Алексей Митрофанов

Архангельск

Городские прогулки

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Алексей Митрофанов, 2018

Это интереснейший город с ярчайшими традициями — архитектурными, языковыми, музейными, этнографическими, кулинарными. Город полон загадок и прелюбопытных историй. Почему, например, его жители зовутся не архангельцами, не архангельчанами, а архангелогородцами? Мы же не говорим: «тулагородцы», «тверьгородцы», «таганроггородцы».

16+

ISBN 978-5-4490-9444-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Архангельск
2. Набережная Северной Двины
3. Троицкий проспект
4. Проспект Чумбарова-Лучинского
5. Соломбала

Архангельск популярен у туристов как бы исподволь. Туристы больше ездят в Каргополь, Онегу, на Кий-остров и, конечно же, на Соловки. Но для этого они сначала попадают все-таки в Архангельск. Гуляют по городу, любуются особенным северным небом, покупают книги о диковинках архангельской земли, ужинают в ресторане, ночуют в гостинице, а на следующий день отправляются дальше.

Но Архангельск — это все-таки не перевалочная база и не привокзальный зал для ожидания. Это интереснейший город с ярчайшими традициями — архитектурными, языковыми, музейными, этнографическими, кулинарными. Город полон загадок и прелюбопытных историй. Почему, например, его жители зовутся не архангельцами, не архангельчанами, а архангелогородцами. Мы же не говорим: «тулагородцы», «тверьгородцы», «таганроггородцы». А дело в том, что город по первоначалу назывался отнюдь не Архангельском, а Архангельским городом. Впоследствии его переименовали, а жителей не стали переименовывать.

Или вот еще загадка. Почему на одной из главных улиц стоит старый английский танк? Оказывается, тот танк — трофейный, и его подарил городу Клим Ворошилов.

Для чего в центре Архангельска создают полностью деревянную улицу? А дело в том, что именно этот материал был до недавних пор тут самым популярным. Один мемуарист, некто Николай Щапов, даже писал об Архангельске: «Деревянная полоса между рекой и болотом».

При всей жесткости этого определения он был, в общем, прав. Северный край суров и неприютен. Но есть в нем маленькая деревянная уютная полоска, где можно с удовольствием провести время.

История этого поселения начинается в 1583. Именно тогда на месте современного Архангельска была основана крепость Новый город (впоследствии она называлась Новый Холмогорский город и Новые Холмогоры). Заселялся этот город большей частью крепостными (по свой собственной воле мало кто хотел бы оказаться в столь суровом месте). Жителям Нового города предоставлялись различные льготы (главная — освобождение от государственных податей на целых пять лет). Но и ограничения у них существовали. В частности такие: «Корчемного питья, блудных женщин и лихих людей у себя не держати, и никаким воровством не заниматись, а с немцы с приезжими не дружити и товаров у них заморских при встречах и в городе том не покупати».

Единственное преимущество этого места — именно, торговля с иностранцами — делалась заповедным плодом.

В 1613 году Новые Холмогоры переименовали в Архангельский город. Ко тому времени он уже привлекал внимание исследователей. В частности, историк С. Ф. Огородников писал о нем в то время: «Город Архангельский, деревянный, на реке на Двине, рублен в две стены, мазан глиною, а у города трое ворот; на воротах башня, а в воротах две пищали железные… две пушечки скорострельные, железные, дробовые; ворота Воскресенские, а на воротах башня, а в воротах пищаль железная, немецкая, пушечка скорострельная, железная; ворота Покровские, водяные, к реке Двине, а на воротах пищаль полуторная, медная, полковая. На городе ж башня, Спасская, наугольная, на ней в среднем бою пищаль железная, немецкая; башня Вознесенская, наугольная, на ней в среднем бою пищаль медная, полуторная».

А вскоре иностранцы — те, с которыми обычным обывателям поначалу запрещалось вовсе торговать — практически монополизировали здешнее коммерческое пространство. Русские купцы даже послали в 1646 году жалобу царю Алексею Михайловичу: «И товары они стали привозить хуже прежних, сговорясь заодно, а как придут торговать на ярмонку к Архангельскому городу, то наших товаров покупать не велят, а заморским товарам цену держат большую, чтобы нам-де у них ничего не купить и вперед на ярмонку не ездить… Да они же, немцы, похвалятся, что мы-де сделаем то, что московские купцы настоят в деньгах на правеж, да и вперед заставим их торговать лаптями, тогда забудут они у нас перекупать товары».

