Владимир Владимирович Маяковский

Полное собрание сочинений в тринадцати томах

Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

В. Маяковский. Фото. 1925 Г.

Стихи об Америке, 1925-1926

Испания^*

Ты — я думал —

райский сад.

Ложь

подпивших бардов.

Нет —

живьем я вижу

склад

«ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО».

Из прилипших к скалам сёл

опустясь с опаской,

чистокровнейший осёл

шпарит по-испански.

Всё плебейство выбив вон,

в шляпы влезла по́ нос.

Стал

простецкий

«телефон»

гордым

«телефонос».

Чернь волос

в цветах горит.

Щеки в шаль орамив,

сотня с лишним

сеньорит

машет веерами.

От медуз

воде синё.

Глуби —

вёрсты мера.

Из товарищей

«сеньор»

стал

и «кабальеро».

Кастаньеты гонят сонь.

Визги…

пенье…

страсти!

А на что мне это все?

Как собаке — здрасите!

[1925]

6 монахинь^*

Воздев

печеные

картошки личек,

черней,

чем негр,

не видавший бань,

шестеро благочестивейших католичек

влезло

на борт

парохода «Эспань».

И сзади

и спереди

ровней, чем веревка.

Шали,

как с гвоздика,

с плеч висят,

а лица

обвила

белейшая гофрировка,

как в пасху

гофрируют

ножки поросят.

Пусть заполнится годами

жизни квота —

стоит

только

вспомнить это диво,

раздирает

рот

зевота

шире Мексиканского залива.

Трезвые,

чистые,

как раствор борной,

вместе,

эскадроном, садятся есть.

Пообедав, сообща

скрываются в уборной.

Одна зевнула —

зевают шесть.

Вместо известных

симметричных мест,

где у женщин выпуклость, —

у этих выем:

в одной выемке —

серебряный крест,

в другой — медали

со Львом

и с Пием.

Продрав глазенки

раньше, чем можно, —

в раю

(ужо!)

отоспятся лишек, —

оркестром без дирижера

шесть дорожных

вынимают

евангелишек.

Придешь ночью —

сидят и бормочут.

Рассвет в розы —

бормочут, стервозы!

И днем,

и ночью, и в утра, и в полдни

сидят

и бормочут,

дуры господни.

Если ж

день

чуть-чуть

помрачнеет с виду,

сойдут в кабину,

12 галош

наденут вместе

и снова выйдут,

и снова

идет

елейный скулёж.

Мне б

язык испанский!

Я б спросил, взъяренный:

— Ангелицы,

попросту

ответ поэту дайте —

если

люди вы,

то кто ж

тогда

воро̀ны?

А если

вы вороны,

почему вы не летаете?

Агитпропщики!

не лезьте вон из кожи.

Весь земной

обревизуйте шар.

Самый

замечательный безбожник

не придумает

кощунственнее шарж!

Радуйся, распятый Иисусе,

не слезай

с гвоздей своей доски,

а вторично явишься —

сюда

не суйся —

всё равно:

повесишься с тоски!

[1925]

Атлантический океан^*

Испанский камень

слепящ и бел,

а стены —

зубьями пил.

Пароход

до двенадцати

уголь ел

и пресную воду пил.

Повел

пароход

окованным носом

и в час,

сопя,

вобрал якоря

и понесся.

Европа

скрылась, мельчась.

Бегут

по бортам

водяные глыбы,

огромные,

как года́,

Надо мною птицы,

подо мною рыбы,

а кругом —

вода.

Недели

грудью своей атлетической —

то работяга,

то в стельку пьян —

вздыхает

и гремит

Атлантический

океан.

«Мне бы, братцы,

к Сахаре подобраться…

Развернись и плюнь —

пароход внизу.

Хочу топлю,

хочу везу.

Выходи сухой —

сварю ухой.

Людей не надо нам —

малы к обеду.

Не трону…

ладно…

пускай едут…»

Волны

будоражить мастера́:

детство выплеснут;

другому —

голос милой.

Ну, а мне б

опять

знамена простирать!

Вон —

пошло̀,

затарахте́ло,

загромило!

И снова

вода

присмирела сквозная,

и нет

никаких сомнений ни в ком.

И вдруг,

откуда-то —

черт его знает! —

встает

из глубин

воднячий Ревком.

И гвардия капель —

воды партизаны —

взбираются

ввысь

с океанского рва,

до неба метнутся

и падают заново,

порфиру пены в клочки изодрав.

И снова

спаялись во́ды в одно,

волне

повелев

разбурлиться вождем.

И прет волнища

с под тучи

на дно —

приказы

и лозунги

сыплет дождем.

И волны

клянутся

всеводному Цику

оружие бурь

до победы не класть.

И вот победили —

экватору в циркуль

Советов-капель бескрайняя власть.

Последних волн небольшие митинги

шумят

о чем-то

в возвышенном стиле.

И вот

океан

улыбнулся умытенький

и замер

на время

в покое и в штиле.

Смотрю за перила.

Старайтесь, приятели!

Под трапом,

нависшим

ажурным мостком,

при океанском предприятии

потеет

над чем-то

волновий местком.

И под водой

деловито и тихо

дворцом

растет

кораллов плетенка,

чтоб легше жилось

трудовой китихе

с рабочим китом

и дошкольным китенком.

Уже

и луну

положили дорожкой.

Хоть прямо

на пузе,

как по̀ суху, лазь.

Но враг не сунется —

в небо

сторожко

глядит,

не сморгнув,

Атлантический глаз.

То стынешь

в блеске лунного лака,

то стонешь,

облитый пеною ран.

Смотрю,

смотрю —

и всегда одинаков,

любим,

близок мне океан.

Вовек

твой грохот

удержит ухо.

В глаза

тебя

опрокинуть рад.

По шири,

по делу,

по крови,

по духу —

моей революции

старший брат.

[1925]

Мелкая философия на глубоких местах^*

Превращусь

не в Толстого, так в толстого, —

ем,

пишу,

от жары балда.

Кто над морем не философствовал?

Вода.

Вчера

океан был злой,

как черт,

сегодня

смиренней

голубицы на яйцах.

Какая разница!

Все течет…

Все меняется.

Есть

у воды

своя пора:

часы прилива,

часы отлива.

А у Стеклова

вода

не сходила с пера.

Несправедливо.

Дохлая рыбка

плывет одна.

Висят

плавнички,

как подбитые крылышки.

Плывет недели,

и нет ей —

ни дна,

ни покрышки.

Навстречу

медленней, чем тело тюленье,

пароход из Мексики,

а мы —

туда.

Иначе и нельзя.

Разделение

труда.

Это кит — говорят.

Возможно и так.

Вроде рыбьего Бедного —

обхвата в три.

Только у Демьяна усы наружу,

а у кита

внутри.

Годы — чайки.

Вылетят в ряд —

и в воду —

брюшко рыбешкой пичкать.

Скрылись чайки.

В сущности говоря,

где птички?

Я родился,

рос,

кормили соскою, —

жил,

работал,

стал староват…

Вот и жизнь пройдет,

как прошли Азорские

острова.

3/VII — Атлантический океан.

[1925]

Блек энд уайт^*

Если

Гавану

окинуть мигом —

рай-страна,

страна что надо.

Под пальмой

на ножке

стоят фламинго.

Цветет

коларио

по всей Ведадо.

В Гаване

все

разграничено четко:

у белых доллары,

у черных — нет.

Поэтому

Вилли

стоит со щеткой

у «Энри Клей энд Бок, лимитед».

Много

за жизнь

повымел Вилли —

одних пылинок

целый лес, —

поэтому

волос у Вилли

вылез,

поэтому

живот у Вилли

влез.

Мал его радостей тусклый спектр:

шесть часов поспать на боку,

да разве что

вор,

портово́й инспектор,

кинет

негру

цент на бегу.

От этой грязи скроешься разве?

Разве что

стали б

ходить на голове.

И то

намели бы

больше грязи:

волосьев тыщи,

а ног —

две.

Рядом

шла

нарядная Прадо.

То звякнет,

то вспыхнет

трехверстный джаз.

Дурню покажется,

что и взаправду

бывший рай

в Гаване как раз.

В мозгу у Вилли

мало извилин,

мало всходов,

мало посева.

Одно

единственное

вызубрил Вилли

тверже,

чем камень

памятника Масео:

«Белый

ест

ананас спелый,

черный —

гнилью моченый.

Белую работу

делает белый,

черную работу —

черный».

Мало вопросов Вилли сверлили.

Но один был

закорюка из закорюк.

И когда

вопрос этот

влезал в Вилли,

щетка

падала

из Виллиных рук.

И надо же случиться,

чтоб как раз тогда

к королю сигарному

Энри Клей

пришел,

белей, чем облаков стада,

величественнейший из сахарных королей.

Негр

подходит

к туше дебелой:

«Ай бэг ёр па́рдон, мистер Брэгг!

Почему и сахар,

белый-белый,

должен делать

черный негр?

Черная сигара

не идет в усах вам —

она для негра

с черными усами.

А если вы

любите

кофий с сахаром,

то сахар

извольте

делать сами».

Такой вопрос

не проходит даром.

Король

из белого

становится желт.

Вывернулся

король

сообразно с ударом,

выбросил обе перчатки

и ушел.

Цвели

кругом

чудеса ботаники.

Бананы

сплетали

сплошной кров.

Вытер

негр

о белые подштанники

руку,

с носа утершую кровь.

Негр

посопел подбитым носом,

поднял щетку,

держась за скулу.

Откуда знать ему,

что с таким вопросом

надо обращаться

в Коминтерн,

в Москву?

5/VII — Гавана.

[1925]

Сифилис^*

Пароход подошел,

завыл,

погудел —

и скован,

как каторжник беглый.

На палубе

700 человек людей,

остальные —

негры.

Подплыл

катерок

с одного бочка̀.

Вбежав

по лесенке хро̀мой,

осматривал

врач в роговых очках:

«Которые с трахомой?»

Припудрив прыщи

и наружность вымыв,

с кокетством себя волоча,

первый класс

дефилировал

мимо

улыбавшегося врача.

Дым

голубой

из двустволки ноздрей

колечком

единым

свив,

первым

шел

в алмазной заре

свиной король —

Свифт.

Трубка

воняет,

в метр длиной.

Попробуй к такому —

полезь!

Под шелком кальсон,

под батистом-лино́

поди,

разбери болезнь.

«Остров,

дай

воздержанья зарок!

Остановить велите!»

Но взял

капитан

под козырек,

и спущен Свифт —

сифилитик.

За первым классом

шел второй.

Исследуя

этот класс,

врач

удивлялся,

что ноздри с дырой, —

лез

и в ухо

и в глаз.

Врач смотрел,

губу своротив,

нос

под очками

взмо́рща.

Врач

троих

послал в карантин

из

второклассного сборища.

За вторым

надвигался

третий класс,

черный от негритья.

Врач посмотрел:

четвертый час,

время коктейлей

питья.

— Гоните обратно

трюму в щель!

Больные —

видно и так.

Грязный вид…

И вообще —

оспа не привита. —

У негра

виски́

ревмя ревут.

Валяется

в трюме

Том.

Назавтра

Тому

оспу привьют —

и Том

возвратится в дом.

На берегу

у Тома

жена.

Волоса

густые, как нефть.

И кожа ее

черна и жирна,

как вакса

«Черный лев».

Пока

по работам

Том болтается,

— у Кубы

губа не дура —

жену его

прогнали с плантаций

за неотработку

натурой.

Луна

в океан

накидала монет,

хоть сбросся,

вбежав на насыпь!

Недели

ни хлеба,

ни мяса нет.

Недели —

одни ананасы.

Опять

пароход

привинтило винтом.

Следующий —

через недели!

Как дождаться

с голодным ртом?

— Забыл,

разлюбил,

забросил Том!

С белой

рогожу

делит! —

Не заработать ей

и не скрасть.

Везде

полисмены под зонтиком.

А мистеру Свифту

последнюю страсть

раздула

эта экзотика.

Потело

тело

под бельецом

от черненького мясца̀.

Он тыкал

доллары

в руку, в лицо,

в голодные месяца.

Схватились —

желудок,

пустой давно,

и верности тяжеловес.

Она

решила отчетливо:

«No!»[1], —

и глухо сказала:

«Jes!»[2].

Уже

на дверь

плечом напирал

подгнивший мистер Свифт.

Его

и ее

наверх

в номера

взвинтил

услужливый лифт.

Явился

Том

через два денька.

Неделю

спал без просыпа.

И рад был,

что есть

и хлеб,

и деньга

и что не будет оспы.

Но день пришел,

и у кож

в темноте

узор непонятный впеплен.

И дети

у матери в животе^*

онемевали

и слепли.

Суставы ломая

день ото дня,

года календарные вылистаны,

и кто-то

у тел

половину отнял

и вытянул руки

для милостыни.

Внимание

к негру

стало особое.

Когда

собиралась па́ства,

морали

наглядное это пособие

показывал

постный пастор:

«Карает бог

и его

и ее

за то, что

водила гостей!»

И слазило

черного мяса гнилье

с гнилых

негритянских костей. —

В политику

этим

не думал ввязаться я.

А так —

срисовал для видика.

Одни говорят —

«цивилизация»,

другие —

«колониальная политика».

[1926]

Христофор Коломб^*

Христофор Колумб был Христофор Коломб — испанский еврей.

Из журналов

1

Вижу, как сейчас,

объедки да бутылки…

В портишке,

известном

лишь кабачком,

Коломб Христофор

и другие забулдыги

сидят,

нахлобучив

шляпы бочком.

Христофора злят,

пристают к Христофору:

«Что вы за нация?

Один Сион!

Любой португалишка

даст тебе фору!»

Вконец извели Христофора —

и он

покрыл

дисканточком

щелканье пробок

(задели

в еврее

больную струну):

«Что вы лезете:

Европа да Европа!

Возьму

и открою другую

страну».

Дивятся приятели:

«Что с Коломбом?

Вина не пьет,

не ходит гулять.

Надо смотреть —

не вывихнул ум бы.

Всю ночь сидит,

раздвигает циркуля».

2

Мертвая хватка в молодом еврее;

думает,

не ест,

не досыпает ночей.

Лакеев

оттягивает

за фалды ливреи,

лезет

аж в спальни

королей и богачей.

«Кораллами торгуете?!

Дешевле редиски.

Сам

наловит

каждый мальчуган.

То ли дело

материк индийский:

не барахло —

бирюза,

жемчуга!

Дело верное:

вот вам карта.

Это океан,

а это —

мы.

Пунктиром путь —

и бриллиантов караты

на каждый полтинник,

данный взаймы».

Тесно торгашам.

Томятся непоседы.

По̀ суху

и в год

не обернется караван.

И закапали

флорины и пезеты

Христофору

в продырявленный карман.

3

Идут,

посвистывая,

отчаянные из отчаянных.

Сзади тюрьма.

Впереди —

ни рубля.

Арабы,

французы,

испанцы

и датчане

лезли

по трапам

Коломбова корабля.

«Кто здесь Коломб?

До Индии?

В ночку!

(Чего не откроешь,

если в пузе орга́н!)

Выкатывай на палубу

белого бочку,

а там

вези

хоть к черту на рога!»

Прощанье — что надо.

Не отъезд — а помпа:

день

не просыхали

капли на усах.

Время

меряли,

вперяясь в компас.

Спьяна

путали штаны и паруса.

Чуть не сшибли

маяк зажженный.

Палубные

не держатся на полу,

и вот,

быть может, отсюда,

с Жижона

на всех парусах

рванулся Коломб.

4

Единая мысль мне сегодня люба,

что эти вот волны

Коломба лапили,

что в эту же воду

с Коломбова лба

стекали

пота

усталые капли.

Что это небо

землей обмеля́,

на это вот облако,

вставшее с юга, —

— «На мачты, братва!

глядите —

земля!» —

орал

рассудок теряющий юнга.

И вновь

океан

с простора раскосого

вбивал

в небеса

громыхающий клин,

а после

братался

с волной сарагоссовой,

и вместе

пучки травы волокли.

Он

этой же бури слушал лады.

Когда ж

затихает бури задор,

мерещатся

в водах

Коломба следы,

ведущие

на Сан-Сальвадор.

5

Вырастают дни

в бородатые месяцы.

Луны

мрут

у мачты на колу.

Надоело океану,

Атлантический бесится.

Взбешен Христофор,

извелся Коломб.

С тысячной волны трехпарусник

съехал.

На тысячу первую взбираться

надо.

Видели Атлантический?

Тут не до смеха!

Команда ярится —

устала команда.

Шепчутся:

«Черту ввязались в попутчики.

Дома плохо?

И стол и кровать.

Знаем мы

эти

жидовские штучки —

разные

Америки

закрывать и открывать!»

За капитаном ходят по пятам.

«Вернись! — говорят,

играют мушкой. —

Какой ты ни есть

капитан-раскапитан,

а мы тебе тоже

не фунт с осьмушкой».

Лазит Коломб

на бра́мсель с фо̀ка,

глаза аж навыкате,

исхудал лицом;

пустился во-всю:

придумал фокус

со знаменитым

Колумбовым яйцом.

Что́ яйцо? —

игрушка на̀ день.

И день

не оттянешь

у жизни-воровки.

Галдит команда,

на Коломба глядя:

«Крепка

петля

из генуэзской веревки.

Кончай,

Христофор,

собачий век!..»

И кортики

воздух

во тьме секут.

— «Земля!» —

Горизонт в туманной

кайме.

Как я вот

в растущую Мексику

и в розовый

этот

песок на заре,

вглазелись.

Не смеют надеяться:

с кольцом экватора

в медной ноздре

вставал

материк индейцев.

6

Года прошли.

В старика

шипуна

смельчал Атлантический,

гордый смолоду.

С бортов «Мажести́ков»

любая шпана

плюет

в твою

седоусую морду.

Коломб!

твое пропало наследство!

В вонючих трюмах

твои потомки

с машинным адом

в горящем соседстве

лежат,

под щеку

подложивши котомки.

А сверху,

в цветах первоклассных розеток,

катаясь пузом

от танцев

до пьянки,

в уюте читален,

кино

и клозетов

катаются донны,

сеньоры

и янки.

Ты балда, Коломб, —

скажу по чести.

Что касается меня,

то я бы

лично —

я б Америку закрыл,

слегка почистил,

а потом

опять открыл —

вторично.

[1925]

Тропики^*

(Дорога Вера-Круц — Мехико-Сити)

Смотрю:

вот это —

тропики.

Всю жизнь

вдыхаю наново я.

А поезд

прет торопкий

сквозь пальмы,

сквозь банановые.

Их силуэты-веники

встают рисунком тошненьким:

не то они — священники,

не то они — художники.

Аж сам

не веришь факту:

из всей бузы и вара

встает

растенье — кактус

трубой от самовара.

А птички в этой печке

красивей всякой меры.

По смыслу —

воробейчики,

а видом —

шантеклеры.

Но прежде чем

осмыслил лес

и бред,

и жар,

и день я —

и день

и лес исчез

без вечера

и без

предупрежденья.

Где горизонта борозда?!

Все линии

потеряны.

Скажи,

которая звезда

и где

глаза пантерины?

Не счел бы

лучший казначей

звезды́

тропических ночей,

настолько

ночи августа

звездой набиты

нагусто.

Смотрю:

ни зги, ни тропки.

Всю жизнь

вдыхаю наново я.

А поезд прет

сквозь тропики,

сквозь запахи

банановые.

[1926]

Мексика^*

О, как эта жизнь читалась взасос!

Идешь.

Наступаешь на́ ноги.

В руках

превращается

ранец в лассо,

а клячи пролеток —

мустанги.

Взаправду

игрушечный

рос магазин,

ревел

пароходный гудок.

Сейчас же

сбегу

в страну мокассин —

лишь сбондю

рубль и бульдог.

А сегодня —

это не умора.

Сколько миль воды

винтом нарыто, —

и встает

живьем

страна Фениамора

Купера

и Майн-Рида.

Рев сирен,

кончается вода.

Мы прикручены

к земле

о локоть локоть.

И берет

набитый «Лефом»

чемодан

Монтигомо

Ястребиный Коготь.

Глаз торопится слезой налиться.

Как? чему я рад? —

— Ястребиный Коготь!

Я ж

твой «Бледнолицый

Брат».

Где товарищи?

чего таишься?

Помнишь,

из-за клумбы

стрелами

отравленными

в Кутаисе

били

мы

по кораблям Колумба? —

Цедит

злобно

Коготь Ястребиный,

медленно,

как треснувшая крынка:

— Нету краснокожих — истребили

гачупи́ны с гри́нго.

Ну, а тех из нас,

которых

пульки

пощадили,

просвистевши мимо,

кабаками

кактусовый «пульке»

добивает

по 12-ти сантимов.

Заменила

чемоданов куча

стрелы,

от которых

никуда не деться… —

Огрызнулся

и пошел,

сомбреро нахлобуча

вместо радуги

из перьев

птицы Ке́тцаль,

Года и столетья!

Как ни коси́те

склоненные головы дней, —

корявые камни

Мехико-сити

прошедшее вышепчут мне.

Это

было

так давно,

как будто не было.

Бабушки столетних попугаев

не запомнят.

Здесь

из зыби озера

вставал Пуэбло,

дом-коммуна

в десять тысяч комнат.

И золото

между озерных зыбѐй

лежало,

аж рыть не надо вам.

Чего еще,

живи,

бронзовей,

вторая сестра Элладова!

Но очень надо

за морем

белым,

чего индейцу не надо.

Жадна

у белого

Изабелла,

жена

короля Фердинанда.

Тяжек испанских пушек груз.

Сквозь пальмы,

сквозь кактусы лез

по этой дороге

из Вера-Круц

генерал

Эрнандо Корте́с.

Пришел.

Вода студеная

хочет

вскипеть кипятком

от огня.

Дерутся

72 ночи

и 72 дня.

Хранят

краснокожих

двумордые идолы.

От пушек

не видно вреда.

Как мышь на сало,

прельстясь на титулы,

своих

Моктецума преда́л.

Напрасно,

разбитых

в отряды спаяв,

Гвате́мок

в озерной воде

мок.

Что

против пушек

стреленка твоя!..

Под пытками

умер Гвате́мок.

И вот стоим,

индеец да я,

товарищ

далекого детства.

Он умер,

чтоб в бронзе

веками стоять

наискосок от полпредства.

Внизу

громыхает

столетий орда,

и горько стоять индейцу.

Что̀ братьям его,

рабам,

чехарда

всех этих Хуэрт

и Диэцов?..

Прошла

годов трезначная сумма.

Героика

нынче не тема.

Пивною маркой стал Моктецума,

пивной маркой —

Гвате́мок.

Буржуи

всё

под одно стригут.

Вконец обесцветили мир мы.

Теперь

в утешенье земле-старику

лишь две

конкурентки фирмы.

Ни лиц пожелтелых,

ни солнца одёж.

В какую

огромную лупу,

в какой трущобе

теперь

найдешь

сарапе и Гваделупу?

Что Рига, что Мехико —

родственный жанр.

Латвия

тропического леса.

Вся разница:

зонтик в руке у рижан,

а у мексиканцев

«Смит и Ве́ссон».

Две Латвии

с двух земных боков —

различные собой они

лишь тем,

что в Мексике

режут быков

в театре,

а в Риге —

на бойне.

И совсем как в Риге,

около пяти,

проклиная

мамову опеку,

фордом

разжигая

жениховский аппетит,

кружат дочки

по Чапультапеку.

А то,

что тут урожай фуража,

что в пальмы земля разодета,

так это от солнца, —

сиди

и рожай

бананы и президентов.

Наверху министры

в бриллиантовом огне.

Под —

народ.

Голейший зад виднеется.

Без штанов,

во-первых, потому, что нет,

во-вторых, —

не полагается:

индейцы.

Обнищало

моктецумье племя,

и стоит оно

там,

где город

выбег

на окраины прощаться

перед вывеской

муниципальной:

«Без штанов

в Мехико-сити

вход воспрещается».

Пятьсот

по Мексике

нищих племен,

а сытый

с одним языком:

одной рукой выжимает в лимон,

одним запирает замком.

Нельзя

борьбе

в племена рассекаться.

Нищий с нищими

рядом!

Несись

по земле

из страны мексиканцев,

роднящий крик:

«Камарада»!

Голод

мастер людей равнять.

Каждый индеец,

кто гол.

В грядущем огне

родня-головня

ацтек,

метис

и креол.

Мильон не угробят богатых лопаты.

Страна!

Поди,

покори ее!

Встают

взамен одного Запаты

Гальваны,

Морено,

Кари́о.

Сметай

с горбов

толстопузых обузу,

ацтек,

креол

и метис!

