Вероника Богданова
Настоящий
Весной, едва только сбрасывала речка Архипка корявый ледяной панцирь, негранёными алмазами уползавший по течению в туманную даль, а прибрежный ивняк начинал пушиться серебристыми серёжками, появлявшимися раньше листвы, принаряжался дед Иван, единственный ветеран войны на всю Архиповку, в пиджак чёрного сукна и, позвякивая медалями, выходил во двор. Там он откладывал в сторону деревянную трость с резиновым наконечником и не торопясь, основательно усаживался на грубо сколоченную скамью.
И скамья, и трость, да и сам Иван Прокопьевич Сурков были словно одной породы: крепкой, кряжистой, мужицкой. И взгляд у старика — хозяину под стать: стальные глаза целились в собеседника из-под кустистых бровей пронзительно и цепко, так, что невольно хотелось съёжиться.
Глядя на Суркова, деревенские уважительно думали: вот такие мужики и добыли победу в Великой Отечественной! Даже примету сочинили: пока сидит по весне на своей скамье дед Иван, всё в Архиповке будет идти своим чередом, без потрясений.
Так и шло всё, покуда в местную школу — три класса да два коридора — не пришла новая учительница Вера Андреевна. С весенней фамилией Скворцова и непослушными светлыми волосами, вечно выбивающимися из аккуратно заплетённой и уложенной вокруг головы косы, создавая у лица нежный, золотящийся в солнечных лучах ореол…
Верочка — так её сразу назвали и местные педагоги, и ученики — оказалась мастерицей устраивать всяческие потрясения. Естественно, в хорошем смысле этого слова.
Это она придумала в октябре провести осенний бал прямо на школьном дворе, где в ту пору, удачно заменяя декорации, стыдливо рдели усыпанные ягодами рябины и звенели золотом листьев берёзы. В чистом, сухом воздухе бабьего лета далеко разносились вальсы и фокстроты, маня к школе живущих по соседству архиповцев. Танцевальный вечер завершился затемно, когда звёзды стали ярче листьев, и над школьным крыльцом вспыхнул неяркий фонарь, указывая дорогу просветлённым деревенским, разбредающимся по избам «после бала»…
Это она на Новый год вместе с учениками нарядила всё в том же школьном дворе единственную затесавшуюся среди оголившихся на зиму деревьев ёлку, чтобы все желающие могли в любое время водить вокруг неё хороводы. Рядом с ёлкой неожиданно появился криво слепленный снеговик в лихо нахлобученном на голову ведре и с морковкой вместо носа: её всю зиму терпеливо расклёвывали здешние вороны. Ох, и весёлая кутерьма творилась возле школы в новогодние каникулы!
И это она, Верочка, решила в погожий майский день накануне праздника Великой Победы устроить тимуровский десант в доме Ивана Прокопьевича…
Дед Иван, само собой, вовремя «открыл» очередную весну, усевшись на свежем воздухе со своей вечной спутницей — тростью и устремив стальной взор на бурно мчащиеся воды освободившейся из-подо льда Архипки. Вода и серое нахмуренное небо над ней в точности повторяли цвет стариковских глаз. Вот такая нынче выдалась весна: сырая, нахохлившаяся, как вороны в школьном дворе, неуютная.
Но в день, когда стайка тимуровцев галдящими воробушками насыпалась во двор ветерана, небо очистилось, словно кто-то стёр с него серый налёт, явив миру невероятную синь и озарив лицо возглавившей бригаду Верочки ослепительным ореолом выбившихся из причёски кудряшек.
Иван Прокопьевич засуетился, неловко привстал со скамьи, ухватившись за трость, а ребятишки обступили его и принялись радостно приветствовать, теребя за пиджак и восхищённо глядя на тускло блестящие в лучах солнца медали.
Растерявшийся дед робко улыбался, — видно, не привык к столь многочисленному и шумному обществу. Чаще всего он степенно беседовал с соседями, а иногда выступал на праздничных мероприятиях с воспоминаниями о боевом прошлом, да только и там на речи был скуп, а лицом неулыбчив. Тут же губы Суркова невольно растягивались, а ладони пытались погладить ершистые затылки мальчишек. Всех сразу.
