Владимир Владимирович Маяковский

Юбилейное

Александр Сергеевич, 

   разрешите представиться. 

   Маяковский. 

Дайте руку 

   Вот грудная клетка. 

   Слушайте, 

   уже не стук, а стон; 

тревожусь я о нем, 

   в щенка смиренном львенке. 

Я никогда не знал, 

   что столько 

   тысяч тонн 

в моей 

   позорно легкомыслой головенке. 

Я тащу вас. 

   Удивляетесь, конечно? 

Стиснул? 

   Больно? 

   Извините, дорогой. 

У меня, 

   да и у вас, 

   в запасе вечность. 

Что нам 

   потерять 

   часок-другой?! 

Будто бы вода — 

   давайте 

   мчать, болтая, 

будто бы весна — 

   свободно 

   и раскованно! 

В небе вон 

   луна 

   такая молодая, 

что ее 

   без спутников 

   и выпускать рискованно. 

Я 

   теперь 

   свободен 

   от любви 

   и от плакатов. 

Шкурой 

   ревности медведь 

   лежит когтист. 

Можно 

   убедиться, 

   что земля поката,— 

сядь 

   на собственные ягодицы 

   и катись! 

Нет, 

   не навяжусь в меланхолишке черной, 

да и разговаривать не хочется 

   ни с кем. 

Только 

   жабры рифм 

   топырит учащенно 

у таких, как мы, 

   на поэтическом песке. 

Вред — мечта, 

   и бесполезно грезить, 

надо 

   весть 

   служебную нуду. 

Но бывает — 

   жизнь 

   встает в другом разрезе, 

и большое 

   понимаешь 

   через ерунду. 

Нами 

   лирика 

   в штыки 

   неоднократно атакована, 

ищем речи 

   точной 

   и нагой. 

Но поэзия — 

   пресволочнейшая штуковина: 

существует — 

   и ни в зуб ногой. 

Например, 

   вот это — 

   говорится или блеется? 

Синемордое, 

   в оранжевых усах, 

Навуходоносором 

   библейцем — 

«Коопсах». 

Дайте нам стаканы! 

   знаю 

   способ старый 

в горе 

   дуть винище, 

   но смотрите — 

   из 

выплывают 

   Red и White Star’ы 

с ворохом 

   разнообразных виз. 

Мне приятно с вами,— 

   рад, 

   что вы у столика. 

Муза это 

   ловко 

   за язык вас тянет. 

Как это 

   у вас 

   говаривала Ольга?.. 

Да не Ольга! 

   из письма 

   Онегина к Татьяне. 

— Дескать, 

   муж у вас 

   дурак 

   и старый мерин, 

я люблю вас, 

   будьте обязательно моя, 

я сейчас же 

   утром должен быть уверен, 

что с вами днем увижусь я.— 

Было всякое: 

   и под окном стояние, 

письма, 

   тряски нервное желе. 

Вот 

   когда 

   и горевать не в состоянии — 

это, 

   Александр Сергеич, 

   много тяжелей. 

Айда, Маяковский! 

   Маячь на юг! 

Сердце 

   рифмами вымучь — 

вот 

   и любви пришел каюк, 

дорогой Владим Владимыч. 

Нет, 

   не старость этому имя! 

Тушу 

   вперед стремя, 

я 

   с удовольствием 

   справлюсь с двоими, 

а разозлить — 

   и с тремя. 

Говорят — 

   я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н! 

Entre nous… 

   чтоб цензор не нацыкал. 

Передам вам — 

   говорят — 

   видали 

даже 

   двух 

   влюбленных членов ВЦИКа. 

Вот — 

   пустили сплетню, 

   тешат душу ею. 

Александр Сергеич, 

   да не слушайте ж вы их! 

Может, 

   я 

   один 

   действительно жалею, 

что сегодня 

   нету вас в живых. 

Мне 

   при жизни 

   с вами 

   сговориться б надо. 

Скоро вот 

   и я 

   умру 

   и буду нем. 

После смерти 

   нам 

   стоять почти что рядом: 

вы на Пе, 

   а я 

   на эМ. 