Скорей

над мексиканским арбузом,

багровое знамя, взметись!

Мехико-сити

20/VII 1925 г.

Богомольное^*

Большевики

надругались над верой православной.

В храмах-клубах —

словесные бои.

Колокола без языков —

немые словно.

По божьим престолам

похабничают воробьи.

Без веры

и нравственность ищем напрасно.

Чтоб нравственным быть —

кадилами вей.

Вот Мексика, например,

потому и нравственна,

что прут

богомолки

к вратам церквей.

Кафедраль —

богомольнейший из монашьих

институтцев.

Брат «Notre Dame’a»[3]

на площади, —

а около,

запружена народом,

«Площадь Конституции»,

в простонародии —

«Площадь Со́кола».

Блестящий

двенадцатицилиндровый

Пакард

остановил шофер,

простоватый хлопец.

— Стой, — говорит, —

помолюсь пока… —

донна Эсперанца Хуан-де-Лопец.

Нету донны

ни час, ни полтора.

Видно, замолилась.

Веровать так веровать.

И снится шоферу —

донна у алтаря.

Парит

голубочком

душа шоферова.

А в кафедрале

безлюдно и тихо:

не занято

в соборе

ни единого стульца.

С другой стороны

у собора —

выход

сразу

на четыре гудящие улицы.

Донна Эсперанца

выйдет как только,

к донне

дон распаленный кинется.

За угол!

Улица «Изабелла Католика»,

а в этой улице —

гостиница на гостинице.

А дома —

растет до ужина

свирепость мужина.

У дона Лопеца

терпенье лопается.

То крик,

то стон

испускает дон.

Гремит

по квартире

тигровый соло:

— На восемь частей разрежу ее! —

И, выдрав из уса

в два метра волос,

он пробует

сабли своей остриё.

— Скажу ей:

«Ина́че, сеньора, лягте-ка!

Вот этот

кольт

ваш сожитель до гроба!» —

И в пумовой ярости

— все-таки практика! —

сбивает

с бутылок

дюжину пробок.

Гудок в два тона —

приехала донна.

Еще

и рев

не успел уйти

за кактусы

ближнего поля,

а у шоферских

виска и груди

нависли

клинок и пистоля.

— Ответ или смерть!

Не вертеть вола!

Чтоб донна

не могла

запираться,

ответь немедленно,

где была

жена моя

Эсперанца? —

— О дон-Хуан!

В вас дьяволы зло́бятся.

Не гневайте

божью милость.

Донна Эсперанца

Хуан-де-Лопец

сегодня

усердно

молилась.

[1925]

Мексика — Нью-Йорк^*

Бежала

Мексика

от буферов

горящим,

сияющим бредом.

И вот

под мостом

река или ров,

делящая

два Ларедо.

Там доблести —

скачут,

коня загоня,

в пятак

попадают

из кольта,

и скачет конь,

и брюхо коня

о колкий кактус исколото.

А здесь

железо —

не расшатать!

Ни воли,

ни жизни,

ни нерва вам!

И сразу

рябит

тюрьма решета

вам

для знакомства

для первого.

По рельсам

поезд сыпет,

под рельсой

шпалы сыпятся.

И гладью

Миссисипи

под нами миссисипится.

По бокам

поезда

не устанут сновать:

или хвост мелькнет,

или нос.

На боках поездных

страновеют слова:

«Сан Луи́с»,

«Мичига́н»,

«Иллино́йс»!

Дальше, поезд

огнями расцвеченный!

Лез,

обгоняет,

храпит.

В Нью-Йорк несется

«Тве́нти се́нчери

экспресс».

Курьерский!

Рапи́д!

Кругом дома,

в этажи затеряв

путей

и проволок множь.

Теряй шапчонку,

глаза задеря,

все равно —

ничего не поймешь!

[1926]

Бродвей^*

Асфальт — стекло.

Иду и звеню.

Леса и травинки —

сбриты.

На север

с юга

идут авеню,

на запад с востока —

стриты.

А между —

(куда их строитель завез!) —

дома

невозможной длины.

Одни дома

длиною до звезд,

другие —

длиной до луны.

Янки

подошвами шлепать

ленив:

простой

и курьерский лифт.

В 7 часов

человечий прилив,

в 17 часов —

отлив.

Скрежещет механика,

звон и гам,

а люди

немые в звоне.

И лишь замедляют

жевать чуингам,

чтоб бросить:

«Мек мо́ней?»

Мамаша

грудь

ребенку дала.

Ребенок,

с каплями и́з носу,

сосет

как будто

не грудь, а долла́р —

занят

серьезным

бизнесом.

Работа окончена.

Тело обвей

в сплошной

электрический ветер.

Хочешь под землю —

бери собвей,

на небо —

бери элевейтер.

Вагоны

едут

и дымам под рост,

и в пятках

домовьих

трутся,

и вынесут

хвост

на Бру́клинский мост,

и спрячут

в норы

под Гу́дзон.

Тебя ослепило,

ты

осовел.

Но,

как барабанная дробь,

из тьмы

по темени:

«Кофе Максве́л

гуд

ту да ласт дроп».

А лампы

как станут

ночь копать,

ну, я доложу вам —

пламечко!

Налево посмотришь —

мамочка мать!

Направо —

мать моя мамочка!

Есть что поглядеть московской братве.

И за́ день

в конец не дойдут.

Это Нью-Йорк.

Это Бродвей.

Гау ду ю ду!

Я в восторге

от Нью-Йорка города.

Но

кепчонку

не сдерну с виска.

У советских

собственная гордость:

на буржуев

смотрим свысока.

6 августа — Нью-Йорк.

[1925]

Свидетельствую^*

Вид индейцев таков:

пернат,

смешон

и нездешен.

Они

приезжают

из первых веков

сквозь лязг

«Пенсильвэниа Сте́йшен».

Им

Ку́лиджи

пару пальцев суют.

Снимают

их

голливудцы.

На крыши ведут

в ресторанный уют.

Под ними,

гульбу разгудевши свою,

ньюйоркские улицы льются.

Кто их радует?

чем их злят?

О чем их дума?

куда их взгляд?

Индейцы думают:

«Ишь —

капитал!

Ну и дома́ застроил.

Всё отберем

ни за пятак

при

социалистическом строе.

Сначала

будут

бои клокотать.

А там

ни вражды,

ни начальства!

Тишь

да гладь

да божья благодать —

сплошное лунача́рство.

Иными

рейсами

вспенятся воды;

пойдут

пароходы зажаривать,

сюда

из Москвы

возить переводы

произведений Жарова.

И радио —

только мгла легла —

правду-матку вызвенит.

Придет

и расскажет

на весь вигвам,

в чем

красота

жизни.

И к правде

пойдет

индейская рать,

вздымаясь

знаменной уймою…»

Впрочем,

зачем

про индейцев врать?

Индейцы

про это

не думают.

Индеец думает:

«Там,

где черно́

воде

у моста в оскале,

плескался

недавно

юркий челнок

деда,

искателя скальпов.

А там,

где взвит

этажей коробо́к

и жгут

миллион киловатт, —

стоял

индейский

военный бог,

брюхат

и головат.

И всё,

что теперь

вокруг течет,

всё,

что отсюда видимо, —

всё это

вытворил белый черт,

заморская

белая ведьма.

Их

всех бы

в лес прогнать

в один,

и мы чтоб

с копьем гонялись…»

Поди

под такую мысль

подведи

классовый анализ.

Мысль человечья

много сложней,

чем знают

у нас

о ней.

Тряхнув

оперенья нарядную рядь

над пастью

облошаделой,

сошли

и — пока!

пошли вымирать.

А что им

больше

делать?

Подумай

о новом агит-винте.

Винти,

чтоб задор не гас его.

Ждут.

Переводи, Коминтерн,

расовый гнев

на классовый.

[1926]

Барышня и Вульворт^*

Бродвей сдурел.

Бегня и гу́лево.

Дома́

с небес обрываются

и висят.

Но даже меж ними

заметишь Ву́льворт.

Корсетная коробка

этажей под шестьдесят.

Сверху

разведывают

звезд взводы,

в средних

тайпистки

стрекочут бешено.

А в самом нижнем —

«Дрогс со́да,

грет энд фе́ймус ко́мпани-нѐйшенал».

А в окошке мисс

семнадцати лет

сидит для рекламы

и точит ножи.

Ржавые лезвия

фирмы «Жиллет»

кладет в патентованный

железный зажим

и гладит

и водит

кожей ремня.

Хотя

усов

и не полагается ей,

но водит

по губке,

усы возомня, —

дескать —

готово,

наточил и брей.

Наточит один

до сияния лучика

и новый ржавый

берет для возни.

Наточит,

вынет

и сделает ручкой.

Дескать —

зайди,

купи,

возьми.

Буржуем не сделаешься с бритвенной точки.

Бегут без бород

и без выражений на лице.

Богатств буржуйских особые источники:

работай на доллар,

а выдадут цент.

У меня ни усов,

ни долларов,

ни шевелюр, —

и в горле

застревают

английского огрызки.

Но я подхожу

и губми шевелю —

как будто

через стекло

разговариваю по-английски.

«Сидишь,

глазами буржуев охлопана.

Чем обнадежена?

Дура из дур».

А девушке слышится:

«О́пен,

о́пен ди дор».

«Что тебе заботиться

о чужих усах?

Вот…

посадили…

как дуру еловую».

А у девушки

фантазия раздувает паруса,

и слышится девушке:

«Ай ло́в ю».

Я злею:

«Выйдь,

окно разломай, —

а бритвы раздай

для жирных горл».

Девушке мнится:

«Май,

май гöрл».

Выходит

фантазия из рамок и мерок —

и я

кажусь

красивый и толстый.

И чудится девушке —

влюбленный клерк

на ней

жениться

приходит с Во́лстрит.

И верит мисс,

от счастья дрожа,

что я —

долларовый воротила,

что ей

уже

в других этажах

готовы бесплатно

и стол

и квартира.

Как врезать ей

в голову

мысли-ножи,

что русским известно другое средство,

как влезть рабочим

во все этажи

без грез,

без свадеб,

без жданий наследства.

[1925]

Небоскреб в разрезе^*

Возьми

разбольшущий

дом в Нью-Йорке,

взгляни

насквозь

на зданье на то.

Увидишь —

старейшие

норки да каморки —

совсем

дооктябрьский

Елец аль Конотоп.

Первый —

ювелиры,

караул бессменный,

замок

зацепился ставням о бровь.

В сером

герои кино,

полисмены,

лягут

собаками

за чужое добро.

Третий —

спят бюро-конторы.

Ест

промокашки

рабий пот.

Чтоб мир

не забыл,

хозяин который,

на вывесках

золотом

«Вильям Шпрот».

Пятый.

Подсчитав

приданные сорочки,

мисс

перезрелая

в мечте о женихах.

Вздымая грудью

ажурные строчки,

почесывает

пышных подмышек меха.

Седьмой.

Над очагом

домашним

высясь,

силы сберегши

спортом смолоду,

сэр

своей законной ми́ссис,

узнав об измене,

кровавит морду.

Десятый.

Медовый.

Пара легла.

Счастливей,

чем Ева с Адамом были.

Читают

в «Таймсе»

отдел реклам:

«Продажа в рассрочку автомобилей».

Тридцатый.

Акционеры

сидят увлечены,

делят миллиарды,

жадны и озабочены.

Прибыль

треста

«изготовленье ветчины

из лучшей

дохлой

чикагской собачины».

Сороковой.

У спальни

опереточной дивы.

В скважину

замочную,

сосредоточив прыть,

чтоб Ку́лидж дал развод,

детективы

мужа

должны

в кровати накрыть.

Свободный художник,

рисующий задочки,

дремлет в девяностом,

думает одно:

как бы ухажнуть

за хозяйской дочкой —

да так,

чтоб хозяину

всучить полотно.

А с крыши стаял

скатертный снег.

Лишь ест

в ресторанной выси

большие крохи

уборщик негр,

а маленькие крошки —

крысы.

Я смотрю,

и злость меня берет

на укрывшихся

за каменный фасад.

Я стремился

за 7000 верст вперед,

а приехал

на 7 лет назад.

[1925]

Порядочный гражданин^*

Если глаз твой

врага не видит,

пыл твой выпили

нэп и торг,

если ты

отвык ненавидеть, —

приезжай

сюда,

в Нью-Йорк.

Чтобы, в мили улиц опутан,

в боли игл

фонарных ежей,

ты прошел бы

со мной

лилипутом

у подножия

их этажей.

Видишь —

вон

выгребают мусор —

на объедках

с детьми проняньчиться,

чтоб в авто,

обгоняя «бусы»,

ко дворцам

неслись бриллиантщицы.

Загляни

в окошки в эти —

здесь

наряд им вышили княжий.

Только

сталью глушит элевейтер

хрип

и кашель

чахотки портняжей.

А хозяин —

липкий студень —

с мордой,

вспухшей на радость чирю́,

у работницы

щупает груди:

«Кто понравится —

удочерю!

Двести дам

(если сотни мало),

грусть

сгоню

навсегда с очей!

Будет

жизнь твоя —

Ку́ни-Айланд,

луна-парк

в миллиард свечей».

Уведет —

а назавтра

зве́рья,

волчья банда

бесполых старух

проститутку —

в смолу и в перья,

и опять

в смолу и в пух.

А хозяин

в отеле Пла́за,

через рюмку

и с богом сблизясь,

закатил

в поднебесье глазки:

«Се́нк’ю

за хороший бизнес!»

Успокойтесь,

вне опасения

ваша трезвость,

нравственность,

дети,

барабаны

«армий спасения»

вашу

в мир

трубят добродетель.

Бог

на вас

не разукоризнится:

с вас

и маме их —

на платок,

и ему

соберет для ризницы

божий ме́наджер,

поп Платон.

Клоб полиций

на вас не свалится.

Чтобы ты

добрел, как кулич,

смотрит сквозь холеные пальцы

на тебя

демократ Кули́дж.

И, елозя

по небьим сводам

стражем ханжества,

центов

и сала,

пялит

руку

ваша свобода

над тюрьмою

Элис-Айланд.

[1925]

Вызов^*

Горы злобы

аж ноги гнут.

Даже

шея вспухает зобом.

Лезет в рот,

в глаза и внутрь.

Оседая,

влезает злоба.

Весь в огне.

Стою на Риверсайде.

Сбоку

фордами

штурмуют мрака форт.

Небоскребы

локти скручивают сзади,

впереди

американский флот.

Я смеюсь

над их атакою тройною.

Ники Картеры

мою

не доглядели визу.

Я

полпред стиха —

и я

с моей страной

вашим штатишкам

бросаю вызов.

Если

кроха протухла,

пле́снится,

выбрось

весь

прогнивший кус.

Сплюнул я,

не доев и месяца

вашу доблесть,

законы,

вкус.

Посылаю к чертям свинячим

все доллары

всех держав.

Мне бы

кончить жизнь

в штанах,

в которых начал,

ничего

за век свой

не стяжав.

Нам смешны

дозволенного зоны.

Взвод мужей,

остолбеней,

цинизмом поражен!

Мы целуем

— беззаконно! —

над Гудзоном

ваших

длинноногих жен.

День наш

шумен.

И вечер пышен.

Шлите

сыщиков

в щелки слушать.

Пьем,

плюя

на ваш прогибишен,

ежедневную

«Белую лошадь».

Вот и я

стихом побрататься

прикатил и вбиваю мысли,

не боящиеся депортаций:

ни сослать их нельзя

и не выселить.

Мысль

сменяют слова,

а слова —

дела,

и, глядишь,

с небоскребов города,

раскачав,

в мостовые

вбивают тела —

Вандерлипов,

Рокфеллеров,

Фордов.

Но пока

доллар

всех поэм родовей.

Обирая,

лапя,

хапая,

выступает,

порфирой надев Бродвей,

капитал —

его препохабие.

[1925]

100%^*

Шеры…

облигации…

доллары…

центы…

В винницкой глуши тьмутараканясь,

так я рисовал,

вот так мне представлялся

стопроцентный

американец.

Родила сына одна из жен.

Отвернув

пеленочный край,

акушер демонстрирует:

Джон как Джон.

Ол райт!

Девять фунтов,

глаза —

пятачки.

Ощерив зубовный ряд,

отец

протер

роговые очки:

Ол райт!

Очень прост

воспитанья вопрос,

Ползает,

лапы марает.

Лоб расквасил —

ол райт!

нос —

ол райт!

Отец говорит:

«Бездельник Джон.

Ни цента не заработал,

а гуляет!»

Мальчишка

Джон

выходит вон.

Ол райт!

Техас,

Калифорния,

Массачузэ́т.

Ходит

из края в край.

Есть хлеб —

ол райт!

нет —

ол райт!

Подрос,

поплевывает слюну,

Трубчонка

горит, не сгорает.

«Джон,

на пари,

пойдешь на луну?»

Ол райт!

Одну полюбил,

назвал дорогой.

В азарте

играет в рай.

Она изменила,

ушел к другой.

Ол райт!

Наследство Джону.

Расходов —

рой.

Миллион

растаял от трат.

Подсчитал,

улыбнулся —

найдем второй.

Ол райт!

Работа.

Хозяин —

лапчатый гусь —

обкрадывает

и обирает.

Джон

намотал

на бритый ус.

Ол райт!

Хозяин выгнал.

Ну, что ж!

Джон

рассчитаться рад.

Хозяин за кольт,

а Джон за нож.

Ол райт!

Джон

хозяйской пулей сражен.

Шепчутся:

«Умирает».

Джон услыхал,

усмехнулся Джон.

Ол райт!

Гроб.

Квадрат прокопали черный.

Земля —

как по крыше град.

Врыли.

Могильщик

вздохнул облегченно.

Ол райт!

Этих Джонов

нету в Нью-Йорке.

Мистер Джон,

жена его

и кот

зажирели,

спят

в своей квартирной норке,

просыпаясь

изредка

от собственных икот.

Я разбезалаберный до крайности,

но судьбе

не любящий

учтиво кланяться,

я,

поэт,

и то американистей

самого что ни на есть

американца.

[1925]

Американские русские^*

Петров

Капла́ном

за пуговицу пойман.

Штаны

заплатаны,

как балканская карта.

«Я вам,

сэр,

назначаю апо̀йнтман.

Вы знаете,

кажется,

мой апа̀ртман?

Тудой пройдете четыре блока,

потом

сюдой дадите крен.

А если

стритка̀ра набита,

около

можете взять

подземный трен.

Возьмите

с меняньем пересядки тикет

и прите спокойно,

будто в телеге.

Слезете на ко́рнере

у дрогс ликет,

а мне уж

и пинту

принес бутле́гер.

Приходите ровно

в се́вен окло́к, —

поговорим

про новости в городе

и проведем

по-московски вечерок, —

одни свои:

жена да бо́рдер.

А с джабом завозитесь в течение дня

или

раздумаете вовсе —

тогда

обязательно

отзвоните меня.

Я буду

в о̀фисе».

«Гуд бай!» —

разнеслось окре́ст

и кануло

ветру в свист.

Мистер Петров

пошел на Вест,

а мистер Каплан —

на Ист.

Здесь, извольте видеть, «джаб»,

а дома

«цуп» да «цус».

С насыпи

язык

летит на полном пуске.

Скоро

только очень образованный

француз

будет

кое-что

соображать по-русски.

Горланит

по этой Америке самой

стоязыкий

народ-оголтец.

Уж если

Одесса — Одесса-мама,

то Нью-Йорк —

Одесса-отец.

[1925]

Бруклинский мост^*

Издай, Кули́дж,

радостный клич!

На хорошее

и мне не жалко слов.

От похвал

красней,

как флага нашего мате́рийка,

хоть вы

и разъюнайтед стетс

оф

Америка.

Как в церковь

идет

помешавшийся верующий,

как в скит

удаляется,

строг и прост, —

так я

в вечерней

сереющей мерещи

вхожу,

смиренный, на Бру́клинский мост.

Как в город

в сломанный

прет победитель

на пушках — жерлом

жирафу под рост —

так, пьяный славой,

так жить в аппетите,

влезаю,

гордый,

на Бруклинский мост.

Как глупый художник

в мадонну музея

вонзает глаз свой,

влюблен и остр,

так я,

с поднебесья,

в звезды усеян,

смотрю

на Нью-Йорк

сквозь Бруклинский мост.

Нью-Йорк

до вечера тяжек

и душен,

забыл,

что тяжко ему

и высо́ко,

и только одни

домовьи души

встают

в прозрачном свечении о̀кон.

Здесь

еле зудит

элевейтеров зуд.

И только

по этому

тихому зуду

поймешь —

поезда̀

с дребезжаньем ползут,

как будто

в буфет убирают посуду.

Когда ж,

казалось, с под речки на̀чатой

развозит

с фабрики

сахар лавочник, —

то

под мостом проходящие мачты

размером

не больше размеров булавочных.

Я горд

вот этой

стальною милей,

живьем в ней

мои видения встали —

борьба

за конструкции

вместо стилей,

расчет суровый

гаек

и стали.

Если

придет

окончание света —

планету

хаос

разделает влоск,

и только

один останется

этот

над пылью гибели вздыбленный мост,

то,

как из косточек,

тоньше иголок,

тучнеют

в музеях стоя́щие

ящеры,

так

с этим мостом

столетий геолог

сумел

воссоздать бы

дни настоящие.

Он скажет:

— Вот эта

стальная лапа

соединяла

моря и прерии,

отсюда

Европа

рвалась на Запад,

пустив

по ветру

индейские перья.

Напомнит

машину

ребро вот это —

сообразите,

хватит рук ли,

чтоб, став

стальной ногой

на Мангѐтен,

к себе

за губу

притягивать Бру́клин?

По проводам

электрической пряди —

я знаю —

эпоха

после пара —

здесь

люди

уже

орали по радио,

здесь

люди

уже

взлетали по аэро.

Здесь

жизнь

была

одним — беззаботная,

другим —

голодный

протяжный вой.

Отсюда

безработные

в Гудзон

кидались

вниз головой.

И дальше

картина моя

без загвоздки

по струнам-канатам,

аж звездам к ногам.

Я вижу —

здесь

стоял Маяковский,

стоял

и стихи слагал по слогам. —

Смотрю,

как в поезд глядит эскимос,

впиваюсь,

как в ухо впивается клещ.

Бру́клинский мост —

да…

Это вещь!

[1925]

Кемп «Нит гедайге»^*

Запретить совсем бы

ночи-негодяйке

выпускать

из пасти

столько звездных жал.

Я лежу, —

палатка

в Кемпе «Нит гедайге».

Не по мне все это.

Не к чему…

и жаль…

Взвоют

и замрут сирены над Гудзо́ном,

будто бы решают:

выть или не выть?

Лучше бы не выли.

Пассажирам сонным

надо просыпаться,

думать,

есть,

любить…

Прямо

перед мордой

пролетает вечность —

бесконечночасый распустила хвост.

Были б все одеты,

и в белье́, конечно,

если б время

ткало

не часы,

а холст.

Впречь бы это

время

в приводной бы ре́мень, —

спустят

с холостого —

и чеши и сыпь!

Чтобы

не часы показывали время,

а чтоб время

честно

двигало часы.

Ну, американец…

тоже…

чем гордится.

Втер очки Нью-Йорком.

Видели его.

Сотня этажишек

в небо городится.

Этажи и крыши —

только и всего.

Нами

через пропасть

прямо к коммунизму

перекинут мост,

длиною —

во́ сто лет.

Что ж,

с мостища с этого

глядим с презрением вниз мы?

Кверху нос задрали?

загордились?

Нет.

Мы

ничьей башки

мостами не морочим.

Что такое мост?

Приспособленье для простуд.

Тоже…

без домов

не проживете очень

на одном

таком

возвышенном мосту.

В мире социальном

те же непорядки:

три доллара за̀ день,

на̀ —

и отвяжись.

А у Форда сколько?

Что играться в прятки!

Ну, скажите, Ку́лидж, —

разве это жизнь?

Много ль

человеку

(даже Форду)

надо?

Форд —

в мильонах фордов,

сам же Форд —

в аршин.

Мистер Форд,

для вашего,

для высохшего зада

разве мало

двух

просторнейших машин?

Лишек —

в М. К. Х.

Повесим ваш портретик.

Монумент

и то бы

вылепили с вас.

Кланялись бы детки,

вас

случайно встретив.

Мистер Форд —

отдайте!

Даст он…

Черта с два!

За палаткой

мир

лежит угрюм и темен.

Вдруг

ракетой сон

звенит в унынье в это:

«Мы смело в бой пойдем

за власть советов…»

Ну, и сон приснит вам

полночь-негодяйка!

Только сон ли это?

