Оглавление

Глава 1

Старые серые перекошенные домишки жались друг к другу, разделенные узкими огородиками, обнесенными заборами из высохшего еловника. Домики стояли в два ряда вдоль одной-единственной улицы в маленькой деревеньке, в которой жил Петрович. Заброшенная, забытая, лишенная всех благ цивилизации, за исключением, может быть, только электричества, деревня находилась в глухомани Центральной России. Правда, понятие глухомани для каждого свое. Для жителя Москвы, например, глухоманью может быть место в двухстах-трехстах километрах от столицы, а для жителя Сибири глухомань — это когда целый день, а то и два пути по тайге без дорог и населенных пунктов. Глухомань Петровича — это не то и не другое, просто почти заброшенная деревушка где-то в пятистах километрах от столицы, в которой и был домик Петровича, окруженный с трех сторон лесом, который начинался почти сразу за огородом. Улица по деревне домов в десять, дорога вдоль улицы, сырая и осыпанная желтой листвой от деревьев, растущих кое-как вдоль нее.

Петрович неторопко шел по деревне по дороге, которая уводила от деревни в лес, который темной полосой наступал на деревушку с трех сторон, пытаясь ее поглотить в свое сонное влажное, пахучее хвоей и прелью чрево. Моросящий холодный дождь, изредка переходящий в мокрый снежок, — ноябрь подходил к концу.

В ногах Петровича весело бежала маленькая черненькая собачонка породы русский спаниель. Она отбегала, возвращалась и вновь отбегала, поглядывая в глаза хозяина, и видно было, что рада предстоящему походу, несмотря на сырость и холодный ветер, несмотря на то, что была вся мокрая. Черная кудрявая шерстка блестела от дождя, сыпавшего плотной мелочью капель вперемешку с мокрым снегом.

Петрович шел в свой дальний лесок, который рос за небольшим полем с южной стороны деревеньки. С восточной стороны деревни почти вплотную к ней текла небольшая речушка со студеной и чистой водой. За рекой почти сразу опять начинался лес.

Лесок Петровича местные называли непролазник, он представлял собой действительно полностью непроходимую чащобу, сосны росли плотно одна к одной, особенно по краю, многие деревья имели закрученные в немыслимые узлы стволы, причудливые деревья создавали ощущение неуютного места. Поросший кустарник по кромке леса разросся стеной и переплелся так, что образовалась естественная изгородь, через которую пробраться было просто невозможно, не ободравшись и не намокнув от обильно сырой растительности. Глубже, за кустарником, по самой кромке леса густой стеной росли молодые елки, наступая на поле, которое нерегулярно, но все-таки иногда распахивали задрипанные тракторишки, присылаемые администрацией из центра. В этот «непролазник» не забредали ни местные, ни пришлые грибники, да и грибов, похоже, в нем не могло быть. Лес не прореживали, и в нем не рубили ни дрова, т.к. деревья были негодные, закрученные порой, с гнильцой, да и просто непонятно почему, но этот участок где-то гектаров в пять или семь никто не трогал, он жил своей дремучей жизнью.

Петрович жил в этой деревеньке с самого рожденья, не выезжая никуда, кроме центральной усадьбы, которая была в 6 километрах от его дома. Там когда-то была школа (6 классов), которую он с грехом пополам закончил и потом работал в колхозе, который развалился уж лет тридцать тому назад, в самом начале революционной убийственной перестройки. В армии Петрович не служил по причине негодности по каким-то там внутренним негодным параметрам, о которых он и не знал, и не интересовался. А вот работал, когда был молодым, за двоих и поэтому всегда пользовался у начальства благосклонностью, да еще имел характер совершенно безотказный, выполняя все просьбы односельчан в помощи как по строительству, так и по каким-то другим сельским нуждам. Причем за свою работу никогда ничего не требовал и даже и не спрашивал вообще: что дадут, то и брал, а у пожилых и немощных стариков (и в особенности старух) не брал ничего вообще.