Пришлось вводить ограничения для иностранцев. Только с осторожностью и с оговоркой обывателям «привет держать к англичаны, дабы их не отогнать».

Город, однако, развивался темпами невиданными — в первую очередь благодаря своему порту, а значит, обилию все тех же иностранных торговцев. В 1666 году здесь даже выстроили лютеранскую кирху — специально для нужд иностранных купцов. А спустя год Архангельск практически полностью уничтожается грандиозным пожаром. Но быстро отстраивается заново — иностранные негоцианты полюбили это место, да и коренные жители не слишком-то хотели искать счастья на другой земле.

Иностранцы, разумеется, не уставали удивляться самобытным русским контрагентам. Один из них, Кунрад фан-Кленк, нидерландский посол, в 1675 году встал здесь на рейде, а затем писал: «Мы видели различные суда русских, которые они называют карбасами. Мы высадили шлюпку, и наш лейтенант с переводчиком фан-Аспероном отправились к ним, чтобы получить немного свежей рыбы, что и удалось сделать. Когда они пришли к ним, то русские вытащили свою сеть и предложили различные экземпляры трески и камбалу удивительной величины. Русские на своей лодке вместе с нашей шлюпкою отправились к нашему судну, пришли на борт и даже, по желанию его превосходительства посла, введены были в каюту, где они говорили с его превосходительством, который их угостил свежеиспеченным пшеничным хлебом, сухарями, вином и водкою. Они получили от капитана немного денег, а мы от них приобрели 4 больших прекрасных трески и несколько камбал чрезвычайной величины; одна из них почти в 5 футов, а другая в 8 футов длины и 4 фута ширины.

Эти люди, когда им поднесли чарку водки, делали странные гримасы, наклоняя голову и тело и много раз кладя на себя крест. Нам это было очень чудно смотреть. Они сильно жаловались, что в эту ночь их ограбило судно с пятью парусами… и они потеряли большую часть своей сети.

После угощения, придя в свое суденышко, русские много шумели и кувыркались, точно шары, через зад и голову».

Для россиянина — явление вполне обычное, и непонятно, что так удивило господина Кленка.

В 1684 году закончено строительство комплекса Гостиных дворов. А в 1688 году здешний городничий получил подробный перечень своих обязанностей: «Которые корабли учнут приходить с моря к двинскому Березовскому устью, и на устье, и на их кораблях у иноземцев и корабельщиков и у кормщиков тебе полковнику приказать корабельным вожам, чтобы они расспрашивали иноземцев накрепко про войну и моровое поветрие и про воровские корабли, и буде в их землях и в окрестных с ними государствах морового поветрия и войны нет, и им, вожам, те корабли в устье Двины реки к Архангельскому городу проводить по-прежнему без задержания. Самому б тебе полковнику с таможенными целовальниками вместе за Мосеев остров выезжать и на тех кораблях иноземцев самолично расспрашивать накрепко. И буде они скажут все благополучно, их под Архангельский город пропускать, а не расспрося их иноземцев с кораблей на берег не пущать.

Также и от Архангельского города те корабли по отпуску таможенному, на море им же, вожам велеть выходить по-прежнему. Да тебе ж полковнику у Архангельского города по Двине реке в судах ездить около кораблей и смотреть и беречь накрепко, чтобы корабельщики и кормщики, и их работные люди с кораблей в воду каменья не метали и песку не сыпали, и тем корабельному ходу к пристани препятствий не делали.