Верочка, как и полагается учительнице, быстро взяла всё в свои руки, угомонила и выстроила школяров, извинилась перед Иваном Прокопьевичем и определилась с фронтом работ. Сошлись на уборке в домике и вокруг него — и непременно с последующим чаепитием. Печенье и сахар Вера Андреевна захватила с собой.
И работа закипела! Оказалось, ребятишки умеют не только галдеть да баловаться, но и по хозяйству помогать приучены: окна мыли дочиста, до стекольного скрипа, пыль натирали старательно, подметали аккуратно и даже вымыли полы!
Только вот закавыка: в одном из углов комнаты, под самым потолком, домовитый паук решил соткать свою ловчую сеть, и она, покрытая сажей и пылью, выбивалась из общей картины свежей чистоты и ухоженности.
— Непорядок! — решительно провозгласила Верочка и, как самая рослая среди тимуровцев, попыталась расправиться с паутиной.
Но даже с приземистой табуретки она не смогла дотянуться тряпкой до сомнительной детали интерьера. И тогда учительница вспомнила о трости, которую заметила в руках Суркова. В светлую голову Верочки пришла не менее светлая мысль: попросить у деда трость и расправиться наконец с этой гадостью в углу!
Сказано — сделано. Заметно удлинив руку с помощью трости, молодая женщина зацепила концом палки, одетым в чёрную резиновую пробку, серую паутину и потянула на себя. Вдруг из пыльного комка стремительно вынырнул крупный мохнатый паук и устремился вниз, прямо к лицу вмиг остолбеневшей Верочки. Пронзительный крик — и учительница, отпрянув от напугавшего её паука, потеряла равновесие и упала, цепляясь тростью за табурет и с грохотом роняя его на пол…
Дальше всё происходило словно при замедленной съёмке: чёрная пробка слетела с трости, и из полого деревянного нутра на свежевымытый пол посыпались украшения. Кольца и серьги, явно золотые и серебряные, когда-то блестящие, но теперь потускневшие и густо покрытые чем-то тёмно-рыжим, словно изъеденные ржавчиной. Но ведь золото не ржавеет, подумалось Верочке, и от этой неправильности происходящего сердечко её сбилось с привычного ритма, а глаза расширились, превратившись в две тёмные бездны…
Она уставилась на одно из колечек, лежавшее совсем рядом. Тонкий золотистый ободок с небольшим прозрачно-голубым камушком, тоже покрытый засохшей кровью, — Вера Андреевна нутром поняла, что это кровь! — показался ей знакомым.
Вдруг между её лицом и колечком, торопливо перебирая лапками, прошебуршал тот самый паук, с которого всё началось. Верочка вновь отшатнулась — и вдруг вспомнила!
Маленькое чудовище, пробегая, словно мимоходом стёрло пелену с памяти, милосердно скрывавшую горькую правду в тёмных глубинах сознания, и Вера Андреевна внезапно провалилась в прошлое и стала крошечной пятилетней девчушкой…
Стены дома исчезли, словно растворились в гари пожарища: фашисты выжгли её родную деревеньку дотла, только несколько печных труб сиротливо тянулись к небу, как скорбные памятники согнанным на расстрел хозяевам.
Горстка людей замерла на краю наспех вырытой неглубокой ямы. Их было немного: десятка два растерзанных баб да несколько разновозрастных ребятишек. Отчего-то все молчали, даже дети, которых пытались спрятать за своими спинами застывшие, от ужаса обратившиеся в статуи матери.
Мама крепко держала ладошку Верочки ледяными пальцами, будто боялась потерять в тот самый последний миг, когда душа покидает тело и устремляется ввысь. Им непременно надо лететь вместе, чтобы не заблудиться там, в небесной пустоте, не потерять друг друга за последней чертой…
Ладонь девочки царапало мамино колечко. Вера повернула голову и посмотрела на него: тоненький золотой ободок с прозрачно-голубым камушком. «Папин свадебный подарок», — говорила мама.
Папа в самом начале войны ушёл на фронт и сгинул в первых страшных сражениях, когда фашисты неодолимым валом катились по нашей земле, сея смерть и разруху. И вот теперь обычная маленькая деревенька столкнулась с этим валом, чтобы исчезнуть навсегда в жестоком адском огне…
Верочка не сразу поняла, что произошло. Треск автоматных очередей показался ей сперва нестрашным и обыденным, как звук мотора проезжающего мимо трактора. На тракторе работал папа, подумалось девочке, а потом она ощутила резкий рывок и упала на землю, увлекаемая так и не расцепившимися пальцами убитой матери…
Кто подсказал ей лежать тихонько, Верочка не знала. Только отчего-то она замерла на ледяной земле в окружении окровавленных тел и из-под опущенных ресниц наблюдала за тем, как вокруг расхаживают пыльные сапоги. Сверху звучала чужая речь. Но один голос был свой, понятный, он лепетал как-то по-особенному гадко, вызывая смех тех, других.