С детства Петрович жил в скромности и обстановке столь простой, что для обычного человека она казалась просто нищенской. Родители его, простые колхозники, всю свою недолгую жизнь на земле проработали в колхозе, ничем особым не выделялись, разве что такой же скромностью, работоспособностью и безотказностью, за что имели огромную любовь и уважение односельчан. Ушли из жизни они, рано погибли на войне, на которую ушли сразу, как услышали о нападении Гитлера на СССР. Воспитывали Петровича дед с бабушкой. Петрович унаследовал все присущие родителям черты. Из одежды он имел всего несколько самых необходимых вещей для каждого сезона, причем носил их до полного обветшания и негодности. Все вещи его были или подарены ему кем-то, или выброшенные и подобранные им. Себе он ничего из вещей отродясь не покупал. Зато огород у Петровича был просто шедевр, нет, он был небольшой, все сажалось и возделывалось в самом необходимом количестве, но зато какое было качество. Картофель имел такой вид и вкус, что и не на каждой выставке сыщешь; овощи: свекла, репа, чеснок, фасоль, горох — все, что росло у Петровича, было просто фантастического качества. Мало того, он и соседям своим всегда готов был подарить ростки, семена и прочее для посадки. Соседи радовались, но через год-другой продукция приобретала обычный вид, а то и вырождалась вовсе.

Питался Петрович только своим, тем, что выращивал на своем огороде, плюс дары леса: ягоды, грибы, иногда рыбка, которую он иногда любил половить в своей речушке у деревни.

Вообще, Петрович сам себя считал человеком зажиточным, и, когда ему назначили пенсию и стали приносить деньги домой, да аж три тысячи рублей, он вначале даже растерялся.

— Да на что они мне, — говорил Петрович. — Деньги у меня всегда есть, грибы или ягоды вон дают столько, что и ввек не истратить.

Но потом привык и даже стал иногда покупать в приезжей лавке сахар и конфетки, одаривая затем ими всех бабушек в округе, до которых мог добраться.

Жил Петрович всегда один, хоть выглядел довольно привлекательным. Красивые русые волосы и правильные черты лица, высокий и статный, широкие плечи, широкая кость, крепкого крестьянского покроя фигура. Но спутницу жизни он не встретил, и это немудрено, т.к. он не выбирался из своей деревни далее центра, а в центре бывал раз-два за сезон. Да и, живя в деревне, всегда пропадал в лесу. Бывало, что по несколько недель кряду, заготавливая травки, грибы, или просто изучал лес, как он говорил. На замечания или подтрунивания односельчан Петрович только смеялся и беззлобно смотрел своими голубыми глазами на своих заботливых соседей.

— Я еще молодой, у меня моя красавица еще не подросла, — смеясь, говорил Петрович доброхотам-шутникам.

И ведь действительно, выглядел он на свои шестьдесят с небольшим очень даже свежо, если не сказать — молодо на вид, вряд ли кто дал бы ему максимум около 40 лет, и это несмотря на то, что в парикмахерской он отродясь не был и стригся сам только для удобства, как он сам определял свою прическу. Представить ее даем каждому по своему разумению, сказав только, что это выглядело довольно архаично и напоминало какого-то былинного персонажа, который порой изображали художники в иллюстрациях к русским народным сказкам. Физически он тоже был крепок и силен, в подтверждение чему можно было привести способ, которым он заготавливал себе дрова.

Петрович выбирал в лесу самые толстые и уже почти отжившие деревья, сваливал их, очищал от веток и сучков, затем нарезал ручной пилой на бревна метров по шесть семь в длину и на плечах или волоком, если уж бревно было очень толстенным, приносил их к дому, где у дровяника уже резал и колол, причем все ветки и сучья в лесу убирались до такой чистоты, что порой казалось, что дерева на этом месте никогда и не было.

— Лес не любит, когда в нем режут и рубят деревья, — говорил он, поясняя свои методы заготовки.

