автордың кітабын онлайн тегін оқу Обсессивный синдром
Валентина Думанян

Кітап туралы Қазір оқып жатыр71 Тегін фрагмент

Валентина Думанян

Обсессивный синдром

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Это неординарная история о человеке, который оказывается в исключительных обстоятельствах. Это жизнь молодой девушки, что окажется в одном из самых страшных мест за всю историю человечества. Куда приведет ее поиск справедливости и боль утерянной любви? Останется ли она человеком и не потеряет ли себя в тяжелое время Второй мировой?

Роман уникален тем, что это не биографические воспоминания, а художественный вымысел, вплетенный в канву реальных исторических событий.

18+

Все герои данного романа, кроме Йозефа Менгеле, вымышлены. Хронология исторических событий соблюдена, но в силу художественности книги, могут быть фактические отклонения и неточности.

Предисловие

Я сижу на светлой веранде в удобном кресле. На мои старушечьи руки падает луч солнца. На них еда видны небольшие шрамы. Кот нежится у меня в ногах. Он меня постоянно отвлекает от раздумий, балуясь с кисточкой пледа. Передо мной стоит черный ноутбук — подарок внуков. Они подарили мне его ещё на то Рождество, но он долго постоял без дела, а теперь я решила использовать его, чтобы написать свои воспоминания.

Мою старость можно назвать идеальной, если старость может быть таковой. Я счастлива, у меня большая дружная семья, много внуков, правнуков. Я доживаю свои последние дни в собственном большом красивом доме, где прошли лучшие годы моей жизни.

Я чувствую, что мне уже недолго осталось, а полностью всей правды о моей жизни до всего этого не знает никто. Мне показалось, что самое время поделиться этим сокровенным, достать из глубин памяти те происшествия, места и лица, многих из которых я уже не увижу. Спустя почти 60 лет мне уже нечего бояться. Пусть моя история будет реквиемом всем тем людям, которых уже нет в живых, и напоминанием тому, кто ее прочтет, о том, что каждый из нас вправе выбирать себе дорогу, по которой пройдет, решать, как поступить и отвечать самому за свои поступки. И пусть мои действия многим покажутся нелогичными и абсурдными, тогда я думала, что поступаю так, как нужно. Это история моей жизни — песчинки в огромной пустыне таких же песчинок, большинству из которых не суждено было прожить свое «долго и счастливо».

Часть 1. ЛЮБЛИН

Все началось осенью 1938 года. Сентябрь был ласковым и теплым. В памяти еще жили дни о жарком лете. Девушки до сих пор ходили в легких сарафанах и босоножках. Я такая юная, мне всего 17, у меня каштановые густые волосы, пострижены под каре по последней моде, зеленые глаза, стройное телосложение. Я красивая. Не Мэрилин Монро, конечно, скорей Вивьен Ли — далеко не идеал, но от недостатка мужского внимания никогда не страдала. Я — горе-биолог, первокурсница, как раз поступила в институт тем летом, ненавидела свою специальность всеми силами души и каждый практикум, глядя в окно на верхушки тополей из окна лекционной аудитории, ставила себе риторические вопросы о том, каково мое призвание и что я здесь вообще делаю?

Когда-то давно, еще в молодости, мои бабушка и дедушка приехали в Польшу из Германии и остались тут навсегда. Бабусе жутко не нравилась Польша, и она до конца своих дней скучала по родине, игнорировала польский язык, как могла и пилила деда, который собственно и настоял в свое время на переезде. Последним актом неповиновения бабушки стало мое имя. Она назвала меня на немецкий манер, а родителей даже слушать не стала, и всю мою сознательную жизнь учила меня немецкому языку, пока не умерла. Так что я — билингв — свободно с детства говорила как на польском, так и на немецком.

Мама с папой познакомились, когда им было по 15. Отец был из семьи поляков, жил с тетей, так как остался сиротой еще в детстве. Несколько лет родители просто дружили, а потом поняли, что жить друг без друга не могут. Они вместе поступили, выучились в медицинском и переехали по распределению в наш маленький поселок. Здесь они много практиковали и со временем заслужили известность и уважение. Особенно отец. Он стал семейным врачом, и именно поэтому мы были на короткой ноге со всеми более-менее влиятельными людьми своего района. Я понимала, что, скорей всего, и меня ждёт медицина, тем более с фамилией отца мне были бы открыты все двери мед училищ, выбирай — не хочу. Я уже видела, как ровненько по полочкам вырисовывалось мое предполагаемое будущее с интернатурой, возвращением в родной пригород и частная практика под руководством родителей до моего глубокого маразма. Даже сейчас меня передёргивает от таких умопомрачительных перспектив.

Но я не я, если бы не пошла наперекор всему. Я, тихоня и скромница, осмелилась тогда высказать свои сомнения родителям. Мама, взгрустнув и миллион раз поругавшись с отцом, всё-таки решилась меня не изводить, и они оставили меня в покое, за что я им по сей день благодарна. Ведь если юная особа что-нибудь вбила себе в голову, то это уже не лечится.

С родителями все было решено и это единственное, что было решено в принципе. Куда податься я понятия не имела. Я любила детей. Мне нравилось общаться и нянчиться с соседскими ребятами, они буквально липли ко мне, когда мы играли на улице, я всегда была лидером в играх и старшей среди детворы. Соседи часто приходили со своими ребятами к нам с просьбами приглядеть за малышней, пока им нужно было по делам либо на работу. Я всегда с охотой сидела с детьми, и мы прекрасно ладили. Помня об этом, я решилась на пединститут, хотя и не была уверена на все сто процентов, что это именно то, что мне нужно. Но работа в школе с детишками меня не пугала.

В общем, сроки горели, и я подала документы на биологическое отделение. В чем-чем, а в биологии я была подкована основательно, спасибо родителям. Ровно 2 недели мне потребовалось, чтобы понять, что я сделала не тот выбор, но первый семестр всё-таки доучилась. Потом забрала документы, выселилась из общежития и устроилась санитаркой в больницу рядом со съёмным жильем. Мне помогали мои новоиспеченные друзья, коллеги и близкие люди держаться на плаву, т.к. прийти с повинной к родителям было выше моих сил. И вот в этот период, длиной в год, в жизни случился большой перелом, и сейчас я благодарна судьбе, что в то время не поступила иначе.

***

Он был самым красивым парнем на факультете философии. Выше всех, атлетического телосложения, пронзительный взгляд и улыбка, которая, впрочем, была чем-то необыкновенным для его лица, так «часто» он улыбался. Мне кажется, если бы он действительно стал преподавателем философии, то девчонки изучали бы ее от и до, соглашаясь на внеурочные занятия. Да и философия бы стала более востребованной среди абитуриентов. Доминик был спортсменом, активистом и философом до мозга костей. Он никогда не зубрил, просто много читал и понимал, имел свою точку зрения, хотя никогда ее не навязывал.

Мы познакомились на посвящении в общежитии пединститута. Воцарившийся хаос после обливания водой и обсыпания мукой сыграл нам на руку. Мы оказались в той группе, которой повезло больше — наши практически остались чистыми. Хохоча, несколько человек вылетело в пролет и разбрелось по лестницам к комнатам. Его карие глаза сразу прожгли меня насквозь.

— Самое интересное в этой ситуации не то, как мы будем смывать это тесто, а то, чем именно? — хихикнула я, смущаясь.

Действительно, в это позднее время по всему общежитию воду уже выключили на ночь. Он едва улыбнулся одним уголком губ и протянул руку.

— Идём.

Я даже не подумала отказаться, и моя ручка скрылась в его широкой, но, в то же время, изящной ладони. Взявшись за руки, мы проплыли между улюлюкающими и смеющимися первокурсниками, и пошли в его блок. Оказалось, что мы практически соседи, живём на одном этаже. Он достал за раковиной банку воды и начал помогать мне оттирать плечо и волосы от почти засохшего теста. Ему пришлось хуже: почти всю банку я вылила ему на спину, попутно отскоблив от теста рубашку. Пока мы «мылись», знакомство вышло само собой.

— Теперь я обязан узнать, как зовут девушку, которая уже ощупала всю мою спину и не только ее, — и он полусерьезно посмотрел на меня через плечо.

— Не только имя, но и жениться теперь обязан, — как-то нервно засмеялась я и покраснела. — Николь.

— Интересное имя.

— Ничего интересного, — я закатила глаза, — бабуся моя — немка. У них там это имя популярное.