— Зачем золотишко-то закапывать? — услышала Верочка, и к ней наклонился тот самый, свой-чужой, протянул руку и принялся торопливо стаскивать с окровавленного маминого пальца маленькое колечко — последний подарок погибшего на фронте отца.
Девочка хотела было вцепиться в эту жуткую руку, изуродованную на запястье отвратительным родимым пятном в форме паука, остановить чудовищный акт мародёрства, но милосердные небеса не дали ребёнку погибнуть. Верочка впала в спасительное небытие…
…Вера Андреевна вскрикнула, когда увидела протянутую к ней мужскую руку. Запястье скрывало чёрное сукно рукава.
«Там паук! Там есть чёрный паук!» — билась в голове женщины безнадёжная мысль, лишая последних сил. Но ведь это неправильно, так не должно быть! Это же дед Иван, единственный ветеран на всю Архиповку, настоящий фронтовик, прошедший войну, переживший несколько ранений! Вон, и палка у него…
— Вставай, дочка, — услышала Верочка голос Ивана Прокопьевича. Звучал он как-то непривычно глухо.
Женщина ухватилась за руку деда и поднялась с пола. Рукав пиджака скользнул вверх, на несколько мгновений обнажив запястье стоявшего перед ней человека. Взгляд Веры Андреевны, с какой-то жадной надеждой устремившийся в этот просвет, вспыхнул девчоночьим ликованием: пусто! Никаких пауков! Обычное запястье, крепкое и широкое, как и полагается настоящему мужику.
Вера обессиленно опустилась на поднятую с пола табуретку и вдруг тихонько, по-бабьи подвывая, разрыдалась, спрятав лицо в ладони. Это были слёзы облегчения — потому что дед Иван оказался не тем перевёртышем, своим-чужим, а просто своим, родным и настоящим, и Верочка ругала себя за леденящее нутро чувство паники, которому она поддалась на мгновение, увидев протянутую к себе руку. А ещё это были невыплаканные когда-то горькие слёзы военного сиротства, прорвавшиеся наконец во взрослую жизнь и наполнившую её так нежданно обретёнными воспоминаниями и новым смыслом.
— Мамочка моя… Я ведь совсем ничего не помнила! Ничего, кроме своего имени! — повторяла Верочка, теребя маленькое колечко, отбросившее её за тот порог сознания, куда она никогда не возвращалась за всю свою жизнь.
Она действительно ничего не помнила: ни как уехали тогда прочь сделавшие своё кровавое дело фашистские палачи, ни как её, полумёртвую, напрочь потерявшую память, вызволили из наспех забросанной землёй ямы партизаны.
Верочкина новая память — и новая жизнь началась с бесконечных железнодорожных перегонов в теплушках и товарняках. Вместе с небольшой разношёрстной группой ребятишек её долго везли куда-то в тыл, за Урал, где она и попала в детский дом. Выросла, выучилась, стала учительницей, отправилась за любимым человеком в Москву. Но не сложилась у них столичная жизнь, не срослось что-то живое и трепетное там, внутри, где прячется душа, в нужный час дающая команду вить гнездо и являть миру новые живые души…
Так и попала Верочка в Архиповку: ткнула пальцем в карту и сбежала от болезненных воспоминаний в очередную новую жизнь, на этот раз самостоятельно выбранную.
А судьба — она, как то колечко, закрутилась-завертелась — и вернула её к самому началу. Туда, где до поры до времени прятались отец-фронтовик и расстрелянная мама, похороненная где-то в братской могиле. Только вот где её теперь искать, могилу эту?
Верочка решительно вытерла слёзы тыльной стороной ладони, как делала когда-то в детдоме, и огляделась, окончательно возвращаясь в реальность.
