую просто не могла помнить среди моих вещей. Пожевав ярко напомаженными губами, она, наконец, сказала:

— Ну, ладно. Его тут всё равно стащили бы.

Я улыбнулся ей самой светлой и трогательной из улыбок, которую только может подарить любящий внук, и мы отправились в киоск за шоколадным мороженым.

Я тогда был слишком мал и не связал удачу с волшебными кубиками. Но с тех пор мне стало везти в любых моих маленьких делах. Я случайно находил на дороге пятирублёвые монеты, не попадался на шалостях и легко выигрывал вкладыши с динозаврами у товарищей по песочнице.

Моя удача закончилась мгновенно, и я сам был тому виной. Однажды мама укладывала меня в кровать и велела перед сном собрать игрушки. Наверное, у неё был дурной день на работе: обычно она не заставляла меня наводить порядок в комнате, а тут даже прикрикнула. Я, не привыкший к такому обращению, в ответ закатил скандал. Вместо того чтобы собирать игрушки в корзину, я стал нарочно бросать их на пол, и первыми полетели дядины кубики. Пока я в приступе детской ярости разносил комнату, мама села на кровать, закрыла лицо руками и вдруг заплакала.

Той ночью я впервые услышал, как родители на кухне ссорятся. Я лежал без сна, вперив взгляд в ковёр на стене, беззвучно шевелил губами и водил пальцем по завитушкам. Отец кричал, мама снова плакала. «Я всё знаю! Кто она?! Просто скажи, кто она, мне надо знать!» Звон посуды. Хлопок входной двери.

Когда я, наконец, смог забыться беспокойной дрёмой, то увидел странный кошмар, каждую деталь которого помню до сих пор. Это была Башня. Средневековый замок, охваченный пламенем, кровавое закатное небо, горькие птичьи крики. В одном из верхних помещений располагалась голубятня: птицы рвутся наружу сквозь решётку, ломая крылья. Ветер треплет изорванное знамя. Между зубцов на башне виден рыцарь с чёрным от горя лицом и безумными глазами. Он поднимается на стену, раскидывает руки и падает вниз, в пасть пламени. Огонь обнимает человека раньше, чем он успеет разбиться о камни двора, словно гигантский зверь ловит птичку языком. Слышен гром, молния клинком разрезает небо. Башня рушится.

Я проснулся, полный мистического, почти религиозного ужаса: то же самое, наверное, чувствовали пророки, когда Бог посылал им видения. В изломанной фигурке незнакомого рыцаря я видел себя самого. Первым делом, даже не умываясь, я достал кубики (за одним из них пришлось лезть под диван) и восстановил игрушечную башенку.

Это не помогло. Лавина уже сошла со скалы, мой сон был всего лишь её отдаленным рокотом. Родители продолжали скандалить, пока однажды ночью отец не собрал чемоданы. Когда он гремел в ванной, складывая в сумку бритвенные станки, я делал вид, что сплю и ничего не слышу. Я думал, он, как обычно, уйдёт проветриться на ночь и вернётся наутро, поэтому не вышел попрощаться. Я даже не открыл глаза, когда папа заглянул в мою комнату. О, как я потом сожалел об этом! Как часто представлял, что подбегаю к нему, обнимаю и целую в небритую щёку.

Но отец не вернулся с рассветом. Он ушёл навсегда. Ещё несколько раз он навещал меня и привозил подарки, а потом мы с мамой переехали к бабушке, потому что квартплата оказалась слишком высока. Теперь мы с папой только созванивались по телефону несколько раз в неделю. Мне пришлось пойти в другой детский сад, гораздо хуже, чем прошлый, и какое-то время спать на раскладном кресле. По утрам я уныло ковырял ложкой глазунью, пока бабуля, которая теперь вместо отца отводила меня в группу, курила и красила губы. Я думал о кубиках и дурном сне. Моя Башня рушилась.

***

Понемногу жизнь наладилась. Школа в районе, где мы теперь жили, оказалась даже лучше, чем та, в которую я должен был пойти изначально. Со временем я смог убедить себя, что развод родителей был неизбежен, и башенка из кубиков здесь ни при чём. Очевидно, отец давно уже завёл любовницу, а мама в тот вечер была сердита, потому что обо всём узнала.

Порой я совсем не верил в мистику. А бывали дни, когда в голове зудел вопрос: могла ли мама сдержаться и не закатить папе скандал, если бы я в тот вечер вовремя убрал игрушки? Так или иначе, я стал относиться к дядиному подарку с осторожностью, граничащей с благоговением. Я даже не дышал на кубики лишний раз. Когда пришла пора переездов и мы с мамой меняли одну за другой съемные квартиры и комнаты в коммуналках, я бережно перевозил башенку в руках, не нарушая её хрупкого равновесия.

И мне снова стало везти! Дети в каждом дворе принимали меня в свой круг и делали заводилой. Учителя любили меня и ставили оценки чуть выше, чем я заслуживал. Если я бывал не готов к контрольной по алгебре, я шёл в школу спокойный, потому что знал: наш пожилой математик обязательно приболеет. Или на третьем уроке объявят пожарную тревогу. Или меня срочно попросят участвовать в городской эстафете и снимут с занятий на весь день. Я так привык к мелкой бытовой удаче, что уже не представлял, как другие обходятся без неё.

К пятнадцати годам мне надоела череда неприятных дядек, которых я должен был называть то «папой», то по имени-отчеству, и я перебрался жить к отцу. Он давно устроил свою жизнь. Мачеха, пугливая и неприлично-юная, не смела делать мне замечаний и только краснела до ушей, если я грубо выражался в её присутствии. Карапуз с широким ртом, который поднимался на нетвёрдые ножки, когда я подходил к манежу, мне даже нравился, хотя я не мог воспринимать его братом.

В отцовском доме мне жилось вольготно и славно. Ночами я убегал кататься на мопедах или с друзьями на дискотеку, а утром получал пятёрки в классе. Я выступал за баскетбольную сборную школы, привозил медали и собирался поступать в спортивное училище. Всё складывалось как нельзя лучше. Ровесники или любили меня, или завидовали, но и те, и другие раболепствовали предо мной и гордились, если я позволял сесть рядом в столовой или решить за меня домашнее задание. Взрослые отмечали, что при средних способностях удачи мне Бог отсыпал за троих. Я же знал, что дело не в Боге.

Накануне городских соревнований я вернулся домой пораньше, чтобы выспаться. Я сразу заметил, что в комнате что-то не так. Моя башенка стояла на непривычном месте, верхний кубик лежал рядом. Видимо, мачеха зашла, чтобы протереть пыль, и передвинула мои вещи.

— Кто тебя просил лезть в мою комнату?! — — заорал я с порога. — Кто тебя просил лезть в мою жизнь?!

Бедняжка сразу смешалась и стала извиняться, сама не понимая, за что. Карапуз у неё на руках заревел, скривив красное личико. Я хлопнул дверью и заперся в комнате. Мачеха так смутилась, что даже не стала ничего говорить отцу: в конце концов, он на неё тоже частенько орал.

Я вернул кубик на место, надеясь, что всё обойдётся. Это ведь не я трогал башенку, да и починил её сразу же. Разве будет справедливо, если удача от меня отвернётся?

Тщетно. Ночью мне снова приснилась Башня. Теперь это был небоскрёб из стекла и бетона. Квадраты выбитых окон темнеют, как выколотые глаза. Нижние этажи окутаны дымом. Сквозь его тёмную пелену где-то далеко на земле моргают мигалки машин экстренных служб, но, я знаю, людям внутри это уже не поможет. От воя сирен закладывает уши. Я вижу, как змеится по стене трещина. Взрыв. Многоэтажка складывается, словно карточный домик, погребая меня под осколками.