— Значит, ты тоже немка, richtig? — он повернулся ко мне лицом, и у меня скрутило желудок от электричества между нами.

— Не совсем! — увильнула я от ответа и робко улыбнулась не в силах оторвать взгляда от его карих глаз в обрамлении длинных ресниц.

С тех пор мы были не разлей вода. Вместе ходили в институт, встречались на больших переменах в столовой, ходили в библиотеку, готовились к семинарам, готовили вместе кушать в общежитии, бегали на свидания, знали каждый красивый уголок в Люблине, устраивали пикники на берегу Чернеювки; за несколько месяцев мы узнали друг о друге все, что только можно было узнать о другом человеке. Он был в курсе моей ситуации с учебой и поддержал меня, когда я решила уйти. Посодействовал мне и через знакомых я сняла квартиру, парень морально помогал при вступлении в мед. Все складывалось очень даже успешно, казалось, что так будет всю жизнь: мы выучимся, поженимся, заведем детей и будем жить долго и счастливо.

Но нам «повезло» родиться не в то время и не в том месте. Люди начали говорить о приближающейся беде. На улицах, в транспорте и университетских аудиториях, — всюду было слышно это страшное слово «война». Первого сентября 1939 года Германия напала на Западную Польшу. Весь мир превратился в слух и следил за нашей страной. Доминик помрачнел, теперь в его мозг впитывалась информация совсем не о философии, казалось, что учеба отошла на последний план. Нам было страшно. Молодежь не подавала виду, конечно, ходила на пары, но теперь у всех на устах было лишь одно. Прожив полмесяца в тревогах, случилось еще одно несчастье: с восточной стороны на земли Польши ступили союзные войска. Если Германия от Люблина была далеко, и до нас доносились только отголоски того, что творилось на западе, то теперь мы действительно начинали бить тревогу. Мы еще не знали, чем все это обернется для нас, обычных поляков, для остальных наций, стран, целого мира, но надеялись на лучшее. А бедная моя родная земля уже начинала стонать. Парни толпами убегали на войну, девушки, жёны, дети рыдали, когда ребята сотнями уезжали, бросая их. Хотелось спрятаться, не видеть и не слышать ничего, но ужас и страх читался в глазах каждого прохожего. Все говорили о том, что Британия с Францией на нашей стороне, это вселяло надежду.

Мама стала настаивать на моем возвращении домой, но я уже целый год проучилась в медучилище, куда подала документы, бросив пединститут. Но моя учеба держалась на волоске, в режиме оккупации закрывались все культурные, образовательные учреждения. Так мы пока и жили — как на иголках. Все ещё пытались учиться, время шло. Я держалась за Доминика, он был моей опорой и не давал мне впадать в отчаяние. Любимый познакомил меня со своей семьей — родителями и братом. Это была веселая и дружная семья, которая покорила мое сердце при первой же встрече: отец, мать и младший брат. Когда после знакомства мы шли домой, я даже созналась Доминику, что, наверное, любовь с первого взгляда есть, и это я сейчас о его родных. Он засмеялся и только крепче меня обнял.

Януш, отец Доминика, — профессор гуманитарных наук, — был человеком интеллигентным, открытым и честным. Он весьма резко отзывался о политике Третьего рейха, к которому уже успели присоединить западные и северные земли, о преследованиях евреев и перед своими студентами редко сдерживался от негативной критики. Вскоре, после очередного выпада в сторону нацистов, кто-то доложил о нем. Арестовывать его пришли прямо к ним домой, на глазах всей семьи. Мать Доминика оббила все пороги чиновников, но так и не узнала, что его ждёт. Зато Доминик и Лукаш, его брат, уже давно знали, куда отправят отца за непокорность, но не говорили об этом вслух при матери, у нее было слабое сердце. Но со мной он поделился, взяв с меня слово, ни при каких обстоятельствах ничего никому не говорить. Это было страшное время для семьи Доминика, а, значит, и для меня тоже.

Плюс ко всему Люблин превращался в один из крупнейших центров депортации. Сюда сгоняли всех неугодных фашистскому режиму людей и переправляли в лагеря. Это все творилось на наших глазах и ввергало нас в шок и ужас. Поляки дрожали, в землях, которые отошли к СССР, начали массово депортировать людей и выселять на отдаленные земли: Архангельск, Коми, Красноярск, Свердловск. Нас же стали брать под список, все товары понемногу стали дефицитными, вся еда была только по карточкам. Даже того, кто не особо нуждался, прижало основательно. Молодежь вывозили на работы в Германию. Я начала сильно беспокоиться за родителей, но их вроде бы пока не трогали, врачи были нужны. Правительство Польши давно уже спасло свою шкуру и выехало в Британию.

Голова болела от таких перемен, переживал за каждого знакомого тебе человека. С каждой ходкой фашистов со списками поляков, знакомых ставало все меньше и меньше. Кто не хотел повиноваться — расстрел. Меня все чаще посещали мысли о том, что нужно возвращаться в поселок, что-то предпринимать, защитить родителей, если нужно будет.

Я не смогла перейти на второй курс училища, его закрыли, такая же участь ждала основную массу образовательных учреждений. Немцы решили, что полякам совсем не нужно углубляться в науку, достаточно знать азы математики, немного уметь читать и писать по-немецки и все. В отличие от меня, Доминик на третий не перешёл по собственной воле. В тот день мы долго сидели на нашем любимом месте у реки в углублении скалы, которая скрывала это место от посторонних глаз. Здесь когда-то кто-то посадил кусты жасмина, потому здесь всегда пахло ими, а цветок напоминает мне до сих пор о любимом и о юности.

— Николь, давай поговорим. — Его серьезность никогда меня не пугала. До теперь.

— Я знаю, что ты хочешь мне сказать.

Я не могла, не могла посмотреть ему в глаза. Мне было страшно, обидно и досадно.

— Хорошая моя, ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы понять, что я не могу остаться в стороне. Особенно после того, как они поступили с отцом. — Он проговорил это тихо, но уверенно.

Бесполезно говорить с человеком, который долго и тщательно обдумывал план действий и все давно решил. Ещё бесполезнее предполагать, что этот философ-гуманист вот так за одну ночь взял и изменил своим идеалам, скорректировал собственное мировоззрение. Это происходило долго и под немыслимым давлением, о котором я только могу предполагать. Но перемены в нем были заметны ещё в самом начале волнений. Теперь, сидя тут, в последнем тихом и полностью нашем уголке Люблина, вдыхая ароматы жасмина, я понимала, что по-другому поступить он не сможет. Глупо было думать, что этого разговора не будет. Только вот я не смогла к нему подготовиться.

— А о матери ты подумал? А что со мной будет, ты уже решил за нас? Я тебя хорошо знаю, чтобы спорить с тобой, но не поддержу тебя никогда! — мои глаза моментально налились слезами.

— Это то, что я должен сделать в первую очередь. Было бы странно, если бы моя невеста сказала мне «давай, убирайся на войну, пусть тебя там починят слегка, а я тут уж как-нибудь сама».

Я в недоумении вскинула бровь.

— Невеста?!

— Это то, что я сделаю во вторую очередь.

Он взял меня за руку, сел на одно колено, сорвав цветок жасмина. У меня мигом подскочила температура, и сердце застучало в висках, зашумело в голове, а, может, это шумели воды Чернеювки.

— Выходите за меня, Николь, я вас очень люблю и постараюсь не подвести.

***

На окраине Люблина стали строить крупный концентрационный лагерь, куда на работы сгоняли многих заключенных. В городе все сидели тихо, боясь дышать, ведь в этот будущий лагерь мог попасть каждый из нас за малейшую провинность. Теперь я понимала, почему Доминик рвется в бой: лучше пасть на войне за родину, чем сгнить в таком вот лагере. Теперь и мне казалось лучшим вариантом куда-нибудь уехать. Вот только куда?

Стоит ли говорить о том, что мы не поженились, просто дали друг другу обещание встретиться после войны на земле или на небе. Он наказывал мне оставаться в городе, что бы ни случилось. Я не хотела сидеть, сложа руки, но в Люблине подпольно училась ещё год. На таких вот незаконных сборищах я познакомилась с Ханной — девушкой-солнцем, наши молодые люди тоже оказались знакомы между собой.

