Головоломка
Существуя в двух мирах одновременно, начинаешь воспринимать все как-то иначе, невозможное становится всего лишь ограниченным, нереальное становится лишь незримым, и нельзя сказать, что жить становится легче, скорее интереснее, многое уже не такое как прежде, во всем видятся знаки и некий пока потаенный смысл.
1.
Сижу за заблеванным столиком в каком-то окраинном кабаке, глушу спирт с весьма сомнительным типом, который в сотый раз втолковывает мне какая же жизнь дерьмовая штука, и согласится с ним вроде бы хочется да что-то не дает, ведь если жизнь дерьмо, то зачем тогда вообще жить, а жить-то ой как хочется хотя и не ясно для чего.
Пахнет грязными потными телами, под потолком витает облако сигаретного дыма, глаза уже слезятся и хочется крикнуть, чтобы прекратили курить, а сам берешь и закуриваешь, всем назло, раз они курят то и я буду, вдруг кому-то от этого тоже хреново станет.
— Телефон. — Бормочет мой собеседник и указывает на телефонный автомат, висящий на стене. Нехотя поднимаюсь с насиженного места, попутно роняя стакан, матерюсь, но все же иду к телефону.
— Да. — Ору в трубку и жду ответа. Тишина, слышится какой-то странный треск и шипение.
— Как ты? — Спрашивает давно забытый родной голос.
Был бы трезвый заорал бы, волосы бы дыбом на голове, наверное, встали, а вдруг ошибся, ну мало ли, хотя слишком уж знакомый голос, чтобы перепутать его с чьим-либо.
— Нормально. — Удивительно ясно и четко отвечаю. — А ты как?
— Одиноко тут, и…
— Ну, пока. — Вешаю трубку и иду обратно к заблеванному столику, странному собеседнику и облаку дыма под потолком.
— Ну и кто там был? — Спрашивает тип, попутно разливая по стаканам очередную порцию разбавленного спирта.
— Отец. — Отвечаю, а на душе паршиво так, и выпить страшно хочется, чтобы разговор этот забыть.
— Откуда звонил-то? — От вопроса ком в горле встает, ведь понимаю что все это всего лишь пьяный бред, но нет, где-то в подсознании все равно грызется червячок сомнения.
— Умер он, уже лет пять как. — Тип участливо кивает головой и поднимает стакан над головой, крича что-то про родителей и про верность, пью не закусывая, наливаю еще по одной и опять пью не закусывая.
— А ко мне жена моя по субботам приходит и ужин готовит. — Говорит тип и закуривает.
— И что? — Без энтузиазма спрашиваю я, а сам думаю, зная, что это Он мне звонил, спросил бы я у него еще что-нибудь и, черт побери, понимаю, что не то что спросить, сказать ему больше нечего было.
— Дек она у меня почитай уж лет десять в могиле почивает, умерла моя Аленушка, инфаркт у нее приключился. — Мужик всплакнул, разлил по стаканам остатки спирта и, чокнувшись со мной, выпил. — Она когда первый раз ко мне пришла ровно через день после похорон, я чуть с ума не сошел, но потом она мне рассказала все. Что, любит меня очень сильно и никогда не бросит и приходить будет по субботам, я первый год-то как-то неуютно себя чувствовал, а потом привык. А день сегодня какой?
— Суббота. — Отвечаю и смотрю на типа.
— Пошли ко мне, водочки возьмем, посидим, с женой познакомлю. — Мужик встал со стула и, качаясь, уставился на меня.
Боже, какой абсурд, иду в гости к незнакомому человеку, который старше меня лет на десять, наверное, а то и того больше, иду не просто так нажраться и обблеваться, а познакомится с умершей женой, хотя чего скрывать нажраться и обблеваться тоже.
Мы плутали по темным закоулкам около часа. В попутных окнах виднелись прокопченные глаза неизвестных людей, слышались чужие слова, песни и крики, а тип все шел и шел, и говорил про свою жену, про то, что ему наплевать, что она умерла, про то, что и сам скоро подохнет как собака в какой-нибудь зассаной подворотне.
А как умру я? Доживу до старости и склею ласты от маразма и одиночества или пущу пулю себе в лоб лет через пять? Руки дрожат, знаю, что жизнь полнейшее дерьмо, а тянет и тянет жить, жить захлебываясь говном. Парадокс.