Я боялся, что теперь провалю городские соревнования, но матч прошёл отлично. Я сломал ногу позже, выходя из раздевалки, когда поскользнулся на мокром полу. Боль была столь сильна, что я едва не потерял сознание.

— Не переживай, Пашка, через месяц уже снова играть будешь, — утешал меня тренер. — Даже лучше прежнего! Всё обойдётся.

Ещё до того, как мне сделали рентгеновский снимок, я знал, что ничего не обойдётся.

Перелом оказался со смещением. Я провёл в гипсе два месяца, о спортивной школе пришлось забыть. Играть, как прежде, я не смогу уже никогда. А больная нога до сих пор напоминает о себе ломотой в пасмурные дни.

***

С тех пор башенка всегда украшает мой письменный стол. Пять кубиков один на другом: жёлтый, красный, синий, белый и зелёный. Моя крепость, мой талисман, приносящий удачу. Горничная, которая приходит убираться к нам трижды в неделю, знала, что не должна трогать предметы на моем столе. Никогда. Без исключений. Даже если ноутбук плавает в луже кофе, даже если потоп и пожар. Я плачу достаточно, чтобы люди, работающие на меня, уважали мои маленькие безобидные прихоти.

У меня нет и не будет домашних питомцев, потому что уследить за ними слишком сложно, а я не готов строить жизнь заново каждый раз, когда гиперактивная кошка устроит догонялки с собственной тенью на моём столе. Возможно, у меня никогда не появятся дети: четырёхлетке не объяснишь, почему нельзя брать папины кубики. Когда к нам приходят гости, я запираю дверь кабинета на ключ, но всё равно не чувствую себя в безопасности. Мой успех неустойчив, как построенная ребёнком башня.

Я ни с кем никогда не говорил об этом, хотя дядя не запрещал мне напрямую. Просто чувствую: о чудесах нельзя болтать с посторонними. Держи открывшееся тебе волшебство в секрете, храни за пазухой, изредка доставай, чтобы взглянуть, но не пытайся понять. Не то выветрится. Так что тайну моей удачи не знает даже Анфиса.

С Анфисой всё вышло случайно и глупо. Девочка-официантка с невозможно-длинными ногами, которая обслуживала наш столик во время важной сделки. Мой деловой партнер увидел эти ножки, тонкие и стройные, как у горной серны, пошло причмокнул губами и засвистел ей вслед. А я посмотрел в глаза — дикие, испуганные и злые глаза маленькой официантки! — и сразу влюбился. В Анфисе было что-то неправильное, угловатое, изломанное: этот изгиб бровей, похожий на чаячье крыло, острые колени, хрупкие ключицы. Хотелось обнять её и защитить от всего мира. А то ведь сомнут, испортят, станут обтёсывать под себя.

Я мог бы подарить Анфисе новую жизнь. Снять квартиру, оплатить учёбу в институте, с которой ей пришлось уйти, когда заболел отец. Мог пару раз прислать розы и провести ночь в отеле, ничего не обещающую и ни к чему не обязывающую. Мог, в конце концов, просто оставить отличные чаевые за красивые глаза! Вместо этого я, как дурак, женился. А через полгода понял, что чувство, которое я принял за любовь, оказалось всего лишь жалостью. Тем не менее у нас был крепкий брак и неплохие четыре года вместе.

Когда я пришёл из ресторана и увидел, что Анфиса сидит на кухне в темноте и плачет, я сразу же вспомнил свою мать. Вот чёрт. Где я просчитался? Я ведь, кажется, стирал все смс-ки, а подозрительные контакты в телефоне переименовал в «Вася-ремонт» и «Коля-баня».

— Кто она? — спросила Анфиса, глотая всхлипы. Её лицо некрасиво исказилось и будто скомкалось, как у старушки. Мне стало противно.

— Что случилось, девочка моя? Кто тебя обидел?

Я надел на себя лучшую из улыбок и подобрал правильный голос. Так может звучать только любящий супруг, который искренне заботится о жене. Я даже обнял Анфису, хотя от прикосновения её зарёванного лица с поплывшей тушью к льняной рубашке меня пробрала дрожь брезгливости.

— Тебя видели. Вас обоих видели. Ты был в ресторане не с рекламщиками из Китая, — тихо сказала жена. От долгих слёз её голос стал хриплым.

— Ты про Светлану? Это мой деловой партнёр, глупенькая, — сказал я мягко. — Эй! Я знаю, что ты боишься меня потерять, но это ещё не повод ревновать к каждому столбу.

В другой ситуации сочетание ласковых слов и бархатного тона могло сработать, но не сегодня. Анфиса как-то особенно горько взвыла, словно я сделал ей больно, и ударила меня маленьким слабым кулаком в грудь. Паршиво. Значит, незримый шпион донёс ей не только о походе в ресторан, но и о поцелуях тоже. Видимо, моя жена уже знает, на чьей коленке лежала моя рука во время ужина. Может, ей даже предоставили фото.

— Не смей мне врать! — зашипела Анфиса. — Будь честен со мной хоть раз!

Она хлестнула меня ладонью по щеке и уже замахнулась для новой оплеухи, но я перехватил её руку. Всё, этот спектакль мне надоел! Роль хорошего муженька — тоже. Я отстранился, рывком ослабил галстук и сказал совсем другим голосом:

— Не доводи меня, Фиса. Я устал. Поговорим, когда успокоишься.

Я уже знал, что нужно делать, чтобы утихомирить её гнев. У нас и раньше случались подобные размолвки. Жене требовалось время, чтобы остыть, но я не собирался дальше смотреть на истерику, поэтому ушёл в кабинет, открыл мини-бар и плеснул себе виски на два пальца. В голове стучала кровь. С кухни доносились бессильные крики и звон посуды: видимо, Анфиса в ярости принялась за тарелки.

Пусть выпустит пар. Всё равно ведь не уйдёт. Куда ей податься? Утром умоет заплаканную физиономию, а я в качестве компенсации за моральный ущерб подарю золотую цепочку, не дожидаясь Нового года.

Я надел наушники, включил классическую музыку и сел в кресло, расслабленно закинув ногу за ногу. Башенка стояла передо мной на столе, притягивая взгляд. В последнее время конструкция стала казаться мне шаткой. Со дня на день я должен был заключить договор, который принесёт фирме баснословные деньги, поэтому нервно спал. Мне казалось, я слышу тихий стук, с которым падают на пол кубики. Тогда я подскакивал с постели, заходил в кабинет и долго не решался зажечь люстру. Но башенка каждый раз оказывалась на месте. Я стал задумываться, не начать ли принимать успокоительные.

В какой-то момент звон посуды стих. Анфиса поднялась в кабинет и застыла в дверях, вперив в меня больной, измученный взгляд заплаканных глаз. Её искусанные губы безвольно шевелились. Сейчас она не казалось мне ни красивой, ни трогательной. Я чувствовал брезгливость, как при виде сбитого на дороге зверька.

Жена что-то сказала, но я не разобрал слов из-за рёва музыки: как раз начиналась барабанная партия. Тогда Анфиса подошла ко мне, выдернула наушник и внятно сказала:

— Какое же ты чудовище.

— Чего же тогда живёшь со мной?

Губы жены задрожали. Она вдруг схватила со стола рамку с нашей свадебной фотографией и запустила в стену. Осколки брызнули во все стороны. Фиса всегда любила картинные жесты, а я только раздраженно подумал, что ковёр придётся пылесосить от мелкой стеклянной пыли.