В памяти остались провода любимого на войну. Перед этим я не могла найти себе места, постоянно была рядом с Домиником, меня всю трясло и кидало то в холод, то в жар. Я осознавала, что могу больше его не увидеть, потому пыталась запечатлеть в самом сердце эти карие глаза, длинные ресницы, острый нос, красиво очерченные губы, вьющиеся волосы непонятного цвета. В зависимости от освещения, они всегда были разного оттенка. Доминик тоже понимал всю серьезность ситуации, не мог насмотреться на меня. Наверное, он чувствовал примерно то же самое. Мне было очень плохо, мы так мало пробыли вместе, так много не сделали, о многом не поговорили. Когда думаешь, что теряешь человека навсегда, кажется, что жизнь несправедлива, потому что разлучает вас, когда вы только вначале пути.

На перроне он долго меня обнимал, прижавшись щекой к моему лбу, не говоря и слова, а я запоминала его запах. Вокруг были десятки таких же людей, как и мы, на улице прошел дождь, но лужи уже высушивало октябрьское солнце. Последнее, что я сделала, это вставила любимому в нагрудный карман веточку жасмина, сунула свое фото с подписью, поцеловала в губы, а потом он скрылся вместе с поездом. Вокруг ревели молодые девушки, плакали чьи-то дети, нос забивал запах перрона, а я замёрзла так, что руки казались ледяными. Я засунула их под мышки, чтобы согреть и только тогда почувствовала, насколько стала одинокой. Всю меня словно вывернуло наизнанку, я не знала, куда дальше пойду, и что буду делать. Эти ребята уехали в неизвестность, чтобы попытаться выбраться из оккупированной Польши и стать в бою против фашистов в ряды армии другого государства. Им было хуже, чем нам, покинутым женщинам, но внутри осталась тошнотворная ноющая пустота. Я не хотела верить в то, что это была наша последняя встреча с любимым, этого просто не могло быть. Это был страшный сон. Доминик всецело принадлежал мне и должен был вернуться. Просто обязан!

На перроне я встретила свою знакомую Ханну. Она просто бредила медициной, училась ранее в параллельной группе до закрытия, и в один день со мной провожала своего парня Антони на войну. В тот день домой мы ушли вместе, перепрыгивая через лужи, долго-долго говорили и пили много какао, хотя до этого даже близкими подругами небыли. Тогда она нуждалась в моей компании так же, как и я в ее. Просто невыносимо было остаться наедине со своими мыслями и страхами.

Но жизнь продолжалась, мы ходили на так называемые пары, которые нам давали оставшиеся в городе преподаватели, слушали лекции. Доминик мне писал по мере возможности о парнях, которые уехали со страны, таких же как он, много кто из них не доучился, некоторые ушли на войну, разругавшись с родными, некоторых близкие наоборот поддержали. Многие оставили любимых в родных городах, селах.

«Здесь нет супергероев, моя душа, — писал Доминик, — здесь все в равных условиях. Автомату, гранате и танку все равно, кто ты и что из себя представляешь. Все терпимо, но невыносимо без тебя. Я отдаю себе отчет в том, что сам сделал выбор, но меня греет мысль о тебе, что мне будет к кому вернуться. Я не знаю, как смогу разыскать отца, удастся ли мне это, ведь я даже не в той стране, но я приложу все усилия, чтобы спасти хотя бы отцов и матерей других людей. Будь осторожна, Николь, пожалуйста. Я знаю твою сумбурность, поэтому и переживаю. Береги маму и брата. И помирись со своими, поговори. Поверь, сразу от сердца отляжет. Если станет слишком опасно, езжай к ним. У меня болит душа от тоски, когда я смотрю на твою фотокарточку. Люблю тебя, помни об этом. Твой Доминик».

Я не знала, как реагировать на его просьбы: к его родным я наведывалась часто, хоть они и жили на другом конце города. Мне всегда было легко с ними, и я любила бывать у них в гостях. Они относились ко мне, как к законной невестке. Его брат был так непохож на Доминика — весь в отца. Он поступил в юридический и мечтал стать адвокатом. Но его училище уже закрыли, и парень пока сидел дома. Мама была веселой и миленькой невысокой женщиной, она со всеми находила общий язык. Было странно, что такая миниатюрная женщина мать двух крупных высоких парней. Мы с ними часто обсуждали новости с фронта, письма от Доминика и делились своими наблюдениями.

Что касается моих родных, я не знала, что делать. Мне очень хотелось их увидеть, я не так уж сильно провинилась перед ними, тем более училась уже в медицинском, как они и хотели. Но, почему-то мне казалось, что если я вернусь туда, то болото провинции затянет меня, вцепится своими грязными липкими пальцами мне в ноги, и я застряну там навсегда. С другой стороны, так хотелось уткнуться отцу или матери в плечо и отпустить ситуацию, поделиться наболевшим.

Глубоко внутри меня сидела маленькая девочка, которая просто не хотела расставаться с городом, в котором все так напоминало о Доминике. Находясь здесь, я как бы еще чувствовала его присутствие, часто ходила на наше место, вдыхала ароматы жасмина. Ханна поддерживала меня, мы довольно крепко сдружились. Получив письмо, каждая из нас сразу делилась новостями с другой, наши ребята старались держаться вместе. Это объединяло наши радости и горести.

«Завтра важный бой. Что будет дальше, боюсь пока предполагать. Не переживай, т.к. письма будут идти теперь дольше и с других адресов. Но я всячески буду пробираться к тебе с весточкой даже за миллионы километров. Все будет хорошо, моя дорогая. Я обещаю. Мы еще сыграем нашу свадьбу, и на ней будет много-много гостей».

Потом письма почти прекратились. Совсем изредка я получала весточку с совсем неожиданных населенных пунктов, и отмечала их на карте, купленной специально для этих целей. Я жила от письма до письма, каждую ночь перед сном думала о том, как там сейчас моя любовь, что ему предстоит, как нам выдержать это все. Я не имела права раскисать, но держать себя в руках было очень трудно.

А потом писем не стало совсем. Я ходила целыми днями как сонная, не могла сконцентрироваться на учебе, не хотела ни с кем разговаривать. У меня постоянно сохло во рту от нервов, было такое чувство, что меня постоянно бил озноб. Садясь за книгу, я не видела страниц, мне снились плохие сны, я ободрала кожу вокруг пальцев в кровь, сама того не замечая. Мне стало все равно на мой внешний вид. Все, что меня интересовало в те дни — это газеты, местные новости и разговоры на улицах, случайно услышанные. Но нигде ничего мне не мог сказать о Доминике и эта неизвестность меня просто съедала. У Ханны была та же история, но она, отдаю ей должное, держалась молодцом и успевала всегда подбодрить меня. Она вообще была исключительной девушкой: настолько оптимистичных и жизнерадостных людей я не встречала. Когда она смеялась, то заражала смехом всех вокруг, с ней было легко и весело.

Ребята с меда, которых еще не забрали насильно, массово бежали на войну, многие профессора уехали, других достал нацистский режим, о них мы ничего больше не слышали, немцы ни перед кем не отчитывались. За две недели до того, как накрыли наше подпольное училище, ко мне прибежала бледная Ханна, держа в руке с обтрепанное письмо от Антони. Я села прямо в коридоре и начала читать. Сначала я не могла сконцентрироваться на тексте письма, и зрение выхватывало лишь отдельные слова: «…так случилось», «…прости…», «долго не писал…», «передай Николь…», «…это я виноват».

Я с досады начала хлопать себя по щекам, чтобы перестать плакать и собраться, мне было ничего не видно за слезами, как будто мой мозг из этих крошечных слов уже составил картину и выдал результат. Ханна упала около меня на пол коридора, обняла за шею одной рукой, второй взяла письмо и начала читать, сразу найдя нужные строчки. Ее голос звучал тихо, настойчиво открывая мне горькую правду: «Две недели назад мы потерпели поражение и поспешно отступали. Все перемешалось — машины и люди, враги и наши ребята. Я знал, что у Доминика оставалась граната, и он собирался не упустить свой шанс. Но возможность вовремя убежать от взрыва у него была. Но тут танк рядом с ним подорвался, откинув меня взрывной волной. Очнулся я сперва там же на поле, хотел броситься искать друга, но в голове зашумело, и я, наверное, снова потерял сознание, потому что очнулся уже в госпитале через 2 суток после взрыва. Сразу спросил о Доминике, но никто его не видел и в той суматохе уже не стал искать, ведь мы поспешно сдавали позиции. Ведь попасть военнопленным в руки немцам куда хуже смерти. Ханна, передай Николь, что я очень сожалею, что не уберег его. Он был мне братом здесь и останется им навсегда. Много я повидал на войне за такой короткий срок, но только осознание того, что я потерял друга, заставило меня плакать. И я не стыжусь этих слез. Еще раз прости, Николь. Я тоже его очень любил. А он любил тебя. И перед каждым боем он целовал твою фотокарточку».