Он любил пояснять в разговоре, что лес — живой организм и ему совсем не безразлично, что люди вытворяют с ним, режа и кромсая его, как им заблагорассудится. Этот организм живет в тесном контакте с живым организмом птиц, зверей, насекомых, они все живут сообща, и только человек живет обособленно и совершенно наплевав на чувства и интересы своих соседей. Иногда Петрович начинал рассказывать соседям о птицах, которых он прекрасно знал, и особенно о тех, кто жил рядом с ним. Он знал их всех по именам и прозвищам, которые им сам дал, и порой рассказывал о том, чем они заняты и что планируют делать. Порой начинал рассказывать в том роде, что вон Пулька опять начал петь невпопад и получил от хозяина взбучку, это он про соседских воробьев, например. Или о синицах начинал говорить: «Сулька опять объелась и спит на лету, отчего недавно чуть с разгону в дом соседки Васильевны не врезалась и все пернатые над ней смеются».

На эти рассказы сельчане смотрели как на шутки и фантазии Петровича, причем он их порой рассказывал не просто так, а в поучение кому-то, не решаясь просто сделать замечание кому-либо, боясь обидеть человека. Прекрасно знал Петрович мир насекомых и подолгу просиживал у огромного муравейника на конце огорода, где начинался хвойный лес, а деревья росли прямо на территории огорода. О мурашках он мог говорить бесконечно, причем начинал рассказывать такое, что порой казалось, что он не в своем уме, но местные знали его чудачества и любили спросить о жизни мурашек, воспринимая рассказ как фантазии одинокого пожилого человека. Петрович был знаком со многими мурашами, и у них так же, как и у птиц и зверей, были имена и клички. Жили они разумно, и все были с характерами, и именно об их заботах и приключениях и любил поведать Петрович. Но особой любовью и вниманием Петрович оделял своих пчелок, которых он держал в самом красивом и высоком месте своего обширного огорода. Мать-пчелка называл он любовно всех своих пчел и мог рассказывать о них часами, лишь бы был внимательный слушатель. У Петровича был десяток ульев-долбленок, выполненных в старом стиле пчеловодства. Пчелы были какие-то особенные: крупные, темно-коричневые, и меду приносили помногу, и он был удивительным по своим качествам: вкусу и аромату. Пчел Петрович перенял от своего деда, который был человеком удивительным и загадочным, имел старую веру и полную грудь боевых наград с фронтов, начиная с Первой мировой войны. Родителей своих Петрович почти не помнил и был воспитан бабушкой и дедом, а родители погибли, когда он был еще совсем малым ребенком. Но самое главное богатство Петрович получил от своей бабки, которую в деревне знали как ведунью, знающую все на свете по части трав и врачевания. Во времена советской власти приходилось скрывать эти знания, но вся округа знала, что Акулина всегда поможет с любыми хворями как человеку, так и скотине и всегда даст правильный совет.

Именно от бабки Петрович и научился знанию трав природы и общению со всей живой тварью. Дед был строг и свои знания-«веды» Петровичу давал выборочно, можно сказать, по крупице, говаривая, что последышу знать не надо этого, он не сможет с этим совладать, потому как он последыш. Что это значило, неведомо, но и особо на этом Петрович (Васятко, как его звал дед в детстве) и не задумывался.

— Не по грибы ль собрался? — окликнула Петровича сидящая на лавочке у последнего домика в деревне соседка. — А лопату чего не взял? Вон — снегу навалит, чем гриб-то выкопашь?

— Ничего, Антонина, мы успеем до снега набрать, нам много не надо, корзиночка то, вишь, полумальская, да, Чарка? — Петрович задал вопрос собачонке, бежавшей рядом.

Чарочка завиляла хвостом, засуетилась, подбежала к Антонине, ткнула ее холодным носом в руку, как бы говоря: «Ты что задаешь пустые вопросы, когда это