— Какая я дура! — - Анфиса схватила тяжёлое пресс-папье и запустила им по часам на стене, но промазала.

А вот это мне уже не понравилось. Обычно жена помнила правило: мой стол неприкосновенен.

— Прекращай! — рявкнул я, поднимаясь с кресла.

Было поздно. Анфиса как раз схватила верхний кубик, одним неловким движением нарушив равновесие всей конструкции, и швырнула его следом за пресс-папье. Заметив моё выражение лица, она захохотала. Клянусь, захохотала! Ей понравился мой ужас. Тогда она смахнула остатки башни на пол, не сводя с меня безумного взгляда.

— Что ты наделала?!

Я схватил Анфису за плечи и оттолкнул. Всего лишь оттолкнул. В ярости она могла быть опасна, и потом, она только что разрушила мою жизнь, даже не задумавшись. Имел же я право на злость?

Наверное, я не рассчитал силы. В этом я могу быть виноват, признаю, но только в этом! Жена упала, ударившись виском об угол стола, как-то коротко по-чаячьи вскрикнула и замолчала.

— А ну вставай! — заорал я.

Анфиса не встала. Она лежала на спине, странно запрокинув голову и выбросив правую руку, точно тянулась ко мне. Я видел по-лебединому изогнувшееся белое горло с синей жилкой, широко распахнутые глаза, ранку над бровью, но всё это казалось мне отдельными кадрами из полицейской съемки. Из разрозненных деталей никак не собиралась моя жена, моя Анфиса, моя девочка с фигурой модели и взглядом дикого зверька.

Я склонился к безвольному телу и положил руку на тёплое горло. Фиса не дышала.

***

Дядя всё исправит.

Я не помню, в какой момент эта мысль пришла мне в голову, но случилось это не сразу. Сначала я налил себе бокал виски и выпил залпом. В груди стало горячо. Анфиса, безнадёжно мёртвая, лежала на полу у моих ног. Вокруг в беспорядке валялись разноцветные кубики. Какое-то время я слепо смотрел, как бежит по циферблату настенных часов секундная стрелка, отделяя нормальное «недавно» от безумного «сейчас».

И тут меня осенило. Дядя! Мой любимый родственник, ангел-хранитель, подаривший мне когда-то волшебные кубики и запас удачи. Он всё исправит. Соберёт башню заново, оживит Анфису, починит мою жизнь. Нужно только поторопиться, пока часы не пробили двенадцать. Так всегда бывает в сказках: если развеять злые чары до полуночи, мир вернётся на круги своя. Наверняка всё ещё обратимо!

Трясущимися руками я достал телефон и набрал дяде. Из трубки послышались гудки. Ничего, ничего… Он ретроман и не любит навороченную технику, он может просто не услышать звонок. Я набирал снова и снова, а секундная стрелка, острая, как наконечник копья, нарезала один круг за другим. До полуночи оставалось два с половиной часа.

После шестого пропущенного звонка я убрал телефон и стал торопливо одеваться. Я знал, где живёт дядя: до его дома было меньше часа езды. Подобрав кубики с пола, я попытался починить башню, но не смог. Я забыл, в какой последовательности идут цвета, хотя видел их каждый день. Что за чертовщина? Тогда я решил взять кубики с собой и распихал их по карманам. Они показались мне тяжелыми, будто камни.

С сомнением я посмотрел на неподвижное тело Анфисы. Оставить её здесь я не посмел. Что, если дяде потребуется видеть её или держать за руку для ритуала? Я принёс из прихожей сапоги на тонком каблучке и натянул их на бессильные ноги жены. Это было не проще, чем обуть бесформенный кусок мороженого мяса. Я закутал Анфису в куртку, натянул ей на голову капюшон и взял на руки, как спящую.

— Ой, девушке плохо? — закудахтала вахтерша, когда я вынес жену из лифта. — Вам помощь не нужна?

— Всё в порядке, — я выдавил из себя улыбку, больше похожую на оскал. — Она просто перепила.

Холодный подбородок Анфисы утыкался мне в плечо. Когда я спускался по ступенькам, её зубы тихонько постукивали друг о друга. Клац-клац-клац. От непривычной для меня нагрузки заныла нога, так неудачно сломанная когда-то.

Я вынес тело жены на улицу, посадил в машину на пассажирское сидение и пристегнул ремень безопасности. Так будет проще, чем упаковывать труп в багажник, рискуя попасться на глаза внимательным соседским бабушкам. В сумраке казалось, что Анфиса просто спит. Я сел за руль.

Погода была дрянная. Третий день шёл снег, дороги завалило. Я гнал, как сумасшедший, как если бы от этого зависела моя жизнь. Впрочем, она и зависела. Завидев впереди пробку, я свернул и поехал другим путём. Белые хлопья летели в лобовое стекло, дворники не успевали сметать их. Я мчался по ночному городу почти вслепую и понимал, где находятся другие автомобили, только по свету фар, гудению вслед и отборной брани. В зеркале заднего вида отражалось бледное лицо Анфисы с заострившимися чертами. Из-за игры света и тени мне казалось, что жена пристально на меня смотрит.

Я спешил. Мне страстно хотелось одного: всё исправить, отменить уже совершенное. Но, кажется, сам мир в тот вечер оказался против меня. Одну дорогу перекрыли из-за аварии. На второй шли ремонтные работы. Хвост пробки на третьей тянулся через весь город. Я петлял какими-то закоулками, даже не глядя на стрелку спидометра, когда меня остановили на посту ДПС.

Мне отчего-то взбрело в голову, что про моё преступление знает уже весь мир, а значит, бежать бесполезно. Я покорно свернул на обочину, положил руки на руль и стал ждать ареста.

На самом деле, меня остановили за превышение скорости.

Молоденький гаишник костяшками пальцев постучал в окно. Я опустил стекло.

— Докуметики предъявите, — развязно начал парнишка и осёкся на полуслове. На заднем сидении он заметил Анфису.

***

Усы пожилого следака были жёлтыми от сигарет, а глаза — равнодушными, будто он не человек, а какое-нибудь земноводное. На столе стояла чашка холодного недопитого кофе и фотография семьи. Под потолком с жужжанием вилась и стучала в абажур лампы муха.

— Я ведь, на самом деле, не плохой человек, — прокашлявшись, начал я свой рассказ. — Во всём виноват злой рок, башенка и дядя…

Екатерина Пронина

МАНДАРИНЫ

Подростки во дворе ломали снеговика. Губастый заводила в шапочке-петушке лупил его ногами, как Брюс Ли, издавая грозные крики. Ещё двое пацанов упражнялись в метании мёрзлой рябины по доброму лепному лицу с угольной улыбкой. Ягоды лопались, оставляя рыжие отметины. Нос-морковку давно отломали, ведро сбили с головы. Метлу вырвали из круглых рук и бросили на землю. Из-за рябиновых подтеков на щеках казалось, что снеговик плачет.

У ледяной горки сгрудились печальные малыши, в тёплых шубках похожие на стаю оживших варежек. И горка, и выстроенный лопатами городок, и целое семейство лепных зверушек были разбиты, истоптаны, заплёваны. В растаявшей глазнице у зайчика торчал потухший окурок.

Игорь хотел пройти мимо, но Татьянка завыла, потянув его за рукав.

— Гоша, они же нашего снеговика ломают! Прогони их!

— Молчи, дура, — прошипел Игорь сквозь зубы, варежкой зажимая сестре рот.

Пацан в «петушке» развернулся к ним. Из-под шапки торчали красные замерзшие уши, на куртке, слишком лёгкой для зимы, виднелась надпись «СПОРТ». К нижней губе прилипла шелуха. Парень смахнул её большим пальцем и сказал, поблёскивая глазами:

— Да мы тут так, тренируемся. А это ваш снеговик что ли?