Слишком громок сон.

Это

комсомольцы

Кемпа «Нит гедайге»

песней

заставляют

плыть в Москву Гудзон.

20/IX — Нью-Йорк.

[1925]

Домой!^*

Уходите, мысли, во-свояси.

Обнимись,

души и моря глубь.

Тот,

кто постоянно ясен —

тот,

по-моему,

просто глуп.

Я в худшей каюте

из всех кают —

всю ночь надо мною

ногами куют.

Всю ночь,

покой потолка возмутив,

несется танец,

стонет мотив:

«Маркита,

Маркита,

Маркита моя,

зачем ты,

Маркита,

не любишь меня…»

А зачем

любить меня Марките?!

У меня

и франков даже нет.

А Маркиту

(толечко моргните!)

за̀ сто франков

препроводят в кабинет.

Небольшие деньги —

поживи для шику —

нет,

интеллигент,

взбивая грязь вихров,

будешь всучивать ей

швейную машинку,

по стежкам

строчащую

шелка́ стихов.

Пролетарии

приходят к коммунизму

низом —

низом шахт,

серпов

и вил, —

я ж

с небес поэзии

бросаюсь в коммунизм,

потому что

нет мне

без него любви.

Все равно —

сослался сам я

или послан к маме —

слов ржавеет сталь,

чернеет баса медь.

Почему

под иностранными дождями

вымокать мне,

гнить мне

и ржаветь?

Вот лежу,

уехавший за во́ды,

ленью

еле двигаю

моей машины части.

Я себя

советским чувствую

заводом,

вырабатывающим счастье.

Не хочу,

чтоб меня, как цветочек с полян,

рвали

после служебных тя́гот.

Я хочу,

чтоб в дебатах

потел Госплан,

мне давая

задания на́ год.

Я хочу,

чтоб над мыслью

времен комиссар

с приказанием нависал.

Я хочу,

чтоб сверхставками спе́ца

получало

любовищу сердце.

Я хочу

чтоб в конце работы

завком

запирал мои губы

замком.

Я хочу,

чтоб к штыку

приравняли перо.

С чугуном чтоб

и с выделкой стали

о работе стихов,

от Политбюро,

чтобы делал

доклады Сталин.

«Так, мол,

и так…

И до самых верхов

прошли

из рабочих нор мы:

в Союзе

Республик

пониманье стихов

выше

довоенной нормы…»

[1925]

Стихотворения, 1926

Краснодар^*

Северяне вам наврали

о свирепости февральей:

про метели,

про заносы,

про мороз розовоносый.

Солнце жжет Краснодар,

словно щек краснота.

Красота!

Вымыл все февраль

и вымел —

не февраль,

а прачка,

и гуляет

мостовыми

разная собачка.

Подпрыгивают фоксы —

показывают фокусы.

Кроме лапок,

вся, как вакса,

низко пузом стелется,

волочит

вразвалку

такса

длинненькое тельце.

Бегут,

трусят дворняжечки —

мохнатенькие ляжечки.

Лайка

лает,

взвивши нос,

на прохожих Ванечек;

пес такой

уже не пес,

это —

одуванчик.

Легаши,

сетера́,

мопсики, этцетера́.

Даже

если

пара луж,

в лужах

сотня солнц юли́тся.

Это ж

не собачья глушь,

а собачкина столица.

[1926]

Строго воспрещается^*

Погода такая,

что маю впору.

Май —

ерунда.

Настоящее лето.

Радуешься всему:

носильщику,

контролеру

билетов.

Руку

само

подымает перо,

и сердце

вскипает

песенным даром.

В рай

готов

расписать перрон

Краснодара.

Тут бы

запеть

соловью-трелёру.

Настроение —

китайская чайница!

И вдруг

на стене:

— Задавать вопросы

контролеру

строго воспрещается! —

И сразу

сердце за удила́.

Соловьев

камнями с ветки.

А хочется спросить:

— Ну, как дела?

Как здоровьице?

Как детки? —

Прошел я,

глаза

к земле низя́,

только подхихикнул,

ища покровительства.

И хочется задать вопрос,

а нельзя —

еще обидятся:

правительство!

[1926]

Сергею Есенину^*

Вы ушли,

как говорится,

в мир иной.

Пустота…

Летите,

в звезды врезываясь.

Ни тебе аванса,

ни пивной.

Трезвость.

Нет, Есенин,

это

не насмешка.

В горле

горе комом —

не смешок.

Вижу —

взрезанной рукой помешкав,

собственных

костей

качаете мешок.

— Прекратите!

Бросьте!

Вы в своем уме ли?

Дать,

чтоб щеки

заливал

смертельный мел?!

Вы ж

такое

загибать умели,

что другой

на свете

не умел.

Почему?

Зачем?

Недоуменье смяло.

Критики бормочут:

— Этому вина

то…

да сё…

а главное,

что смычки мало,

в результате

много пива и вина. —

Дескать,

заменить бы вам

богему

классом,

класс влиял на вас,

и было б не до драк.

Ну, а класс-то

жажду

заливает квасом?

Класс — он тоже

выпить не дурак.

Дескать,

к вам приставить бы

кого из напосто̀в —

стали б

содержанием

премного одарённей.

Вы бы

в день

писали

строк по сто́,

утомительно

и длинно,

как Доронин.

А по-моему,

осуществись

такая бредь,

на себя бы

раньше наложили руки.

Лучше уж

от водки умереть,

чем от скуки!

Не откроют

нам

причин потери

ни петля,

ни ножик перочинный.

Может,

окажись

чернила в «Англетере»,

вены

резать

не было б причины.

Подражатели обрадовались:

бис!

Над собою

чуть не взвод

расправу учинил.

Почему же

увеличивать

число самоубийств?

Лучше

увеличь

изготовление чернил!

Навсегда

теперь

язык

в зубах затворится.

Тяжело

и неуместно

разводить мистерии.

У народа,

у языкотворца,

умер

звонкий

забулдыга подмастерье.

И несут

стихов заупокойный лом,

с прошлых

с похорон

не переделавши почти.

В холм

тупые рифмы

загонять колом —

разве так

поэта

надо бы почтить?

Вам

и памятник еще не слит, —

где он,

бронзы звон

или гранита грань? —

а к решеткам памяти

уже

понанесли

посвящений

и воспоминаний дрянь.

Ваше имя

в платочки рассоплено,

ваше слово

слюнявит Собинов

и выводит

под березкой дохлой —

«Ни слова,

о дру-уг мой,

ни вздо-о-о-о-ха.»

Эх,

поговорить бы и́наче

с этим самым

с Леонидом Лоэнгринычем!

Встать бы здесь

гремящим скандалистом:

— Не позволю

мямлить стих

и мять! —

Оглушить бы

их

трехпалым свистом

в бабушку

и в бога душу мать!

Чтобы разнеслась

бездарнейшая по́гань,

раздувая

темь

пиджачных парусов,

чтобы

врассыпную

разбежался Коган,

встреченных

увеча

пиками усов.

Дрянь

пока что

мало поредела.

Дела много —

только поспевать.

Надо

жизнь

сначала переделать,

переделав —

можно воспевать.

Это время —

трудновато для пера,

но скажите

вы,

калеки и калекши,

где,

когда,

какой великий выбирал

путь,

чтобы протоптанней

и легше?

Слово —

полководец

человечьей силы.

Марш!

Чтоб время

сзади

ядрами рвалось.

К старым дням

чтоб ветром

относило

только

путаницу волос.

Для веселия

планета наша

мало оборудована.

Надо

вырвать

радость

у грядущих дней.

В этой жизни

помереть

не трудно.

Сделать жизнь

значительно трудней.

[1926]

Марксизм — оружие, огнестрельный метод. Применяй умеючи метод этот!^*

Штыками

двух столетий стык

закрепляет

рабочая рать.

А некоторые

употребляют штык,

чтоб им

в зубах ковырять.

Все хорошо:

поэт поет,

критик

занимается критикой.

У стихотворца —

корытце свое,

у критика —

свое корытико.

Но есть

не имеющие ничего,

окромя

красивого почерка.

А лезут

в книгу,

хваля

и громя

из пушки

критического очерка.

А чтоб

имелось

научное лицо

у этого

вздора злопыха́нного —

всегда

на столе

покрытый пыльцой

неразрезанный том

Плеханова.

Зазубрит фразу

(ишь, ребятье!)

и ходит за ней,

как за няней.

Бытье —

а у этого — еда и питье

определяет сознание.

Перелистывая

авторов

на букву «эл»,

фамилию

Лермонтова

встретя,

критик выясняет,

что̀ он ел

на первое

и что́ — на третье.

— Шампанское пил?

Выпивал, допустим.

Налет буржуазный густ.

А его

любовь

к маринованной капусте

доказывает

помещичий вкус.

В Лермонтове, например,

чтоб далеко не идти,

смысла

не больше,

чем огурцов в акации.

Целые

хоры

небесных светил,

и ни слова

об электрификации.

Но,

очищая ядро

от фразерских корок,

бобы —

от шелухи лиризма,

признаю,

что Лермонтов

близок и дорог

как первый

обличитель либерализма.

Массам ясно,

как ни хитри,

что, милюковски юля,

светила

у Лермонтова

ходят без ветрил,

а некоторые —

и без руля^*.

Но так ли

разрабатывать

важнейшую из тем?

Индивидуализмом пичкать?

Демоны в ад,

а духи —

в эдем?

А где, я вас спрашиваю, смычка?

Довольно

этих

божественных легенд!

Любою строчкой вырванной

Лермонтов

доказывает,

что он —

интеллигент,

к тому же

деклассированный!

То ли дело

наш Степа

— забыл,

к сожалению,

фамилию и отчество, —

у него

в стихах

Коминтерна топот…

Вот это —

настоящее творчество!

Степа —

кирпич

какого-то здания,

не ему

разговаривать вкось и вкривь.

Степа

творит,

не затемняя сознания,

без волокиты аллитераций

и рифм.

У Степы

незнание

точек и запятых

заменяет

инстинктивный

массовый разум,

потому что

батрачка —

мамаша их,

а папаша —

рабочий и крестьянин сразу. —

В результате

вещь

ясней помидора

обволакивается

туманом сизым,

и эти

горы

нехитрого вздора

некоторые

называют марксизмом.

Не говорят

о веревке

в журнале повешенного

не изменить

шаблона прилежного.

Лежнев зарадуется —

«он про Вешнева».

Вешнев

— «он про Лежнева».

19/IV-26 г.

Первомайское поздравление^*

Товарищ солнце, — не щерься и не я́щерься! — Вели облакам своротить с пути! — Сегодняшний праздник — праздник трудящихся, — и нечего саботажничать: взойди и свети!

Тысячи лозунгов, знаменами изо́ранных, — зовут к борьбе за счастье людей, — а кругом пока — толпа беспризорных. — Что несправедливей, злей и лютей?!

Смотри: над нами красные шелка — словами бессеребряными затканы, — а у скольких еще бока кошелька — оттопыриваются взятками?

Подняв надзнаменных звезд рогулины, — сегодня по праву стойте и ходи́те! — А мало ли буден у нас про гулено? — Мало простоено? Сколько хотите!

Наводненье видели? В стены домьи — бьется льдина, мокра и остра. — Вот точно так режим экономии — распирает у нас половодье растрат.

Товарищ солнце, скажем просто: — дыр и прорех у нас до черта. — Рядом с делами огромного роста — целая коллекция прорв и недочетов.

Солнце, и в будни лезь из-за леса, — жги и не пяться на попятный! — Выжжем, выжжем каленым железом — эти язвы и грязные пятна!

А что же о мае, поэтами опетом? — Разве п-е-р-в-о-г-о такими поздравлениями бодря́т? — А по-моему:во-первых, подумаем об этом, — если есть свободные три дня подряд.

[1926]

Четырехэтажная халтура^*

В центре мира

стоит Гиз —

оправдывает штаты служебный раж.

Чтоб книгу

народ

зубами грыз,

наворачивается

миллионный тираж.

Лицо

тысячеглазого треста

блестит

электричеством ровным.

Вшивают

в Маркса

Аверченковы листы,

выписывают гонорары Цицеронам.

Готово.

А зав

упрется назавтра

в заглавие,

как в забор дышлом.

Воедино

сброшировано

12 авторов!

— Как же это, родимые, вышло?? —

Темь

подвалов

тиражом беля,

залегает знание —

и лишь

бегает

по книжным штабеля́м

жирная провинциалка —

мышь.

А читатели

сидят

в своей уездной яме,

иностранным упиваются,

мозги щадя.

В Африки

вослед за Бенуя́ми

улетают

на своих жилплощадях.

Званье

— «пролетарские» —

нося как эполеты,

без ошибок

с Пушкина

списав про вёсны,

выступают

пролетарские поэты,

развернув

рулоны строф повёрстных.

Чем вы — пролетарий,

уважаемый поэт?

Вы

с богемой слились

9 лет назад.

Ну, скажите,

уважаемый пролет, —

вы давно

динаму

видели в глаза?

— Извините

нас,

сермяжных,

за стишонок неудачненький.

Не хотите

под гармошку поплясать ли? —

Это,

в лапти нарядившись,

выступают дачники

под заглавием

— крестьянские писатели.

О, сколько нуди такой городимо,

от которой

мухи падают замертво!

Чего только стоит

один Радимов

с греко-рязанским своим гекзаметром!

Разлунивши

лысины лачки́,

убежденно

взявши

ручку в ручки,

бороденок

теребя пучки,

честно

пишут про Октябрь

попутчики.

Раньше

маленьким казался и Лесков —

рядышком с Толстым

почти не виден.

Ну, скажите мне,

в какой же телескоп

в те недели

был бы виден Лидин?!

— На Руси

одно веселье —

пити… —

А к питью

подай краюху

и кусочек сыру.

И орут писатели

до хрипоты

о быте,

увлекаясь

бытом

госиздатовских кассиров.

Варят чепуху

под клубы

трубочного дыма —

всякую уху

сожрет

читатель-Фока.

А неписанная жизнь

проходит

мимо

улицею фыркающих о́кон.

А вокруг

скачут критики

в мыле и пене:

— Здорово пишут писатели, братцы!

— Гений-Казин,

Санников-гений…

Все замечательно!

Рады стараться! —

С молотка

литература пущена.

Где вы,

сеятели правды

или звезд сиятели?

Лишь в четыре этажа халтурщина:

Гиза,

критика,

читаки

и писателя.

Нынче

стала

зелень веток в редкость,

гол

литературы ствол.

Чтобы стать

поэту крепкой веткой —

выкрепите мастерство!

[1926]

Английскому рабочему^*

Вокзал оцепенел,

онемевает док.

Посты полиции,

заводчикам в угоду.

От каждой буквы

замиранья холодок,

как в первый день

семнадцатого года.

Радио

стальные шеи своротили.

Слушают.

Слушают,

что́ из-за Ламанша.

Сломят?

Сдадут?

Предадут?

Или

красным флагом нам замашут?

Слышу.

Слышу

грузовозов храп…

Лязг оружия…

Цоканье шпор…

Это в док

идут штрейкбрехера.

Море,

им в морду

выплесни шторм!

Слышу,

шлепает дворцовая челядь.

К Болдуину,

не вяжущему лык,

сэр Макдональд

пошел церетелить.

Молния,

прибей соглашательский язык!

Слышу —

плач промелькнул мелько́м.

Нечего есть.

И нечего хлебать.

Туман,

к забастовщикам

теки молоком!

Камни,

обратитесь в румяные хлеба!

Радио стало.

Забастовала высь.

Пусто, —

ни слова, —

тишь да гладь.

Земля,

не гони!

Земля, — остановись!

Дай удержаться,

дай устоять.

Чтоб выйти

вам

из соглашательской опеки,

чтоб вам

гореть,

а не мерцать —

вам наш привет

и наши копейки,

наши руки

и наши сердца.

Нам

чужды

политиков шарады, —

большевикам

не надо аллегорий.

Ваша радость —

наша радость,

боль —

это наша боль

и горе.

Мне бы

сейчас

да птичью должность.

Я бы в Лондон.

Целые пять,

пять миллионов

— простите за восторженность! —

взял бы,

обнял

и стал целовать.

[1926]

Разговор с фининспектором о поэзии^*

Гражданин фининспектор!

Простите за беспокойство.

Спасибо…

не тревожтесь…

я постою…

У меня к вам

дело

деликатного свойства:

о месте

поэта

в рабочем строю.

В ряду

имеющих

лабазы и угодья

и я обложен

и должен караться.

Вы требуете

с меня

пятьсот в полугодие

и двадцать пять

за неподачу деклараций.

Труд мой

любому

труду

родствен.

Взгляните —

сколько я потерял,

какие

издержки

в моем производстве

и сколько тратится

на материал.

Вам,

конечно, известно

явление «рифмы».

Скажем,

строчка

окончилась словом

«отца»,

и тогда

через строчку,

слога повторив, мы

ставим

какое-нибудь:

ламцадрица-ца́.

Говоря по-вашему,

рифма —

вексель.

Учесть через строчку! —

вот распоряжение.

И ищешь

мелочишку суффиксов и флексий

в пустующей кассе

склонений

и спряжений.

Начнешь это

слово

в строчку всовывать,

а оно не лезет —

нажал и сломал.

Гражданин фининспектор,

честное слово,

поэту

в копеечку влетают слова.

Говоря по-нашему,

рифма —

бочка.

Бочка с динамитом.

Строчка —

фитиль.

Строка додымит,

взрывается строчка, —

и город

на воздух

строфой летит.

Где найдешь,

на какой тариф,

рифмы,

чтоб враз убивали, нацелясь?

Может,

пяток

небывалых рифм

только и остался

что в Венецуэле.

И тянет

меня

в холода и в зной.

Бросаюсь,

опутан в авансы и в займы я.

Гражданин,

учтите билет проездной!

— Поэзия

— вся! —

езда в незнаемое.

Поэзия —

та же добыча радия.

В грамм добыча,

в год труды.

Изводишь

единого слова ради

тысячи тонн

словесной руды.

Но как

испепеляюще

слов этих жжение

рядом

с тлением

слова-сырца.

Эти слова

приводят в движение

тысячи лет

миллионов сердца.

Конечно,

различны поэтов сорта.

У скольких поэтов

легкость руки!

Тянет,

как фокусник,

строчку изо рта

и у себя

и у других.

Что говорить

о лирических кастратах?!

Строчку

чужую

вставит — и рад.

Это

обычное

воровство и растрата

среди охвативших страну растрат.

Эти

сегодня

стихи и оды,

в аплодисментах

ревомые ревмя,

войдут

в историю

как накладные расходы

на сделанное

нами —

двумя или тремя.

Пуд,

как говорится,

соли столовой

съешь

и сотней папирос клуби,

чтобы

добыть

драгоценное слово

из артезианских

людских глубин.

И сразу

ниже

налога рост.

Скиньте

с обложенья

нуля колесо!

Рубль девяносто

сотня папирос,

рубль шестьдесят

столовая соль.

В вашей анкете

вопросов масса:

— Были выезды?

Или выездов нет? —

А что,

если я

десяток пегасов

загнал

за последние

15 лет?!

У вас —

в мое положение войдите —

про слуг

и имущество

с этого угла.

А что,

если я

народа водитель

и одновреме́нно —

народный слуга?

Класс

гласит

из слова из нашего,

а мы,

пролетарии,

двигатели пера.

Машину

души

с годами изнашиваешь.

Говорят:

— в архив,

исписался,

пора! —

Все меньше любится,

все меньше дерзается,

и лоб мой

время

с разбега круши́т.

Приходит

страшнейшая из амортизаций —

амортизация

сердца и души.

И когда

это солнце

разжиревшим боровом

взойдет

над грядущим

без нищих и калек, —

я

уже

сгнию,

умерший под забором,

рядом

с десятком

моих коллег.

Подведите

мой

посмертный баланс!

Я утверждаю

и — знаю — не налгу:

на фоне

сегодняшних

дельцов и пролаз

я буду

— один! —

в непролазном долгу.

Долг наш —

реветь

медногорлой сиреной

в тумане мещанья,

у бурь в кипеньи.

Поэт

всегда

должник вселенной,

платящий

на го̀ре

проценты

и пени,

Я

в долгу

перед Бродвейской лампионией,

перед вами,

багдадские небеса,

перед Красной Армией,

перед вишнями Японии —

перед всем,

про что

не успел написать.

А зачем

вообще

эта шапка Сене?

Чтобы — целься рифмой

и ритмом ярись?

Слово поэта —

ваше воскресение,

ваше бессмертие,

гражданин канцелярист.

Через столетья

в бумажной раме

возьми строку

и время верни!

И встанет

день этот

с фининспекторами,

с блеском чудес

и с вонью чернил.

Сегодняшних дней убежденный житель,

выправьте

в энкапеэс

на бессмертье билет

и, высчитав

действие стихов,

разложите

заработок мой

на триста лет!

Но сила поэта

не только в этом,

что, вас

вспоминая,

в грядущем икнут.

Нет!

И сегодня

рифма поэта —

ласка

и лозунг,

и штык,

и кнут.

Гражданин фининспектор,

я выплачу пять,

все

нули

у цифры скрестя!

Я

по праву

требую пядь

в ряду

беднейших

рабочих и крестьян.

А если

вам кажется,

что всего дело́в —

это пользоваться

чужими словесами,

то вот вам,

товарищи,

мое стило́,

и можете

писать

сами!

[1926]

Московский Китай^*

Чжан Цзо-лин

да У Пей-фу

да Суй да Фуй —

разбирайся,

от усилий в мыле!

Натощак

попробуй

расшифруй

путаницу

раскитаенных фамилий!

* * *

Эта жизнь

отплыла сновиденьем,

здесь же —

только звезды

поутру утрут —

дым

уже

встает над заведением:

«Китайский труд».

Китаец не рыбка,

не воробей на воротах,

надо

«шибака»

ему работать.

Что несет их

к синькам

и крахмалам,

за 6 тысяч верст

сюда

кидает?

Там

земля плохая?

Рису, что ли, мало?

Или

грязи мало

для мытья

в Китае?

Длинен всегда

день труда.

Утюг сюда,

утюг туда.

Тихо здесь,

коты

лежат и жмурятся.

И любой

рабочий

защищен.

А на родине

мукденцы

да маньчжурцы…

Снимут голову —

не отрастишь еще.

Тяжело везде,

да не надо домой,

лучше весь день

гладь

да мой!

У людей

единственная

фраза на губах,

все одно и то же,

явь ли,

или сон:

— В пятницу

к двенадцати

пять рубах! —

— В среду

к обеду

семь кальсон! —

Не лучший труд —

бумажные розы.

Мальчишки орут:

— У-у-у!

Китаёзы! —

Повернется,

взглядом подарив,

от которого

зажглось

лицо осеннее…

Я

хотя

совсем не мандарин,

а шарахаюсь

от их косения.

Знаю,

что — когда

в Китай

придут

октябрьские повторы

и сшибется

класс о класс —

он покажет им,

народ,

который

косоглаз.

[1926]

Передовая передового^*

Довольно

сонной,

расслабленной праздности!

Довольно

козырянья

в тысячи рук!

Республика искусства

в смертельной опасности —

в опасности краска,

слово,

звук.

Громы

зажаты

у слова в кулаке, —

а слово

зовется

только с тем,

чтоб кланялось

событью

слово-лакей,

чтоб слово плелось

у статей в хвосте.

Брось дрожать

за шкуры скряжьи!

Вперед забегайте,

не боясь суда!

Зовите рукой

с грядущих кряжей:

«Пролетарий,

сюда!»

Полезли

одиночки

из миллионной давки —

такого, мол,

другого

не увидишь в жисть.

Каждый

рад

подставить бородавки

под увековечливую

ахровскую кисть.

Вновь

своя рубаха

ближе к телу?

А в нашей работе

то и ново,

что в громаде,

класс которую сделал,

не важно

сделанное

Петровым и Ивановым.

Разнообразны

души наши.

Для боя — гром,

для кровати —

шепот.

А у нас

для любви и для боя —

марши.

Извольте

под марш

к любимой шлепать!

Почему

теперь

про чужое поем,

изъясняемся

ариями

Альфреда и Травиаты?

И любви

придумаем

слово свое,

из сердца сделанное,

а не из ваты.

В годы голода,

стужи-злюки

разве

филармонии играли окрест?

Нет,

свои,

баррикадные звуки

нашел

гудков

медногорлый оркестр.

Старью

революцией

поставлена точка.

Живите под охраной

музейных оград.

Но мы

не предадим

кустарям-одиночкам

ни лозунг,

ни сирену,

ни киноаппарат.

Наша

в коммуну

не иссякнет вера.

Во имя коммуны

жмись и мнись.