Пока она приходила в себя, её ученики собрали с пола украшения, снятые когда-то мародёром с казнённых людей, и сложили их горсткой на столе. Потом они под чутким руководством Ивана Игнатьевича вскипятили воды, заварили чай в пузатом фарфоровом чайнике с маленькой щербинкой у носика и уселись рядком на скамейку, во все глаза молчком глядя на свою учительницу. Вера Андреевна так же молча достала сахар и печенье.
Потом все вместе пили чай, и притихшие ученики понемногу расслабились, защебетали, принялись расспрашивать Ивана Прокопьевича о его военном прошлом. И он, удивляясь себе самому, вдруг включился в разговор, отмяк лицом и сердцем, посветлел глазами, и они уже не казались строгими и колючими, как раньше.
Вот так и первый ясный весенний денёк, выпавший на тимуровский десант, открыл череду долгожданных солнечных майских дней, наполненных удивительным теплом. Даже речка Архипка, послушно отражая синеву безмятежного неба, теперь не казалась хмурой. Она тихонько сияла меж сочно зеленеющих берегов и дарила полноценное летнее блаженство: хоть беги да купайся!
Верочка активно включилась в подготовку к празднованию 9 Мая, закрутилась, ненадолго отпустив из сердца мысли о потерянной навсегда братской могиле в сожжённой деревеньке, где осталась её мама — и её безжалостно перечёркнутая настоящая жизнь. Только по вечерам, невольно трогая поселившееся на пальце мамино колечко, Вера Антоновна мысленно листала прожитые годы и тихонько всхлипывала. И казалось ей, что воздух в доме едва уловимо пахнет гарью…
Сразу после Дня Победы к школе подъехал автомобиль. Из него выбрался незнакомый молодой человек и позвал Веру Андреевну проехаться. Усаживаясь на заднее сидение, она с удивлением увидела сидящего впереди деда Ивана. Он, как обычно, был при параде: в пиджаке с медалями. Руки его сжимали ту самую злополучную трость, а глаза были не мягкими, как в тот памятный день, и даже не колючими, как обычно. Скорее, какими-то одновременно отрешёнными и решительными, если такое, конечно, возможно.
Ехали около часа, подпрыгивая на просёлке и минуя перелески, то и дело вспыхивающие сквозь зелень шапками цветущих яблонь. И у Верочки в душе затеплилось странное ощущение чего-то удивительного, что вот-вот должно было произойти…
И произошло…
Шофёр остановил машину в странном месте: среди абсолютно ровного, чем-то похожего на плац участка поля, которое с одной стороны обступили высоченные деревья, сиротливо стояла одинокая полуразвалившаяся печь, почерневшей трубой пронзающая ярко-синее небо. Эта труба казалась выше окружающих её деревьев, и видно было, что когда-то была она не одна, что такие же, как она, искорёженные остовы изб каким-то образом исчезли с поляны.
Сердце Верочки вздрогнуло и мелко-мелко заколотилось, когда страшная и одновременно спасительная догадка заставила её броситься к стоявшему поодаль деду Ивану и затормошить его, то ли шепча, то ли выкрикивая:
— Это здесь, да? Здесь?! Мамочка моя!
Вера хотела броситься на землю прямо возле одинокой печи, оставшейся от сожжённой фашистами родной деревеньки, но Иван Прокопьевич легонько придержал её за локоть и развернул к дороге. Там, с другой стороны колеи, на поросшем высокой травой едва заметном холмике возвышался скромный металлический обелиск.
— Там твоя мамка, Верочка. Я ведь тоже из этой деревни, дочка, — глухо сказал дед Иван.
Глаза его на мгновение потухли. Он вновь вспомнил тот далёкий день, когда везли его двое боевых товарищей на подводе, раненого, потерявшего много крови и готового уже отдать богу душу. Внезапно один из бойцов остановил телегу, спрыгнул с неё и, подняв что-то с земли, полез обратно, говоря:
— Ничего, Прокопьич, вот, нашёл тебе третью ногу, вылечишься — ходить будешь!
Рядом с Сурковым легла на солому тяжёлая трость с чёрным резиновым кончиком. Не знали солдаты, что неподалёку в рощице лежит ничком наполнивший её жутким содержимым мародёр, убитый выстрелом в затылок свой-чужой, полицай с родимым пятном в виде паука на запястье. Недаром же говорят — Бог шельму метит!
Иван, превозмогая боль, приподнялся, ухватившись за боковину телеги, и огляделся, спрашивая:
— Где мы, братцы?