— Не, я же не маленький, — Игорь угодливо улыбнулся. — Занимайтесь, ребят.

Он толкнул сестру в тёмное нутро подъезда, вошел сам и скорее захлопнул тяжёлую дверь. Вслед полетел издевательский шакалий смех. Ну, вот! Теперь ещё запомнят, что он, как ребёнок, лепит снеговиков, и не дадут прохода.

— Трус! — закричала Татьянка, вырывая ладошку из руки брата. — Ты же их старше!

Она бросилась вверх по лестнице, гневно топая сапожками. Эхо её рыданий гулко разносилось по тёмному подъезду. Игорь уныло поплёлся следом. Пакеты из «Магнита» оттягивали руки. Внутри были банки зелёного горошка и кукурузы, ледяные бруски крабовых палочек, колбаса, селёдка на салат и, конечно, мандарины. Какой без мандаринов Новый год? Круглые, как теннисные мячи, ярко-оранжевые, весёлые, они всегда появлялись на праздничном столе. Их можно было есть, сколько захочешь, до красной сыпи на сгибах локтей и оскомины на языке. Игорь облизнулся.

В подъезде пахло хвоей, мягкие иглы усыпали ступени. Под подошвой влажно чавкнула размокшая шишка. Удивительно! Сейчас почти все ставили искусственные ёлки с бездушными пластиковыми ветками, от которых пахло только заводом. А вот нашёлся человек, который принёс живую. Игорь сразу размечтался, что настоящую ёлку поставили именно у них дома. Может, дядя Николай по дороге в гости завернул на рынок. Мама достанет с антресолей старинные стеклянные игрушки, закутанные в вату, папа встанет на табуретку, чтобы повесить звезду…

На третьем этаже стоял гроб.

Вернее, конечно, только его крышка, обитая дешёвым красным сатином, с нежным белым нутром. А сам гроб, наверное, прятался в одной из квартир. Игорь представил себе праздничный стол с оливье, шампанским и мандаринами, в центре которого лежит в своём ящике свежий покойник. Как башмак в обувной коробке. Живот свело холодом, будто Игорь наелся снега.

Когда гроб понесут, за ним будут бросать еловые ветви. Мама говорит, так нужно, чтобы душа мертвеца не заблудилась. Вот почему пахло хвоей. Праздничное настроение разбилось, как сорвавшийся с ветки шарик. Что может быть более жутко, чем смерть в Новый год? С тяжелым чувством Игорь поднялся на четвёртый этаж. Домой, скорее домой!

В прихожей стояли чужие ботинки, не обитые от снега, и висели шубы. На полке, как свернувшиеся в клубок коты, грелись меховые шапки. Значит, дядя Николай уже приехал. Из зала доносились голоса и шум телевизора, по которому крутили «Чародеев». Квартира пропиталась сигаретным дымом. Игорь нахмурился. Мама никогда не разрешала папе курить в квартире, но для гостей делала исключение.

Дядя Николай, его толстая жена Людмила и младший сын, сорванец Котька, иногда приезжали на праздники. С собой они привозили сладкий подарок Татьянке, коньяк для папы, хаос и разрушения. С ними праздничное застолье не обходилось без разбитых бокалов, опрокинутых салатов, сломанной мебели. Они заполняли дом шумом и суетой, пачкали скатерти, проливали на ковер игристое вино, громогласно хохотали, глупо и грубо шутили. Папа их непонятно за что любил, а мама говорила: «Они нам просто не ровня».

Обычно дядя Николай заливался шампанским и засыпал в кресле ещё до курантов, потом падал, роняя ёлку или утягивая за собой скатерть. Он был мастером дурацких вопросов в духе: «Не задирают ли тебя в школе? Есть ли уже невеста?» Тётя Людмила целовала племянников напомаженным ртом, на тостах начинала плакать и уговаривала всех спеть «Ой, мороз, мороз». Но хуже всего был шестилетний Константин — по-домашнему, Котька, Котя, Котофей Николаич. Это был толстенький, румяный, избалованный мальчик с хохолком рыжих волос на макушке. Он вечно лез под руку, встревал в разговоры взрослых, выплёвывал еду, которая пришлась не по вкусу, закатывал скандалы, терялся и находился. В воспитательных целях Игорь безжалостно колотил Котьку за шалости, Котька в ответ кусался до синяков.

Игорь тяжело вздохнул. Родственников он не любил и воспринимал как стихийное бедствие. Стянув ботинки, он просочился на кухню, где мама кромсала варёную картошку на оливье.

— Мам, а чей гроб на третьем этаже стоит? Я в магазин шёл, его не было.

— Гроб? Это Колесниковых, наверное. Дядя Женя умер, разве ты не знал?

— А как?

— Что у тебя за вопросы всегда? — мать всплеснула перепачканными картошкой руками. — Может, пьяный в сугробе замёрз или палёной водкой отравился. Это дело до добра не доводит.

Насупившись, Игорь пошёл в комнату.

Отец и дядя Николай сидели за столом и о чём-то весело говорили, перекрикивая телевизор. На щеках дяди уже пятнами горел румянец, как у пластикового деда Мороза под ёлкой. Рассказывая, он жестикулировал полной рюмкой, расплёскивая её содержимое на любимую мамину скатерть и строгий папин свитер. Тётя Людмила, с химической завивкой на голове, в платье с непристойным вырезом, вешала на кремовые занавески убогую ядовито-зелёную мишуру. Игорь неприязненно поморщился.

Татьянка сидела на коленях у дяди Николая и обгрызала кружок докторской колбасы, держа его двумя руками.

— Трус! Предатель! — снова заголосила она, увидев брата.

— Игорь сделал страшное лицо и погрозил ей кулаком, Татьянка в ответ показала язык. Дядя Николай засмеялся и поцеловал племянницу в макушку мокрыми от водки усами. По телевизору запели про трёх белых коней.

Тут Игорь заметил Котьку. Двоюродный братец в свитере с медвежатами ползал под столом, бибикая, и толкал перед собой машинку. Рукава уже были чем-то перепачканы, губы измазаны шоколадом. Игорь узнал маленький железный грузовичок в липких пальцах, и глаза заволокла красная пелена гнева.

Коллекция игрушечных машинок была для него предметом гордости. Он экономил на завтраках, чтобы купить в киоске новенький экземпляр, хранил в коробках, чтобы не запылились, и не раз хвастался перед одноклассниками. Все модельки были детальными, у них открывались двери и крутились колёса. Татьянка не смела даже подходить к коллекции брата, да и Котька до поры до времени не рисковал трогать машинки.

— Ах ты, дрянь! — закричал Игорь. — Кто тебе разрешал, а?!

Котя, предчувствуя скорую расправу, отчаянно заверещал и юркнул под диван. Игорь бросился за ним, лёг животом на пол и стал шарить руками в пыли, пытаясь дотянуться до ноги двоюродного брата. Котька, визжа, как загнанная в угол мышь, вжался в стену.

— Ну, я разрешил, — раздался откуда-то сверху ленивый голос. — Мы же не знали, что нельзя. Котя сейчас отдаст.

Игорь высунул голову из-под дивана. В дверях его комнаты стоял Семён, прислонившись мускулистым плечом к косяку, на котором Татьянка зарубками отмечала рост, и снисходительно улыбался. На щеках, заросших жёсткой щетиной, видно было ямочки.