— Пришли! — Захожу следом за типом в какой-то подъезд, до чего же здесь воняет кошачьей мочой и другими прелестями коммунальной жизни. А он все поднимается по неудобным ступеням, и я иду за ним следом. В миллионах замочных скважин чьи-то незримые глаза смотрят на обреченных, а мы идем и идем вверх.
Однокомнатная квартирка радует своей убогостью, об обоях и речи быть не может, из мебели только стол, три табуретки, унитаз да матрас на снятой с петель двери.
— Присаживайся. — Сажусь на шатающуюся табуретку. Спирт уже давно затуманил мой разум желудок неоднократно извергал на мои штаны свое веское слово, сигареты душили, и жутко хотелось спать.
Я не помню, как очутился у себя дома, как разделся и лег в постель.
Пошатываясь, встал с постели и прошел в ванную, надо бы побриться, а то, как бомж, не бритый в забблеваных штанах.
Раздался телефонный звонок.
— Ты где?
— Дома, наверное.
— Давай быстрее к нам!
— Куда?
— Да ты что с ума сошел, или склерозом страдаешь? К церкви!
— Кто-то умер?
— Приедешь, я тебе башку откручу, сына я крестить собираюсь, а ты отец его крестный!
— Сейчас буду.
Чушь какая-то, я и крестный отец, наверное, опять спьяну что-то наболтал и согласился.
Оделся на редкость быстро, а вот такси пришлось немного подождать. Сигаретный дым обжигал легкие, дебильная музыка била по мозгам, хотелось поскорее доехать до церкви.
Как же давно я не видел этого здания, вот только раньше оно ассоциировалось у меня с чем-то большим и светлым, а теперь стало простым домом с причудливыми куполами и все. Меня крестили здесь, лет сто тому назад, в той, другой жизни, где добрый боженька поможет, если что не так или накажет, если провинишься. Стою и смотрю, надо бы внутрь зайти да что-то не пускает, это не предубеждения, просто ладаном уж сильно там пахнет.
— Ну что, козел, где был? — Спрашивает Димка, мой друг, наверное, хотя если разобраться, конечно друг, иначе бы давно послал ко всем чертям и по морде бы, наверное, съездил не один раз.
— Проспал. — Вру я, а что мне остается сказать, что пил всю ночь неизвестно с кем и неизвестно где?
— Ладно, окрестили уже без тебя, Сашка отец крестный. — Смягчившись, говорит он и ведет меня к машине.
А ведь хорошо, что я не пришел, практически атеист и туда же, отец крестный, хреновый из меня вышел бы отец, хоть и не родной. Чему я могу его научить, это маленькое счастливое, пока что, создание, он участливо машет маленькими ручонками и задорно улыбается.
Практически машинально здороваюсь с Кристиной с Сашкой и маленьким Виталиком, и мы едем отмечать это событие.
За окном машины проносятся люди с мертвыми глазами и пепельными лицами, им наплевать на нас, а нам наплевать на них и всем хорошо. До чего же надоело это бессилие, эта безнадега, осознание всей нелепости происходящего, смотрю на младенца, а он на меня. Я знаю, что и он умрет, и родители это знают, что он умрет, но все делаем вид, что все это какая-то огромная тайна и неправда. Колоссальный обман, будто бы нет ее, этой вашей смерти, выдумка маразматиков, мы живем, значит, смерти нет. Не хочется о ней думать, ведь когда начинаешь задумываться, страшно становится, потому что понимаешь, а что если и я умру. Понимаешь и сходишь с ума, хочется вернуть все обратно, быть стадным идиотом, но нет, живи, а вернее существуй теперь так, и мучайся.
Подъезжаем к подъезду, поднимаемся на пятый этаж и заходим в квартиру, здороваюсь со всеми и прохожу в комнату, сажусь за стол и, не церемонясь, наливаю водку себе в рюмку.
— Ты что, подожди всех. — Шипит Саша. Он иногда конечно бывает занудой, но, черт побери, такой уж он человек и это его право, да к тому же друг, пускай со своими тараканами в голове, но все же друг, да и собственно говоря, у кого их сейчас нет, тараканов этих?
— Зачем? — Выпиваю и закусываю, хозяева смотрят с укором, а мне наплевать, все равно все напьются рано или поздно, зачем ждать?
— Давайте выпьем за Виталика и за его родителей. — Громко говорит тост новоявленный крестный отец и поднимает свой бокал с вином, водку он сегодня не пьет. Нехотя чокаюсь и выпиваю еще раз со всеми, и, черт побери, опять этот осадок в душе, нет, пить вредно, думать начинаешь четко и правильно, а это не нравится никому. Тост за тостом, рюмка за рюмкой, выходим на лестничную площадку и курим.