Мы сидели на холодном полу в коридоре очень долго, молча, я тупо смотрела в одну точку. Я не чувствовала затекших ног, рук, спины. Мне было плевать на свой дискомфорт. Ужас и отчаяние сковали мерзкими железными лапами мое горло, тело и душу. В голове не было ни одной мысли. Я могла бы все бросить, плыть по течению, затаиться и пытаться не дышать всю свою оставшуюся жизнь, но через два дня у меня уже был план, я видела свое будущее, и знала, ради чего буду рисковать. Доминик хотел отомстить за отца, ради него он пошел на войну. Я не хоронила Доминика, не видела его… неживым, мое сознание протестовало против того, что я узнала, поэтому решила, что для нас еще не все кончено. Но оставаться тут и бездействовать, когда моя растерзанная страна терпела такие зверства, я больше не могла. Сейчас было важно найти две вещи: общий язык со многими полезными людьми и деньги. Много денег. Первое мне казалось сложней, но я решила попытаться.

В тот день мне нужен был мой профессор, он пока оставался здесь, в Люблине, и чудом еще не попал под немецкую чистку. Мы были в хороших отношениях, он часто мне помогал, видел во мне хорошего врача в будущем. В медицинских кругах он был человеком популярным, уважаемым, и мне было страшно предложить ему то, что я собиралась. Но пути назад уже не было.

— Здравствуйте, профессор! — я зашла в кабинет. — Мы договаривались о встрече.

— Ах да, Николь, здравствуй, присаживайся. — Он немного привстал со своего места показать мне, куда садиться. Мужчина всегда был приветлив и очень подвижен, несмотря на уважаемый возраст. Седые волосы и темные брови создавали странный контраст, а зеленые глаза были как у юноши — с искорками, совсем молодые.

— Чем могу служить, юная пани? Если Вы по поводу лекции, которой не было, то передайте оставшимся студентам, пусть не беспокоятся. — И он негромко засмеялся.

Я попыталась выдавить из себя улыбку, мои вспотевшие ладоши говорили мне о том, что я напряжена до предела.

— Хочу с Вами поговорить о моих планах на учебу в дальнейшем. — Я должна была как можно более деликатно подойти к этому вопросу. — Понимаете, я бы хотела получить солидную практику. Не здесь, где-нибудь дальше, у зарубежных врачей.

Бровь профессора полезла вверх.

— Вы не подумайте, — продолжала я, — безусловно, отечественная медицина заслуживает уважения, но я бы не отказалась поучиться у коллег вне нашей страны. Тем более, если учитывать положение Польши, где я даже не смогу отучиться положенные годы, не говоря об интернатуре…

Я не договорила, мою несвязную речь оборвал профессор.

— Значит, положение Польши учитывать? — его раздражение набирало оборотов, и было видно невооруженным глазом, я уже сомневалась в том, что сюда вообще стоило приходить с такими разговорами.

Он посмотрел внимательно на меня и спросил:

— Ну и куда же вы намерены ехать практиковаться?

И тут, я поняла, что все кончено.

— Германия, выдохнула я.

Стук моих каблуков эхом разносился по пустым коридорам. Он не дал мне ничего объяснить, просто выставил за дверь. Неужели на этом все? Но ведь есть много других профессоров, академиков, не стоит пасовать перед первой же неудачей. Но меня так трясло, что все рациональное выветривалось у меня из головы. «Что же делать, что же делать?», — носилось в мыслях. На что я, глупая надеялась? В разгар войны ехать в кодло врагов изучать практическую медицину — это весьма сомнительно звучит и выглядит, по меньшей мере, странно. Здесь попахивает предательством. Он вообще меня может сдать, как врага народа, никто и не посмотрит, что мне всего 20 лет. Евреев забирали даже младенцами, наши ребята вон героями на фронте и в 17 становятся. А что сделала я?

В тот же вечер я постучалась в квартиру №18. Открыла дверь молодая девушка. Я попросила ее папу уделить мне время. Наверное, он догадался, что это снова пришла я, но принял меня в своем кабинете, ничуть не удивившись. Вот теперь я выложила ему все начистоту. Кто я, где мой жених, кто его отец, почему мне нужно в Германию и как я собираюсь оттуда легально вернуться в Польшу, зачем мне немецкие врачи и почему это должно быть в строжайшем секрете. Он долго и напряженно слушал меня, изредка задавая вопросы. Мужчина знал, на какой риск идет, подсылая меня к фашистам и подставляя себя, затея могла не сработать, выдав с головой меня и его, как соучастника преступления. Но что-то в моем тоне, либо в моем рассказе его зацепило. И он отправил меня домой, дав слово подумать. Я написала ему адрес своих родителей. «Через несколько дней дайте знать, согласны вы или нет», — сказала я ему, уходя. Я бы поняла, если бы он отказался.

Вещей у меня было немного, несколько платьев, белье, обувь самая разная, косметика. Моим самым ценным грузом были деньги. Кое-что я откладывала все это время еще со времен, когда подрабатывала санитаркой, стипендия. Но это был мизер по сравнению с тем, что отдали мне родные Доминика. Перед отъездом я заехала к ним попрощаться. О своих планах сказала немного, мол, делаю документы и уезжаю. Так надо. Буду искать вашего отца, хотя шанс найти его вообще живым или мертвым был один на миллион. Мама начала рыдать, она не оправилась еще после новостей о сыне, плюс ко всему и от Лукаша, младшего брата, уже что-то было нужно нацистам. И тут я уезжаю. Женщина дала мне часть своих сбережений, не принимая никаких возражений: «Я остаюсь одна, мне не нужно столько денег, а тебе, девочка моя, они еще понадобятся». Видя ее слезы, мне было очень плохо, Доминик бы не одобрил, того, что я собиралась делать, но я не могла поступить иначе. Теперь у матери оставался лишь меньший сын, на которого была вся надежда. Но и его могли в любой момент забрать на фронт.

Домашние были в шоке, когда я приехала, ведь я никого не предупредила заранее. Мама очень обрадовалась, хотя и почуяла что-то неладное. Родителей я поставила перед фактом, что еду заграницу. Куда, как и когда, я не осмелилась пока вываливать, а с отцом поговорить пришлось. Мне нужно было, чтобы он организовал мне встречу с одним чиновником с верхушки руководства. Их пока не особо трогали фашисты, и на местах местных шишек все еще сидели поляки, они, как я слышала, подписали какие-то бумаги, что согласны с политикой рейха или что-то в этом духе. Папа был семейным врачом одного чиновника и даже бывал у него на званом ужине, этот шишка был обязан отцу за спасение своего сына. Поэтому я очень надеялась на этого человека, какими бы дерзкими не были мои планы. Отец был упрям, как я, и напрочь отказался мне помогать, пока я не сознаюсь, что у меня на уме. Я поняла, что с отцом юлить не получится и выложила ему почти все, за исключением маленьких деталей. Мне действительно нужен был этот чиновник для того, чтобы помочь выехать в Германию. Но о том, что, в первую очередь, мне нужна другая фамилия и документы, я умолчала. Иначе бы дома разразился скандал. Через три дня я встретилась с этим человеком в общепите, так как обсуждать такую тему на его работе, где у стен есть уши, я не рискнула. Для него у меня тоже была готова история, будто меня принудительно посылают в Германию на практику, о которой говорилось еще до начала войны. И я буквально жила ожиданием поездки, чтобы накопить бесценный опыт, но тут вот такая вот беда. И теперь, чтобы поехать туда безопасно и не вызвать подозрений, я бы взяла фамилию своей бабушки, поменяла бы документы и спокойно практиковалась себе в Германии. Он, казалось, слушал меня в пол уха, наминая куриную котлету и время от времени, поливая хлеб горчицей, кивал иногда, якобы понимая мою ситуацию, но в глаза мне не посмотрел ни разу, пока не перешел к десерту. Я думала, меня стошнит, пока он доест свою еду. А потом мужчина просто выдал: «Милочка, я многим обязан твоему отцу и останусь в долгу перед ним до конца своих дней. Но ты не думай, что я совсем дурак и не понимаю, что ты хочешь подделать документы и нелегально покинуть территорию Польши. Поверь, все возможно, за определенную плату, но учти, что за пределами нашего государства ты будешь сама за себя. И никто тебе не даст гарантий, что ты успешно выедешь и не вызовешь сомнений у немцев. Сейчас идет война, дорогуша».