И вдруг другая боль — огромная, чёрная и страшная, гораздо страшнее, чем боль от ранения, такая, что дышать стало невозможно, — опрокинула его навзничь в окровавленную солому. Там, где они остановились, находилась его деревня. Вернее, то, что от неё осталось. В память потерявшего сознание от боли Ивана Суркова навсегда врезались сгоревшие дотла избы и тянущиеся к небу изломанные силуэты выживших в огне печей…
Позже солдат узнал, что все жители деревни расстреляны фашистами. И там, в братской могиле, осталась его жена. Его любимая Аннушка.
После войны Иван Прокопьевич поселился в Архиповке — деревеньке, расположившейся неподалеку от её, Аннушкиной, могилы. Так и не сумел он справиться ни с душевной болью, ни с прогрессирующей хромотой — последствием ранения.
И прожил бывший фронтовик Сурков без малого три десятка лет вдовцом неприкаянным, закрывшим сердце для любых проявлений чувств, пока не явилась в Архиповку Верочка — учительница с золотистым ореолом кудряшек вокруг лица. Совсем таким же, как у её мамы Ирины, — их соседки из прошлой, довоенной жизни. Помнится, когда деревенские мужики уходили на фронт, как раз была у Иринки крохотная щебетунья-дочка, Верочкой звали…
Теперь дед Иван понял, кого ему смутно напоминала новенькая учительница. Она выросла точной копией своей матери, разделившей общую могилу с Аннушкой.
С того дня, когда Верочка случайно открыла тайну трости, в душе деда Ивана словно прорвались неведомые шлюзы, выпустив на волю лавину спрятанных где-то очень глубоко внутри чувств. И Сурков, до той поры предпочитавший тихонько восседать на скамейке возле дома, созерцая пробуждающуюся ото сна природу, сам словно воскрес, выбрался из анабиоза, куда был погружён всё это время.
Теперь они вместе ездят туда, где остались лежать под скромным обелиском осколки сердец старого фронтовика и выжившей во время карательной экспедиции девочки. Где столько лет ждала Верочку неоплаканная могила её матери. Горькая братская могила, отпустившая однажды на волю для новой жизни будущую учительницу с весенней фамилией Скворцова…
Небеса детского счастья
А помните, каким было весеннее небо в детстве? Помните?
Каким-то необыкновенно высоким и сияющим, словно кто-то выплеснул в него незабудковую синь и слегка разбелил её свежим парным молоком.
Запрокинешь голову, зажмуришься, ощущая отвыкшей за зиму от солнца кожей лица нестерпимую небесную нежность… И хочется отчего-то смеяться и плакать одновременно!
Это теперь я понимаю, что таким и бывает настоящее счастье. Что можно вдыхать его всей кожей и не бояться расплескать, или, напротив, смаковать по капельке, откуда-то зная: одной-единственной каплей счастья можно наполнить душу до краёв!
И мы наполняли! Попробуем повторить?
Капелька первая. День Победы
Безмятежное майское небо. Солнце, золотящее девчачьи косички и щедро осыпающее мелкими пахучими цветами кусты акации в городском сквере. Нас трое: моя старшая сестра, я и велосипед. Новенький, «дамский», с низкой рамой и широкими протекторами: «Десна-2». Мы гордо раскатываем на нём, ощущая всю ответственность добровольно взятой на себя миссии. Сегодня мы поздравляем ветеранов Великой Отечественной войны с самым главным праздником: Днём Победы!
Нам кажется, что в этот день весь город вышел на улицу, чтобы встретить этот «праздник с сединою на висках»! Повсюду сияющие лица, на скамейках у подъездов — они, главные герои, совсем ещё молодые, в костюмах и при орденах. Кто-то степенно беседует, кто-то лихо наяривает на гармошке, а кто-то, не таясь, выпивает «сто грамм фронтовых»: сегодня не возбраняется!
Это сейчас я понимаю, что ветераны в те благословенные годы были по-настоящему молодыми. Многим из них в ту пору исполнилось меньше лет, чем мне сейчас. Например, военрук из школы, где работала моя мама, Сан Саныч Роговской, едва ли перешагнул тогда полувековой юбилей. А мне он казался настоящей легендой, недосягаемым по возрасту и человеческим достоинствам героем… Именно ему я посвятила свои первые, совсем ещё детские стихи о войне.