Каждое

сегодняшнее дело

меряй,

как шаг

в электрический,

в машинный коммунизм.

Довольно домашней,

кустарной праздности!

Довольно

изделий ловких рук!

Федерация муз

в смертельной опасности —

в опасности слово,

краска

и звук.

[1926]

Взяточники^*

Дверь. На двери —

«Нельзя без доклада».

Под Марксом,

в кресло вкресленный,

с высоким окладом,

высок и гладок,

сидит

облеченный ответственный.

На нем

контрабандный подарок — жилет,

в кармане —

ручка на страже,

в другом

уголочком торчит билет

с длиннющим

подчищенным стажем.

Весь день —

сплошная работа уму.

На лбу —

непролазная дума:

кому

ему

устроить куму,

кому приспособить ку̀ма?

Он всюду

пристроил

мелкую сошку,

везде

у него

по лазутчику.

Он знает,

кому подставить ножку

и где

иметь заручку.

Каждый на месте:

невеста —

в тресте,

кум —

в Гум,

брат —

в наркомат.

Все шире периферия родных,

и

в ведомостичках узких

не вместишь

всех сортов наградных —

спецставки,

тантьемы,

нагрузки!

Он специалист,

но особого рода:

он

в слове

мистику стер.

Он понял буквально

«братство народов»

как счастье братьев,

тёть

и сестер.

Он думает:

как сократить ему штаты?

У Кэт

не глаза, а угли…

А, может быть,

место

оставить для Наты?

У Наты формы округлей.

А там

в приемной —

сдержанный гул,

и воздух от дыма спирается.

Ответственный жмет плечьми:

— Не могу!

Нормально…

Дела разбираются!

Зайдите еще

через день-другой… —

Но дней не дождаться жданных.

Напрасно

проситель

согнулся дугой.

— Нельзя…

Не имеется данных! —

Пока поймет!

Обшаркав паркет,

порывшись в своих чемоданах,

проситель

кладет на суконце пакет

с листами

новейших данных.

Простился.

Ладонью пакет заслоня

— взрумянились щеки-пончики, —

со сладострастием,

пальцы слюня,

мерзавец

считает червончики.

А давший

по учрежденью орет,

от правильной гневности красен:

— Подать резолюцию! —

И в разворот

— во весь! —

на бумаге:

«Согласен»!

Ответственный

мчит

в какой-то подъезд.

Машину оставил

по праву.

Ответственный

ужин с любовницей ест,

ответственный

хлещет «Абрау».

Любовницу щиплет,

весел и хитр.

— Вот это

подарочки Сонечке:

Вот это, Сонечка,

вам на духи.

Вот это

вам на кальсончики… —

Такому

в краже рабочих тыщ

для ширмы октябрьское зарево.

Он к нам пришел,

чтоб советскую нищь

на кабаки разбазаривать.

Я

белому

руку, пожалуй, дам,

пожму, не побрезгав ею.

Я лишь усмехнусь:

— А здорово вам

наши

намылили шею! —

Укравшему хлеб

не потребуешь кар.

Возможно

простить и убийце.

Быть может, больной,

сумасшедший угар

в душе

у него

клубится.

Но если

скравший

этот вот рубль

ладонью

ладонь мою тронет,

я, руку помыв,

кирпичом ототру

поганую кожу с ладони.

Мы белым

едва обломали рога;

хромает

пока что

одна нога, —

для нас,

полусытых и латочных,

страшней

и гаже

любого врага

взяточник.

Железный лозунг

партией дан.

Он нам

недешево дался!

Долой присосавшихся

к нашим

рядам

и тех,

кто к грошам

присосался!

Нам строиться надо

в гигантский рост,

но эти

обсели кассы.

Каленым железом

выжжет нарост

партия

и рабочие массы.

[1926]

В повестку дня^*

Ставка на вас,

комсомольцы товарищи, —

на вас,

грядущее творящих!

Петь

заставьте

быт тарабарящий!

Расчистьте

квартирный ящик!

За десять лет —

устанешь бороться, —

расшатаны

— многие! —

тряской.

Заплыло

тиной

быта болотце,

покрылось

будничной ряской.

Мы так же

сердца наши

ревностью жжем —

и суд наш

по-старому скорый:

мы

часто

наганом

и финским ножом

решаем —

любовные споры.

Нет, взвидя,

что есть

любовная ржа,

что каши вдвоем

не сваришь, —

ты зубы стиснь

и, руку пожав,

скажи:

— Прощевай, товарищ! —

У скольких

мечта:

«Квартирку б в наем!

Свои сундуки

да клети!

И угол мой

и хозяйство мое —

и мой

на стене

портретик».

Не наше счастье —

счастье вдвоем!

С классом

спаяйся четко!

Коммуна:

все, что мое, —

твое,

кроме —

зубных щеток.

И мы

попрежнему,

если радостно,

попрежнему,

если горе нам —

мы

топим горе в сорокаградусной

и празднуем

радость

трехгорным.

Питье

на песни б выменять нам.

Такую

сделай, хоть тресни!

Чтоб пенистей пива,

чтоб крепче вина

хватали

за душу

песни.

* * *

Гуляя,

работая,

к любимой льня, —

думай о коммуне,

быть или не быть ей?!

В порядок

этого

майского дня

поставьте

вопрос о быте.

[1926]

Протекция^*

Обывателиада в 3-х частях

1

Обыватель Михин —

друг дворничихин.

Дворник Службин

с Фелицией в дружбе.

У тети Фелиции

лицо в милиции.

Квартхоз милиции

Федор Овечко

имеет

в совете

нужного человечка.

Чин лица

не упомнишь никак:

главшвейцар

или помистопника.

А этому чину

домами знакома

мамаша

машинистки секретаря райкома.

У дочки ее

большущие связи:

друг во ВЦИКе

(шофер в автобазе!),

а Петров, говорят,

развозит мужчину,

о котором

все говорят шепоточком, —

маленького роста,

огромного чина.

Словом —

он…

Не решаюсь…

Точка.

2

Тихий Михин

пойдет к дворничихе.

«Прошу покорненько,

попросите дворника».

Дворник стукнется

к тетке заступнице.

Тетка Фелиция

шушукнет в милиции.

Квартхоз Овечко

замолвит словечко.

А главшвейцар —

да-Винчи с лица,

весь в бороде,

как картина в раме, —

прямо

пойдет

к машинисткиной маме.

Просьбу

дочь

предает огласке:

глазки да ласки,

ласки да глазки…

Кого не ловили на такую аферу?

Куда ж удержаться простаку-шоферу!

Петров подождет,

покамест,

как солнце,

персонье лицо расперсонится:

— Простите, товарищ,

извинений тысячка… —

И просит

и молит, ласковей лани.

И чин снисходит:

— Вот вам записочка. —

А в записке —

исполнение всех желаний.

3

А попробуй —

полазий

без родственных связей!

Покроют дворники

словом черненьким.

Обложит белолицая

тетя Фелиция.

Подвернется нога,

перервутся нервы

у взвидевших наган

и усы милиционеровы.

В швейцарской судачат:

— И не лезь к совету:

все на даче,

никого нету. —

И мама сама

и дитя-машинистка,

невинность блюдя,

не допустят близко.

А разных главных

неуловимо

шоферы

возят и возят мимо.

Не ухватишь —

скользкие, —

не люди, а налимы.

«Без доклада воспрещается».

Куда ни глянь,

«И пойдут они, солнцем палимы,

И застонут…»

Дело дрянь!

Кто бы ни были

сему виновниками

— сошка маленькая

или крупный кит, —

разорвем

сплетенную чиновниками

паутину кумовства,

протекций,

волокит.

[1926]

Любовь^*

Мир

опять

цветами оброс,

у мира

весенний вид.

И вновь

встает

нерешенный вопрос —

о женщинах

и о любви.

Мы любим парад,

нарядную песню.

Говорим красиво,

выходя на митинг.

Но часто

под этим,

покрытый плесенью,

старенький-старенький бытик.

Поет на собранье:

«Вперед, товарищи…

А дома,

забыв об арии сольной,

орет на жену,

что щи не в наваре

и что

огурцы

плоховато просолены.

Живет с другой —

киоск в ширину,

бельем —

шантанная дива.

Но тонким чулком

попрекает жену:

— Компрометируешь

пред коллективом. —

То лезут к любой,

была бы с ногами.

Пять баб

переменит

в течение суток.

У нас, мол,

свобода,

а не моногамия.

Долой мещанство

и предрассудок!

С цветка на цветок

молодым стрекозлом

порхает,

летает

и мечется.

Одно ему

в мире

кажется злом —

это

алиментщица.

Он рад умереть,

экономя треть,

три года

судиться рад:

и я, мол, не я,

и она не моя,

и я вообще

кастрат.

А любят,

так будь

монашенкой верной —

тиранит

ревностью

всякий пустяк

и мерит

любовь

на калибр револьверный,

неверной

в затылок

пулю пустя.

Четвертый —

герой десятка сражений,

а так,

что любо-дорого,

бежит

в перепуге

от туфли жениной,

простой туфли Мосторга.

А другой

стрелу любви

иначе метит,

путает

— ребенок этакий —

уловленье

любимой

в романические сети

с повышеньем

подчиненной по тарифной сетке…

По женской линии

тоже вам не райские скинии.

Простенького паренька

подцепила

барынька.

Он работать,

а ее

не удержать никак —

бегает за клёшем

каждого бульварника.

Что ж,

сиди

и в плаче

Нилом нилься.

Ишь! —

Жених!

— Для кого ж я, милые, женился?

Для себя —

или для них? —

У родителей

и дети этакого сорта:

— Что родители?

И мы

не хуже, мол! —

Занимаются

любовью в виде спорта,

не успев

вписаться в комсомол.

И дальше,

к деревне,

быт без движеньица —

живут, как и раньше,

из года в год.

Вот так же

замуж выходят

и женятся,

как покупают

рабочий скот.

Если будет

длиться так

за годом годик,

то,

скажу вам прямо,

не сумеет

разобрать

и брачный кодекс,

где отец и дочь,

который сын и мама.

Я не за семью.

В огне

и в дыме синем

выгори

и этого старья кусок,

где шипели

матери-гусыни

и детей

стерег

отец-гусак!

Нет.

Но мы живем коммуной

плотно,

в общежитиях

грязнеет кожа тел.

Надо

голос

подымать за чистоплотность

отношений наших

и любовных дел.

Не отвиливай —

мол, я не венчан.

Нас

не поп скрепляет тарабарящий.

Надо

обвязать

и жизнь мужчин и женщин

словом,

нас объединяющим:

«Товарищи».

[1926]

Послание пролетарским поэтам^*

Товарищи,

позвольте

без позы,

без маски —

как старший товарищ,

неглупый и чуткий,

поразговариваю с вами,

товарищ Безыменский,

товарищ Светлов,

товарищ Уткин.

Мы спорим,

аж глотки просят лужения,

мы

задыхаемся

от эстрадных побед,

а у меня к вам, товарищи,

деловое предложение:

давайте,

устроим

веселый обед!

Расстелим внизу

комплименты ковровые,

если зуб на кого —

отпилим зуб;

розданные

Луначарским

венки лавровые —

сложим

в общий

товарищеский суп.

Решим,

что все

по-своему правы.

Каждый поет

по своему

голоску!

Разрежем

общую курицу славы

и каждому

выдадим

по равному куску.

Бросим

друг другу

шпильки подсовывать,

разведем

изысканный

словесный ажур.

А когда мне

товарищи

предоставят слово —

я это слово возьму

и скажу:

— Я кажусь вам

академиком

с большим задом,

один, мол, я

жрец

поэзий непролазных.

А мне

в действительности

единственное надо —

чтоб больше поэтов

хороших

и разных.

Многие

пользуются

напосто́вской тряскою,

с тем

чтоб себя

обозвать получше.

— Мы, мол, единственные,

мы пролетарские… —

А я, по-вашему, что —

валютчик?

Я

по существу

мастеровой, братцы,

не люблю я

этой

философии ну́довой.

Засучу рукавчики:

работать?

драться?

Сделай одолжение,

а ну́, давай!

Есть

перед нами

огромная работа —

каждому человеку

нужное стихачество.

Давайте работать

до седьмого пота

над поднятием количества,

над улучшением качества.

Я меряю

по коммуне

стихов сорта,

в коммуну

душа

потому влюблена,

что коммуна,

по-моему,

огромная высота,

что коммуна,

по-моему,

глубочайшая глубина.

А в поэзии

нет

ни друзей,

ни родных,

по протекции

не свяжешь

рифм лычки́.

Оставим

распределение

орденов и наградных,

бросим, товарищи,

наклеивать ярлычки.

Не хочу

похвастать

мыслью новенькой,

но по-моему —

утверждаю без авторской спеси —

коммуна —

это место,

где исчезнут чиновники

и где будет

много

стихов и песен.

Стоит

изумиться

рифмочек парой нам —

мы

почитаем поэтика гением.

Одного

называют

красным Байроном,

другого —

самым красным Гейнем.

Одного боюсь —

за вас и сам, —

чтоб не обмелели

наши души,

чтоб мы

не возвели

в коммунистический сан

плоскость раешников

и ерунду частушек.

Мы духом одно,

понимаете сами:

по линии сердца

нет раздела.

Если

вы не за нас,

а мы

не с вами,

то черта ль

нам

остается делать?

А если я

вас

когда-нибудь крою

и на вас

замахивается

перо-рука,

то я, как говорится,

добыл это кровью,

я

больше вашего

рифмы строгал.

Товарищи,

бросим

замашки торгашьи

— моя, мол, поэзия —

мой лабаз! —

всё, что я сделал,

все это ваше —

рифмы,

темы,

дикция,

бас!

Что может быть

капризней славы

и пепельней?

В гроб, что ли,

брать,

когда умру?

Наплевать мне, товарищи,

в высшей степени

на деньги,

на славу

и на прочую муру!

Чем нам

делить

поэтическую власть,

сгрудим

нежность слов

и слова-бичи,

и давайте

без завистей

и без фамилий

класть

в коммунову стройку

слова-кирпичи.

Давайте,

товарищи,

шагать в ногу.

Нам не надо

брюзжащего

лысого парика!

А ругаться захочется —

врагов много

по другую сторону

красных баррикад.

[1926]

Фабрика бюрократов^*

Его прислали

для проведенья режима.

Средних способностей.

Средних лет.

В мыслях — планы.

В сердце — решимость.

В кармане — перо

и партбилет.

Ходит,

распоряжается энергичным жестом.

Видно —

занимается новая эра!

Сам совался в каждое место,

всех переглядел —

от зава до курьера.

Внимательный

к самым мельчайшим крохам,

вздувает

сердечный пыл…

Но бьются

слова,

как об стену горохом,

об —

канцелярские лбы.

А что канцелярии?

Внимает мошенница!

Горите

хоть солнца ярче, —

она

уложит

весь пыл в отношеньица,

в анкетку

и в циркулярчик.

Бумажку

встречать

с отвращением нужно.

А лишь

увлечешься ею, —

то через день

голова заталмужена

в бумажную ахинею.

Перепишут всё

и, канителью исходящей нитясь,

на доклады

с папками идут:

— Подпишитесь тут!

Да тут вот подмахнитесь!..

И вот тут, пожалуйста!..

И тут!..

И тут!.. —

Пыл

в чернила уплыл

без следа.

Пред

в бумагу

всосался, как клещ…

Среда —

это

паршивая вещь!!

Глядел,

лицом

белее мела,

сквозь канцелярский мрак.

Катился пот,

перо скрипело,

рука свелась

и вновь корпела, —

но без конца

громадой белой

росла

гора бумаг.

Что угодно

подписью подляпает,

и не разберясь:

куда,

зачем,

кого?

Сосбтвенную

тетушку

назначит римским папою.

Сам себе

подпишет

смертный пригово̀р.

Совести

партийной

слабенькие писки

заглушает

с днями

исходящий груз.

Раскусил чиновник

пафос переписки,

облизнулся,

въелся

и — вошел во вкус.

Где решимость?

планы?

и молодчество?

Собирает канцелярию,

загривок мыля ей.

— Разузнать

немедля

имя-отчество!

Как

такому

посылать конверт

с одной фамилией??! —

И опять

несется

мелким лайцем:

— Это так-то службу мы несем?!

Написали просто

«прилагается»

и забыли написать

«при сем»! —

В течение дня

страну наводня

потопом

ненужной бумажности,

в машину

живот

уложит —

и вот

на дачу

стремится в важности.

Пользы от него,

что молока от черта,

что от пшенной каши —

золотой руды.

Лишь растут

подвалами

отчеты,

вознося

чернильные пуды.

Рой чиновников

с недели на́ день

аннулирует

октябрьский гром и лом,

и у многих

даже

проступают сзади

пуговицы

дофевральские

с орлом.

Поэт

всегда

и добр и галантен,

делиться выводом рад.

Во-первых:

из каждого

при известном таланте

может получиться

бюрократ.

Вывод второй

(из фельетонной водицы

вытекал не раз

и не сто):

коммунист не птица,

и незачем обзаводиться

ему

бумажным хвостом.

Третий:

поднять бы его за загривок

от бумажек,

разостланных низом,

чтоб бумажки,

подписанные

прямо и криво,

не заслоняли

ему

коммунизм.

[1926]

Товарищу Нетте пароходу и человеку^*

Я недаром вздрогнул.

Не загробный вздор.

В порт,

горящий,

как расплавленное лето,

разворачивался

и входил

товарищ «Теодор

Нетте».

Это — он.

Я узнаю́ его.

В блюдечках-очках спасательных кругов.

— Здравствуй, Нетте!

Как я рад, что ты живой

дымной жизнью труб,

канатов

и крюков.

Подойди сюда!

Тебе не мелко?

От Батума,

чай, котлами покипел…

Помнишь, Нетте, —

в бытность человеком

ты пивал чаи

со мною в дип-купе?

Медлил ты.

Захрапывали сони.

Глаз

кося

в печати сургуча,

напролет

болтал о Ромке Якобсоне

и смешно потел,

стихи уча.

Засыпал к утру.

Курок

аж палец свел…

Суньтеся —

кому охота!

Думал ли,

что через год всего

встречусь я

с тобою —

с пароходом.

За кормой лунища.

Ну и здо̀рово!

Залегла,

просторы на̀-двое порвав.

Будто на̀век

за собой

из битвы коридоровой

тянешь след героя,

светел и кровав.

В коммунизм из книжки

верят средне.

«Мало ли,

что можно

в книжке намолоть!»

А такое —

оживит внезапно «бредни»

и покажет

коммунизма

естество и плоть.

Мы живем,

зажатые

железной клятвой.

За нее —

на крест,

и пулею чешите:

это —

чтобы в мире

без Россий,

без Латвий,

жить единым

человечьим общежитьем.

В наших жилах —

кровь, а не водица.

Мы идем

сквозь револьверный лай,

чтобы,

умирая,

воплотиться

в пароходы,

в строчки

и в другие долгие дела.

* * *

Мне бы жить и жить,

сквозь годы мчась.

Но в конце хочу —

других желаний нету —

встретить я хочу

мой смертный час

так,

как встретил смерть

товарищ Нетте.

15 июля, Ялта

[1926]

Ужасающая фамильярность^*

Куда бы

ты

ни направил разбег,

и как ни ёрзай,

и где ногой ни ступи, —

есть Марксов проспект,

и улица Розы,

и Луначарского —

переулок или тупик.

Где я?

В Ялте или в Туле?

Я в Москве

или в Казани?

Разберешься?

— Черта в стуле!

Не езда, а — наказанье.

Каждый дюйм

бытия земного

профамилиен

и разыменован.

В голове

от имен

такая каша!

Как общий котел пехотного полка.

Даже пса дворняжку

вместо

«Полкаша»

зовут:

«Собака имени Полкан».

«Крем Коллонтай.

Молодит и холит».

«Гребенки Мейерхольд».

«Мочала

а-ля Качалов».

«Гигиенические подтяжки

имени Семашки».

После этого

гуди во все моторы,

наизобретай идей мешок,

все равно —

про Мейерхольда будут спрашивать:

— «Который?

Это тот, который гребешок?»

Я

к великим

не суюсь в почетнейшие лики.

Я солдат

в шеренге миллиардной.

Но и я

взываю к вам

от всех великих:

— Милые,

не обращайтесь с ними фамильярно! —

[1926]

Канцелярские привычки^*

Я

два месяца

шатался по природе,

чтоб смотреть цветы

и звезд огнишки.

Таковых не видел.

Вся природа вроде

телефонной книжки.

Везде —

у скал,

на массивном грузе

Кавказа

и Крыма скалоликого,

на стенах уборных,

на небе,

на пузе

лошади Петра Великого,

от пыли дорожной

до гор,

где гро̀зы

гремят,

грома потрясав, —

везде

отрывки стихов и прозы,

фамилии

и адреса.

«Здесь были Соня и Ваня Хайлов.

Семейство ело и отдыхало».

«Коля и Зина

соединили души».

Стрела

и сердце

в виде груши.

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Комсомолец Петр Парулайтис».

«Мусью Гога,

парикмахер из Таганрога»

На кипарисе,

стоящем века,

весь алфавит:

абвгдежзк.

А у этого

от лазанья

талант иссяк.

Превыше орлиных зон

просто и мило:

«Исак

Лебензон».

Особенно

людей

винить не будем.

Таким нельзя

без фамилий и дат!

Всю жизнь канцелярствовали,

привыкли люди.

Они

и на скалу

глядят, как на мандат.

Такому,

глядящему

за чаем

с балконца,

как солнце

садится в ча̀ще,

ни восход,

ни закат,

а даже солнце —

входящее

и исходящее.

Эх!

Поставь меня

часок

на место Рыкова,

я б

к весне

декрет железный выковал:

«По фамилиям

на стволах и ска́лах

узнать

подписавшихся малых.

Каждому

в лапки

дать по тряпке.

За спину ведра —

и марш бодро!

Подписавшимся

и Колям

и Зинам

собственные имена

стирать бензином.

А чтоб энергия

не пропадала даром,

кстати и Ай-Петри

почистить скипидаром.

А кто

до того

к подписям привык,

что снова

к скале полез, —

у этого

навсегда

закрывается лик —

без».

Под декретом подпись

и росчерк броский —

Владимир Маяковский.

Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка.

[1926]

Беспризорщина^*

Эта тема

еще не изо̀ранная.

Смотрите

котлам асфальтовым в зев!

Еще

копошится

грязь беспризорная —

хулиганья́ бесконечный резерв.

Сгинули мать

и отец

и брат его

в дни,

что волжский голод прорвал.

Бросили их

волгари с-под Саратова,

бросила их

с-под Уфы татарва.

Детей возить

стараемся в мягком.

Усадим их

на плюшевом пуфе.

А этим, усевшимся,

пользуясь мраком,

грудные клетки

ломает буфер.

Мы смотрим

своих детишек

в оба:

ласкаем,

моем,

чистим,

стрижем.

А сбоку

растут болезни и злоба,

и лезвие финки

от крови рыжо́.

Школа —

кино америколицее;

дав

контролерше

промежду глаз,

учится

убегать от милиции,

как от полиции

скачет Дугла́с.

Таких

потом

не удержишь Мууром —

стоит,

как в море риф.

Сегодня

расти

деловито и хмуро

столбцы

помогающих цифр!

Привыкшие

к щебету ангела-ротика,

слов

беспризорных

продумайте жуть:

«Отдайте сумку, гражданка-тетенька,

а то укушу,

а то заражу».

Меж дум,

приходящих,

страну наводня,

на лоб страны,

невзгодами взморщенный,

в порядок года,

месяца,

дня

поставьте лозунг:

— Борьба с беспризорщиной.

[1926]

«МЮД»^*

Додвадцатилетний люд,

выше знамена вздень:

сегодня

праздник МЮД,

мира

юношей

день.

Нам

дорога

указана Лениным,

все другие —

кривы́ и грязны́.

Будем

только годами зе́лены,

а делами и жизнью

красны́.

Не сломят

сердца и умы

тюремщики

в стенах плоских.

Мы знаем

застенки румын

и пули

жандармов польских.

Смотрите,

какая Москва,

французы,

немцы,

голландцы.

И нас чтоб

пускали к вам, —

но чтоб не просить

и не кланяться.

Жалуются —

Октябрь отгудел.

Нэповский день —

тих.

А нам

еще много дел —

и маленьких,

и средних,

и больших.

А с кем

такое сталось,

что в семнадцать

сидит пригорюнивши,

у такого —

собачья старость.

Он не будет

и не был юношей.

Старый мир

из жизни вырос,

развевайте мертвое в дым!

Коммунизм —

это молодость мира,

и его

возводить

молодым.