— Ой, Сёма, а я не знал, что ты тоже приедешь, — заискивающе сказал Игорь. Он смотрел снизу-вверх, как собака, потому что всё ещё лежал на полу, и чувствовал себя как никогда жалким.

Семён, старший сын дяди Николая, правда редко приезжал на Новый год. Он то служил в армии, то учился в железнодорожном техникуме в другом городе, да и по возрасту чаще отмечал праздники с друзьями. Игорь был для него слишком мелким, чтобы они могли поладить.

Котька опасливо выбрался из-под дивана и прибился к старшему брату. Тот ласково потрепал его по голове с рыжим хохолком, взял грузовичок из липких пальцев и вернул Игорю.

— Тебе уже хватит, пап, — мягко сказал Семён, забирая из рук дяди Николая рюмку. Тот виновато улыбнулся.

— Сёма, Сёма! Там чужие мальчики нашего снеговика ломают! — тут же запищала Татьянка, хватая двоюродного брата за майку.

— Ничего, сейчас я их в сугроб мордами натыкаю, — пообещал Семён.

— И я, и я натыкаю! — обрадовался Котька.

Счастливым пищащим комом они втроем выкатились в прихожую. Игорь не пошёл с ними, а поставил стул к самому телевизору, чтобы никого не слышать, положил подбородок на деревянную спинку и нахмурился. После сладких Котькиных пальцев железный грузовик неприятно лип к рукам.

Игорь подумал, как хорошо было бы, если бы кто-то сейчас умер. Лучше всего, конечно, Семён. Он может поскользнуться на лестнице, упасть и размозжить голову о бетонные ступени. Или пусть гигантская сосулька свалится на него с крыши, как лезвие меча, и пронзит насквозь от ключицы до живота. Нечестно, что у Котьки есть старший брат, который за него вступается, а у Игоря только бесполезная Татьянка. Или пусть хотя бы тётя Людмила навернется с табуретки вместе со своими уродливыми гирляндами и свернут шею. А, может, дядя Николай подавится кусочком рыбы или захлебнется водкой? Всё равно некоторые люди настолько отвратительны, что не заслуживают отмечать Новый год. Но тогда гроб будет стоять у их квартиры. Неприятно.

В комнату заглянула мать.

— Гоша, ну зачем ты мандарины купил? У Коти же аллергия.

— А у меня что, не праздник? Я вот мандарины люблю.

Когда Семён и мелкие вернулись с улицы, раскрасневшиеся на морозе и радостные, Игорь нарочно почистил мандарин и стал есть, долька за долькой, брызгая сладким соком. Котька смотрел на это голодными глазами. Не удержавшись, он потянулся хотя бы к ярко-оранжевой шкурке. Тётя Люда шлёпнула его по ладони и строго сказала:

— Опять задыхаться хочешь?

Котька заскандалил, и его увели в комнату. Игорь почувствовал короткое, но яркое торжество. Только от тяжелого взгляда, которым одарил его Семён, стало не по себе.

За окном крупными хлопьями повалил снег. На вид он казался мягким и тёплым, будто вата. Можно было представить, что великан своими огромными руками разорвал над городом подушку. Татьянка села смотреть мультфильм про волка и зайца, мама и тётка убежали заправлять салаты. Игорь забился в кресло и долго, умиротворенно смотрел, как медленно темнеет небо.

К ужину семья собралась за столом. Праздник шёл по обычному сценарию. Дядя Николай, пьяно размахивая бокалом шампанского, заплетающимся языком говорил тосты. Мама достала с антресолей гитару и спела «Где-то на белом свете…", а потом, так и быть, хором с тётей Людой — «Ой, мороз, мороз…» В десять погасили свет, чтобы посмотреть на фейерверки, которые запускали соседи. Татьянка пододвинула стул, чтобы лучше видеть. Семён посадил Котьку на подоконник, тот уткнулся мягкой рыжей макушкой в небритый подбородок старшего брата. На небе, одна за другой, распускались яркие вспышки, искры осыпались на крыши домов.

— На фонтан похоже, Сём, — запищал Котя. — Правда же?

— Представь, что звёзды падают, — Семён потрепал его по голове. — Можно желание загадать.

Чтобы не толкаться у окон, Игорь решил смотреть фейерверк из своей комнаты. Он тихонько открыл дверь и не стал включать свет. Его встретили привычные очертания кровати, стенки, письменного стола. По случаю приезда гостей на полу постелили матрас, а кресло разложили, чтобы можно было спать. Игорь знал здесь каждый сантиметр. Но, стоило ему шагнуть в мягкий сумрак, как он скривился, шипя от боли. Что-то впилось в стопу. Под ногами захрустели осколки. Гости что, расколотили люстру? Игорь щёлкнул выключателем.

Свою коллекцию, оскверненную, уничтоженную, он узнал сразу же. Такое нельзя сделать случайно. Можно было подумать, что в комнате случилась гигантская игрушечная авария, полная кровавых жертв. Выломанные дверцы, разбитые стёкла, отколотые фары и номера, выпотрошенные коробки лежали на полу безобразным месивом, как неумело порубленный салат оливье.

Выстрелили за окном петарды. Белая вспышка холодной ярости ослепила Игоря. На миг заболела голова. Он представил, как Котька, обиженный и заточенный в комнате, методично ломает одну модельку за другой. Отковыривает номера. Развинчивает колёса. Ногтями сцарапывает краску.

Ледяной ком в животе всё рос и рос. Теперь там был уже не маленький сугробик, а целый снеговик. Изуродованный злыми мальчишками мстительный снеговик с рябиновыми потеками на щеках.

С тошнотворным чувством Игорь вернулся за стол. Он никому ничего не сказал. Праздник продолжался.

Дядя Николай открыл бутылку шампанского, пробка выстрелила в люстру, мама запричитала. По телевизору началась «Ирония судьбы». Таньку погнали спать. Котька остался, потому что никто не следил за его режимом, но скоро и сам задремал на диване, закутавшись в покрывало.

— Сиди, мам, я его уложу, — сказал Семён.

Он осторожно подхватил брата прямо вместе с покрывалом, чтобы не разбудить. В его сильных, мускулистых руках пухлый Котя казался крошечным, как игрушечный пупс. Семён улыбнулся мягкой, светлой улыбкой, которая редко появлялась у него на лице. Тётя Людмила рассеянно кивнула, смахивая слезу над тарелкой солёных огурчиков. Дядя Николай по обыкновению начал посапывать, запрокинув желтоватое, похожее на луковицу лицо.

Семён отнёс Котьку спать и вернулся, неловко потирая багровую шею.

— Там Котофей Николаич немного поиграл с твоими машинками, — шепотом сказал он, склоняясь к уху Игоря. — Мы тебе завтра всё склеить поможем, хорошо?

— Не вопрос, — губы сами собой растянулись в медовой улыбке. — Что я, маленький, что ли?

Папа пожаловался, что терпеть не может «Иронию судьбы» — мол, ему всегда жалко Ипполита. Мама переключила на «Голубой огонёк». Семён разлил всем, кроме Игоря, шампанское, и сел рядом с тётой Людой. Она положила на плечо сына рыжую голову в сбившихся кудряшках. Тушь у неё поплыла от слёз и сделалась похожа на дешевый грим. Дядя Николай с присвистом сопел, выпирающий над ремнём живот колыхался, как желе.

Игорь дождался, когда начнётся обращение президента, и тихо выскользнул на кухню.

Там на застеленной ватой тумбочке стояла пластиковая ёлка. Слабо моргали в сумраке огоньки гирлянды, издевательски улыбался красным ртом пластиковый Дед Мороз. А под ёлкой лежали подарки. Игорь нашёл среди них картонную коробку с улыбающейся на ней красной машиной. Он был слишком взрослым для такого, а сестра фанатела по Барби. Значит, этот подарок мог принадлежать только Котьке.