Да тебе ж полковнику днем и ночью смотреть накрепко, чтоб русские люди на корабли к иноземцам с хлебными запасами и ни с какими другими товарами в судах не приезжали и утайкой не продавали, а у иноземцев чтобы русские люди табаку и питей и всяких заморских иных товаров на кораблях не покупали. Также и иноземцы чтоб в шняках от кораблей по сторонним рекам и протокам и по заостровьям не ездили и на пустых местах у русских людей хлебных запасов и никаких товаров утайкой не покупали. Для разъезду полковнику суда иметь у земских старост. А гребцами на полковничьих судах быть стрельцам… Следить, чтобы посадские и всяких чинов люди в слободах избы и мыльни, а в городе в караульных избах печи стрельцы топили с великим бережением, и те печи были бы крепкие, с напыльниками и заслонами железными, а трещин и продушин бы в печах не было. На всех дворах и на поварнях, и в анбарах и в лавках поставить кадки с водою и помела, чтобы пожар было чем гасить. Избы в летнее время в посадских и стрелецких слободах топить не давать, кроме особо указанных дней и ненастных дней. Бани все перепечатать и топить в летнее время не давать, кроме ненастных дней.

Пива без ведома начальства не варить, вин не курить и к вечеру с огнем поздно не сидеть. По улицам в ночи никакие б люди не ходили.

А буде твоим небрежением над казною в городе и в гостиных дворах учинится какое дурно, или случится пожар, или учнешь что делать не по Наказу, за то тебе, полковник, быть в великой опале, а целовальникам и стрельцам быть в жестоком наказании без всякой пощады».

В 1693 — основано архангельское Адмиралтейство. Годом позднее в городе построено первое судно — «Святой Павел».

Дальше — больше. В 1702 году Архангельск становится столицей Поморья (ранее эту роль играли Холмогоры). Спустя год здесь устраивают первое театральное представление («была в городе комедия у иноземца Ивана Антонова, на которой были воевода и прочие всякие люди, как мужи, так и жены, при которой брано по гривне с каждого человека»). В 1708 — образована Архангелогородская губерния. Правда, в 1780 Архангелогородская губерния снижает свой статус до Архангельской области и входит в состав Вологодской губернии. Но уже в 1784 создано Архангельское наместничество. Город вновь становится самостоятельным.

В 1794 году принят регулярный план застройки Архангельска. А в 1796 — учреждена Архангельская губерния. Архангельск получает статус губернского города, который, по сути, сохранил по сей день.

В 1862 году в Архангельске произошло довольно важное событие. Он стал абсолютно мирным городом — были упразднены военный порт и казенная верфь, до того постепенно приходившие в упадок. Н. А. Качалов, губернатор, так писал об этом: «К величайшему сожалению, все казенные мастерские Архангельского порта уничтожены, мастеровые распущены, здания и запасы материалов распроданы, но, может быть, часть всего этого можно приобрести обратно, ежели приступить без потери времени. Ежели правительство найдет неудобным устроить мастерские и все пособия от порта для иностранных судов на свой счет, то не признает ли возможным оказать пособие и содействие частным предпринимателям?»

Продолжали, опять таки, досаждать иностранцы. Тот же Качалов сетовал: «Воды как около Мурмана, так и Зимнего берега и Новой Земли, принадлежащие России, не охраняются, и потому иностранные ловцы ловят рыбу и промышляют зверей беспрепятственно и в ущерб промышленникам… Все эти неудобства могут быть устранены единственно постоянными объездами берегов моря и океана, для чего необходимо серьезное паровое судно, которое бы находилось в распоряжении Архангельского губернатора».

Жалобы Качалова услышали, ему был предоставлен крейсер. Но у крейсера были еще и другие задачи, в частности природоразведовательные. Промыслы иностранцев продолжались.

То был не лучший период в истории города. В 1884 году другой здешний губернатор, Н. М. Баранов писал: «Да, недавно то было время, благодаря которому и теперь внутри России при названии Архангельской губернии у большинства русских людей является понятие о крае с неисчерпаемыми богатствами, а между тем, на что ни оглянись, везде уже видна другая картина.

В Архангельске, как на кладбище, виднеются там и сям памятники о его старом значении, о его прежней широкой и полезной для государства деятельности: опустелые дома так недавно еще работавших торговых фирм, разваливающиеся заводы и набережные, фундаменты эллингов и верфей, почти заброшенные монументальные здания Морского ведомства. И там, где прежде с таким успехом для русской торговли из русского леса русские мастера строили ходкие корабли, теперь мы видим иностранные суда, приходящие обогащаться в наших водах китовым и рыбным промыслами».