Кто меж нами? 

   с кем велите знаться?! 

Чересчур 

   страна моя 

   поэтами нища. 

Между нами 

   — вот беда — 

   позатесался Надсон 

Мы попросим, 

   чтоб его 

   куда-нибудь 

   на Ща! 

А Некрасов 

   Коля, 

   сын покойного Алеши,— 

он и в карты, 

   он и в стих, 

   и так 

   неплох на вид. 

Знаете его? 

   вот он 

   мужик хороший. 

Этот 

   нам компания — 

   пускай стоит. 

Что ж о современниках?! 

Не просчитались бы, 

   за вас 

   полсотни отдав. 

От зевоты 

   скулы 

   разворачивает аж! 

Дорогойченко, 

   Герасимов, 

   Кириллов, 

   Родов — 

какой 

   однаробразный пейзаж! 

Ну Есенин, 

   мужиковствующих свора. 

Смех! 

   Коровою 

   в перчатках лаечных. 

Раз послушаешь… 

   но это ведь из хора! 

Балалаечник! 

Надо, 

   чтоб поэт 

   и в жизни был мастак. 

Мы крепки, 

   как спирт в полтавском штофе. 

Ну, а что вот Безыменский?! 

   Так… 

ничего… 

   морковный кофе. 

Правда, 

   есть 

   у нас 

   Асеев 

   Колька. 

Этот может. 

   Хватка у него 

   моя. 

Но ведь надо 

   заработать сколько! 

Маленькая, 

   но семья. 

Были б живы — 

   стали бы 

   по Лефу соредактор. 

Я бы 

   и агитки 

   вам доверить мог. 

Раз бы показал: 

   — вот так-то мол, 

   и так-то… 

Вы б смогли — 

   у вас 

   хороший слог. 

Я дал бы вам 

   жиркость 

   и сукна, 

в рекламу б 

   выдал 

   гумских дам. 

(Я даже 

   ямбом подсюсюкнул, 

чтоб только 

   быть 

   приятней вам.) 

Вам теперь 

   пришлось бы 

   бросить ямб картавый. 

Нынче 

   наши перья — 

   штык 

   да зубья вил,— 

битвы революций 

   посерьезнее «Полтавы», 

и любовь 

   пограндиознее 

   онегинской любви. 

Бойтесь пушкинистов. 

   Старомозгий Плюшкин, 

перышко держа, 

   полезет 

   с перержавленным. 

— Тоже, мол, 

   у лефов 

   появился 

   Пушкин. 

Вот арап! 

   а состязается — 

   с Державиным… 

Я люблю вас, 

   но живого, 

   а не мумию. 

Навели 

   хрестоматийный глянец. 

Вы 

   по-моему 

   при жизни 

   — думаю — 

тоже бушевали. 

   Африканец! 

Сукин сын Дантес! 

   Великосветский шкода. 

Мы б его спросили: 

   — А ваши кто родители? 

Чем вы занимались 

   до 17-го года? — 

Только этого Дантеса бы и видели. 

Впрочем, 

   что ж болтанье! 

   Спиритизма вроде. 

Так сказать, 

   невольник чести… 

   пулею сражен… 

Их 

   и по сегодня 

   много ходит — 

всяческих 

   охотников 

   до наших жен. 

Хорошо у нас 

   в Стране Советов. 

Можно жить, 

   работать можно дружно. 

Только вот 

   поэтов, 

   к сожаленью, нету — 

впрочем, может, 

   это и не нужно. 

Ну, пора: 

   рассвет 

   лучища выкалил. 

Как бы 

   милиционер 

   разыскивать не стал. 

На Тверском бульваре 

   очень к вам привыкли. 

Ну, давайте, 

   подсажу 

   на пьедестал. 

Мне бы 

   памятник при жизни 

   полагается по чину. 

Заложил бы 

   динамиту 

   — ну-ка, 

   дрызнь! 

Ненавижу 

   всяческую мертвечину! 

Обожаю 

   всяческую жизнь!