Плохо,

если

одна рука!

С заводскими парнями

в паре

выступай

сегодня

и сын батрака,

деревенский

вихрастый парень!

Додвадцатилетний люд,

красные знамена вздень!

Раструбим

по земле

МЮД,

малышей

и юношей день.

[1926]

Две Москвы^*

Когда автобус,

пыль развеяв,

прет

меж часовен восковых,

я вижу ясно:

две их,

их две в Москве —

Москвы.

1

Одна —

это храп ломовий и скрип.

Китайской стены покосившийся гриб.

Вот так совсем

и в седые века

здесь

ширился мат ломовика.

Вокруг ломовых бубнят наобум,

что это

бумагу везут в Главбум.

А я убежден,

что, удар изловча,

добро везут,

разбив половчан.

Из подмосковных степей и лон

везут половчанок, взятых в полон.

А там,

где слово «Моссельпром»

под молотом

и под серпом,

стоит

и окна глазом ест

вотяк,

приехавший на съезд,

не слышавший,

как печенег,

о монпансье и ветчине.

А вбок

гармошка с пляскою,

пивные двери лязгают.

Хулиганьё

по кабакам,

как встарь,

друг другу мнут бока.

А ночью тишь,

и в тишине

нет ни гудка,

ни шины нет…

Храпит Москва деревнею,

и в небе

цвета крем

глухой старухой древнею

суровый

старый Кремль.

2

Не надо быть пророком-провидцем,

всевидящим оком святейшей троицы,

чтоб видеть,

как новое в людях рои́тся,

вторая Москва

вскипает и строится.

Великая стройка

уже начата.

И в небо

лесами идут

там

почтамт,

здесь

Ленинский институт.

Дыры

метровые

по́том поли́ты,

чтоб ветра быстрей

под землей полетел,

из-под покоев митрополитов

сюда чтоб

вылез

метрополитен.

Восторженно видеть

рядом и вместе

пыхтенье машин

и пыли пласты.

Как плотники

с небоскреба «Известий»

плюются

вниз

на Страстной монастырь.

А там,

вместо храпа коней от обузы

гремят грузовозы,

пыхтят автобу́сы.

И кажется:

центр-ядро прорвало̀

Садовых кольцо

и Коровьих вало́в.

Отсюда

слышится и мне

шипенье приводных ремней.

Как стих,

крепящий бо́лтом

разболтанную прозу,

завод «Серпа и Молота»,

завод «Зари»

и «Розы».

Растет представленье

о новом городе,

который

деревню погонит на корде.

Качнется,

встанет,

подтянется сонница,

придется и ей

трактореть и фордзониться.

Краснеет на шпиле флага тряпи́ца,

бессонен Кремль,

и стены его

зовут работать

и торопиться,

бросая

со Спасской

гимн боевой.

[1926]

Хулиган («Республика наша в опасности…»)^*

Республика наша в опасности.

В дверь

лезет

немыслимый зверь.

Морда матовым рыком гулка́,

лапы —

в кулаках.

Безмозглый,

и две ноги для ляганий,

вот — портрет хулиганий.

Матроска в полоску,

словно леса́.

Из этих лесов

глядят телеса.

Чтоб замаскировать рыло мандрилье,

шерсть

аккуратно

сбрил на рыле.

Хлопья пудры

(«Лебяжьего пуха»!),

бабочка-галстук

от уха до уха.

Души не имеется.

(Выдумка бар!)

В груди —

пивной

и водочный пар.

Обутые лодочкой

качает ноги водочкой.

Что ни шаг —

враг.

— Вдрызг фонарь,

враги — фонари.

Мне темно,

так никто не гори.

Враг — дверь,

враг — дом,

враг —

всяк,

живущий трудом.

Враг — читальня.

Враг — клуб.

Глупейте все,

если я глуп! —

Ремень в ручище,

и на нем

повисла гиря кистенем.

Взмахнет,

и гиря вертится, —

а ну —

попробуй встретиться!

По переулочкам — луна.

Идет одна.

Она юна.

— Хорошенькая!

(За́ косу.)

Обкрутимся без загсу! —

Никто не услышит,

напрасно орет

вонючей ладонью зажатый рот.

— Не нас контрапупят —

не наше дело!

Бежим, ребята,

чтоб нам не влетело! —

Луна

в испуге

за тучу пятится

от рваной груды

мяса и платьица.

А в ближней пивной

веселье неистовое.

Парень

пиво глушит

и посвистывает.

Поймали парня.

Парня — в суд.

У защиты

словесный зуд:

— Конечно,

от парня

уйма вреда,

но кто виноват?

— Среда.

В нем

силу сдерживать

нет моготы.

Он — русский.

Он —

богатырь!

— Добрыня Никитич!

Будьте добры,

не трогайте этих Добрынь! —

Бантиком

губки

сложил подсудимый.

Прислушивается

к речи зудимой.

Сидит

смирней и краше,

чем сахарный барашек.

И припаяет судья

(сердобольно)

«4 месяца».

Довольно!

Разве

зверю,

который взбесится,

дают

на поправку

4 месяца?

Деревню — на сход!

Собери

и при ней

словами прожги парней!

Гуди,

и чтоб каждый завод гудел

об этой

последней беде.

А кто

словам не умилится,

тому

агитатор —

шашка милиции.

Решимость

и дисциплина,

пружинь

тело рабочих дружин!

Чтоб, если

возьмешь за воротник,

хулиган раскис и сник.

Когда

у больного

рука гниет —

не надо жалеть ее.

Пора

топором закона

отсечь

гнилые

дела и речь!

[1926]

Хулиган («Ливень докладов…»)^*

Ливень докладов.

Преете?

Прей!

А под клубом,

гармошкой изо́ранные,

в клубах табачных

шипит «Левенбрей»,

в белой пене

прибоем

трехгорное…

Еле в стул вмещается парень.

Один кулак —

четыре кило.

Парень взвинчен.

Парень распарен.

Волос взъерошенный.

Нос лилов.

Мало парню такому доклада.

Парню —

слово душевное нужно.

Парню

силу выхлестнуть надо.

Парню надо…

— новую дюжину!

Парень выходит.

Как в бурю на катере.

Тесен фарватер.

Тело намокло.

Парнем разосланы

к чертовой матери

бабы,

деревья,

фонарные стекла.

Смотрит —

кому бы заехать в ухо?

Что башка не придумает дурья?!

Бомба

из безобразий и ухарств,

дурости,

пива

и бескультурья.

Так, сквозь песни о будущем рае,

только солнце спрячется, канув,

тянутся

к центру огней

от окраин

драка,

муть

и ругня хулиганов.

Надо

в упор им —

рабочьи дружины,

надо,

чтоб их

судом обломало,

в спорт

перелить

мускулья пружины, —

надо и надо,

но этого мало…

Суд не скрутит —

набрать имен

и раструбить

в молве многогласой,

чтоб на лбу горело клеймо:

«Выродок рабочего класса».

А главное — помнить,

что наше тело

дышит

не только тем, что скушано;

надо —

рабочей культуры дело

делать так,

чтоб не было скушно.

[1926]

В мировом масштабе^*

Пишу про хулиганов,

как будто на́нятый, —

целую ночь и целый день.

Напишешь,

а люди

снова хулиганят,

все —

кому не лень.

* * *

Хулиган

обычный,

что домашний зверик,

ваша не померкнет слава ли

рядом с тем,

что учинил Зеве́ринг

над рабочей демонстрацией

в Бреславле?

Весть газетная,

труби погромче!

Ярче,

цифры

из расстрелянного списка!

Жмите руки,

полицейский президент

и хулиган-погромщик,

нападающий

на комсомол

в Новосибирске!

* * *

В Чемберлене

тоже

не заметно лени

(будем вежливы

при их

высоком сане),

но не встанет

разве

облик Чемберлений

над погромом,

раздраконенным в Вансяне?

Пушки загремели,

с канонерок грянув.

Пристань

трупами полна.

Рядом с этим

40

ленинградских хулиганов —

уголовная

бездарная шпана.

* * *

А на Маньчжурии,

за линией

идущей

сквозь Китай

дороги,

Сидит Чжан Цзо-лин

со своей Чжан Цзо-линией,

на стол положивши ноги.

Маршал!

А у маршалов

масштабы крупные,

и какой

ему, скажите,

риск…

Маршал

расшибает

двери клубные,

окна школьные

разносит вдрызг.

Здешняя

окраинная

рвань и вонь,

на поклон к учителю идите,

пожимай же

чжанцзолинову ладонь,

мелкий

клубный

хулиган-вредитель!

* * *

Конечно,

должны войти и паны́

в опись этой шпаны.

Десяток банд коренится

в лесах

на польской границе.

* * *

Не время ль

кончать

с буржуями спор?

Не время ль

их причесать?

Поставьте

такие дела

на разбор

в 24 часа!

Пора

на очередь

поставить вопрос

о делах

мандаринства и панства.

Рабочие мира,

прекратите рост

международного хулиганства!

[1926]

Разговор на одесском рейде десантных судов: «Советский Дагестан» и «Красная Абхазия»^*

Перья-облака̀,

закат расканарейте!

Опускайся,

южной ночи гнет!

Пара

пароходов

говорит на рейде:

то один моргнет,

а то

другой моргнет.

Что сигналят?

Напрягаю я

морщины лба.

Красный раз…

угаснет,

и зеленый…

Может быть,

любовная мольба.

Может быть,

ревнует разозленный.

Может, просит:

— «Красная Абхазия»!

Говорит

«Советский Дагестан».

Я устал,

один по морю лазая,

подойди сюда

и рядом стань. —

Но в ответ

коварная

она:

— Как-нибудь

один

живи и грейся.

Я

теперь

по мачты влюблена

в серый «Коминтерн»,

трехтрубный крейсер. —

— Все вы,

бабы,

трясогузки и канальи…

Что ей крейсер,

дылда и пачкун? —

Поскулил

и снова засигналил:

— Кто-нибудь,

пришлите табачку!..

Скучно здесь,

нехорошо

и мокро.

Здесь

от скуки

отсыреет и броня… —

Дремлет мир,

на Черноморский округ

синь-слезищу

морем оброня.

[1926]

Лев Толстой и Ваня Дылдин^*

Подмастерье

Ваня Дылдин

был

собою

очень виден.

Рост

(длинней моих стишков!) —

сажень

без пяти вершков.

Си́лища!

За ножку взяв,

поднял

раз

железный шкаф.

Только

зря у парня сила:

глупый парень

да бузила.

Выйдет,

выпив всю пивную, —

переулок

врассыпную!

Псы

и кошки

скачут прытки,

скачут люди за калитки.

Ходит

весел и вихраст,

что ни слово —

«в морду хряст».

Не сказать о нем двояко.

Общий толк один:

— Вояка!

* * *

Шла дорога милого

через Драгомилово.

На стене —

бумажный лист.

Огорчился скандалист.

Клок бумаги,

а на ней

велено:

— Призвать парней! —

«Меж штыков острых

Наш Союз —

остров.

Чтоб сломить

врагов окружие,

надобно

владеть оружием.

Каждому,

как клюква, ясно:

нечего баклуши бить,

надо в нашей,

надо в Красной,

надо в армии служить».

С огорченья —

парень скис.

Ноги врозь,

и морда вниз.

* * *

Парень думал:

— Как пойду, мол? —

Пил,

сопел

и снова думал,

подложив под щеку руку.

Наконец

удумал штуку.

С постной миной

резвой рысью

мчится

Дылдин

на комиссию.

Говорит,

учтиво стоя:

Убежденьями —

Толстой я.

Мне война —

что нож козлу.

Я —

непротивленец злу.

По слабости

по свойской

я

кровь

не в силах вынести.

Прошу

меня

от воинской

освободить повинности.

* * *

Этаким

непротивленцам

я б

под спину дал коленцем.

* * *

Жива,

как и раньше,

тревожная весть:

— Нет фронтов,

но опасность есть!

Там,

за китайской линией,

грозится Чжанцзолиния,

и пан Пилсудский в шпорах

просушивает порох.

А Лондон —

чемберленится,

кулак

вздымать

не ленится.

Лозунг наш

ряду годов:

— Рабочий,

крестьянин,

будь готов!

Будь горд,

будь рад

стать

красноармейцам в ряд.

[1926]

Мечта поэта^*

Поэзия

любит

в мистику облекаться,

говорить

о вещах

едва касаемо.

Я ж

открыто

агитирую

за покупку облигаций

государственного

выигрышного займа.

Обсудим трезво,

выгодно ль это?

Предположим,

выиграл я:

во всех журналах —

мои портреты.

Я

и моя семья.

Это ж не шутки —

стать

знаменитостью

в какие-то сутки.

Широкая известность

на много лет.

За что?

Всего —

за четвертной билет.

Всей облигации

цена сторублевка,

но до чего ж

Наркомфин

придумал ловко!

Нету ста —

не скули

и не ной,

четверть облигации бери

за четвертной.

Четвертной не сбережете —

карманы жжет.

Кто

без облигации

четвертной сбережет?

Приходится считать

восторженно и пылко,

что облигация

каждому —

лучшая копилка.

И так

в копилку

хитро положено,

что проиграть нельзя,

а выиграть —

можно.

Разве

сравнишь

с игрою с этакой

продувную железку

с бандитской рулеткой!

А не выиграю —

тоже не впаду в раж.

через 3 месяца —

новый тираж.

А выигрышей!

Не вычерпаешь —

хоть ведрами лей.

Больше

30 000 000 рублей!

Сто тысяч выиграю

(верю счастью!) —

и марш

в банк

за своею частью.

И мне

отслюнявливают

с правого кончика

две с половиной тысячи

червончиков.

Сейчас же,

почти не отходя от кассы,

вещей приобретаю

груды и массы!

Тут же покупается

(нужно или не нужно)

шуба

и меховых воротничков

дюжина.

Сапог понакуплю —

невиданный сон!

На любой размер

и любой фасон!

За покупками

по Москве по всей

разъезжусь,

весь день

не вылазя из таксей.

Оборудую

мастерскую

высокого качества

для производства

самого лучшего стихачества.

Жилплощадь куплю

и заживу на ней

один!

на все на двадцать саженей!

И вдруг

звонок:

приходит некто.

— Пожалте бриться,

я — фининспектор! —

А я

ему:

— Простите, гражданинчик,

прошу

со мной

выражаться и́наче.

Уйдите,

свои портфели забрав,

выигрыш

облагать

не имеете прав! —

И выиграй

я

хотя с миллион,

от меня

фининспектор

уйдет посрамлен.

Выигрыш —

другим делам

не чета.

Вот это

поэты

и называют:

мечта!

Словом,

в мистику

нечего облекаться.

Это —

каждого

вплотную касаемо.

Пойдем

и просто

купим облигации

государственного

выигрышного займа.

[1926]

Праздник урожая^*

Раньше

праздновался

разный Кирилл

да Мефодий.

Питье,

фонарное освещение рыл

и прочее в этом роде.

И сейчас еще

село

самогоном весело.

На Союзе

великане

тень фигуры хулиганьей.

Но мы

по дням и по ночам

работаем,

тьме угрожая.

Одно

из наших больших начал —

«Праздник урожая».

Праздников много, —

но отродясь

ни в России,

ни около

не было,

чтоб люди

трубили, гордясь,

что рожь уродилась

и свекла.

Республика

многим бельмо в глазу,

и многим

охота сломать ее.

Нас

штык

от врагов

защищает в грозу,

а в мирный день —

дипломатия.

Но нет у нас

довода

более веского,

чем амбар,

ломящийся от хлебных груд.

Нету

дела

почетней деревенского,

почетнее,

чем крестьянский труд.

Каждый корабль пшеничных зерен —

это

слеза у буржуев во взоре.

Каждый лишний вагон репы —

это

смычке новые скрепы.

Взрастишь кукурузу в засушливой зоне —

и можешь

мечтать о новом фордзоне.

Чем больше будет хлебов ржаных,

тем больше ситцев у моей жены.

Еще завелась племенная свинья,

и в школу

рубль покатился, звеня.

На литр увеличь молоко коров,

и новый ребенок в Союзе здоров.

Чем наливней

и полнее колос,

тем громче

будет

советский голос.

Крепись этот праздник

из года в год,

выставляй

— похвалиться рад —

лучшую рожь,

лучший скот

и радужнейший виноград.

Лейся

по селам

из области в область

слов

горящая лава:

урожай — сила,

урожай — доблесть,

урожай увеличившим

слава!

[1926]

Искусственные люди^*

Этими —

и добрыми,

и кобры лютѐй —

Союз

до краев загружён.

Кто делает

этих

искусственных людей?

Какой нагружённый Гужо́н?

Чтоб долго

не размусоливать этой темы

(ни зол,

ни рад),

объективно

опишу человека —

системы

«бюрократ».

Сверху — лысина,

пятки — низом, —

организм, как организм.

Но внутри

вместо голоса —

аппарат для рожений

некоторых выражений.

Разлад в предприятии —

грохочет адом,

буза и крик.

А этот, как сова,

два словца изрыгает:

— Надо

согласовать! —

Учрежденья объяты ленью.

Заменили дело канителью длинною,

А этот

отвечает

любому заявлению:

— Ничего,

выравниваем линию. —

Надо геройство,

надо умение,

чтоб выплыть

из канцелярщины вязкой,

а этот

жмет плечьми в недоумении:

— Неувязка! —

Из зава трестом

прямо в воры́

лезет

пройдоха и выжига,

а этот

изрекает

со спокойствием рыб:

— Продвижка! —

Разлазится все,

аппарат — вразброд,

а этот,

куря и позевывая,

с достоинством

мямлит

во весь свой рот:

— Использо́вываем. —

Тут надо

видеть

вражьи войска,

надо

руководить прицелом, —

а этот

про все

твердит свысока:

— В общем и целом. —

* * *

Тут не приходится в кулак свистеть, —

как пишется

в стенгазетных листах:

«Уничтожим это, —

если не везде,

то во всех местах».

[1926]

Письмо писателя В. В. Маяковского писателю А. М. Горькому^*

Алексей Максимович,

как помню,

между нами

что-то вышло

вроде драки

или ссоры.

Я ушел,

блестя

потертыми штанами;

взяли Вас

международные рессоры.

Нынче —

и́наче.

Сед височный блеск,

и взоры озарённей.

Я не лезу

ни с моралью,

ни в спасатели,

без иронии,

как писатель

говорю с писателем.

Очень жалко мне, товарищ Горький,

что не видно

Вас

на стройке наших дней.

Думаете —

с Капри,

с горки

Вам видней?

Вы

и Луначарский —

похвалы повальные,

добряки,

а пишущий

бесстыж —

тычет

целый день

свои

похвальные

листы.

Что годится,

чем гордиться?

Продают «Цемент»

со всех лотков.

Вы

такую книгу, что ли, цените?

Нет нигде цемента,

а Гладков

написал

благодарственный молебен о цементе.

Затыкаешь ноздри,

нос наморщишь

и идешь

верстой болотца длинненького.

Кстати,

говорят,

что Вы открыли мощи

этого…

Калинникова.

Мало знать

чистописаниев ремёсла,

расписать закат

или цветенье редьки.

Вот

когда

к ребру душа примерзла,

ты

ее попробуй отогреть-ка!

Жизнь стиха —

тоже тиха.

Что горенья?

Даже

нет и тленья

в их стихе

холодном

и лядащем.

Все

входящие

срифмуют впечатления

и печатают

в журнале

в исходящем.

А рядом

молотобойцев

ана́пестам

учит

профессор Шенге́ли.

Тут

не поймете просто-напросто,

в гимназии вы,

в шинке ли?

Алексей Максимович,

у вас

в Италии

Вы

когда-нибудь

подобное

видали?

Приспособленность

и ласковость дворовой,

деятельность

блюдо-рубле- и тому подобных «лиз»

называют многие

— «здоровый

реализм». —

И мы реалисты,

но не на подножном

корму,

не с мордой, упершейся вниз, —

мы в новом,

грядущем быту,

помноженном

на электричество

и коммунизм.

Одни мы,

как ни хвали́те халтуры,

но, годы на спины грузя,

тащим

историю литературы —

лишь мы

и наши друзья.

Мы не ласкаем

ни глаза,

ни слуха.

Мы —

это Леф,

без истерики —

мы

по чертежам

деловито

и сухо

строим

завтрашний мир.

Друзья —

поэты рабочего класса.

Их знание

невелико́,

но врезал

инстинкт

в оркестр разногласый

буквы

грядущих веков.

Горько

думать им

о Горьком-эмигранте.

Оправдайтесь,

гряньте!

Я знаю —

Вас ценит

и власть

и партия,

Вам дали б всё —

от любви

до квартир.

Прозаики

сели

пред Вами

на парте б:

— Учи!

Верти! —

Или жить вам,

как живет Шаляпин,

раздушенными аплодисментами оляпан?

Вернись

теперь

такой артист

назад

на русские рублики —

я первый крикну:

— Обратно катись,

народный артист Республики! —

Алексей Максимыч,

из-за ваших стекол

виден

Вам

еще

парящий сокол?

Или

с Вами

начали дружить

по саду

ползущие ужи?

Говорили

(объясненья ходкие!),

будто

Вы

не едете из-за чахотки.

И Вы

в Европе,

где каждый из граждан

смердит покоем,

жратвой,

валютцей!

Не чище ль

наш воздух,

разреженный дважды

грозою

двух революций!

Бросить Республику

с думами,

с бунтами,

лысинку

южной зарей озарив, —

разве не лучше,

как Феликс Эдмундович,

сердце

отдать

временам на разрыв.

Здесь

дела по горло,

рукав по локти,

знамена неба

алы́,

и соколы —

сталь в моторном клёкоте —

глядят,

чтоб не лезли орлы.

Делами,

кровью,

строкою вот этою,

нигде

не бывшею в найме, —

я славлю

взвитое красной ракетою

Октябрьское,

руганное

и пропетое,

пробитое пулями знамя!

[1926]

Каждый, думающий о счастье своем, покупай немедленно выигрышный заем!^*

Смешно и нелепо

заботиться

поэту

о счастье нэпов.

Однако

приходится

дать совет:

граждане,

подымайтесь чуть свет!

Беги в банки,

пока не толпятся

и не наступают на́ ноги.

И, изогнувшись

в изящной грации,

говоришь кассиру:

— Подать облигации! —

Получишь

от кассира,

уваженьем объятого,

говоришь ему

голосом,

тверже, чем жесть:

— Так как

куплено

до 25-го,

гони

сторублевки

по 96.

А так как

я

человек ловкий,

мозг рассчетлив,

и глаз мой

зорок,

купив до 20-го,

из каждой сторублевки

вношу

наличными

только сорок.

Пользуясь отсрочкой,

не кряхтя

и не ноя,

к 15-му ноября

внесу остальное. —

Купили

и — домой,

богатством нагружены́, —

на радость родителей,

детей

и жены.

И сразу

в семье

порядок, что надо:

нет ни грязи,

ни ссор,

ни разлада.

Раньше

каждый

щетинился, как ёж,

а теперь —

дружба,

водой не разольешь.

Ни шума,

ни плача ребячьими ариями,

в семействе чу́дно:

тихо, как в аквариуме.

Все семейство,

от счастья дрожа,

ждет

с нетерпением

первого тиража.

Дождались,

сидят, уткнувши лица

в цифровые столбики

выигрышной таблицы.

И вдруг —

возглас,

как гром в доме:

— Папочка,

выиграл наш номер! —

Достали облигацию,

машут ею,

от радости

друг другу

бросаются на шею.

Надели шляпы,

ноги обули

и в банк —

быстрей

революционной пули.

Получили

и домой

бегут в припляске,

везя

червонцы

в детской коляске.

Жарь,

веселись,

зови гостей

под общее одобрение

всех властей.

А не выиграл —

опять-таки

спокойствие храни.

Спрячь облигации,

чтоб крепли они.

Облигации этой

удержу нет,

лежит

и дорожает

5 лет.

И перед последним тиражом

нигде не купишь,

хоть приставай с ножом.

Еще бы,

чуть не каждая

годна.

Из 19-ти облигаций

выигрывает одна.

Запомните

твердо,

как точное знание:

облигации надо

покупать заранее.

Каждый,

заботящийся

о счастье своем,

покупай

немедленно

выигрышный заем.

[1926]

Мои прогулки сквозь улицы и переулки^*

На Четвертых Лихоборах

непорядков —

целый ворох.

Что рабочий?!

Даже люди

очень крупного ума

меж домами,

в общей груде,

не найдут

свои дома.

Нету места странней:

тут и нечет

и чет

по одной стороне

в беспорядке течет.

Замечательный случай,

единственный в мире:

№ 15,

а рядом —

4!