— А ведь ты чмо. — Констатирую и получаю кулаком в нос. Черт его знает, к кому это вообще относилось да и объяснять незачем. Хватаю пальто и выхожу на улицу, свежий воздух бодрит как никогда, иду, и жить не хочется. Господи, до чего же противно, до рвоты, до боли, ржавое сомнение режет вены изнутри, а что если? Иду, а куда? Трудно жить и не уметь говорить, видеть и слышать, но молчать, кому это надо? Решено, надо заканчивать со всем этим дерьмом!
Дорога бежит куда-то в неизвестность, и бренное тело летит сквозь мрак света, а я все продолжаю и продолжаю кричать что, умирая, остаюсь жить а, живя, подыхаю, кто-то смеется и тычет в меня пальцем, вот, мол, еще один дурак, берите его. Упиваюсь решимостью и кричу что вот она, долгая и счастливая жизнь, а вы твари ее не замечаете, потому что она вам не нужна, вам тепло в своих загноенных телах, вы лепите и лепите себе подобных забивая в них сомнения и волю. Смерть — как выход, как решение загадки о смысле жизни.
2
Больничные коридоры уводят за собой в забытье, окружающие смеются и плюют в немощное тело, в мое тело. Что я могу сейчас? Смотреть на эти пепельные лица и пускать пену изо рта, молча кричать, звать на помощь, доказывать, что я здоров, что все это ошибка, что я не сумасшедший?
Таблетки, горы таблеток, уколы и этот тошнотворный успокаивающий голос, вновь и вновь. Когда прихожу в себя, начинаю шевелиться, становится больно, так больно, что аж скулы сводит.
— Парень ты как? — Доносится откуда-то издалека. Поворачиваю голову, проходит, наверное, целая вечность, перед глазами возникает образ, пока еще не четкий, глаза слезятся.
— Отстань от него, он еще от процедуры не отошел. — Интересно, а это кто, глаза открыты, но вместо четких образов лишь расплывающиеся тени.
— Ты это, главное не волнуйся, скоро пройдет. — Лежу и молча вою от бессилия, слышу, но не вижу никого.
— Двенадцать и вновь пустота, а там где пусто всегда так светло, что порой даже когда глаза закрываешь, кажется что, они открыты, такой вот там яркий свет.
— А что если не дышать?
— Тогда начинает болеть голова, хотя, возможно я ошибаюсь. Понимаешь, там все случайно, там нет ничего последовательного и логичного, все спонтанно. В пустоте порой возникают некие непустоты, и они засасывают в себя все подряд, это очень страшно.
Я лежал и слушал этот разговор, закрыв глаза, и воображение рисовало причудливые картины в моем помутневшем сознании. Странную треугольную комнату с потолками, уходящими куда-то ввысь, тошнотворными белыми стенами и огромными решетками на окнах. В каждом углу сидит по одному человеку, руки их связаны за спинами, и на рты надеты повязки, а они все равно говорят, говорят и не замечают то, что рты их завязаны. Под потолком противно жужжат мухи, те которые обычно слетаются на свежие трупы, чтобы отложить в них свои личинки.
— К черту эту вашу пустоту.
— Она вам не по душе?
— Противно слушать о том, что после смерти лишь пустота, глупо, и страшно.
— А что тогда, по-вашему, должно быть после смерти?
— Понятия не имею, я вообще склонен думать, что смерть похожа на сон.
— На сон?
— И вообще, эту тему, о смерти, лучше не затрагивать вообще.
— Это еще почему, смерть неотделима от нашего естества.
— Ну, сами судите, в основном категории нашего языка включают опыт, знания о котором мы получаем благодаря нашим физическим ощущениям, в то время как смерть есть нечто такое, что лежит за пределами нашего сознательного опыта, потому что большинство из нас никогда не переживали ее. То есть, если мы говорим о смерти вообще, мы должны избегать как социального табу, так и языковые проблемы, которая присутствует в нашем повседневном опыте. В конце концов, мы приходим к эвфемистическим аналогиям. Мы сравниваем смерть или умирание с вещами, с которыми мы знакомы из нашего повседневного опыта и которые представляются нам приемлемыми.
— Ну, хорошо, но ведь вы сами прибегаете к одной из этих аналогий,
сравниваете смерть со сном.
— Потому что я такой же человек, как и вы. К тому же я не одинок в