— Гоша, куранты скоро! — крикнула из комнаты мама.

— Я сейчас… Мне в туалет надо…

Игорь аккуратно поддел ножом скотч, чтобы потом можно было незаметно запечатать коробку обратно. Открыл холодильник и встал на стул, чтобы достать мандарины с верхней полки. Их специально убрали так высоко, чтобы Котька не смог добраться. Игорь выбрал три жёлтых, сочных шара с пупырчатой, тонкой кожицей, перед которыми никак не сможет устоять шестилетка. Один за другим, он запихнул мандарины в подарок. Забили куранты.

Завтра утром Котька наверняка встанет раньше всех. Взрослые будут гулять ночью, а Татьянка любит валяться в постели до обеда. Значит, двоюродный братец прибежит на кухню первым. Станет вскрывать подарки. В коробке с улыбающейся красной машиной он найдет три спелых мандарина и, не веря в своё счастье, торопливо съест их, пока не видят взрослые. Через несколько долек лицо его начнет синеть. Он захрипит, но в кухне хорошая дверь, и его не услышат. Фиолетовый язык выпадет изо рта, горло раздуется как подушка. Только через несколько часов его найдет под ёлочкой Игорь — ни в коем случае не Татьянка! Незачем ей на это смотреть. Тётя Людмила наконец получит настоящий повод поплакать. Пусть хоть в этот раз её напомаженный рот искривится искренне. А дяде Николаю всё-таки придется купить живую ёлку, чтобы кидать за маленьким гробом, обитым самой дешевой тканью.

Игорь так размечтался, что даже облизнулся. И тут его кто-то взял за шею.

Обернувшись, он увидел Семёна. Огоньки гирлянды бросали красные, жёлтые, зелёные отсветы на его спокойное лицо, поэтому в ледяных, как у рыбы, глазах загорались и гасли искры разных цветов. В соседней комнате всё ещё били куранты.

— Сём, я тут так… ничего… — отчаянно зашептал Игорь.

Семён приподнял его за горло и толкнул к открытому холодильнику. Лопатки обдало морозом. С верхней полки покатились и застучали по полу мандарины.

— Я просто есть захотел, — Игорь плаксиво скривил рот. — Фруктиков. Какой же без мандаринов Новый год?

На миг ему показалось, что двоюродный брат его убьёт. Задушит и запихнет в морозилку. Или оставит коченеть под пластиковой ёлкой. Но Семён вместо этого зажег сигарету, открыл форточку и шумно втянул дым.

— Тогда ешь, — он поставил на стол раскрытую коробку с красной смеющейся машинкой.

Игорь дрожащими руками вытащил три мандарина. Он торопливо почистил первый, брызгая на стол соком, разломил дольки и запихнул в рот сразу половину. Вязкая кислятина склеила челюсти, подбородок и ладони стали противно-липкими. На ресницах задрожали слёзы. Семён сбил пепел о краешек блюдца с лимонными корками.

— Ещё ешь.

— Я не хочу больше, — с трудом ворочая языком, сказал Игорь.

— Тогда зачем взял три?

Пришлось есть ещё. Куранты замолчали, из соседней комнаты теперь долетало «Счастье вдруг, в тишине…» Игорь ел дольку за долькой, хлюпая носом и растирая слёзы сладкими от сока ладонями. Семён курил, раздувая ноздри, и грудь у него поднималась так тяжело, будто он грузил вагоны. На улице хлопали, как выстрелы, петарды.

«Чтоб вы все сдохли», — злобно думал Игорь, глотая кисло-сладкую слюну.

Он жевал и мечтал, что утром плотный, слежавшийся снег упадет на машину дяди Николая и раздавит их всех. Представлял дольку мандарина, которая застрянет в горле у Котьки и задушит его. Тётю Людмилу, повешенную на ёлочке на её же безвкусные бусы: нитка искусственного жемчуга стягивает жирное горло, единственная туфля болтается на варикозной ноге. Семёна, разрезанного на кусочки и расфасованного по контейнерам, как холодец. Семёна, у которого из пробитого горла торчит ёлочная игрушка. Семёна, замороженного, как ледяная скульптура в парке.

Когда мандарины закончились, Семён встал, потушил сигарету, смахнул кожуру в мусорный контейнер.

— А теперь ты, Игорёк, пойдешь в ванную, умоешь рожу и вернёшься с улыбкой.

Он похлопал двоюродного брата по мокрой от слёз и мандаринового сока щеке и добавил:

— Не порти людям праздник.

Екатерина Жданович

ЕГО ВЕРА

Бальзар вышел на крыльцо старого двухэтажного дома, где снимал комнату и потянулся, скаля радостно клыки по-настоящему теплому весеннему солнцу. Несколько вырвавшихся из косы прядей пощекотали лицо легкой паутиной. Небольшой дворик поддержал его веселье криками детворы и гулом взрослых. Развешивающая белье Глида, прачка, заметив темного эльфа, улыбнулась ему лукаво, выставив из-за висящей простыни увлекающие объемы, и крикнула:

— Что, Бальзар, опять буянить?

Бальзар с тем же лукавством прижал палец к губам и, спрыгнув с высокой ступени, широким шагом вошел в паутину улиц.

Толпа, словно заразившись той же весенней беззаботностью, плыла по улицам волнующимся потоком. Улыбались девицы, стреляя глазами на эльфа, чуть трогали улыбкой губы богатые франты, а деловитые по обыкновению матроны с усилием удерживали на лице достойную мину. Мальчишки, юркавшие из проулков и обратно, были самыми сосредоточенными в этой пестрой массе. Нет, они не были воришками, по крайней мере, не все из них. Большинство были на посылках, а оттого и не позволяли себе радоваться солнцу. Нужно было доставить послания хозяев быстро и точно, а уж потом, заработав на калач, можно и отдохнуть. Бальзар довольно щурился, рассматривая их всех. Толпа не злила его, как бывало то в зимние, короткие дни. Наоборот, позволяла чувствовать себя живым, частью большого города.

У ворот, куда вывела Бальзара широкая чистая улица, толпа была другой, деловитой, шумной и неулыбчивой. Хмурились стражи, досматривая прибывших, мрачнели лицами купцы, вынужденные показывать первым все свое добро. А подчеркивали их недовольство высокие шпили, заглядывающие в город над стеной.

Храм бога Едже.

Эта религия, наравне с лесными эльфами, отвоевывала себе все больше земель. Злая, жестокая. Заставляющая верить в себя против воли. Даже то, что храм стоял за стеной, говорило о ее самоуверенности. Заявляло прямо — мы ничего и никого не боимся, мы готовы постоять за себя. И стояли. Рыцари-монахи, как они себя называли, с легкостью несли тяжесть своей веры в массы.

Бальзар в единого бога не верил: как можно верить, что один заменит десятки и станет управлять миром единолично? Но с монахами дело поимел. Вчера. На то и намекала прачка, которой удалось увидеть триумфальное его возвращение и услышать из первых, пусть и нетрезвых уст рассказ о его победе.

У нужного переулка Бальзар свернул, углубившись в более бедные, крайние районы. Попетлял по закоулкам и вновь вышел на широкую, чуть более грязную улицу.

Шильдик трактира бросился в глаза, отвлекая от мыслей. Искусная вывеска вообще отлично привлекала внимание. Кривую морду тролля будто и правда хорошенько приложили этой деревяшкой, так, что та осталась на ней висеть, пуча глаза на проходящих. Над рожей неровными буквами значилось: Пьяный тролль.