Почтальон,

хотя и сме́тлив,

верст по десять мечет петли.

Не встретишь бо̀льших комиков,

хоть год скитайся по̀ миру.

Стоят

три разных домика,

и все —

под пятым номером…

Пришел почтальон,

принес перевод.

Каждый —

червонцы

лапкою рвет:

— Это я, мол,

пятый номер,

здесь

таких

и нету кроме.—

Но зато

должника

не разыщешь

никак.

Разносящему повестки

перемолвить слово не с кем,

лишь мычат,

тоской объяты:

— Это

следующий — пятый!

Обойдите этажи —

нет

таких

под этот номер.

Если

здесь

такой и жил,

то теперь

помер. —

Почтальоны

сутки битые

летят.

Пот течет водой.

На работу

выйдут бритые,

а вернутся —

с бородой.

После этих

запутанных мест

прошу побывать

под вывеской

КРАСНЫЙ КРЕСТ

(Софийка, 5).

Из 30 сотрудников —

15 ответственные;

таким

не очень трудненько,

дела

не очень бедственные.

Без шума

и давки

получают

спецставки.

Что за ставочка!

В ей —

чуть не двадцать червей!

Однажды,

в связи

с режимом экономии,

у них

вытягиваются физиономии.

Недолго завы морщатся,

зовут

к себе

уборщицу.

Зампомова рука

тычет ей

вместо сорока

20 рублей.

Другая рука,

по-хозяйски резвая,

уже

курьеру

ставку урезывает.

Клуб ответственных

не глуп —

устроился

не плохо,

сэкономил

с лишним рупь

на рабочих крохах.

По-моему,

результаты

несколько сла̀бы.

С этими

с экономиями самыми —

я бы

к некоей бабушке послал бы

подобных помов с замами.

Подсказывает

практический ум:

с этого

больше

сэкономишь сумм.

[1926]

Продолжение прогулок из улицы в переулок^*

Стой, товарищ!

Ко всем к вам

доходит

«Рабочая Москва».

Знает

каждый,

читающий газету:

нет чугуна,

железа нету!

Суются тресты,

суются главки

в каждое место,

во все лавки.

А на Генеральной,

у Проводниковского дома —

тысяча пудов

разного лома.

Надорветесь враз-то —

пуды повзвесьте!

Тысяч полтораста,

а то

и двести.

Зѐмли

слухами полны́:

Гамбург —

фабрика луны.

Из нашего количества

железа и чугуна

в Гамбурге

вышла б

вторая луна.

Были б

тысячи в кармане,

лом

не шлепал по ногам бы.

Да, это

не Германия!

Москва,

а не Гамбург!

Лом

у нас

лежит, как бросят, —

благо,

хлеба

лом не просит.

Если б

я

начальством был,

думаю,

что поделом

я бы

кой-какие лбы

бросил бы

в чугунный лом.

Теперь

перейду

к научной теме я.

Эта тема —

Сельхозакадемия,

не просто,

а имени

Тимирязева.

Ясно —

сверху

снег да ливни,

ясно —

снизу грязь вам…

А в грязи

на аршин —

масса

разных машин.

Общий плач:

полежим,

РКИ подождем.

Разве ж

в этом режим,

чтоб ржаветь под дождем?

Для машины

дай навес —

мы

не яблоки моченые…

Что

у вас

в голове-с,

господа ученые?

Что дурню позволено —

от этого

срам

ученым малым

и профессорам.

Ну и публика!

Пожалела рублика…

Что навес?

Дешевле лука.

Сократили б техноруков,

посократили б должности —

и стройся

без задолженности!

Возвели б сарай —

не сарай,

а рай.

Ясно —

каждый

скажет так:

— Ну, и ну!

Дурак-то!

Сэкономивши пятак,

проэкономил трактор.

[1926]

Тип^*

По улицам,

посредине садов,

меж сияющих клубных тетерей

хулиганов

различных сортов

больше,

чем сортов бактерий.

* * *

По окончании

рабочего дня,

стакан кипяченой зажав в кулачике,

под каждой крышей Союза бубня,

докладывают докладчики.

Каждая тема —

восторг и диво —

вмиг выясняет вопросы бытья.

Новость —

польза от кооператива,

последняя новость —

вред от питья.

Пустые места

называются — дыры;

фиги

растут

на Лиге наций;

дважды два

по книгам — четыре;

четырежды четыре —

кругом шестнадцать.

Устав,

отходят ко сну культпросветчики

и видят

сквозь музыку храпа мерненького:

Россия,

затеплив

огарок свечки,

читает

взасос

политграмоту Бердникова.

Сидит,

читает,

делает выписки

до блеска

зари

на лысине шара.

А сбоку

пишет с него Либединский,

стихи

с него

сочиняет Жаров.

Иди и гляди —

не жизнь,

а лилия.

Идиллия.

* * *

А пока

докладчики преют,

народ почему-то

прет к Левенбрею.

Еле в стул вмещается парень,

один кулак —

четыре кило.

Парень взвинчен.

Парень распарен.

Волос штопором.

Нос лилов.

Мозг его

чист от мыслей сора.

Жить бы

ему

не в Москве,

а на Темзе.

Парень,

возможно,

стал бы боксером,

нос бы расшиб

Карпантье и Демпси.

Что

для него

докладчиков сонм?

Тоже

сласть

в наркомпросной доле!

Что он

Маркс

или Эдисон?

Ему

телефоны выдумывать,

что ли?

Мат,

а не лекции

соки корней его.

Он

не обучен

драться планово.

Спорт —

по башке бутылкой Корнеева,

доклад —

этажом обложить у Горшанова.

Парень выходит,

как в бурю на катере.

Тесен фарватер.

Тело намокло.

Парнем разосланы

к чертовой матери

бабы,

деревья,

фонарные стекла.

В полтротуара болтаются клёши,

рубашка-апаш

и кепка домиком.

Кулак

волосатей, чем лучшая лошадь,

и морда —

на зависть циркачьим комикам.

Лозунг дня —

вселенной в ухо! —

Все, что знает башка его дурья!

Бомба

из матершины и ухарств,

пива,

глупости

и бескультурья.

Надо помнить,

что наше тело

дышит

не только тем, что скушано, —

надо

рабочей культуры дело

делать так,

чтоб не было скушно.

[1926]

Долг Украине^*

Знаете ли вы

украинскую ночь?

Нет,

вы не знаете украинской ночи!

Здесь

небо

от дыма

становится черно́,

и герб

звездой пятиконечной вточен.

Где горилкой,

удалью

и кровью

Запорожская

бурлила Сечь,

проводов уздой

смирив Днепровье,

Днепр

заставят

на турбины течь.

И Днипро́

по проволокам-усам

электричеством

течет по корпусам.

Небось, рафинада

и Гоголю надо!

* * *

Мы знаем,

курит ли,

пьет ли Чаплин;

мы знаем

Италии безрукие руины;

мы знаем,

как Ду́гласа

галстух краплен…

А что мы знаем

о лице Украины?

Знаний груз

у русского

тощ —

тем, кто рядом,

почета мало.

Знают вот

украинский борщ,

знают вот

украинское сало.

И с культуры

поснимали пенку:

кроме

двух

прославленных Тарасов —

Бульбы

и известного Шевченка, —

ничего не выжмешь,

сколько ни старайся.

А если прижмут —

зардеется розой

и выдвинет

аргумент новый:

возьмет и расскажет

пару курьезов —

анекдотов

украинской мовы.

Говорю себе:

товарищ москаль,

на Украину

шуток не скаль.

Разучите

эту мову

на знаменах —

лексиконах алых, —

эта мова

величава и проста:

«Чуешь, сурмы заграли,

час расплаты настав…»

Разве может быть

затрепанней

да тише

слова

поистасканного

«Слышишь»?!

Я

немало слов придумал вам,

взвешивая их,

одно хочу лишь, —

чтобы стали

всех

моих

стихов слова

полновесными,

как слово «чуешь».

* * *

Трудно

людей

в одно истолочь,

собой

кичись не очень.

Знаем ли мы украинскую ночь?

Нет,

мы не знаем украинской ночи.

[1926]

Октябрь. 1917–1926^*

Если

стих

сердечный раж,

если

в сердце

задор смолк,

голосами его будоражь

комсомольцев

и комсомолок.

Дней шоферы

и кучера

гонят

пулей

время свое,

а как будто

лишь вчера

были

бури

этих боев.

В шинелях,

в поддевках идут…

Весть:

«Победа!»

За Смольный порог.

Там Ильич и речь,

а тут

пулеметный говорок.

Мир

другими людьми оброс;

пионеры

лет десяти

задают про Октябрь вопрос,

как про дело

глубоких седин.

Вырастает

времени мол,

день — волна,

не в силах противиться;

в смоль-усы

оброс комсомол,

из юнцов

перерос в партийцев.

И партийцы

в годах борьбы

против всех

буржуазных лис

натрудили

себе

горбы,

многий

стал

и взросл

и лыс.

А у стен,

с Кремля под уклон,

спят вожди

от трудов,

от ран.

Лишь колышет

камни

поклон

ото ста

подневольных стран.

На стене

пропылен

и нем

календарь, как календарь,

но в сегодняшнем

красном дне

воскресает

годов легендарь.

Будет знамя,

а не хоругвь,

будут

пули свистеть над ним,

и «Вставай, проклятьем…»

в хору

будет бой

и марш,

а не гимн.

Век промчится

в седой бороде,

но и десять

пройдет хотя б,

мы

не можем

не молодеть,

выходя

на праздник — Октябрь.

Чтоб не стих

сердечный раж,

не дряхлел,

не стыл

и не смолк,

голосами

его

будоражь

комсомольцев

и комсомолок.

[1926]

Не юбилейте!^*

Мне б хотелось

про Октябрь сказать,

не в колокол названивая,

не словами,

украшающими

тепленький уют, —

дать бы

революции

такие же названия,

как любимым

в первый день дают!

Но разве

уместно

слово такое?

Но разве

настали

дни для покоя?

Кто галоши приобрел,

кто зонтик;

радуется обыватель:

«Небо голубо̀…»

Нет,

в такую ерунду

не расказёньте

боевую

революцию — любовь.

* * *

В сотне улиц

сегодня

на вас,

на меня

упадут огнем знамена̀.

Будут глотки греметь,

за кордоны катя

огневые слова про Октябрь.

* * *

Белой гвардии

для меня

белей

имя мертвое: юбилей.

Юбилей — это пепел,

песок и дым;

юбилей —

это радость седым;

юбилей —

это край

кладбищенских ям;

это речи

и фимиам;

остановка предсмертная,

вздохи,

елей —

вот что лезет

из букв

«ю-б-и-л-е-й».

А для нас

юбилей —

ремонт в пути,

постоял —

и дальше гуди.

Остановка для вас,

для вас

юбилей —

а для нас

подсчет рублей.

Сбереженный рубль —

сбереженный заряд,

поражающий вражеский ряд.

Остановка для вас,

для вас

юбилей —

а для нас —

это сплавы лей.

Разобьет

врага

электрический ход

лучше пушек

и лучше пехот.

Юбилей!

А для нас —

подсчет работ,

перемеренный литрами пот.

Знаем:

в графиках

довоенных норм

коммунизма одежда и корм.

Не горюй, товарищ,

что бой измельчал:

— Глаз на мелочь! —

приказ Ильича.

Надо

в каждой пылинке

будить уметь

большевистского пафоса медь.

* * *

Зорче глаз крестьянина и рабочего,

и минуту

не будь рассеянней!

Будет:

под ногами

заколеблется почва

почище японских землетрясений.

Молчит

перед боем,

топки глуша,

Англия бастующих шахт.

Пусть

китайский язык

мудрен и велик. —

знает каждый и так,

что Кантон

тот же бой ведет,

что в Октябрь вели

наш

рязанский

Иван да Антон.

И в сердце Союза

война.

И даже

киты батарей

и полки́.

Воры

с дураками

засели в блинда̀жи

растрат

и волокит.

И каждая вывеска:

— рабкооп —

коммунизма тяжелый окоп.

Война в отчетах,

в газетных листах —

рассчитывай,

режь и крои́.

Не наша ли кровь

продолжает хлестать

из красных чернил РКИ?!

И как ни тушили огонь —

нас трое!

Мы

трое

охапки в огонь кидаем:

растет революция

в огнях Волховстроя,

в молчании Лондона,

в пулях Китая.

Нам

девятый Октябрь —

не покой,

не причал.

Сквозь десятки таких девяти

мозг живой,

живая мысль Ильича,

нас

к последней победе веди!

[1926]

Стоящим на посту^*

Жандармы вселенной,

вылоснив лица,

стоят над рабочим:

— Эй,

не бастуй! —

А здесь

трудящихся щит —

милиция

стоит

на своем

бессменном посту.

Пока

за нашим

октябрьским гулом

и в странах

в других

не грянет такой, —

стой,

береги своим караулом

копейку рабочую,

дом и покой.

Пока

Волховстроев яркая речь

не победит

темноту нищеты,

нутро республики

вам беречь —

рабочих

домов и людей

щиты.

Храня республику,

от людей до иголок,

без устали стой

и без лени,

пока не исчезнут

богатство и голод —

поставщики преступлений.

Враг — хитёр!

Смотрите в оба!

Его не сломишь,

если сам лоботряс.

Помни, товарищ, —

нужна учёба

всем,

защищающим рабочий класс!

Голой рукой

не взять врага нам,

на каждом участке

преследуй их.

Знай, товарищ,

и стрельбу из нагана,

и книгу Ленина,

и наш стих.

Слаба дисциплина — петлю накинут.

Бандит и белый

живут в ладах.

Товарищ,

тверже крепи дисциплину

в милиционерских рядах!

Иной

хулигану

так

даже рад, —

выйдет

этакий

драчун и голосило:

— Ничего, мол,

выпимши —

свой брат —

богатырская

русская сила. —

А ты качнешься

(от пива частого),

у целой улицы нос заалел:

— Ежели,

мол,

безобразит начальство,

то нам,

разумеется,

и бог велел! —

Сорвут работу

глупым ляганьем

пивного чада

бузящие ча̀ды.

Лозунг твой:

— Хулиганам

нет пощады! —

Иной рассуждает,

морща лоб:

— Что цапать

маленьких воришек?

Ловить вора,

да такого,

чтоб

об нем

говорили в Париже! —

Если выудят

миллион

из кассы скряжьей,

новый

с рабочих

сдерет задарма.

На мелочь глаз!

На мелкие кражи,

потрошащие

тощий

рабочий карман!

В нашей республике

свет не равен:

чем дальше от центра —

тем глубже ночи.

Милиционер,

в темноту окраин

глаз вонзай

острей и зорче!

Пока

за нашим

октябрьским гулом

и в странах других

не пройдет такой

стой,

береги своим караулом

копейки,

людей,

дома

и покой.

[1926]

Еврей^*

(Товарищам из Озета)

Бывало,

начни о вопросе еврейском

тебе

собеседник

ответит резко:

— Еврей?

На Ильинке!

Все в одной ли́нийке!

Еврей — караты,

еврей — валюта…

Люто богаты

и жадны люто.

А тут

им

дают Крым!

А Крым известен:

не карта, а козырь;

на лучшем месте —

дворцы и розы. —

Так врут

рабочим врагов голоса,

но ты, рабочий,

но ты —

ты должен честно взглянуть в глаза

еврейской нищеты.

И до сегодня

над Западным краем

слышатся отзвуки

стонов и рёва.

Это, «жидов»

за бунты карая,

тешилась

пуля и плеть царёва.

Как будто бы

у крови стока

стоишь

у столбцов статистических выкладок.

И липнет

пух

из перин Белостока

к лежащим глазам,

которые выколоты.

Уставив зрачок

и желт и огромен,

глядело солнце,

едва не заплакав.

Как там —

война

проходила в погроме:

и немец,

и русский,

и шайки поляков.

Потом демократы

во весь свой мах

громили денно и нощно.

То шел Петлюра

в батарейных грома̀х,

то плетью свистела махновщина.

Еще и подвал

от слезы не высох, —

они выползали,

оставив нору́.

И было

в ихних Мюр-Мерилизах

гнилых сельдей

на неполный рубль.

И снова

смрад местечковых ям

да крови несмытой красная медь.

И голод

в ухо орал:

— Земля!

Земля и труд

или смерть! —

Ни моря нет,

ни куста,

ни селеньица,

худшее из худших мест на Руси —

место,

куда пришли поселенцы,

палаткой взвив

паруса парусин.

Эту пустыню

в усердии рьяном

какая жрала саранча?!

Солончаки сменялись бурьяном,

и снова

шел солончак.

Кто смерит

каторгу их труда?!

Геройство — каждый дым,

и каждый кирпич,

и любая труба,

и всякая капля воды.

А нынче

течет ручьева́я лазурь;

и пота рабочего

крупный град

сегодня

уже

перелился в лозу́,

и сочной гроздью

повис виноград.

Люди работы

выглядят ровно:

взгляни

на еврея,

землей полированного.

Здесь

делом растут

коммуны слова:

узнай —

хоть раз из семи,

который

из этих двух —

из славян,

который из них —

семит.

Не нам

со зверьими сплетнями знаться.

И сердце

и тощий бумажник свой

откроем

во имя

жизни без наций —

грядущей жизни

без нищих

и войн!

[1926]

О том, как некоторые втирают очки товарищам, имеющим циковские значки^*

1

Двое.

В петлицах краснеют флажки.

К дверям учрежденья направляют

шажки…

Душой — херувим,

ангел с лица,

дверь

перед ними

открыл швейцар.

Не сняв улыбки с прелестного ротика,

ботики снял

и пылинки с ботиков.

Дескать:

— Любой идет пускай:

ни имя не спросим,

ни пропуска! —

И рот не успели открыть,

а справа

принес секретарь

полдюжины справок.

И рта закрыть не успели,

а слева

несет резолюцию

какая-то дева…

Очередь?

Где?

Какая очередь?

Очередь —

воробьиного носа короче.

Ни чином своим не гордясь,

ни окладом —

принял

обоих

зав

без доклада…

Идут обратно —

весь аппарат,

как брат

любимому брату, рад…

И даже

котенок,

сидящий на папке,

с приветом

поднял

передние лапки.

Идут, улыбаясь,

хвалить не ленятся:

— Рай земной,

а не учрежденьице! —

Ушли.

У зава

восторг на физии:

— Ура!

Пронесло.

Не будет ревизии!.. —

2

Назавтра,

дома оставив флажки,

двое

опять направляют шажки.

Швейцар

сквозь щель

горделиво лается:

— Ишь, шпана.

А тоже — шляется!.. —

С черного хода

дверь узка.

Орет какой-то:

— Предъявь пропуска! —

А очередь!

Мерь километром.

Куда!

Раз шесть

окружила дом,

как удав.

Секретарь,

величественней Сухаревой башни,

вдали

телефонит знакомой барышне…

Вчерашняя дева

в ответ на вопрос

сидит

и пудрит

веснушчатый нос…

У завовской двери

драконом-гадом

некто шипит:

— Нельзя без доклада! —

Двое сидят,

ковыряют в носу…

И только

уже в четвертом часу

закрыли дверь

и орут из-за дверок:

— Приходите

после дождика в четверг! —

У кошки —

и то тигрячий вид:

когти

вцарапать в глаза норовит…

В раздумье

оба

обратно катятся:

— За день всего —

и так обюрократиться?! —

А в щель

гардероб

вдогонку брошен:

на двух человек

полторы галоши.

* * *

Нету места сомнениям шатким.

Чтоб не пасся

бюрократ

коровой на лужку,

надо

или бюрократам

дать по шапке,

или

каждому гражданину

дать по флажку!

[1926]

Наш паровоз, стрелой лети^*

С белым букетом

из дымных роз

бежит паровоз,

летит паровоз…

За паровозом —

толпой вагончик.

Начни считать —

и брось, не кончив!

Вагоны красные,

как раки сва̀ренные,

и все гружённые,

и все товарные…

Приветно машет

вослед рука:

— Должно, пшеница,

должно, мука! —

Не сходит радость

со встречных рож:

— Должно, пшеница,

должно быть, рожь! —

К вокзалу главному

за пудом пуд

в сохранной целости

привез маршрут…

Два человечика,

топыря пузо,

с одной квитанцией

пришли за грузом:

— Подать три тысячи четыре места:

«Отчет

Урало-металло-треста!» —

С усердьем тратя

избыток си́лищи,

за носильщиком

потел носильщик…

Несут гроссбух,

приличный том,

весом

почти

в двухэтажный дом.

Потом притащили,

как — неведомо,

в два километра! —

степь, а не ведомость!

Кипы

обиты в железные планки:

это расписки,

анкеты, бланки…

Четверо

гнулись

от ящика следующего,

таща

фотографии

с их заведующего.

В дальнейшем

было

не менее тру́дненько:

Профили,

фасы

ответсотрудников.

И тут же

в трехтонки

сыпались прямо

за диаграммою диаграмма.

Глядя на это,

один ротозей

высказал мысль

не особенно личную:

— Должно,

с Ленинграда

картинный музей

везут

заодно

с библиотекой Публичною. —

Пыхтит вокзал,

как самовар на кухне:

— Эй, отчетность, гроссбухнем!

Волокитушка сама пойдет!

Попишем,

подпишем,

гроссбухнем! —

* * *

Свезли,

сложили.

Готово.

Есть!

Блиндаж

надежней любого щита.

Такое

никогда

никому не прочесть,

никому

никогда не просчитать.

Предлагаю:

— не вижу выхода иного —

сменить паровоз

на мощный и новый

и писаное и пишущих

по тундре и по́ лесу

послать поближе

к Северному полюсу…

Пускай на досуге,

без спешки и лени,

арифметике

по отчетам

учат тюленей!

[1926]

Рождественские пожелания и подарки^*

Лучше

мысль о елках

навсегда оставь.

Елки пусть растут

за линией застав.

Купишь елку,

так и то

нету, которая красива,

а оставшуюся

после вычески лесных массивов.

Что за радость?

Гадость!

Почему я с елками пристал?

Мой ответ

недолог:

нечего

из-за сомнительного рождества Христа

миллионы истреблять

рожденных елок.

Формулирую, все вопросы разбив

(отцепись, сомненья клещ!):

Христос — миф,

а елка —

вещь.

А чтоб зря

рождество не пропадало —

для каждого

подумал про подарок.

1. Англии

Хочу,

чтоб в одну

коммунистическую руку

сложили

рабочих

разрозненные руки.

Рабочим —

миллионы стойких Куков,

буржуям —

один хороший кукиш.

2. Китаю

От сердца от всего,

от самого до́нца,

хочу,

чтоб взвился

флаг-малина.

Чтоб получить

свободными

14 кантонцев

и, кстати,

одного

арестованного Чжан Цзо-лина.

3. Двум министрам

Куски закусок,

ви́на и пена.

Ешь весело!

Закусывай рьяно! —

Пока

Бриан

не сожрет Чемберлена,

а Чемберлен

сожрет Бриана.

4. СССР

Каждой республике —

три Волховстроя,

втрое дешевые,

мощные втрое.

Чтоб каждой реки

любая вода

миллионы вольт

несла в провода.

Чтоб новую волю

время вложило

в жилы железа

и наши жилы.

Пусть

хоть лампой будет пробита

толща

нашего

грязного быта.

5. Буржую

(Разумеется) — ствол.

Из ствола — кол.

Попробуй, мол,

кто крепче и дольше проживет —

кол

или живот.

6

И, наконец,

БЮРОКРАТАМ —

елочную хвою.

Пусть их

сидят на иголках

и воют.

Меньше

будут

на заседаниях тратиться,

и много труднее —

обюрократиться.

[1926]

Наше новогодие^*

«Новый год!»

Для других это просто:

о стакан

стаканом бряк!

А для нас

новогодие —

подступ

к празднованию

Октября.

Мы

лета́

исчисляем снова —

не христовый считаем род.

Мы

не знаем «двадцать седьмого»,

мы

десятый приветствуем год.

Наших дней

значенью

и смыслу

подвести итоги пора.

Серых дней

обыдённые числа,

на десятый

стройтесь

парад!

Скоро

всем

нам

счет предъявят:

дни свои

ерундой не мельча,

кто

и как

в обыдённой яви

воплотил

слова Ильича?

Что в селе?

Навоз

и скрипучий воз?

Свод небесный

коркою вычерствел?

Есть ли там

уже

миллионы звезд,

расцветающие в электричестве?

Не купая

в прошедшем взора,

не питаясь

зрелищем древним,

кто и нынче

послал ревизоров

по советским

Марьям Андревнам?

Нам

коммуна

не словом крепка́ и люба́

(сдашь без хлеба,

как ни крепися!).

