Мы смеемся, когда смотрим фильмы Муратовой, потому что актеры там играют не персонажей, а продуманные до мелочей, ясные в своей структуре жизненные и общественные позиции, типы, демонстрируя своей игрой куда больше, чем их персонажи могут осознавать. В достаточной мере освоившись в прозе Надаша, начинаешь слышать в его нескончаемых разборах ощущений и переживаний нечто похожее.
Фигурирующее в «Собственной смерти» — вещи ошеломительно серьезной — выражение «мой „другой“» (по-венгерски это одно слово, másikom) Надаш позаимствовал у поэта и прозаика Деже Тандори (1938–2019), причем тот обозначал этим словом отнюдь не рефлексию второго порядка в структуре субъективности, как у Надаша, а просто свою жену. Русскому читателю тут невольно вспоминается диалог из «Настройщика» Киры Муратовой, когда, столкнувшись с незнакомым визитером, гейского вида работник склада говорит своему напарнику: «Я почему-то подумал, что это твой», — а получив отрицательный ответ, переспрашивает: «Слушай, а может быть, это твой другой?»
Тут нет, как у Имре Кертеса, убийственных парадоксов, заставляющих читателя хохотать всесотрясающим хохотом олимпийских богов; нет здесь и кокетливых недоговоренностей Петера Эстерхази, порождающих при каждом повороте фразы легкое хихиканье, которое — кажется, по чисто физиологическим причинам — оборачивается к концу текста прекрасным настроением. Но юмор у Надаша все же есть — с ним не сразу соприкасаешься в силу сложности текста, но когда этот контакт происходит, он уже не отпускает. Символично, что столь явно забавной оказалась именно его последняя по времени «малая вещь».
Дикая груша, о которой идет речь, растет в деревне Гомбошсег на юго-западе Венгрии — в этом глухом углу, где живут всего несколько десятков человек, Петер Надаш поселился в 1984 году и живет до сих пор.
В интервью порталу Litera.hu Надаш, рассказывая о своей новой книге, мемуарах под названием «Мерцающие детали» (2017), в частности, говорит: «Меня интересует связь между эпохой и личностью. По большей части меня всегда интересует именно эта взаимосвязь, а не предмет или тема» [4].
Сквернословить царевичи научились еще в колыбели, а вот читать-писать ни по-гречески, ни по-латыни, ни на главных живых языках так и не выучились, за что народ их любил и в былинах своих прославлял.
То же самое и со славными шовинистами и отважными нациками — им хочется сказать то, что им хочется, на родном наречии, а выходят какие-то вечновчерашние грамматические конструкции, отчего возникает видимость, будто и сами слова их тоже какие-то вечновчерашние. Ну, ораторов, ясное дело, все это бесит. Даже пена идет изо рта от бессильной злобы. Приемлемого объяснения сему странному феномену не нашли ни психологи, ни лингвисты.
Что еще интересно — ноги у мохноногих не были отродясь ни на волосок мохнатей, чем у чернозадых, а зад чернозадого был ничуть не чернее, чем задница мохноногого. Еще великий Страбон в тринадцатом томе своей «Географии» отмечал, что ни один смертный не сможет их отличить друг от друга, да и от дерьмоедов оба этих народа совершенно ничем не разнятся. Более поздние штудии подтвердили тот факт, известный уже и Страбону, что, собственно говоря, названия этих народов — не что иное, как прозвища, которыми оные предпочитают пользоваться, отчего-то стыдясь настоящих своих имен. К примеру сказать, вечновчерашние будут счастливы, если иноземный путник станет величать их вежливо дерьмоедами, а шовинисты и кровавые нацики смертельно обидятся, если кто назовет их не чернозадыми или мохноногими, а их настоящими именами.
Ибо беда не в том, что мы иной раз ошибаемся, — истинная беда случается, когда мы замечаем, что совершили ошибку. Так что, люди, если вы вдруг заметили что-то неладное, то молчите, забудьте, выбросьте из головы.