Итак, миссия!
Мы с сестрой торжественно подъезжали ко всем встреченным по пути ветеранам, останавливали велик, с почтением вглядывались в их просветлённые лица, в их блестящие от слёз радости глаза и хором кричали: «С Днём Победы! Ур-р-р-а-а-а-а!»
Эту будоражащую радость, рвущуюся наружу, я помню до сих пор! И тогда мне казалось, что на всём свете нет сейчас людей счастливее нас! А может, и не казалось вовсе?
Капелька вторая. Книги
По субботам меня частенько отправляли на ночёвку к бабушке с дедушкой, живущим на соседней улице. И вся неделя проходила в предвкушении маленького личного праздника!
Дело в том, что во мне с раннего детства жил книжный маньяк. Наверняка его передала мне вместе с генами моя мама, которая все приёмы пищи сопровождала чтением. Её открытые книжки и журналы, лежащие на кухонном столе, втихаря перечитывала я. Делать это надо было очень быстро, чтобы поспеть за мамой.
Ах, милая моя мамочка! Ты оказалась на редкость продуктивным читателем, но я умудрилась не только сравняться с тобой в скорости поглощения литературы, но и «ускакать» далеко вперёд. «Мастера и Маргариту», полученную мной в девятом классе, как мне помнится, на одну ночь, я успешно «съела», навсегда влюбившись в магическое творение мессира Булгакова.
Видимо, от мамы мне досталась и книжная всеядность, которую я деятельно утоляла, прочитав к шестому классу всё, что хранилось на полках школьной библиотеки…
А вот содержимое книжных шкафов в квартире бабушки и дедушки так легко одолеть не получилось! Но я старалась вовсю. Поздним вечером, когда дом погружался в сон, я потихоньку включала ночник над кроватью в дедовском кабинете, кралась к шкафу, извлекала оттуда очередной волшебный томик — и пропадала!
Припомню навскидку, какие собеседники доставались мне дивными бессонными ночами, проведёнными за чтением в детстве и юности: Чингиз Айтматов, Иван Ефремов, Чарльз Диккенс, Эмиль Золя, Стендаль, Майн Рид, Конан Дойл, Фенимор Купер, Виктор Гюго, Тур Хейердал, а ещё — бесконечная «Тысяча и одна ночь»…
А небо в оконном проёме меж тем постепенно светлело…
Какие противоречивые чувства я испытывала тогда! С вершин восторга я обрушивалась в пропасть страха и отчаяния, мне хотелось плакать и смеяться, я проживала бесконечное множество жизней с героями величайших классиков…
Вот тогда-то я и начала писать продолжения особенно полюбившихся мне произведений, чтобы подольше оставаться в плену самых захватывающих миров. И чтобы попробовать на вкус: каково это — самому стать создателем собственного мира? Затягивающее это дело, надо отметить…
Капелька третья. Журналы, телевидение и многое другое…
Но не только книги встречали меня в квартире у бабушки с дедушкой. На стене напротив кровати, на которую меня наивно пытались уложить спать, висели удивительные вещи. Семиструнная цыганская гитара тёмного дерева, большая пузатая балалайка с выцветшей атласной ленточкой на грифе, старинные фотоаппараты в солидных кожаных футлярах…
У каждого из этих несомненных сокровищ была своя история, которая, увы, навсегда останется нерассказанной. Давно нет на свете бабушки с дедушкой. Но сердце помнит всё то, чем они жили и дышали в те времена. Семидесятые. Восьмидесятые. Давние, безвозвратно канувшие в вечность и благословенные…
Деда Вова был знатным цветоводом и по-детски радовался, когда десятки лет «молчавший» кактус вдруг решил расцвести. Дедушка позвонил нам ночью и позвал посмотреть на это чудо. Да, мы стали свидетелями самого настоящего чуда! Цветоносная стрелка лениво вытянулась, на глазах вспыхивая нежно-золотистым бутоном, который, словно в замедленной съёмке, распустился, явив миру пышный трёхслойный венчик, напоминающий граммофонную трубу.
Оказывается, этот кактус цветёт лишь раз в столетие. Наше столетие состоялось!