У крестьян

уже

готовы хлеба́

всем,

кто переписью переписан?

Дайте крепкий стих

годочков этак на́ сто,

чтоб не таял стих,

как дым клубимый,

чтоб стихом таким

звенеть

и хвастать

перед временем,

перед республикой,

перед любимой.

Пусть гремят

барабаны поступи

от земли

к голубому своду.

Занимайте дни эти —

подступы

к нашему десятому году!

Парад

из края в край растянем.

Все,

в любой работе

и чине,

рабочие и драмщики,

стихачи и крестьяне,

готовьтесь

к десятой годовщине!

Всё, что красит

и радует,

всё —

и слова,

и восторг,

и погоду —

всё

к десятому припасем,

к наступающему году.

[1926]

Что делать?^*

Если хочешь,

забыв

и скуку и лень,

узнать сам,

что делается на земле

и что грохочет по небесам;

если хочешь знать,

как борются и боролись —

про борьбу людей

и работу машин,

про езду в Китай

и на Северный полюс,

почему

на метр

переменили аршин, —

чтоб твоя голова

не стала дурна́,

чтоб мозг

ерундой не заносило —

подписывайся

и читай журнал

«Знание — сила».

[1926]

Очерки, вторая половина 1925 и 1926

Мое открытие Америки^*

Мексика

Два слова. Моя последняя дорога^* — Москва, Кенигсберг (воздух), Берлин, Париж, Сен-Назер, Жижон, Сантандер, Мыс-ла-Коронь (Испания), Гавана (остров Куба), Вера Круц, Мехико-сити, Ларедо (Мексика), Нью-Йорк, Чикаго, Филадельфия, Детройт, Питсбург, Кливленд (Северо-Американские Соединенные Штаты), Гавр, Париж, Берлин, Рига, Москва.

Мне необходимо ездить. Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг.

Езда хватает сегодняшнего читателя. Вместо выдуманных интересностей о скучных вещах, образов и метафор — вещи, интересные сами по себе.

Я жил чересчур мало, чтобы выписать правильно и подробно частности.

Я жил достаточно мало, чтобы верно дать общее.

18 дней океана. Океан — дело воображения. И на море не видно берегов, и на море волны больше, чем нужны в домашнем обиходе, и на море не знаешь, что под тобой.

Но только воображение, что справа нет земли до полюса и что слева нет земли до полюса, впереди совсем новый, второй свет, а под тобой, быть может, Атлантида^*, — только это воображение есть Атлантический океан. Спокойный океан скучен. 18 дней мы ползем, как муха по зеркалу. Хорошо поставленное зрелище было только один раз; уже на обратном пути из Нью-Йорка в Гавр. Сплошной ливень вспенил белый океан, белым заштриховал небо, сшил белыми нитками небо и воду. Потом была радуга. Радуга отразилась, замкнулась в океане, — и мы, как циркачи, бросались в радужный обруч. Потом — опять пловучие губки, летучие рыбки, летучие рыбки и опять пловучие губки Сарагоссова моря, а в редкие торжественные случаи — фонтаны китов. И все время надоедающая (даже до тошноты) вода и вода.

Океан надоедает, а без него скушно.

Потом уже долго-долго надо, чтобы гремела вода, чтоб успокаивающе шумела машина, чтоб в такт позванивали медяшки люков.

Пароход «Эспань» 14 000 тонн. Пароход маленький, вроде нашего «ГУМ’а». Три класса, две трубы, одно кино, кафе-столовая, библиотека, концертный зал и газета.

Газета «Атлантик». Впрочем, паршивая. На первой странице великие люди: Балиев да Шаляпин^*, в тексте описание отелей (материал, очевидно, заготовленный на берегу) да жиденький столбец новостей — сегодняшнее меню и последнее радио, вроде: «В Марокко все^* спокойно».

Палуба разукрашена разноцветными фонариками, и всю ночь танцует первый класс с капитанами. Всю ночь наяривает джаз:

Маркита,

Маркита моя!

Зачем ты,

Маркита,

не любишь меня…

Классы — самые настоящие. В первом — купцы, фабриканты шляп и воротничков, тузы искусства и монашенки. Люди странные: турки по национальности, говорят только по-английски, живут всегда в Мексике, — представители французских фирм с парагвайскими и аргентинскими паспортами. Это — сегодняшние колонизаторы, мексиканские штучки. Как раньше за грошовые побрякушки спутники и потомки Колумба обирали индейцев, так сейчас за красный галстук, приобщающий негра к европейской цивилизации, на гаванских плантациях сгибают в три погибели краснокожих. Держатся обособленно. В третий и во второй идут только если за хорошенькими девочками. Второй класс — мелкие коммивояжеры^*, начинающие искусство и стукающая по ремингтонам^* интеллигенция. Всегда незаметно от боцманов, бочком втираются в палубы первого класса. Станут и стоят, — дескать, чем же я от вас отличаюсь: воротнички на мне те же, манжеты тоже. Но их отличают и почти вежливо просят уйти к себе. Третий — начинка трюмов. Ищущие работы из Одесс всего света — боксеры, сыщики, негры.

Сами наверх не суются. У заходящих с других классов спрашивают с угрюмой завистью: «Вы с преферанса?» Отсюда подымаются спертый запашище пота и сапожищ, кислая вонь просушиваемых пеленок, скрип гамаков и походных кроватей, облепивших всю палубу, зарезанный рев детей и шепот почти по-русски урезонивающих матерей: «Уймись, ты, киса̀нка моя, заплака̀нная».

Первый класс играет в покер^* и маджонг^*, второй — в шашки и на гитаре, третий — заворачивает руку за спину, закрывает глаза, сзади хлопают изо всех сил по ладони, — надо угадать, кто хлопнул из всей гурьбы, и узнанный заменяет избиваемого. Советую вузовцам испробовать эту испанскую игру.

Первый класс тошнит куда хочет, второй — на третий, а третий — сам на себя.

Событий никаких.

Ходит телеграфист, орет о встречных пароходах. Можете отправить радио в Европу.

А заведующий библиотекой, ввиду малого спроса на книги, занят и другими делами: разносит бумажку с десятью цифрами. Внеси 10 франков и запиши фамилию; если цифра пройденных миль окончится на твою — получай 100 франков из этого морского тотализатора^*.

Мое незнание языка и молчание было истолковано как молчание дипломатическое, и один из купцов, встречая меня, всегда для поддержки знакомства с высоким пассажиром почему-то орал: «Хорош Плевна^*» — два слова, заученные им от еврейской девочки с третьей палубы.

Накануне приезда в Гавану^* пароход оживился. Была дана «Томбола» — морской благотворительный праздник в пользу детей погибших моряков.

Первый класс устроил лотерею, пил шампанское, склонял имя купца Макстона, пожертвовавшего 2000 франков, — имя это было вывешено на доске объявлений, а грудь Макстона под общие аплодисменты украшена трехцветной лентой с его, Макстоновой фамилией, тисненной золотом.

Третий тоже устроил праздник. Но медяки, кидаемые первым и вторым в шляпы, третий собирал в свою пользу.

Главный номер — бокс. Очевидно, для любящих этот спорт англичан и американцев. Боксировать никто не умел. Противно — бьют морду в жару. В первой паре пароходный кок — голый, щуплый, волосатый француз в черных дырявых носках на голую ногу.

Кока били долго. Минут пять он держался от умения и еще минут двадцать из самолюбия, а потом взмолился, опустил руки и ушел, выплевывая кровь и зубы.

Во второй паре дрался дурак-болгарин, хвастливо открывавший грудь, — с американцем-сыщиком. Сыщика, профессионального боксера, разбирал смех, — он размахнулся, но от смеха и удивления не попал, а сломал собственную руку, плохо сросшуюся после войны.

Вечером ходил арбитр и собирал деньги на поломанного сыщика. Всем объявлялось по секрету, что сыщик со специальным тайным поручением в Мексике, а слечь надо в Гаване, а безрукому никто не поможет, — зачем он американской полиции?

Это я понял хорошо, потому что и американец-арбитр в соломенном шлеме оказался одесским сапожником-евреем.

А одесскому еврею все надо, — даже вступаться за незнакомого сыщика под тропиком Козерога.

Жара страшная.

Пили воду — и зря: она сейчас же выпаривалась по́том.

Сотни вентиляторов вращались на оси и мерно покачивали и крутили головой — обмахивая первый класс.

Третий класс теперь ненавидел первый еще и за то, что ему прохладнее на градус.

Утром, жареные, печеные и вареные, мы подошли к белой — и стройками и скалами — Гаване. Подлип таможенный катерок, а потом десятки лодок и лодчонок с гаванской картошкой — ананасами. Третий класс кидал деньгу, а потом выуживал ананас веревочкой.

На двух конкурирующих лодках два гаванца ругались на чисто русском языке: «Куда ты прешь со своей ананасиной, мать твою…»

Гавана. Стояли сутки. Брали уголь. В Вера-Круц угля нет, а его надо на шесть дней езды, туда и обратно по Мексиканскому заливу. Первому классу пропуска на берег дали немедленно и всем, с заносом в каюту. Купцы в белой чесуче сбегали возбужденно с дюжинами чемоданчиков — образцов подтяжек, воротничков, граммофонов, фиксатуаров и красных негритянских галстуков. Купцы возвращались ночью пьяные, хвастаясь дареными двухдолларовыми сигарами.

Второй класс сходил с выбором. Пускали на берег нравящихся капитану. Чаще — женщин.

Третий класс не пускали совсем — и он торчал на палубе, в скрежете и грохоте углесосов, в черной пыли, прилипшей к липкому поту, подтягивая на веревочке ананасы.

К моменту спуска полил дождь, никогда не виданный мной тропический дождина.

Что такое дождь?

Это — воздух с прослойкой воды.

Дождь тропический — это сплошная вода с прослойкой воздуха.

Я первоклассник. Я на берегу. Я спасаюсь от дождя в огромнейшем двухэтажном пакгаузе. Пакгауз от пола до потолка начинен «виски». Таинственные подписи: «Кинг Жорж», «Блэк энд уайт», «Уайт хорс» — чернели на ящиках спирта, контрабанды, вливаемой отсюда в недалекие трезвые Соединенные Штаты^*.

За пакгаузом — портовая грязь кабаков, публичных домов и гниющих фруктов.

За портовой полосой — чистый богатейший город мира.

Одна сторона — разэкзотическая. На фоне зеленого моря черный негр в белых штанах продает пунцовую рыбу, подымая ее за хвост над собственной головой. Другая сторона — мировые табачные и сахарные лимитеды^* с десятками тысяч негров, испанцев и русских рабочих.

А в центре богатств — американский клуб, десятиэтажный^* Форд, Клей и Бок — первые ощутимые признаки владычества Соединенных Штатов над всеми тремя — над Северной, Южной и Центральной Америкой.

Им принадлежит почти весь гаванский Кузнецкий мост: длинная, ровная, в кафе, рекламах и фонарях Прадо^*; по всей Ведадо^*, перед их особняками, увитыми розовым коларио^*, стоят на ножке фламинго^* цвета рассвета. Американцев берегут на своих низеньких табуретах под зонтиками стоящие полицейские.

Все, что относится к древней экзотике, красочно поэтично и малодоходно. Например, красивейшее кладбище^* бесчисленных Гомецов и Лопецов с черными даже днем аллеями каких-то сплетшихся тропических бородатых деревьев.

Все, что относится к американцам, прилажено прилежно и организованно. Ночью я с час простоял перед окнами гаванского телеграфа. Люди разомлели в гаванской жаре, пишут почти не двигаясь. Под потолком на бесконечной ленте носятся зажатые в железных лапках квитанции, бланки и телеграммы. Умная машина вежливо берет от барышни телеграмму, передает телеграфисту и возвращается от него с последними курсами мировых валют. И в полном контакте с нею, от тех же двигателей вертятся и покачивают головами вентиляторы.

Обратно я еле нашел дорогу. Я запомнил улицу по эмалированной дощечке с надписью «трафико». Как будто ясно — название улицы. Только через месяц я узнал, что «трафико» на тысячах улиц просто указывает направление автомобилей. Перед уходом парохода я сбежал за журналами. На площади меня поймал оборванец. Я не сразу мог понять, что он просит о помощи. Оборванец удивился:

— Ду ю спик инглиш?^* Парлата эспаньола?^* Парле ву франсе?^*

Я молчал и только под конец сказал ломано, чтоб отвязаться: «Ай эм ре́ша^*!»

Это был самый необдуманный поступок. Оборванец ухватил обеими руками мою руку и заорал:

— Гип большевик! Ай эм большевик! Гип, гип!

Я скрылся под недоуменные и опасливые взгляды прохожих.

Мы отплывали уже под гимн мексиканцев.

Как украшает гимн людей, — даже купцы стали серьезны, вдохновенно повскакивали с мест и орали что-то вроде:

Будь готов, мексиканец,

вскочить на коня…

К ужину давали незнакомые мне еды — зеленый кокосовый орех с намазывающейся маслом сердцевиной и фрукт манго — шарж на банан, с большой волосатой косточкой.

Ночью я с завистью смотрел пунктир фонарей далеко по правой руке, — это горели железнодорожные огни Флориды^*.

На железных столбах в третьем классе, к которым прикручивают канаты, сидели вдвоем я и эмигрирующая одесская машинистка. Машинистка говорила со слезой:

— Нас сократили, я голодала, сестра голодала, двоюродный дядька позвал из Америки. Мы сорвались и уже год плаваем и ездим от земли к земле, от города к городу. У сестры — ангина и нарыв. Я звала вашего доктора. Он не пришел, а вызвал к себе. Пришли, говорит — раздевайтесь. Сидит с кем-то и смеется. В Гаване хотели слезть зайцами — оттолкнули. Прямо в грудь. Больно. Так в Константинополе, так в Александрии. Мы — третьи… Этого и в Одессе не бывало. Два года ждать нам, пока пустят из Мексики в Соединенные Штаты… Счастливый! Вы через полгода опять увидите Россию.

Мексика. Вера-Круц. Жиденький бережок с маленькими низкими домишками. Круглая беседка для встречающих рожками музыкантов.

Взвод солдат учится и марширует на берегу. Нас прикрутили канатами. Сотни маленьких людей в тричетвертиаршинных шляпах кричали, вытягивали до второй палубы руки с носильщическими номерами, дрались друг с другом из-за чемоданов и уходили, подламываясь под огромной клажей. Возвращались, вытирали лицо и орали и клянчили снова.

— Где же индейцы? — спросил я соседа.

— Это индейцы, — сказал сосед.

Я лет до двенадцати бредил индейцами по Куперу и Майн-Риду. И вот стою, оторопев, как будто перед моими глазами павлинов переделывают в куриц.

Я был хорошо вознагражден за первое разочарование. Сейчас же за таможней пошла непонятная, своя, изумляющая жизнь.

Первое — красное знамя с серпом и молотом в окне двухэтажного дома.

Ни к каким советским консульствам это знамя никак не относится. Это «организация Проаля». Мексиканец въезжает в квартиру и выкидывает флаг.

Это значит:

«Въехал с удовольствием, а за квартиру платить не буду». Вот и все.

Попробуй — вышиби.

В крохотной тени от стен и заборов ходят коричневые люди. Можно идти и по солнцу, но тогда тихо, тихо — иначе солнечный удар.

Я узнал об этом поздно и две недели ходил, раздувая ноздри и рот — чтобы наверстать нехватку разреженного воздуха.

Вся жизнь — и дела, и встречи, и еда — всё под холщевыми полосатыми навесами на улицах.

Главные люди — чистильщики сапог и продавцы лотерейных билетов. Чем живут чистильщики сапог — не знаю. Индейцы босые, а если и обуты, то во что-то не поддающееся ни чистке, ни описанию. А на каждого имеющего сапог — минимум 5 чистильщиков.

Но лотерейщиков еще больше. Они тысячами ходят с отпечатанными на папиросной бумаге миллионами выигрышных билетов, в самых мелких купюрах. А наутро уже выигрыши с массой грошовых выдач. Это уже не лотерея, а какая-то своеобразная, полукарточная, азартная игра. Билеты раскупают, как в Москве подсолнухи. В Вера-Круц не задерживаются долго: покупают мешок, меняют доллары, берут мешок с серебром за плечи и идут на вокзал покупать билет в столицу Мексики — Мехико-сити.

В Мексике все носят деньги в мешках. Частая смена правительств (за отрезок времени 28 лет — 30 президентов) подорвала доверие к каким бы то ни было бумажкам. Вот и мешки.

В Мексике бандитизм. Признаюсь, я понимаю бандитов. А вы, если перед вашими носами звенят золотым мешком, разве не покуситесь?

На вокзале увидел вблизи первых военных. Большая шляпа с пером, желтое лицо, шестивершкозые усы, палаш до полу, зеленые мундиры и лакированные желтые краги.

Армия Мексики интересна. Никто, и военный министр тоже, не знает, сколько в Мексике солдат. Солдаты под генералами. Если генерал за президента, он, имея тысячу солдат, хвастается десятью тысячами. А получив на десять, продает еду и амуницию девяти.

Если генерал против президента, он щеголяет статистикой в тысячу, а в нужный момент выходит драться с десятью.

Поэтому военный министр на вопрос о количестве войска отвечает:

— Кин сав^*, кин сав. Кто знает, кто знает. Может, 30 тысяч, но возможно — и сто.

Войско живет по-древнему — в палатках со скарбом, с женами и с детьми.

Скарб, жены и дети этакой махновщиной^* выступают во время междоусобных войн. Если у одной армии нет патронов, но есть маис, а другие без маиса, но с патронами — армии прерывают сражение, семьи ведут меновую торговлю, одни наедятся маисом, другие наполнят патронами сумки — и снова раздувают бой.

По дороге к вокзалу автомобиль спугнул стаю птиц. Есть чего испугаться.

Гусиных размеров, вороньей черноты, с голыми шеями и большими клювами, они подымались над нами.

Это «зопилоты», мирные вороны Мексики; ихнее дело — всякий отброс.

Отъехали в девять вечера.

Дорога от Вера-Круц до Мехико-сити, говорят, самая красивая в мире. На высоту 3000 метров вздымается она по обрывам, промежду скал и сквозь тропические леса. Не знаю. Не видал. Но и проходящая мимо вагона тропическая ночь необыкновенна.

В совершенно синей, ультрамариновой ночи черные тела пальм — совсем длинноволосые богемцы-художники.

Небо и земля сливаются. И вверху и внизу звезды. Два комплекта. Вверху неподвижные и общедоступные небесные светила, внизу ползущие и летающие звезды светляков.

Когда озаряются станции, видишь глубочайшую грязь, ослов и длинношляпых мексиканцев в «сарапе» — пестрых коврах, прорезанных посередине, чтоб просунуть голову и спустить концы на живот и за спину.

Стоят, смотрят — а двигаться не их дело.

Над всем этим сложный, тошноту вызывающий запах, — странная помесь вони газолина и духа гнили банана и ананаса.

Я встал рано. Вышел на площадку.

Было все наоборот.

Такой земли я не видал и не думал, что такие земли бывают.

На фоне красного восхода, сами окрапленные красным, стояли кактусы. Одни кактусы. Огромными ушами в бородавках вслушивался нопаль, любимый деликатес ослов. Длинными кухонными ножами, начинающимися из одного места, вырастал могей. Его перегоняют в полупиво-полуводку — «пульке», спаивая голодных индейцев. А за нопалем и могеем, в пять человеческих ростов, еще какой-то сросшийся трубами, как орган консерватории, только темнозеленый, в иголках и шишках.

По такой дороге я въехал в Мехико-сити.

Диего де-Ривера^* встретил меня на вокзале. Поэтому живопись — первое, с чем я познакомился в Мехико-сити.

Я раньше только слышал, будто Диего — один из основателей компартии Мексики, что Диего величайший мексиканский художник, что Диего из кольта попадает в монету на лету. Еще я знал, что своего Хулио Хуренито^* Эренбург пытался писать с Диего.

Диего оказался огромным, с хорошим животом, широколицым, всегда улыбающимся человеком.

Он рассказывает, вмешивая русские слова (Диего великолепно понимает по-русски), тысячи интересных вещей, но перед рассказом предупреждает:

— Имейте в виду, и моя жена подтверждает, что половину из всего сказанного я привираю.

Мы с вокзала, закинув в гостиницу вещи, двинулись в мексиканский музей. Диего двигался тучей, отвечая на сотни поклонов, пожимая руку ближайшим и перекрикиваясь с идущими другой стороной. Мы смотрели древние, круглые, на камне, ацтекские^* календари из мексиканских пирамид, двумордых идолов ветра, у которых одно лицо догоняет другое. Смотрели, и мне показывали не зря. Уже мексиканский посол в Париже, г-н Рейес, известный новеллист Мексики, предупреждал меня, что сегодняшняя идея мексиканского искусства — это исход из древнего, пестрого, грубого народного индейского искусства, а не из эпигонски-эклектических форм, завезенных сюда из Европы. Эта идея — часть, может, еще и не осознанная часть, идеи борьбы и освобождения колониальных рабов.

Поженить грубую характерную древность с последними днями французской модернистской живописи хочет Диего в своей еще не оконченной работе — росписи всего здания мексиканского министерства народного просвещения.

Это много десятков стен, дающих прошлую, настоящую и будущую историю Мексики.

Первобытный рай, со свободным трудом, с древними обычаями, праздниками маиса, танцами духа смерти и жизни, фруктовыми и цветочными дарами.

Потом — корабли генерала Эрнандо Кортеса^*, покорение и закабаление Мексики.

Подневольный труд с плантатором (весь в револьверах), валяющимся в гамаке. Фрески ткацкого, литейного, гончарного и сахарного труда. Подымающаяся борьба. Галерея застреленных революционеров. Восстание с землей, атакующей даже небеса. Похороны убитых революционеров. Освобождение крестьянина. Учение крестьян под охраной вооруженного народа. Смычка рабочих и крестьян. Стройка будущей земли. Коммуна — расцвет искусства и знаний.

Эта работа была заказана предыдущим недолговечным президентом в период его заигрывания с рабочими.

Сейчас эта первая коммунистическая роспись в мире — предмет злейших нападок многих высоких лиц из правительства президента Кайеса^*.

Соединенные Штаты — дирижер Мексики — дали броненосцами и пушками понять, что мексиканский президент только исполнитель воли североамериканского капитала. А поэтому (вывод нетруден) незачем разводить коммунистическую агитационную живопись.

Были случаи нападения хулиганов и замазывания и соскребывания картин.

В этот день я обедал у Диего.

Его жена — высокая красавица из Гвадалахары^*.

Ели чисто мексиканские вещи.

Сухие, пресные-пресные тяжелые лепешки-блины. Рубленое скатанное мясо с массой муки и целым пожаром перца.

До обеда кокосовый орех, после — манго.

Запивается отдающей самогоном дешевой водкой — коньяком-хабанерой.

Потом перешли в гостиную. В центре дивана валялся годовалый сын, а в изголовьи на подушке бережно лежал огромный кольт.

Приведу отрывочные сведения и о других искусствах.

Поэзия: Ее много. В саду Чапультапеке есть целая аллея поэтов — Кальсада де лос поэтос.

Одинокие мечтательные фигуры скребутся в бумажке.

Каждый шестой человек — обязательно поэт.

Но все мои вопросы критикам о сегодняшней значительной мексиканской поэзии, о том, есть ли что-либо похожее на советские течения, — оставались без ответа.

Даже коммунист Герреро, редактор железнодорожного журнала, даже рабочий писатель Крус пишут почти одни лирические вещи со сладострастиями, со стонами и шепотами, и про свою любимую говорят: Комо леон ну́био (как нубийский лев).

Причина, я думаю, слабое развитие поэзии, слабый социальный заказ. Редактор журнала «Факел» доказывал мне, что платить за стихи нельзя, — какая же это работа! Их можно помещать только как красивую человеческую позу, прежде всего выгодную и интересную одному автору. Интересно, что этот взгляд на поэзию был и в России в предпушкинскую и даже в пушкинскую эпоху. Профессионалом, серьезно вставлявшим стихи в бюджет, был, кажется, тогда только один Пушкин.

Поэзия напечатанная, да и вообще хорошая книга, не идет совсем. Исключение — только переводные романы. Даже книга «Грабительская Америка», насущная книга об империализме в Соединенных Штатах и возможности объединения латинской Америки для борьбы, переведенная и напечатанная уже в Германии, здесь расходится в пятистах экземплярах и то чуть ли не при насильственной подписке.

Те, кто хотят, чтоб их поэзия шла, издают лубочные листки с поэмой, приспособленной к распеву на какой-нибудь общеизвестный мотив.