Мне не нужно было этого говорить, я прекрасно знала, что меня ждет, чем я рискую. Оставался открытым финансовый вопрос. Когда он назвал сумму, у меня глаза на лоб полезли, хотя я готовилась к тому, что она будет немаленькой.

Убитая я поплелась домой. Отец, увидев меня в таком состоянии, сразу же поволок в свой кабинет и стал расспрашивать о встрече. Когда я сказала ему, сколько будет стоить выехать за границу, он аж присел. Долго еще ходил по кабинету, а потом молча открыл сейф и достал оттуда большой конверт.

— Эти деньги мы с матерью отлаживали тебе. На учебу, либо на свадьбу, в любом случае они бы попали к тебе в руки. Так что, дочь, распорядись ими на свое усмотрение, но чтобы я потом не жалел о том, что дал их тебе сейчас.

Я сидела и таращилась на увесистый конверт, пока смысл слов отца доходил до меня. Я не могла пообещать ему, что он не пожалеет, но, по крайней мере я не была предателем своей родины, а свадьбу в ближайшее время мне все равно не сыграть. При мысли о Доминике, меня снова будто подбросило и швырнуло о землю, и я дала волю слезам. Папа уже знал о Доминике и понял причину моих слез. Он не сказал ни слова, а просто подошел и обнял, целуя меня в макушку.

***

Николетта Нойманн. Под этим именем я выеду в Германию. Новые документы были у меня уже через несколько дней. Очень быстро. Но профессор до сих пор не звонил, и я начала беспокоиться, ведь тогда пришлось бы начинать все заново и оббивать пороги малознакомых мне светил медицины. Каждую секунду я была как на иголках, снова искусала все ногти и мало ела. Постоянное чувство тревоги съедало меня изнутри. Ханне перед отъездом я оставила свой домашний адрес, ведь если будет какая-нибудь весть, меня уже в съемной квартире никто не найдет. Ханна обещала наведываться по старому адресу время от времени, узнавая, нет ли почты для меня. Я пригласила ее в гости и пару дней она гостевала у нас в поселке, отвлекая меня от грустных мыслей. Я ничего ей не сказала о том, куда уеду, поэтому она думала, что я хочу отправиться вслед за ребятами на передовую медсестрой в госпиталь. Училище все равно закрыли, и нам нужно было чем-то заниматься.

— Я пойду медсестрой с тобой, чем я хуже? — как-то не выдержала она. — Я не боюсь, Антони меня бы понял и поддержал.

— Ханна, мне тоже не хочется с тобой расставаться, но я планирую совсем иначе себя проявить.

— Чего ты боишься, поделилась бы с подругой? Что здесь такого? — она испытующе посмотрела на меня и почти обиделась. — Можно подумать, я не знаю, что ты едешь искать его… Меня так и передернуло. Я не отпустила ситуацию с Домиником, он снился мне каждую ночь, как и немцы, которые снимают меня с поезда и бьют за фальшивые документы, еще грезились какие-то монстроподобные существа, которые оперируют меня в сознании. Наверное, так и есть, я действительно уезжала, что бы быть ближе к нему. Кто знает, может, он жив, может, он ранен, может, он в плену. И еще тысяча таких «может». Конечно, я знала, что сразу где-нибудь на первой остановке поезда он не станет у окна и не улыбнется мне, но лучше было думать о нем так, чем представлять его мертвым. Тем более он действительно мог остаться в живых, и мы бы пересеклись с ним, ведь мир тесен.

А потом позвонил профессор: «Все решено. Приезжай завтра за инструкциями». Сидя в автобусе, я не знала, ликовать мне или начинать бояться. «Пути назад нет, теперь только вперёд, поздно уже бояться», — примерно такие мысли роились в моем воспалённом мозгу. Мы уехали к профессору на дачу, подальше от сторонних ушей и обсудили план. Оказывалось, профессор за меня поручился, представил меня как юную немку, которая хочет вернуться на историческую родину под предлогом изучения медицины у первых медиков страны. К его рекомендациям прислушались в столице, куда обращались они дальше, я даже спрашивать не стала, но план сработал каким-то немыслимым образом: я еду в университет в Мюнхене к доктору Йозефу Менгеле. Он первоклассный специалист и ему нужны помощники для опытов, у него была пара проектов, которые он хотел осуществить в ближайшие годы. Что конкретно это были за проекты — не афишировалось. Но мне было не важно, главное, я еду. Имя Менгеле мне мало что говорило, я даже не могла припомнить, где слышала его, может, в газете когда-то увидела, либо в библиотечной книге, справочнике. Этого я уже не могла вспомнить. Но теперь мне предстояло углубленно ознакомиться с деятельностью Менгеле, чтобы изображать искреннюю заинтересованность его трудами и не опростоволоситься в Германии.

Времени на сборы не было. Сумки и так были почти не разобраны. На нервной почве я прекратила есть вообще. А иногда на меня что-то находило, и я ела как не в себя, мучаясь потом болями в животе. Родители были очень серьезными и встревоженными, но с поучениями ко мне никто не приставал. Уже перед посадкой на поезд я дала телеграммы Ханне и Лукашу. Больше мне некому было писать. Да и говорить было нечего. Теперь связь со всеми родными и близкими обрывалась. Я должна была отказаться от любого намека на то, кто на самом деле я такая и зачем еду в чужую страну. Теперь я другой человек с новым именем, новой историей, новой родиной. Из самых личных вещей я рискнула взять с собой только фото родителей и Доминика. В гражданском. Ибо риски были велики и на кону — моя жизнь. Все письма, которые он успел мне написать, я аккуратно перевязала лентой и спрятала в тайнике у себя дома под кроватью, положив к ним цветок жасмина. Я была уверенна в этом тайнике, так как не хотела, чтобы эти письма попали на глаза кому-то, кроме меня. Даже матери. Ведь эти треугольнички — единственное, что осталось от моей любви, растерзанной войной.

Еще меня смущал один факт, точнее догадка. Родители тоже что-то собирались делать. Я боялась этого больше всего. Они были сознательными гражданами и патриотами, страна терпела бедствие, и казалось логичным, что такие медики, как они, понадобятся в госпиталях. Но терять их я была не готова. Наверное, так же, как и они меня. Но еще на медиков такого уровня покушались и нацисты. Уезжав из родного дома, я рисковала не увидеться больше с родителями. Но и оставшись дома, я тоже могла подвергнуться опасности. Мое сердце разрывалось на части, но я должна была попытать счастья и не сидеть ровно н одном месте. Настала ночь перед выездом, но мне не спалось, я все думала и думала, прокручивала в голове возможные варианты развития событий там, в Германии, как мне себя вести, что говорить, с кем укреплять отношения. Мне непозволительно теперь было выдать себя словом, взглядом, жестом, я должна была полностью контролировать себя, игра была опасной. Точнее, это была совсем не игра, а хождение по лезвию и риски были просто сумасшедшими.

Часть 2. МЮНХЕН

Все ближе к Германии людей становилось меньше и меньше, а разрушений все больше. Через несколько часов мне предстояла пересадка и граница. Приближаясь все ближе, сердце мое колотилось и выскакивало из груди, так что на границе я уже еле дышала. Молодой пограничник очень долго изучал документы Николетты Нойманн, потом спросил на ломаном немецком (почему он не обратился на польском, для меня до сих пор загадка):

— Вы немка?

— Да.

— Причина въезда на территорию Германии?

— Возвращаюсь домой. Буду учиться и работать, там же все написано, — киваю я на документы у него в руках и глупо улыбаюсь, хотя в этот момент умереть готова. Он открыл было рот спросить что-то еще, но его кто-то окликнул с пограничников. Там звонко лаял пес, и, видать, назревало что-то незаконное. Он быстро пихнул мне обратно мои документы и не глядя в мою сторону, убежал на лай собаки. Тогда я готова была задушить это животное в объятиях, что отвлекло внимание от меня, хотя видимых причин ко мне придраться я не видела.

