После выстрела
Раздался выстрел, и эстонская девчонка отложила винтовку и забавно нахмурилась, когда не нашла свободного места для новой насечки на прикладе ее M-16. Словно это была какая-то детская игра. За каждую насечку ей платили тысячу долларов в независимости от звания погибшего. Такие девчонки убивали все, что движется. Нередко и своих. Главное, чтобы был хаос, чтобы никто не расслаблялся. Пуля попала мне в ногу, и я полз по инерции, корчясь от боли, а снайпер уже искала новую жертву. На этот раз в прицел ей попался старый чеченец, который вез на телеге бидоны с молоком. Война застала мирный город неожиданно. Нередко во время боевых действий работали рынки и кинотеатры. Она нажала курок, потому что старик ей не нравился. Она не любила старых мужчин.
Меня же настигли бандиты. Они сорвали мой нательный крестик и втоптали его в грязь, будто он был чем-то мерзким для них. Стащили мои сапоги. Мою голову насадили на кол и отдали чеченским мальчишкам, которые несколько дней носились с ней по двору, пугая девчонок. Моя душа не находила покоя. Я бродил по развалинам города, оплакивая свое растерзанное тело, оставляя босые следы на мокром снегу. Не помню, как я очутился в разбитой мечети. Несколько снарядов от танка сделали в ней огромные ужасные дыры, но она стояла посреди такого же разрушенного города, словно гордый и непокоренный горец в последние минуты своей жизни. Потом я услышал звуки зикра. Это ритмичная музыка лилась прямо с неба, через разрушенный и просевший местами купол. Где-то танцевали чеченцы. Я увидел их круг, как в каком-то сакральном, почти диком искуплении они бегают по этому кругу, держа друг друга за плечи. Иногда они останавливались и двигали руками и ногами в каких-то неестественных движениях. Тела их были воздушны, а ноги почти не касались земли. От этого танца веяло невероятной энергией. Меня словно засасывало в эту воронку, и я бы встал в этот круг и тоже бегал бы с ними, но мне было неудобно. Я был словно незваным гостем на чужом мне празднике. К тому же, спиной ко мне стоял очень страшный, рыжий араб и бранился на всех, словно на малых детей. Он размахивал очень острым кинжалом, и его речь была непонятна мне, я слышал только два-три русских слова. Это «резать» и «убивать». Кажется, он призывал их заняться каким-то кощунственным нехорошим делом. И я был очень рад, что чеченцы не обращали на него никакого внимания и были увлечены танцем.
Вдруг араб повернулся, и его злой оскал сильно напугал меня. Я хотел бежать, спрятаться за камнями и обнаженной арматурой, но он уже окликнул меня, тряся своей бородой.
— Ах, Ваня, ловко ты нас обхитрил, — прорычал он и пригласил к столу, который стоял у одной из стен мечети. На столешнице лежала туша быка с вспоротым животом и перерезанным горлом. От внутренностей шел пар, и несчастное животное еще дергало в агонии ногами.
Там уже сидело несколько чеченцев, не желающих танцевать зикр. Все они были иссечены пулями, и кровь еще стекала с их бледных тел, но они не чувствовали ни боли, ни ненависти ко мне. Я узнал их и сел рядом, ожидая чего-то. Странно, но я тоже не чувствовал к ним ненависти.
— Аллах Акбар… — вдруг бросились на колени убитые мной боевики, и я тоже последовал их примеру.
В ярком вспыхнувшем свете я увидел вдруг Бога. То, что это был Бог, сомнений ни у кого не было, и я описать его не могу, но не из-за яркого света, а из заполнявших мою душу эмоций, после которых ничего не соображаешь. Помню лишь, что у него была седая, мягкая как шелк борода, стелившаяся до земли, и мы касались ее дрожащими от волнения пальцами и прикладывались трепетно к ней губами. Животный страх пронизывал наши несчастные души. И спрятаться от него было нельзя. Я понимал, что моя судьба зависит от суровости этого взгляда. В руках Бога вспыхнул огненный меч. Он взмахнул им и рассек животное на несколько частей. Себе он взял голову, арабу дал сердце, мне печень, а ноги достались остальным. Мы почувствовали жуткий, почти звериный голод и жадно начали трапезу, отчаянно рвя зубами сырое мясо. Кровь струилась по нашим губам, словно вино на чьей-то бурной свадьбе, но я не чувствовал этот вкус.
— Тебе повезло, брат, ты стал шахидом! — шепнул мне араб. — Держи!
И он подарил мне свой страшный кинжал, которым еще при жизни хотел зарезать меня. Я сухо поблагодарил его.
— Всевышний очень зол на меня, — грустно сказал он, проглатывая бычье сердце.
— За что? — удивился искренно я. — Ты храбро сражался и убил много моих товарищей. И, если бы не моя тяга к жизни, убил бы и меня.