А ещё дедушка занимался фотографией. Мы с нетерпением ждали тот день, когда должно было свершиться таинство! В ванной комнате расставлялась аппаратура, ванночки наполнялись реактивами, включалась алая лампа, и мы, затаив дыхание, наблюдали, как на глянцевой поверхности бумаги появляется изображение…
Чаще всего это было наше изображение! Вот фонтан «Каменный цветок» в городском сквере — да-да, том самом, где по весне цвела акация! А на кромке фонтана — я. Смешная белобрысая девчонка, в улыбке которой и в сощуренных глазах отражается летнее солнце — и небо, полное незабудок!
По вечерам, когда по телевидению начинались самые интересные передачи, мы усаживались у экрана и жадно смотрели! «Кинопанорама», «Что? Где? Когда?», «Вокруг смеха»… Наш вкус воспитывался не на самых плохих образцах советского телеискусства.
Но, сколь верёвочке не виться, а приходится вернуться к началу начал — чтению! Потому что ещё одним крючком, на который ловили мою детскую душу субботние вечера, была пресса, которую выписывала моя родня в фантастических количествах! И всё это читалось, перечитывалось, разглядывалось, а дедушкой ещё и вырезалось из журналов и сшивалось в настоящие книги! Эти удивительно интересные самодельные книги лежали в тумбочке под телевизором и тоже частенько извлекались на свет божий.
Боюсь, мне не хватит строк, чтобы перечислить названия всех этих сокровищ, ожидавших юного читателя в кухне, на табуретке возле стола. В стопочке встречались «Крокодил», «Огонёк», «Смена», «Роман-газета», «Работница», «Крестьянка», «Наука и жизнь», «Неделя», «Литературная газета»… А дома эстафету принимали «Юность», «Москва», «Нева», «Сибирские огни», «Уральский следопыт», «Парус»…
Умоляю вас, остановите меня! Господи, какими гурманами периодики были наши родители! Как тянулись за ними мы, жаждущие новых знаний и впечатлений! И мы по книгам запоминали названия созвездий, сияющих на нашем детском небе. И кактусов, которые цветут раз в столетие! Кто бы мне теперь напомнил, что это был за кактус…
Капелька четвёртая. Новый год
И какое же детское счастье без Нового года? Без набора игрушек из Германии, лежащего в огромной коробке, переложенной ватой?
…Эти игрушки были особенными. Их цвета, если мне не изменяет память, звучали, как музыка: сиреневый, бирюзовый, малиновый, золотистый… Покрытые тончайшим слоем стеклянного серебристого инея, так похожего на настоящий, они загадочно поблёскивали из своих картонных отсеков: домики, шишки, букеты цветов…
Самой красивой была нежная корзинка фиалок. Мама очень переживала за неё. Как выяснилось, не зря. Хрупкая игрушка не выдержала моего чересчур деятельного восхищения и надломилась в детских пальчиках.
Я не помню, последовали ли за этим какие-нибудь родительские санкции. Да это и не важно! Ведь не одно лишь воспоминание о разбитой игрушке хранится в моей новогодней шкатулке памяти!
Чаще всего сам Новый год мы встречали — вы не поверите! — у бабушки с дедушкой. Наши милые Дед Мороз и Снегурочка всегда готовили для нас с сестрой праздничные сюрпризы: коробочки с секретными сокровищами. Мы разбирали их с таким интересом! Заколки, конфеты, значки, «переливчатые» календарики, — чего там только не было!
Мы в ответ обязательно готовили новогодний концерт с песнями и юмористическими сценками. Помнится, последние такие концерты мы с сестрой устраивали уже, будучи студентками института. После этого института мы стали горными инженерами. Совсем как наши бабушка с дедушкой…
А ещё на новогоднем столе непременно исходила волшебным ароматом яблочного счастья фирменная бабушкина шарлотка, а с бобин магнитофона «Астра» лились сладкие голоса «итальянцев»: это мы с дедушкой записали фестиваль «Сан-Ремо» 1984 года…
А небо за окнами было таким серым, низким, дышащим снегом. И лишь иногда — лунным, как в любимой песне Тото Кутуньо…
Прошу простить меня за неимоверное для такого короткого текста количество многоточий. Когда вот так, с разбегу, погружаешься в детство, вся сегодняшняя жизнь превращается в одно гигантское многоточие.
А небо сейчас и в самом деле вовсе не такое, как в детстве. Разве что в Крыму в погожий летний день… Но это уже совсем другая история!