Все, я пересекла границу и немного успокоилась. Ко мне вернулась способность трезво мыслить. Очень странно было осознавать, что в этой стране я чужая, без знакомых, друзей, родственников. Я даже не могу им написать, позвонить. В Берлине я села я на прямой поезд к Мюнхену, вот теперь мне предстояла действительно долгая дорога. Мюнхен находится на самом юге Германии почти за 600 км от Берлина. Непривычно было слышать вокруг немецкую речь, и я пыталась поначалу вникать в разговоры. Почти все они были о войне, о фронтовых новостях, о том, кто кого отправил воевать и кого потерял. У женщины напротив сына убило осколком взрывчатки. У ее собеседницы соседского сына даже не смогли похоронить. Множество историй и ни одного человека, кого бы стороной обошла Вторая мировая. От этих диалогов у меня снова в душе поднялась черная, тянущая боль, ведь я тоже потеряла дорогого человека, его забрала у меня эта чертова война. Как такое могло случиться с нами? Мы были юны, влюблены и счастливы, строили планы на жизнь, мечтали о том, как у нас будет много детей. Теперь мне нечего терять, кроме своей жизни, но я разыщу отца Доминика, это мой долг перед любимым. Наконец равномерный стук поезда убаюкал меня, напряжение в теле ушло, и я забылась сном, впервые за долгое время не наполненным ужасом.

Добраться до Мюнхенского университета оказалось легко. Каждый здесь знал его, чьи корпуса раскинулись на весь город. Но мне нужен был главный. Здесь начнется мое представление.

Как есть, прямо с чемоданом, я поплелась ко входу, и люди стали оборачиваться на меня, ведь студенты редко ходят тут с дорожными баулами, точнее, не ходят вообще. Чтобы не привлекать слишком много внимания к себе, я оставила сумку у консьержа на первом этаже, заодно спросив, как мне найти кафедру медицины.

Петляя по коридорам, я не переставала удивляться архитектуре здания, оно было старым, благородно ветхим, что ли. Повсюду висели картины, чередуясь с дверями аудиторий. Тут и там рыскали студенты, на ходу обсуждая какие-то свои проблемы. Несмотря на войну, здесь кипела жизнь, в отличие от моей Альма-матер, где с каждым днём на пары приходило все меньше учащихся, пока ее совсем не закрыли.

Дойдя до нужной мне кафедры, я засмотрелась на стенды, которыми были увешаны стены. Чего здесь только не было, я прямо рот открыла, пока не налетела на молодого мужчину лет 30. Он резко затормозил, хватая меня обеими руками за локти, чтобы я не продолжала падать. Он был темноволосый, с тонкими бровями, длинноватым носом и красивыми губами, невысокий.

— Осторожно! — улыбнулся он. — Если это кафедра медицины, совсем не обязательно, что вам тут же окажут медицинскую помощь.

— Я совсем не собиралась калечиться, — мило улыбнулась я, пытаясь как можно чище говорить по-немецки. Он захохотал, все ещё не отпуская моего локтя.

— Простите, совсем не хочется, чтобы такие красивые девушки ломали себе ноги. — И он наконец-то отступил от меня на шаг.

— Ничего страшного, максимум, на который я рассчитывала — набить себе шишку на лбу. — Он снова засмеялся. Его зубы были белоснежными.

— Томас Фишер, доцент. — Представился он. — Чем могу быть полезен?

— Может, вы слышали обо мне, я приехала к Йозефу Менгеле. Учиться и практиковаться в дальнейшем. Вас должны были предупредить.

— Да-да, — его лицо сразу просияло, — так это вы? Значит, мы тут столкнулись неспроста, я лично курирую подготовкой специальной группы доктора Менгеле. Пройдёмте. Он жестом указал мне на двери кафедры, пропуская вперёд. Когда мы зашли, кафедра пустовала. «И слава Богу», — подумала я. Не хватало сейчас еще знакомиться со всем составом преподавателей и отвечать на любопытные вопросы. Я ещё не пришла в себя после длительной поездки. Мы прошли дальше, к следующим дверям, которые вели в личный кабинет. Чей он, я так и не разглядела на двери, но задерживаться не стала и вошла.

Это был типичный кабинет университетского преподавателя: шкафы с книгами, цветы в вазонах, длинный стол и несколько стульев вокруг, на столе ваза с ароматным букетом, несколько ручек, небольшая стопка бумаги. Ничего примечательного здесь не было, кроме образцов черепов на этажерке. Я здорово их испугалась, хотя сама миллион раз видела такое, да и не только. Все черепа были, вроде, обычными. Но что-то их отличало. Томас указал мне на стул, а сам сел напротив, где лежала стопка листов.

— К сожалению, у меня нет документального распоряжения, касательно вас, фрейлейн…, — он заинтересованно посмотрел на меня и сделал паузу.

— Николетта Нойманн. — Ответила я. — Зато у меня есть бумаги. И я протянула ему документы, которые подтверждали, что я прибыла по договоренности под протекцией польских профессоров. Томас изучил документы и взглянул на меня.

— Я не знал, что вы с Польши. — Он откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.

— Это меняет суть дела? Если вам будет спокойнее, то я — немка, — соврала я, глазом не моргнув.

Мне в который раз за поездку хотелось в раздражении закатить глаза. Какая разница, откуда я? То же самое, что утверждать, мол, я не буду читать эту книгу, потому что ее написал чех, или финн, или американец. Хотя для Германии подозрительность в это время была оправдана. Тут немцы были осторожными, я человек извне, а они собирались посвятить меня во многие внутренние дела.

— Хорошо. В курс дела я пока вводить вас не имею права. Дело в том, что Йозеф Менгеле ещё не присутствует лично в университете, у него есть кое-какие дела. Он, так сказать, — Томас замялся, — поправляет свое здоровье. Через пару недель, думаю, он будет с нами, а с вами заниматься буду я, если вы, конечно, не против. — Он натянуто улыбнулся.

Закрутилась немецкая жизнь. Поселили меня в гостинице в центре Мюнхена за счёт университета. Условия были отличными, жаловаться было не на что. В университете я знакомилась с молодежью, ходила в больницу и вместе с интернами наблюдала больных, много читала, готовилась ко встрече с Менгеле. Томас, надо отдать ему должное, был очень умным, он натаскивал меня, акцентировал мое внимание на том, что мне пригодится в дальнейшем, что стоит подтянуть и подучить, водил меня к больным с «любопытными историями болезней», как он сам любил выражаться. Томас сам был практикующим врачом и мог часами рассказывать много интересного.

Что планировал Менгеле, так никто и не сказал. Мне казалось, что Фишер был не особо посвящен в планы знаменитого доктора, но он сам сильно набивал себе цену. Где-то я даже симпатизировала ему, но было что-то в его повадках, что отталкивало. То ли излишняя нервозность, то ли какой-то слишком настойчивый запах табака. Вполне возможно, что просто на уровне психологии сказывалась моя личная неприязнь к нему, как к немцу. Ему, кстати, действительно было 30, но если не присматриваться, можно было смело дать ему года 24. Меня вроде бы и тянуло к нему, но в то же время я очень его опасалась, кто их знал этих немцев? Хотя Фишер был очень умен, эрудирован, имел тонкое чувство юмора. Мне просто необходимо было приобрести союзника в его лице. Друзья были мне нужны, и хорошие рекомендации тоже. Он не давал мне скучать, снабжая интересной литературой, однажды мы даже сходили в кино, чего я раньше не делала. Возможно, он просто присматривался ко мне, пытаясь понять мои настоящие мотивы. Либо же я себя накручивала. Но я очень нуждалась в компании, иначе сошла бы с ума здесь на чужбине.

Все было относительно спокойно, пока я не подслушала один разговор. Это было в вечернее время. Пары уже закончились, я выходила в библиотеку, а когда возвращалась, сквозь приоткрытую дверь какого-то кабинета услышала разговор двух преподавателей. Говорили они далеко не шепотом, и я могла прекрасно все расслышать. Диалог был о скором приезде Менгеле, о том, что они думают о нем. Потом я услышала, что доктор, как оказалось, был ранен на войне. «Вот оказывается, как он поправлял свое здоровье», — подумала я. Значит, он был в гуще событий до ранения. А потом один из голосов сделался тише и я услышала: «Такую тайну делают из этого проекта. Можно подумать, никто не догадывается, что он собирается калечить заключённых, там же клондайк рабочего материала». Я застыла. В глазах потемнело, и я очень быстро стала уносить ноги от кабинета, держась за стену одной рукой. Что он собирается делать с заключёнными? Какими? Что значит «калечить»? Я не собиралась никого калечить, причинять кому-то вред. Что это будет, тюрьма? Что-то ещё? Мне нужно было совсем не на зону, а в Польшу. Мне было страшно от своих собственных догадок. Что я могла сделать? Убежать не выйдет, я слишком далеко зашла. Единственное, что меня успокаивало, что мне, вероятно, не доверят какую-то серьезную работу, так как я была неопытным интерном, и в мои обязанности будет входить лишь «принеси-подай». Но это мало утешало.