Араба звали Валли. У него в США остался дом, жена и скакун по кличке Макбут. А зол был Аллах за то, что Валли утаил от близких банковский счет в одном из швейцарских банков. И как гласит Священная книга: тяжкий грех быть ростовщиком или иметь с ним дело, потому что все банки мира принадлежат богу Яхве.
Трапеза подходила к концу. Мы насытили свои мертвые желудки, восхваляя Аллаха за щедрость.
— Ты еще совсем мальчишка, — улыбнулся Он, потрепав меня по плечу, — даже не умеешь грызть мясо зубами. Ты ни разу даже не целовался с девушкой.
Мне было стыдно, что все узнали мою тайну. Бородатые мужики засмеялись, стуча обглоданными костями по столу, но суровый взгляд старика остудил их пыл.
— Зачем Вы убивали русских? — разгневался Бог, грозно сверкая глазами. — Разве Я не говорил Вам, что убивать человека нельзя, ибо жизнь даю я, и только я могу ее и забрать?
Они потупили взоры, а я заплакал.
— Иди, дитя, с миром! Ты достоин лучшей компании, — велел Он мне, и я повиновался.
Валли подошел ко мне и обнял, как брата. Я ответил взаимностью. Некоторое время мы так и молчали.
— Прощай, — сказал я ему, наконец.
Его рыжая борода, запачканная бычьей кровью, больно щекотала мне лицо.
— Мы еще увидимся, — улыбнулся он, — когда ты познаешь, что значит любить женщину…
— Где бы мне ее найти… — вздохнул я.
— Найдешь! Только обещай мне кое-что… — и он украдкой посмотрел на танцующих зикр чеченцев.
— Останови Амину, — вдруг запнулся араб, — Она моя чеченская жена и скоро станет шахидкой, глупая девчонка…
Какая-то небесная сила подхватила меня и понесла прочь. Мой дух кружил над болотами, скованными льдами и дремлющим лесом. Когда я был маленьким, я часто бродил там со своим отцом, собирал грибы и ягоды. Сейчас была зима, но я узнавал места моего детства. Я вспомнил, как отец разбогател, и вместо прогулок стал откупаться дорогими подарками, так как времени на меня уже не оставалось. Мать оставила нас, когда мне было шесть лет. Отец переживал, и все свои личные неудачи срывал на мне. Деньги и власть заменили любовь и образовали пропасть в наших отношениях. Сейчас я незаметной тенью залетел в родительский дом, увидел отца. Он сидел в кресле перед камином, в окружении роскоши, молчаливо склонившись к огню, пытаясь согреться. В руках он держал мою похоронку. Его руки дрожали. Я не видел прежде в его глазах слез, при мне он никогда не плакал, и сейчас находиться рядом с ним было невыносимо. Он не догадывался, что единственный сын смотрит на него, хочет обнять, сказать, что любит. У него было больное сердце, и я побоялся напугать его, поэтому оставил его. Но он все равно что-то почувствовал, бросился к окну и кричал мое имя. Долго и пронзительно. До хрипоты. И я рыдал вместе с ним.
Когда-то я гулял по Тверскому Бульвару еще до призыва в армию. Тут всегда было весело, влюбленные целовались на лавочках, и я решил пройтись здесь, немного прийти в себя. Вдруг кто-то окликнул меня, и я застыл в недоумении.
— Кто ты? — раздался глухой голос из памятника Сергею Есенину.
— Я русский солдат, который погиб на Кавказе от пули снайпера. — Ответил я.
— Неужели англичане до сих пор не угомонились? — вздохнул голос. — Ты уже видел Аллаха?
Я кивнул и подошел поближе, стараясь не затоптать красные гвоздики у подножия памятника.
— Он отпустил меня с миром, потому что я еще дитя.
— Он сказал «дитя»?
Я снова кивнул. Мне хотелось заглянуть внутрь памятника.
— Дети — самые удивительные цветы во Вселенной, — сказал печально голос. — Они, как звезды. В них нет ни зла, ни порока. Я бы хотел оставаться вечным ребенком, но я уже, к сожалению, познал женщину.
— Почему ты здесь? — спросил я незнакомца.
— Потому что мне не надо Рая! Дайте Родину мою!
И незнакомец рассказал мне, что здесь ему вполне неплохо, но любимая его ждет где-то на берегу какой-то реки. Он предложил мне покараулить памятник, пока он слетает к ней на свидание. Я согласился, и он облегченно вздохнул, потому что боялся, что в его отсутствие, памятник займут души бюрократов, которые постоянно околачиваются у Макдональса. Странно, что я верил этому патриоту, хотя ни разу не видел его лица и лишь слышал его глухой голос.
— Ты, Рассея моя… Рас… сея! Азиатская сторона!
И надо мной вспорхнул вихрь из гвоздик, рванувший к синему-синему небу.