Такие листки показывал мне делегат Крестинтерна^* товарищ Гальван. Это — предвыборные листки с его же стихами, за грош продающимися по рынкам. Этот способ надо бы применить вапповцам^* и мапповцам — вместо толстенных академических антологий на рабоче-крестьянском верже^*, в 5 рублей ценой.

Русскую литературу любят и уважают, хотя больше по наслышке. Сейчас переводятся (!) Лев Толстой, Чехов, а из новых я видел только «Двенадцать» Блока да мой «Левый марш».

Театр. Драмы, оперы, балет пустуют. Заезжая Анна Павлова^* имела бы полный зал, только б если у нее двоилось в глазах.

Я был раз в огромном театре на спектакле кукол. Было жутко видеть это приехавшее из Италии потрясающее искусство. Люди, казавшиеся живыми, ломались в гимнастике по всем суставам. Из бабы человечьей величины десятками вылетали танцевать крохотные куколки обоего пола.

Оркестр и хор полуаршинных людей выводили невозможные рулады, и даже на этом официальном спектакле в пользу авиаторов Мексики полны были только ложи дипломатических представителей, хотя билеты и продавались вручную, вразнос.

Есть два «батаклана^*» — подражание голым парижским ревю. Они полны. Женщины тощие и грязные. Очевидно, уже вышедшие из моды, из лет, и из успеха в Европе и в Штатах. Пахнет потом и скандалом. Номер получасового вращения (с дрожью) задом (обратная сторона танца живота) повторяется трижды — и снова бешеный свист, заменяющий в Мексике аплодисменты.

Так же посещаем кино. Мексиканское кино работает от восьми вечера и показывает одну неповторяющуюся программу из трех-четырех огромных лент.

Содержание ковбойское, происхождение американское. Но самое любимое посещаемое зрелище — это бой быков.

Огромное стальное строение арены — единственное здание по всем правилам, по всей американской широте.

Человек — тысяч на сорок. Задолго до воскресенья газеты публикуют:

Лос Очо Торос^*

восемь бычков

Быков и лошадей, принимающих участие в битве, можно заранее осматривать в конюшнях торо. Такие-то и такие-то знаменитые тореадоры, матадоры и пикадоры принимают участие в празднике.

В назначенный час тысячи экипажей со светскими дамами, катящими с ручными обезьянками в своих «ройльсах^*», и десятки тысяч пешеходов прут к стальному зданию. Цены на билеты, раскупленные барышниками, вздуты вдвое.

Цирк открытый.

Аристократия берет билеты в теневой, дорогой стороне, плебс — на дешевой, солнечной. Если после убийства двух быков, из общей программы в 6 или в 8, дождь заставляет прекратить живодерню, публика — так было в день моего приезда — ярится и устраивает погром администрации и деревянных частей.

Тогда полиция прикатывает брандсбои и начинает окачивать солнечную (плебейскую) сторону водой. Это не помогает, — тогда стреляют в тех же солнечников.

Торо^*.

Перед входом огромная толпа ждет любимцев-быкобоев. Именитые граждане стараются сняться рядом с высокомерным быкобойцем, аристократки-сеньоры дают, очевидно для облагораживающего влияния, подержать им своих детей. Фотографы занимают места почти на бычьих рогах — и начинается бой.

Сначала пышный, переливающий блестками парад. И уже начинает бесноваться аудитория, бросая котелки, пиджаки, кошельки и перчатки любимцам на арену. Красиво и спокойно, сравнительно, проходит пролог, когда тореадор играет с быком красной тряпкой. Но уже с бандерильеров, когда быку в шею втыкают первые копья, когда пикадоры обрывают быкам бока, и бык становится постепенно красным, когда его взбешенные рога врезаются в лошажьи животы, и лошади пикадоров секунду носятся с вывалившимися кишками, — тогда зловещая радость аудитории доходит до кипения. Я видел человека, который спрыгнул со своего места, выхватил тряпку тореадора и стал взвивать ее перед бычьим носом.

Я испытал высшую радость: бык сумел воткнуть рог между человечьими ребрами, мстя за товарищей-быков.

Человека вынесли.

Никто на него не обратил внимания.

Я не мог и не хотел видеть, как вынесли шпагу главному убийце и он втыкал ее в бычье сердце. Только по бешеному грохоту толпы я понял, что дело сделано. Внизу уже ждали тушу с ножами сдиратели шкур. Единственное, о чем я жалел, это о том, что нельзя установить на бычьих рогах пулеметов и нельзя его выдрессировать стрелять.

Почему нужно жалеть такое человечество?

Единственное, что примиряет меня с боем быков, это — то, что и король Альфонс испанский^* против него.

Бой быков — национальная мексиканская гордость.

Когда, распростившись с своим делом, купив дома и обеспечив себя и детей едой и лакеями, знаменитый быкобоец Рудольфо Гаона уехал в Европу — вся пресса взвыла, собирая анкеты: имеет ли право уезжать этот великий человек? у кого будет учиться, с кого будет брать пример подрастающая Мексика?

Поражающих архитектурных памятников новой стройки я в Мексике не видел. Быстро меняющиеся президенты мало задумываются о долговечных стройках. Диэц^*, пропрезидентствовавший тридцать лет, под конец начал строить не то сенат, не то театр. Диэца прогнали. С тех пор прошло много лет. Готовый скелет из железных балок стоит, а сейчас, кажется, его получил на слом или продажу за какие-то услуги президенту какой-то мексиканский спекулянт. Новой и хорошей вещью мне показался памятник Сервантесу (копия севильского). Возвышающаяся площадка, обнесенная каменными скамейками, посредине фонтан, очень нужный в мексиканской жаре. Скамейки и низкие стены выстланы плитками, воскрешающими в простеньких лубочках похождения Дон-Кихота. Маленький Дон и Санчо-Панса стоят по бокам. Никаких изображений усатого или бородатого Сервантеса.

Зато два шкафика его книг, которые тут же много лет листают возвышенные мексиканцы.

Город Мехико-сити плоский и пестрый. Снаружи почти все домики — ящиками. Розовые, голубые, зеленые. Преобладающий цвет розовато-желтый, этаким морским песком на заре. Фасад дома скучен, вся его красота — внутри. Здесь дом образует четырехугольный дворик. Дворик усажен всякой цветущей тропичностью. Перед всеми домами обнимающая дворик двух-трех-четырехэтажная терраса, обвитая зеленью, увешанная горшками с ползучими растениями и клетками попугаев.

Целое огромное американское кафе Самборн устроено так: застеклена крыша над двориком — вот и все.

Это — испанский тип домов, завезенный сюда завоевателями.

От старого восьмисотлетнего Мехико, — когда все это пространство, занимаемое городом, было озеро, обнесенное вулканами, и только на островочке стояло пуэбло, своеобразный город-дом-коммуна, тысяч на 40 человек, — от этого ацтекского города не осталось и следа.

Зато масса дворцов и домов первого завоевателя Мексики — Кортеса и его эпохи, недолгого царя Итурбиды^*, да церкви, церкви и монастыри. Их много больше 10 000 расставлено в Мексике.

И огромные новые соборы^*, вроде брата Нотр-Дама^* — кафедраля на площади Сокола^*, — до маленькой церковки в старом городе, без окон, заплесневевшей и зацветшей. Она брошена лет двести назад после сражения монахов с кем-то, — вот и стоит дворик, в котором еще и сейчас валяется допотопное оружие, в том порядке — вернее, беспорядке, — в котором побросали его разбитые осажденные. И мимо огромных книг на деревянных подставках носятся летучие мыши и ласточки.

Правда, упомянутым кафедралем для молений пользуются мало — у кафедраля с одной стороны вход, а с другой — четыре выхода на четыре улицы. Мексиканские синьорины и синьориты пользуются собором как проходным двором для того, чтобы, оставив в ждущем шофере впечатление религиозной невинности, выскользнуть с другой стороны в объятия любовника или под руку поклонника.

Хотя церковные земли конфискованы, процессии религиозные запрещены правительством, но это остается только на бумаге. На деле, кроме попов, религию блюдут и множество своеобразных организаций: «Рыцари Колумба», «Общество дам-католичек», «Общество молодых католиков» и т. д.

Это — дома и здания, на которых останавливаются гиды^* и Куки^*. Дома истории — дома попов и дома богатых.

Коммунисты показывали мне кварталы бедняков, мелких подмастерьев, безработных. Эти домики лепятся друг к другу, как ларьки на Сухаревке^*, но с еще большей грязью. В этих домах нет окон, и в открытые двери видно, как лепятся семьи из восьми, из десяти человек в одной такой комнатке.

Во время ежедневных летних мексиканских дождей вода заливает протоптанные ниже тротуаров полы и стоит вонючими лужами.

Перед дверьми мелкие худосочные дети едят вареный маис, продающийся здесь же и хранящийся теплым под грязными тряпками, на которых ночью спит сам торговец.

Взрослые, у которых есть еще 12 сантимов^*, сидят в «пулькерии» — этой своеобразной мексиканской пивной, украшенной коврами сарапе, с изображением генерала Боливара^*, с пестрыми лентами или стеклярусами вместо дверей.

Кактусовый пульке, без еды, портит сердце и желудок. И уже к сорока годам индеец с одышкой, индеец с одутловатым животом. И это — потомок стальных Ястребиных Когтей^*, охотников за скальпами^*! Это — обобранная американскими цивилизующими империалистами страна — страна, в которой до открытия Америки валяющееся серебро даже не считалось драгоценным металлом, — страна, в которой сейчас не купишь и серебряного фунта, а должен искать его на Волстрит в Нью-Йорке. Серебро американское, нефть американская. На севере Мексики во владении американцев и густые железные дороги и промышленность по последнему техническому слову.

А экзотика — на кой она черт! Лианы, попугаи, тигры и малярии, это — на юге, это — мексиканцам. Что американцам? Тигров, что ли, ловить да стричь шерсть на кисточки для бритья?

Тигры — это мексиканцам. Им — голодная экзотика.

Самая богатая страна мира, уже посаженная североамериканским империализмом на голодный паек.

Жизнь города начинается поздно, в 8–9 часов.

Открываются рынки, слесарные, сапожные и портняжные мастерские, все электрифицированные, со станками для обпиливания и крашенья каблуков, с утюгами для глажения сразу всего костюма. За мастерскими — правительственные учреждения.

Масса такси и частных автомобилей вперемежку с демократическими тряскими грузными автобусами, не комфортабельней и не вместительней нашего грузового полка^*.

Авто конкурируют с автобусами и авто разных фирм между собой.

Эта конкуренция при больше чем страстном характере испанцев-шоферов приобретает прямо боевые формы.

Авто гоняется за авто, авто вместе гоняются за автобусом, а все сообща въезжают на тротуары, охотясь за необдуманными пешеходами.

Мехико-сити — первый в мире город по количеству несчастных случаев от автомобилей.

Шофер в Мексике не отвечает за увечья (берегись сам!), поэтому средняя долгота житья без увечий десять лет. Раз в десять лет давят каждого. Правда, есть и нераздавленные в течение двадцати лет, но это за счет тех, которые в пять лет уже раздавлены.

В отличие от врагов мексиканского человечества — автомобилей — трамваи исполняют гуманную роль. Они развозят покойников.

Часто видишь необычное зрелище. Трамвай с плачущими родственниками, а на прицепе-катафалке покойник. Вся эта процессия жарит вовсю с массой звонков, но без остановок.

Своеобразная электрификация смерти!

Сравнительно с Соединенными Штатами народу на улицах мало — домишки маленькие с садами, протяжение города огромное, а жителей всего 600 тысяч.

Уличных реклам мало. Только ночью врезается одна. Мексиканец из электрических лампочек накидывает лассо на коробку папирос. Да все такси украшены изогнувшейся в плавании женщиной — реклама купальных костюмов.

Единственная реклама, которую любит малоудивляющийся мексиканец, это «барата» — распродажа. Этими распродажами заполнен город. Самые солидные фирмы обязаны ее объявлять — без распродажи мексиканца не заставишь купить даже фиговый лист.

В мексиканских условиях это не шутка. Говорят, муниципалитет повесил на одной из застав, вводящих в Мехико-сити, для усовещевания чересчур натуральных индейцев вывеску:

В Мехико-Сити без штанов вход воспрещается

Магазинная экзотика есть, но она для дураков, для заезжих, скупающих сувениры, сухопарых американок. К их услугам прыгающие бобы, чересчур яркие сарапе, от которых будут шарахаться все ослы Гвадалахары, сумочки с тисненым ацтекским календарем, открытки с попугаями из настоящих попугайских перышек. Мексиканец чаще останавливается перед машинными магазинами немцев, бельевыми — французов, мебели — американцев.

Иностранных предприятий бесконечное количество. Когда в праздник 14 июля^* французские лавки подняли флаги, то густота их заставила думать, что мы во Франции.

Наибольшими торговыми симпатиями пользуются Германия, немцы.

Говорят, что немец может проехать по стране, пользуясь всеобщим хлебосольством только из любви к его национальности. Недаром в самой распространенной здесь газете я видел типографские машины, привезенные недавно, только с немецкими клеймами, — хотя до Америки сутки, а до Гамбурга езды 18 дней.

До 5–6 часов служба, работа. Потом к вертушкам. Перед парикмахерскими в Америке вертушки — стеклянный цилиндр с разноцветными спиралями, реклама мексиканских парикмахерских. Другие — в чистильню сапог. Длинный магазин с подставками для ног перед высокими стульями. Чистильщиков на 20.

Мексиканец франтовит — я видел рабочих, которые душатся. Мексиканка ходит неделю в дырах, чтоб в воскресенье разодеться в шелка. С семи часов центральные улицы загораются электричеством, которого здесь жгут больше, чем где бы то ни было, — во всяком случае больше, чем позволяют средства мексиканского народа. Своеобразная агитация за крепость и благополучие существования под нынешним президентом.

В 11 часов, когда кончаются театры и кино, остаются несколько кафе да загородные и окраинные подвальные кабачки, — ходьба начинает становиться небезопасной. В сад Чапультапек, в котором дворец президента, уже не пускают.

По городу горох выстрелов. Сбежавшаяся полиция не всегда обнаруживает убийство. Чаще всего стреляют в трактирах, пользуясь кольтом как штопором. Отшибают бутылочьи горлышки. Стреляют просто из авто, для шума. Стреляют на пари — тянут жребий, кто кого будет застреливать, — вынувший застреливает честно. В саду Чапультапек стреляют обдуманно. Президент приказал не впускать в сад с темнотой (в саду президентский дворец), стрелять после третьего предупреждения. Стрелять не забывают, только иногда забывают предупреждать. Газеты об убийствах пишут с удовольствием, но без энтузиазма. Но зато, когда день обошелся без смерти, газета публикует с удивлением:

«Сегодня убийств не было».

Любовь к оружию большая. Обычай дружеского прощания такой: становишься животом к животу и похлопываешь по спине. Впрочем, похлопываешь ниже и в заднем кармане брюк всегда прохлопнешь увесистый кольт.

Это у каждого от 15 до 75-летнего возраста.

Капля политики. Капля — потому что это не моя специальность, потому что жил в Мексике мало, а писать об этом надо много.

Политическая жизнь Мексики считается экзотической, потому что отдельные факты ее на первый взгляд неожиданны, а проявления необычны.

Чехарда президентов, решающий голос кольта, никогда не затухающие революции, сказочное взяточничество, героизм восстаний, распродажа правительств — все это есть в Мексике, и всего вдоволь.

Прежде всего о слове «революционер». В мексиканском понятии это не только тот, кто, понимая или угадывая грядущие века, дерется за них и ведет к ним человечество, — мексиканский революционер — это каждый, кто с оружием в руках свергает власть — какую, безразлично.

А так как в Мексике каждый или свергнул, или свергает, или хочет свергнуть власть, то все революционеры. Поэтому это слово в Мексике ничего не значит, и, прочтя его в газете в применении к южноамериканской жизни, надо спрашивать дальше и глубже. Я видел много мексиканских революционеров, от молодых энтузиастов-комсомольцев, до времени прячущих кольт, ждущих, чтобы и Мексика пошла по нашему октябрьскому пути, от этих и до 65-летних стариков, копящих миллионы для подкупа к выступлению, за которым самому мерещится президентский пост.

Всего в Мексике около 200 партий — с музейными партийными курьезами вроде «партии революционного воспитания» Рафаэля Майена, имеющей и идеологию, и программу, и комитет, но состоящей всего из него одного, или вроде прогоревших лидеров, предлагающих городскому управлению вымостить за свой счет целую улицу, только чтоб хотя б один переулок был назван их именем.

Для рабочего зрения интересна «лабористская» партия. Это мирная «рабочая партия», по духу близкая североамериканскому Гомперсу^*, лучший показатель того, как дегенерируют реформистские партии, заменивши революционную борьбу торговлей из-за министерских портфелей, благородными речами с трибуны и торгово-политическими махинациями в кулуарах.

Интересна фигура деятеля этой партии, министра труда Моронеса, которого все журналы рисуют не иначе как с горящими бриллиантами во всех грудях и манжетах.

К сожалению, я не могу дать достаточного очерка жизни коммунистов Мексики.

Я жил в Мехико-сити, центре официальной политики — рабочая же жизнь концентрировалась севернее в нефтяном центре Тампико, на рудниках штата Мексико, среди крестьян штата Вера-Круц. Могу только вспомнить несколько встреч с товарищами.

Товарищ Гальван, представитель Мексики в Крестинтерне, организовал в Вера-Круц первую сельскохозяйственную коммуну с новыми тракторами и с попытками нового быта. Он как настоящий энтузиаст рассказывает о своей работе, раздает фотографии и даже читает стихи о коммуне.

Товарищ Кари́о, еще совсем молодой, но один из лучших теоретиков коммунизма — и секретарь, и казначей, и редактор, и все что угодно в одно и то же время.

Герреро — индеец. Коммунист-художник. Прекрасный политический карикатурист, владеющий и карандашом и лассо^*.

Товарищ Морено. Депутат от штата Вера-Круц.

Морено вписал в мою книжку, прослушав «Левый марш» (к страшному сожалению, эти листки пропали «по независящим обстоятельствам» наамериканской границе):

«Передайте русским рабочим и крестьянам, что пока мы еще только слушаем ваш марш, но будет день, когда за вашим маузером загремит и наше «33» (калибр кольта).

Кольт загремел, но, к сожалению, не мореновский, а в Морено.

Уже находясь в Нью-Йорке, я прочел в газете, что товарищ Морено убит правительственными убийцами.

Компартия Мексики мала; на полтора миллиона пролетариев — около двух тысяч коммунистов, но из этого числа только товарищей триста активных работников.

Но влияние коммунистов растет и распространяется далеко за пределы партии — коммунистический орган «Эль мачете» имеет пятитысячный фактический тираж.

Еще один факт. Товарищ Монсон уже в федеральном сенате стал коммунистом, будучи послан в сенат лабористами штата Сан-Луис Потоси́. Его дважды вызывала его бывшая партия для отчета — он не показывался, занятый делами компартии. Тем не менее, его не могут лишить полномочий благодаря его огромной популярности в рабочей массе.

Эксцентричность политики Мексики, ее необычность на первый взгляд — объясняется тем, что корни ее надо искать не только в экономике Мексики, но и в расчетах и вожделениях Соединенных Штатов, и главным образом в них. Есть президенты, которые президентствовали чуть не час, так что когда являлись интервьюеры, президент был уже свергнут и отвечал с раздражением: «Разве вы не знаете, что я был выбран всего на полтора часа».

Такая быстрая смена объясняется отнюдь не живым темпераментом испанцев, а тем, что такого президента выбирают по соглашению со Штатами для спешного и покорного проведения какого-нибудь закона, защищающего американские интересы. С 1894 года (выбор первого президента Мексики, генерала Гвадалупе) за 30 лет сменилось 37 президентов и 5 раз радикально менялась конституция. Прикиньте еще, что из этих тридцати семи тридцать были генералами, а значит, каждое новое вступление сопровождалось оружием, и вам станет немного ясней вулканическая картина Мексики.

В соответствии с этим и приемы борьбы мексиканские.

Перед голосованием, предвидя у противника большинство голосов, лихие делегаты крадут обладателей лишних голосов противной партии и держат до принятия резолюций.

Это не система, но бывает. Генерал вызывает в гости другого, и за кофе — сентиментальный, как и все испанцы, — уже сжимая револьверную рукоять, со слезами уговаривает коллегу:

— Пей, пей, это последняя чашка кофе в твоей жизни.

Конец одного из генералов ясен.

Только в Мексике могут быть такие истории, как история генерала Бланча, позднее рассказанная мне уже в американском Ларедо^*. Бланча брал города в компании десяти товарищей, сгоняя с гор тысячный табун лошадей. Население города разбегалось и сдавалось, воображая тысячный отряд, справедливо думая, что лошадям одним незачем брать город. Но лошади брали потому, что их гнал Бланча. Бланча был неуловим, то дружа с американцами против мексиканцев, то с мексиканцами против американцев.

Его поймали на женщине. Подосланная красавица выманила его на мексиканскую сторону и в трактире всыпала ему и его товарищу какую-то сонную дрянь. Его сковали вместе с товарищем и бросили скованных в реку, делящую два Ларедо, стреляя из кольтов с лодок.

Очнувшийся от холода, силач-великан Бланча сумел порвать наручники, но его тянул прикованный товарищ.

Их тела вытащили только через несколько дней. Много идей взлетает искрами от этих сшибающихся людей, отрядов, партий.

Но одна идея объединяет всех, это — жажда освобождения, ненависть к поработителям, к жестоким «гринго», сделавшим из Мексики колонию, отрезавшим половину территории (так что есть города, половина которых мексиканская, вторая — американская), — к американцам, стотридцатимиллионной тушей придавившим двенадцатимиллионный народ.

«Гачупин» и «гринго» — два высших ругательства в Мексике.

«Гачупин» — это испанец. За 500 лет со времени вторжения Кортеса это слово потухло, тлеет, потеряло остроту.

Но «гринго» и сейчас звенит как пощечина (когда врывались в Мексику американские войска, они пели:

Грин-гоу

ди рошес ов…

старая солдатская песня, и по первым словам сократилось ругательство).

Случай:

мексиканец на костылях. Идет с женщиной. Женщина — англичанка. Встречный. Смотрит на англичанку и орет:

— Грингоу!

Мексиканец оставил костыль и вынул кольт.

— Возьми обратно свои слова, собака, или я просверлю тебя на месте.

Полчаса извинений, дабы сгладить страшное незаслуженное оскорбление. Конечно, в этой ненависти к гринго не совсем правильное отождествление понятий — «каждый американец» и «эксплуататор». Неправильное и вредное понимание «нации» так часто парализовало борьбу мексиканцев.

Мексиканские коммунисты знают, что:

500 мексиканских нищих племен,

сытый,

с одним языком,

одной рукой выжимает в лимон,

одним запирает замком.

Все больше понимают трудящиеся Мексики, что только товарищи Морена знают, куда направить национальную ненависть, на какой другой вид ненависти перевесть ее.

Нельзя

борьбе

в племена рассекаться.

Нищий с нищими

рядом,

Несись

по земле

из страны мексиканцев

роднящий крик

«Камарада»!

Все больше понимают трудящиеся (первомайская демонстрация — доказательство), что́ делать, чтобы свергнутые американские эксплуататоры не заменились отечественными.

Скинь

с горба

толстопузых обузу,

ацтек,

креол

и метис.

Скорее

над мексиканским арбузом,

багровое знамя, взметись.

«Арбузом» называется мексиканское знамя. Есть предание: отряд повстанцев, пожирая арбуз, думал о национальных цветах.

Необходимость быстрой переброски не дала долго задумываться.

— Сделаем знамя — арбуз, — решил выступающий отряд.

И пошло: зеленое, белое, красное — корка, прослойка, сердцевина.

Я уезжал из Мексики с неохотой. Все то, что я описал, делается чрезвычайно гостеприимными, чрезвычайно приятными и любезными людьми.

Даже семилетний Хесус, бегающий за папиросами, на вопрос об имени неизменно отвечал:

— Хесус Пупито, ваш покорный слуга.

Мексиканец, давая свой адрес, никогда не скажет: «Вот мой адрес». Мексиканец оповещает:

«Вы теперь знаете, где ваш дом».

Предлагая сесть в авто, говорит:

«Прошу вас сесть в свой автомобиль».

А письма, даже не к близкой женщине, подписываются:

автордың кітабын онлайн тегін оқу Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926
Владимир Маяковский

Ұқсас кітаптар

автордың кітабын онлайн тегін оқу Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926Владимир Маяковский

Ұқсас кітаптар

автордың кітабын онлайн тегін оқу Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926
Владимир Маяковский