На следующий день я ничего не сказала Томасу. Да и что было говорить? Оставалось молчать. Хоть мне и казалось, что Фишер тоже не в курсе, но признаваться в том, что я хожу и подслушиваю разговоры по вечерам, мало меня привлекало.

Во снах ко мне приходил Доминик. Он был зол из-за моего общения с немцами, его красивые губы смыкались в тонкую полоску, он ничего не говорил, просто качал головой, разворачивался и уходил. А я оставалась одна и плакала. Эти сны настроения не добавляли, но любимый ни разу не приснился мне мертвым. Уже прошло немало времени, казалось, целую вечность назад он делал мне предложение там, на камнях у реки. Ночью меня настойчиво преследовал запах жасмина. Мне не хотелось думать о том, что я больше Доминика так и не увижу, никогда в жизни не поцелую. За всеми этими событиями я не успевала подумать о том, что мне делать дальше со своей жизнью без него?

***

Его приезд не афишировался, но о нем знали все, ведь с фронта вернулся герой, который спас людей из горящего танка. Это вселяло в меня надежду, что Менгеле обычный нормальный человек, и бояться его не стоит. Ведь не каждый совершит подвиг и спасет людей, рискуя жизнью. Выглядел он вполне прилично, несмотря на недавнюю травму, был среднего роста, яркой внешности, с галантными манерами и улыбался, светя щелью между передними зубами. Руки он постоянно держал в карманах, одет был в военную форму, выглаженную и начищенную, безупречно улаживал волосы. Мне казалось, что с таким человеком вряд ли мне светит что-то страшное, слишком он был миловиден.

Все были в возбужденном состоянии, носились по коридорам с какими-то папками, без конца забегали к нему в кабинет, тот, в котором стояли черепа. Как я и думала, в этот день нас так и не представили. Томас объяснил это занятостью доктора и кучей не разобранных дел. Я не стала возражать, времени было достаточно. Сам Фишер суетился не меньше остальных. Но на следующий день Йозеф Менгеле сам попросил доцента о встрече со своей группой. Кроме меня в кабинет к нему пришло еще два человека — девушки. На возраст они были чуть старше меня, красивые и ухоженные. К моему удивлению, о моей биографии Йозеф не упомянул, и я предположила, что ему по большому счету все равно. Он познакомился с каждым из нас, рассказал немного о себе, где учился, на чем специализируется, как оставил передовую из-за ранения и решил действовать в тылу. Никакой конкретики, ничего нового. Биографию доктора я давно изучила сама. Он еще говорил о том, что мы сработаемся даже в нетипичных условиях, главное взаимопомощь во имя славы и процветания Третьего рейха. «Ну да, конечно, — думала я, — тюрьма — действительно нетипичное условие для практикантов-медиков. Знали бы вы, что я думаю о вашем родном Третьем рейхе!». И нацистский режим поддерживать мне хотелось в последнюю очередь. Я уставилась на этажерку с черепами. Эти предполагаемые заключенные никак не помогали мне в достижении целей. Я ведь хотела просто набраться немного опыта, притереться, а дальше действовать независимо и, получив должность, езжать обратно. Не нравились мне все эти затеи, но в моих интересах стоило молчать, как рыба.

Я так ушла в мысли, что не заметила, как кабинет опустел, а около этажерки возник Менгеле. Я обернулась, никого больше не увидела и снова посмотрела на доктора.

— Вам нравится моя коллекция, фрейлейн Николетта? — он кивнул на черепа.

— Она однозначно притягивает внимание, — честно сказала я. Но умолчала о том, что в жизни бы не поставила у себя в кабинете человеческие останки.

— Если вы интересовались моими трудами, то догадались, чем они мне интересны. — Доктор в шутку погладил крайний череп.

И тут до меня дошло. Точно! Его труды! Все эти черепа принадлежали представителям разных рас. Он распахнул передо мной дверь кабинета, ехидно улыбнулся, светя щелью в зубах и, провожая, сказал:

— Будет очень интересно, нас ждет много новых открытий, Николетта.

В дальнейшем казалось, что о нас напрочь забыли. Мы — я и те две девушки — ходили на лекции, нас водили на вскрытия трупов, я подолгу задерживалась в библиотеке, потому что нужно было время, чтобы вникнуть в медицинские термины и саму суть, ведь все было написано по-немецки. Если я хорошо говорила, то читать могла немного хуже.

Томаса я видела реже, он почти всегда был не сам, а в компании преподавателей, либо доктора Менгеле. Я даже начала немного скучать за ним, ведь он как-никак стал моим хорошим знакомым за эти месяца и всегда составлял мне хорошую компанию.

Стоит сказать и об этих девушках, которые входили в нашу группу. Агнет и Лорелей были подругами. Но характеры их были настолько разные, что я удивлялась, что между ними вообще общего, и на какой почве они сдружились? Лорелей была красоткой 23 лет. Темненькая, с коротким каре, всегда безупречно уложенным, миниатюрная, на целую голову ниже меня, она даже на низких людей смотрела, подняв голову. Она была полноватой, но это ее не портило. Но характер у нее был скверный. Лорелей всегда стремилась выяснить отношения с кем-либо, совершенно не умела спорить, была вспыльчивой, но отходчивой.

Агнет, вторая девушка, на два года старше Лорелей, была полной противоположностью подруги. Высокая блондинка с голубыми глазами, непримечательная внешность, худенькая. Единственное, что мне нравилось в ней — это ее улыбка. У нее были такие белоснежные зубы, что невольно засматривался на них. Характера она была мягкого, любила посплетничать, много ела и всегда уступала в спорах подруге.

Вот так у нас сложилась не самая худшая компания для времяпровождения. Тем более я вынуждена была общаться с будущими коллегами, еще не известно, как могла обернуться жизнь, и чем они были бы мне полезны.

Мы вместе гуляли по городу, несколько раз выбирались в кафетерий, изредка забегали на киносеансы. В основном, всегда разговаривали они, а я лишь слушала и отвечала на вопросы. Так я узнала, что у обоих есть молодые люди, у Лорелей парень воевал, а у Агнет уже год был дома, признан непригодным к службе после контузии. Но Агнет не собиралась сидеть с ним дома, а хотела отдать долг родине, но свадьба все-таки планировалась. Они спрашивали обо мне и моем избраннике, но я отмалчивалась, мол, нет никого. Мне совсем не хотелось выворачивать душу перед этими девушками. Что я могла им рассказать? Что Доминик воевал против их парней и из-за них же подорвался, распрощавшись с жизнью? От таких мыслей кровь вскипала в моих жилах, и я невольно сжимала кулаки, люто ненавидя всех этих немцев и Германию, но вовремя вспоминала, что девушки ни в чем не виноваты, они такие же жертвы, как и я, и наши любимые — мясо нацистов. Я ведь не знала, сколько Доминик успел убить врагов, пока сам не пострадал.

— Ну и ладно, — парировала Лорелей, — зато не нужно беспокоиться ни о ком, еще успеешь найти свою судьбу. Вот закончится война, и заживем.

Она подмигнула мне. Но я ее почти не слышала.

Мне часто приходили в голову мысли о родителях, о Ханне. Она была моей лучшей подругой там, на далёкой родине. Не трогают ли их там немцы? А Ханна? Она так рвалась в бой, так хотела помочь ребятам, она родилась для того, чтобы помогать людям. Как мне не хватало ее легкого нрава, веселых незамысловатых шуток. Как хотелось прижаться в объятиях к родителям, увидеть маму, поговорить с отцом. Тоска по родине была ужасной. Я тоже могла остаться и отправиться с Ханной на фронт, там я бы тоже была ближе к Доминику, возможно, нашла бы его товарищей, очевидцев несчастья, может кто-то смог бы подтвердить, что он жив. Но чтобы найти Януша, отца Доминика, отомстить фашистам, мне нужно было покинуть Польшу, действовать по плану и вернуться на родину строго в свое время и в определенное место. Ещё ужасней было то, что я не могла никому послать весточку, где я, как я. Не было с кем поговорить откровенно о том, что мучило меня, съедало изнутри. Мне бы стало в разы легче от ободряющих слов на родном языке. Но вокруг были лишь герры и фрау, у которых хватало своих проблем.