Бальзар, улыбнувшись чуть неуверенно, криво, нырнул за скрипнувшую дверь и остановился, привыкая к сумраку после яркой улицы.

— Явился, ррырг вшивый, — зло сплюнул трактирщик. Крепкий, даже здоровый человек с повислыми черными усами и абсолютно лысой головой.

Бальзар пожал плечами, состроив виноватую мину, и медленно двинулся вглубь помещения. Трактир был пугающе длинный и при этом неудобно узкий: так, что столы могли стоять лишь у одной стены. Лет сто назад местный королек решил ввести налог на ширину фасада. Долго тот не продержался, но породить несколько уродцев успел.

— Будешь что? — рыкнул Колот, не глядя уже на подбиравшегося эльфа.

— Позавтракать дай, — улыбнулся шкодливо Бальзар, чтобы скрыть тревогу. Стойка была аккурат посередине этого странного коридора-комнаты, и за ней столики уже стояли у другой стены, словно давая возможность посетителям хоть так уменьшить количество неприятных лиц. И за самым дальним столом, притаившись в темноте — свет горел лишь над стойкой — сидели монахи. После вчерашнего приключения видеть их здесь было грустно: хотелось поесть спокойно и немного поработать — через монеты уже было видно дыру кармана.

Трактирщик бросил еще пару грязных ругательств, адресовав их Бальзару, но кивнул положительно.

Бальзар сел у самой стойки, лениво рассматривая остальных посетителей. В такой час их было немного. Пара мрачных мужичков с легкими топорами, плотники заскочили на завтрак. Две женщины с опущенными плечами, тоже работницы, только эти домой возвращаются. Еще двое предпочетших прятать лица под капюшонами: по ним Бальзар скользнул взглядом, как по пустому месту. Раз ребята не хотят внимания, нечего его обращать. Никого из купцов или другого, способного одарить поиздержавшегося эльфа монетой, не было.

Бальзар поселился в городе недавно, осенью. Когда колючие, холодные дожди закончили его терпение, выгнав с тракта. Сначала он работал где придется, помогая в артелях, заменяя приболевших работников. Потом один из них предложил ему более хлебное, хоть и тяжелое дело, и Бальзар переехал на склады, помогая купцам с разгрузкой и погрузкой. Там уже его присмотрели сами купцы, прекрасно понимая, что ворочать эльфийскими руками мешки не самое умное занятие. Тогда уж ему стали поручать чуть другие, менее приятные, но гораздо более оплачиваемые дела. Работать руками больше не пришлось, и с купцами они уговорились встречаться «У тролля».

На столешницу перед ним брякнулась миска с кашей, которой почти не было видно из-под подливы и маленьких кусочков мяса. Трактирщик, хоть и ругался на Бальзара, привечал его. Потому как тот не раз ему помогал. Так, от души. Когда какая пьянь начинала громить столы, выносил его на улицу, отдохнуть.

— М-м, осени тебя Мать, — благодарно потянул носом Бальзар.

Колот по привычке ругнулся и оставил его одного. Даже денег не спросил, знал, не расплатившись эльф не уйдет.

Каша радовала тело, а душа наоборот мрачнела. Пора было убираться вон из города. Пока лежал снег, мысли о том даже не посещали. Но теперь, когда запах весны перебивал вонь сточных канав. Когда на улицу можно было выйти в одной рубахе — только если домой еще по солнцу вернешься — когда тело жаждало действий, пришла пора. Беспокоило, даже скорее злило, что раньше уговаривать себя не приходилось. Он собирал сумку, стоило грачам зачернить снег. Теперь же отчего-то медлил. Цеплялся за место, за людей, за… ощущения. Ему нравилось быть нужным. Нравилось улыбаться утрами Глиде, ругаться беззлобно с Колотом, перешучиваться с мальчишками, пытавшимися поддеть его за острые уши и длинные волосы. Нравилось быть частью чего-то. И так не хотелось снова становиться изгоем. Одиночкой. Последним напоминанием.

Погрузившись в мрачные размышления, Бальзар не заметил изменений. Миска только опустела, он даже ложку не успел положить, как стол загородили от хозяина за стойкой три мрачные тени.

Бальзар удивленно вскинул взгляд, внутренне поморщившись, а внешне расплывшись в широкой, радостной улыбке.

— Помочь? — с готовностью, но между тем и с легкой насмешкой спросил он.

Двое монахов по краям смотрели на него мрачно, хмуро. От разбойников этих ребят отличала лишь новая, добротная одежка и кольчуги, может еще и медная бляха на груди с изображением свечного огарка, крохотного, но еще живого. А вот тот, что в центре Бальзару не понравился. Начать с того, что кольчуги на нем не было. Как не было и привычных одежд. Тело монаха прикрывало длинное платье, навроде туники, только видом построже. Наверху же, на груди, лежал совсем другой медальон: золотой, с высокой, тонкой свечкой, уронившей лишь одну слезу-каплю воска. К этому прибавить его взгляд, холодный, высокомерный, но изучающий и довольный.

Монах улыбнулся. Худое лицо его стало еще страшнее. Не то, чтобы был он уродом каким. Обычный человек, тощий, высокий, с гордо вскинутой головой. Но вот было в нем что-то такое, отталкивающее, настораживающее.

— Помогите, — кивнул он, без приглашения усаживаясь, напротив. Двое других тут же сомкнули плечи, закрывая от взгляда стойку.

Бальзар лишь мельком успел заметить взволнованное лицо Колота, искоса бросавшего на них взгляды. Спрашивать он больше ничего не стал, вскинул брови ожидая: хочет монах чего, пусть говорит.

— Говорят, вас можно купить? — с тонкой усмешкой спросил монах.

— Лгут! — безапелляционно заявил Бальзар, расплываясь в широкой ухмылке. То, что его все покупали он знал, но поделать ничего не мог. Так уж принято тут было, не наем, а купля.

Монах на мгновение растерялся, понятно это стало лишь по чуть сдвинувшимся бровям, но тут же вновь вернул лицу чуть снисходительное величие.

— Ах да, вы не местный, — проговорил он, — нанять?

— Можно, — развел Бальзар руками, с неодобрением пытаясь пробить взглядом фигуры монахов: ему хотелось запить кашу.

Но трактирщик хорошо помнил привычки своих завсегдатаев. Задержался всего ничего, растерявшись, но тут же появился с большой кружкой, исходившей пенной шапкой.

— Вам что? — мрачно буркнул он, опустив кружку и кинув взгляд на монахов. Но главный поднял руку, помахав ей из стороны в сторону, и Колот ушел, мрачно буркнув что-то нелестное.

Монах дождался пока Бальзар опустит схваченную посудину и утрет пенные усы и только тогда заговорил вновь.

— У нашего ордена есть для вас поручение. Опасное. Но за ценой мы не постоим.

— Вы говорите, — добродушно подбодрил Бальзар, уже с искренним довольством оглядывая монахов. После половины кружки меда ему стало их жаль. Он прекрасно помнил, с какой охотой их приятели вчера вливали в себя все, что горит. Наверняка этим двоим обидно стоять насухую.

Монах сверкнул глазами, явно оставшись недовольным его поведением.

— Здесь не лучшее место для подробностей.

— Э, нет, — хохотнул Бальзар, качнув головой. Коса мотнулась, мазнув по спине легкой щекоткой. — Здесь лучшее место!

Монах нахмурился, пожевал губами, но кивнул согласно. Его охрана за спиной подошла еще ближе, бросив по сторонам подозрительные взгляды.

— Нам нужен воин, наподобие вас.

— Для чего-о?