На дворе был апрель, я сидела в новом красивом платье в банкетном зале на свадьбе Агнет и смотрела в окно. Через месяц мы должны были уехать, поэтому подруга решила побыстрей расписаться со своим благоверным. Они по-скромному организовали свадьбу, но гостей пригласили немало. Здесь была дружка Лорелей, она сидела рядом, много разговаривала с гостями, веселилась и танцевала. Здесь был и Томас, красивый, нарядный, он как будто стал выше в этой обстановке. Торжественность события придавала ему особого шарма и очарования. Он постоянно был около меня и почти не отходил, развлекал меня шуточками, которые отпускал в сторону гостей. Я буквально прыскала смехом, и гости оборачивались на нас. Несколько раз Томас пригласил меня на танец, но я потанцевала лишь один, постоянно представляя, что это могла быть моя свадьба, что рядом мог стоять мой Доминик.

Мне стало не по себе, я не стала задерживаться допоздна, тем более любое веселье в военное время — это уже дурной тон. Распрощавшись с гостями и молодыми, я уже было вышла на улицу, но тут меня окликнул Фишер. Он подбежал ко мне:

— Куда же ты так быстро? Давай хотя бы проведу. — Сегодня его улыбка была просто сногсшибательна. Я изумилась, насколько обстановка меняет человека.

— Да мне тут недалеко, — возразила я, но тут же осеклась, потому что все-таки страшновато было идти по улицам вечером одной.

— Не выдумывай, — Томас взял мою руку и зацепил себе за сгиб локтя.

Так мы и пошли под руку, болтая о том, о сем, не спеша, обходя лужи после дождя.

— Ника, — он резко сменил тон с шутливого на серьезный и остановился прямо посреди тротуара, глядя мне в глаза, — вы все скоро уезжаете, но знай, что я буду тебя очень ждать.

У меня пересохло в горле, он сжал мою руку в своей и продолжил:

— Ты мне очень нравишься, но я не знаю, как к тебе подступиться. Ты кажешься такой недосягаемой.

Я онемела и покраснела (может, побледнела), Томас застал меня врасплох. Мне и в голову не приходило, что я могу ему понравиться, что между нами, оказывается, была не только дружба. Да, я симпатизировала ему и была благодарна за то, что он помог мне здесь, не оставил одну, но я никогда не смотрела на него, как на мужчину. Мое сердце было занято, память о Доминике все еще жила в сердце и надежда увидеть его не исчезала ни на минуту. Я была так поглощена мыслями о том, что буду делать, когда найду Януша, каким образом буду его искать, что не замечала очевидного у себя под носом.

Я ничего не могла ответить Томасу. Мне вдруг стало стыдно. Может, молодой человек возлагал на меня какие-то надежды, у него могли быть свои мотивы, либо я действительно просто нравилась ему, кто знает.

— В чем дело? — Томас заглянул мне под опущенные ресницы, потому что я долго не отвечала, и робко улыбнулся. — Просто скажи мне, есть ли у меня шанс. Я должен знать.

Мы снова двинулись к гостинице.

— Томас, я и предположить не могла, что могу быть тебе интересной, начала я неуверенно, — я не знаю, что тебе сказать.

Я решила быть откровенной, насколько это возможно.

— Наверное, не стоит, Томас. У меня совсем недавно был печальный опыт, и я еще не оправилась. Тем более я уезжаю на неопределенное время.

Я посмотрела на него, но не могла понять, о чем он думает. В темноте пасмурного вечера его глаза казались черными. Мы как раз подошли к ступенькам гостиницы, куда бесконечным потоком забегали постояльцы, накрыв головы плащами, убегая от капель, и остановились. Снова начинался дождь. Томас посмотрел на меня и произнес только несколько слов, прежде чем уйти и оставить меня в замешательстве: «По крайней мере, я могу попытаться».

***

Назначили время выезда на конец мая. Я, Агнет и Лорелей ходили взбудораженные, мы до сих пор не знали, куда отправляемся. Томас ничего не говорил, я была права — он тоже мало что знал, от чего ходил зол и угрюм. О нашем разговоре мы не вспоминали, да и наедине побыть нам не удавалось, сейчас мы с девчонками не отходили друг от друга. Вещей сказали брать по-минимуму. У меня их и так было маловато. Мы помогали паковать казенные вещи, самое простое оборудование, бланки для документации. Доктор упаковывал много бумаг, документов, личные вещи.

В день выезда около университета нас встретил водитель на черной машине, с небрежностью наскладировал наши сумки в багажнике, плюхнулся на сидение и помчал на мюнхенский железнодорожный вокзал. Меня задело то, что Томас даже не пришел проститься с нами, не попытался дать какие-то напутствия в последний раз. Как будто пропал, хотя я рассчитывала повидаться с ним перед отъездом. Это было очень странно, но я так нервничала, что вскоре мысли о нем потерялись среди кучи других. Всю дорогу до вокзала я грызла ногти, в машине царила тишина, даже девочки не шушукались, а сидели молча, глядя в окна. По ним видно было, что они тоже нервничают, но Лорелей держалась лучше. Агнет же постоянно поправляла свою светлую косу, теребила резинку на волосах и постукивала пальцами о сидение. Лора коснулась ее руки и, поймав взгляд Агнет, улыбнулась ей едва различимой улыбкой. Почему-то это немного успокоило даже меня.

На вокзале шофер выдал нам наш багаж, сказал, куда идти, сел в машину и укатил в неизвестность.

— Неприятный тип, мог бы и помочь с сумками, — рявкнула Агнет, но тихо, чтобы Менгеле не расслышал.

— Наш вагон номер 6, — проинформировал доктор, и мы засеменили по перрону.

По мере приближения к вагону, отчетливей ставали видны две фигуры рядом со ступеньками поезда. Они облокотились о стенку вагона, и одна из них курила. Когда мы подошли ближе, я начала различать лица и сомнений не оставалось: одной из фигур был Томас!

Первым подошел доктор, пожал руку Фишеру и сказал: «Знал, что ты согласишься». Показал билет и запрыгнул в поезд. Следом зашли девочки, поздоровавшись с Томасом, и скрылись вместе с доктором из виду. Я не знала, что почувствовала в этот момент, обрадовалась ли я тому, что мой знакомый тоже едет? Я специально задержалась у входа и тихо спросила:

— Что ты здесь делаешь?

— Еду с вами.

Я посмотрела на него и поняла, что он не шутит. Парень был сама серьезность.

— Доктор предложил и я согласился. Тебе понадобится моя помощь.

Он бросил окурок на землю.

— Почему ты решил, что мне надо помогать?

Томас посмотрел на меня в упор и проговорил, отчеканивая каждое слово:

— Потому что я узнал, куда мы едем.

В поезде мы разместились отдельно: я с девушками в одном купе, доктор с Томасом — в другом. Это радовало. С подругами я могла хотя бы немного расслабиться, но говорили мы все равно не очень громко. Поезд ехал прямиком на Берлин. Уже год прошел с тех пор, как я проезжала его по дороге к Мюнхену. Целый год. Год, как я не была дома.

Погода стояла отличная. Солнце светило, разливаясь лучами всюду, где только глаз доставал, и приход лета чувствовался во всем. Мы были в тонких платьях. Я заняла нижнюю полку, девочки — две верхних. Больше с нами никого не было. Вот так мы и проехали всю Германию. Пейзажи менялись удивительно. Кое-где войну было видно по запущенности, в лицах людей, закрытых зданиях. А через несколько часов снова показывались окраины городов, которых, казалось, война совсем не тронула. Мужчины иногда наведывались к нам, спрашивая о нашем самочувствии. Томас несколько раз принес нам всем чай, перекинулся несколькими словами со всеми и скрылся в своем купе. Но даже от этого маленького жеста на душе становилось теплее. Теперь я была уверенна, что мне стоит радоваться присутствию Томаса. С ним у меня были боле

...