По-птичьи склонил голову набок эльф.

— Нужно доставить… колдуна, — нехотя выдохнул монах. Глаза его не отрываясь сверлили Бальзара каким-то злым предупреждением.

И Бальзар, пусть по привычке улыбался, смотрел на него уже недоуменно, подозрительно. Гляделки затягивались. Монах явно больше ничего говорить не собирался, и Бальзар заговорил сам:

— А ваши монахи?

— Увы, — лицо человека дернулось. — Страх перед колдуном сильно ограничивает добрую волю. Нам удалось набрать всего пятерых. Этого мало.

Бальзар откинулся на спинку стула, переплетя руки перед грудью.

— Какая сила у этого колдуна, что его боятся ваши воины?

— Это неважно, — отрезал монах, заставив Бальзара нахмуриться. — В оковах он ничего не сможет предпринять.

— А что сделал этот колдун? — с мрачным подозрением уточнил он.

— Смущал умы паствы, разглагольствуя о своих паскудных верованиях. Колдовством обрек многих монахов на грех неверия. В храме Едже творил колдовство, породив в головах мерзкие видения.

Бальзар хмурился, кивая обвинениям, а сам думал. Все это звучало глупо, по-детски. Да, проявлять свои силы в чужих храмах не стоило, но за это могли лишь побить. Да и колдовство… Судя по словам монаха, был тот человек не больше чем табом: человеком, способным показать то, чего нет. Сил у таких было мало. Вреда от них еще меньше. Так что же? Чем не угодил он монахам с их верой?

— И куда его? — прервав размеренный поток прегрешений, лившийся из уст монаха, уточнил он.

— В Ржаг, — с охотой ответил монах, — в главный храм. Приорх вынесет ему приговор и накажет.

Как наказывали монахи веры в Едже, Бальзар знал, оттого и поморщился презрительно. Но шанс выбраться из тепла и уюта города показался знаком Матери. Возможно, именно она послала этих глупцов к нему, желая показать, что пора двигаться. Ржаг был его следующей целью. Хотелось посмотреть на горы. Узнать, отличаются ли они от его родных, оставшихся далеко на востоке под властью проклятых светлых братьев.

— Хорошо, — пожал он плечом. — Когда?

С монахом они говорили еще долго. И когда тот исчез за дверью, Бальзар поднялся. Подошел к стойке, расплатиться. Колот в это время был совсем в другой стороне, разговаривал с зашедшим перекусить приятелем.

— И пойдешь?

Бальзар дернулся, не заметив, как задумался настолько, что не услышал шагов немаленького человека.

— Ого, — округлил он глаза, — этот город правда плохо на меня влияет.

Трактирщик насмешки не заметил. Забрался на свое место и все так же хмуро, из-под бровей оглядев эльфа, переспросил:

— Уходишь? С ними?

— А что мне? — поморщился уже Бальзар, прихлопнув к стойке монету и так же, прикрывая ее рукой, придвинув к трактирщику.

— С этими… — Колот замолчал, не в силах подобрать достойный монахов эпитет. — Невинного поведешь под их суд?

Бальзар неискренне расхохотался, запрокинув голову и демонстрируя ровные ряды зубов с выступающими острыми клыками.

— Да ладно, так уж и невиновного? Меня здесь и для людей покупали, что ж ты тогда молчал?

— Тогда тебя люди для людей покупали, сейчас же для человека тварь берет, — мрачно буркнул Колот.

— Мне не выбирать, — мотнул головой Бальзар, с непонятной тоской глядя на двери. — Прощай, старый! Навряд ли еще свидимся.

Трактирщик поджал губы, но, подумав, все же протянул эльфу широкую грубую ладонь.

— Зазря ты это затеял. Да и привыкли к тебе уж здесь. Оставался бы.

— Нет, не мое, — легко улыбнулся Бальзар, отгоняя прочь мысли и грусть.

***

— А лошадь я так и не купил, — печально поведал Бальзар высоким воротам храма. Жалкие домишки крестьян, которым не хватило места за городской стеной, теснились у ног огромной крепости, поглядывая на нее маленькими, затянутыми пузырем окошками, словно цыплята перед пастушьим псом.

Было еще темно и по-утреннему свежо, даже холодно. Немногочисленные, оставшиеся после снега лужи за ночь притянуло ледком. Пар изо рта валил печным дымом. Уши, по глупости и самоуверенности оставшиеся без укрытия шапки, казалось, обратились точно такими же ледяшками. Но пускать эльфа внутрь монахи не спешили. Да и, как подозревал Бальзар, не пустят. Осквернять храм бесперспективным нелюдем никто не собирался.

Наконец врата отворились, и ему навстречу выехала почти торжественная процессия. Если бы не клетка, которую волочила старая, но еще мощная кобылка, точно сошло бы за праздник. Пятеро воинов-монахов с презрением оглядывали стоящего эльфа, остановив коней в десятке шагов от него. Следом стала и телега с клеткой. Возница, слабо похожий на монаха крепкий бородатый мужичок, с руганью натянул поводья и привстал, пытаясь разглядеть преграду. Изнутри, с храмового двора, раздались удивленные и возмущенные голоса, и навстречу Бальзару вышел вчерашний монах-свеча. Но эльф на него не глядел. Он хмуро и недоверчиво изучал пленников. Старик. Тощий, длинный и сухой. Белые волосы сливались с такой же бородой и терялись в складках грязно-бурой одежды. Лицо какое-то чистое, светлое и в глазах не страх и обреченность, а печаль и понимание. Но это Бальзар мог стерпеть. Если бы не белокурая головка, робко выглядывающая из-за мешковатых одежд старика. Голубые, ясные глазки изучали его с интересом и даже некоторым восторгом, пусть лицо ребенка и несло следы печали.

— Ребенок?! — стараясь держать в себе недовольство, спросил Бальзар, не оборачиваясь.

Монах, только успевший подступиться, удивленно замер, глядя на ребенка злыми глазами. Словно надеялся, что тот растает и не придется доказывать глупой нелюди, что все идет согласно плану его бога.

— Отродье колдуна, — строго проговорил монах. Бальзар глянул на него с нескрываемой насмешкой, и монах торопливо поправился: — не дочь, ученица!

— За нее мы не говорили, — тихо бросил эльф, не сводя с монаха насмешливого взгляда.

— Доплатим.

Монах протянул руку в сторону. Подбежавший полный человек, в такой же тунике до пят, тут же опустил туда кошель, явно тяжелый и приятно пухлый.

— Ты же не откажешься? — хитро уточнил монах, протягивая кошель Бальзару.

— Нет, — легко согласился он, принимая и взвешивая в руке оплату. — Лошадку бы.

Монах понимающе кивнул и уже через пять минут Бальзар сидел на хорошей, пусть и немолодой, каурой кобылке.

Монахи его старательно не замечали. Зато Бальзар уделил им все свое внимание.

Трое обычные, крепкие, мрачные. Привычные представители ордена. Квадратные челюсти сжаты в мрачной решимости. Решимости к чему сами воины еще не знали, но уже были готовы.

Четвертый вызывал лишь смех. Высокий, нескладный, с маленькой головой и длинными ручищами. Словно он должен быть либо гораздо тоньше, либо гораздо выше. При этом на физиономию парень был слишком уж смазлив. Светлые глаза в обрамлении пушистых длинных ресниц, по-мужски квадратная челюсть до смешного гладкая. Лишь усы и борода, аккуратным квадратом обходившие рот, мешали представить вместо него женщину. Черные короткие волосы летали на ветру птичьими перьями. Бальзар со скрытым смехом уже приписал ему должность во внутренней иерархии ордена.