Увы, упадки неизбежны в истории любых цивилизаций, а тем паче городов. Но уже в 1887 году в городе открыт завод по ремонту морских паровых винтовых судов (ныне завод «Красная кузница»). В 1897 году начато железнодорожное сообщение с Москвой. В 1905 — основан Архангельский биржевой комитет. Город будто бы переживает ренессанс.

Один из современников, Илья Бражнин описывал его: «Архангельск был в начале века одним из крупнейших морских и речных портов России и единственным на севере ее. При этом некоторые черты местной жизни отличали его, как особый, своеобразный город, во многом несхожий с другими городами России.

Это был светлый, с долгими белыми ночами городок, с немощеными, пыльными, но прямыми улочками и деревянными мостками-тротуарами в три-четыре дощечки. Кроме губернаторского дома, примыкавших к нему, так называемых, присутственных мест, городской думы, гимназии и подворья какого-то монастыря, каменных домов в Архангельске почти не было. При этом подавляющее большинство каменных домов стояло на главной городской магистрали — на Троицком проспекте, ныне проспекте Павлина Виноградова.

Кроме Троицкого проспекта, было в городе еще четыре других — Псковский или Средний (ныне проспект Ф. Чумбарова-Лучинского), Петроградский (ныне проспект М. Ломоносова), Новгородский и Костромской (ныне проспект Космонавтов). Все эти пять проспектов точно следовали изгибам береговой линии и пересекались вертикально небольшим количеством улиц, ни одна из которых, за исключением Северодвинской и Вологодской, не сохранила прежнего названия.

За последним проспектом — Костромским — уже ничего городского не было: никаких строений. Были, так называемые, Мхи, то есть низменная, болотистая, поросшая можжевельником и папоротником местность, и дальше лес. На Мхах и в лесу мы, городские мальчишки, летом и осенью собирали морошку, голубику, клюкву.

Вдоль реки перед проспектами тянулась, как и сейчас, длинная-предлинная набережная с бульварчиком, с ветхими перильцами и аллейкой из берез в районе Немецкой слободы».

Но революционные события, увы, не обошли Архангельск. Правда, вскоре после революции, в 1918 году город был захвачен английскими, американскими и французскими интервентами. А в 1920 — вновь захвачен большевиками. До сих пор непонятно, как именно сложилась бы судьба архангелогородцев, удержи там интервенты власть.

Но сложилось так, что город разделил участь России. 1929 году Архангельск становится центром Северного края. В 1936 — центром Северной области. В 1937 — центром Архангельской области. Дальше — все более-менее понятно.

Мы приглашаем совершить пешее путешествие по улицам Архангельска. Города, про который голландский путешественник Корнелий де Бруин сказал три сотни лет тому назад: «Улицы здесь покрыты ломаными бревнами… В городе множество полусгоревших домов… В продолжение зимы в… церквах служение не совершается по причине весьма жестокого холода в них».

Города, в котором вполне себе всерьез существовал культ дерева. Чего стоит лишь традиция «рождественского полена». Накануне рождества архангелогородец в обязательном порядке приносил к себе домой полено и поджигал его. Праздник продолжался двенадцать дней. Все эти дни полено должно было гореть. Потухнет — жди беды. Каждый вечер свежий пепел от полена разбрасывали по двору. По окончании же праздника полено, наконец, тушили, но не выбрасывали, Боже упаси. Его клали под кровать до следующего рождества. Весь год недогоревшее полено охраняло жилище от пожара и молнии, то есть, от гибели в огне. Когда же снова наступало Рождество, это полено дожигали вместе с новым.

Того самого города, про который еще один поморский сказочник, Борис Шергин говорил: «Резьба и расцветка… применялись очень скупо и редко. Здесь поражала красота архитектурных пропорций, богатырские косяки дверей и окон, пороги, лавки, пропорции углов, розоватость лиственничных стен». «При закладке дома сначала утверждали окладное бревно. В этот день пиво варили и пироги пекли, пировали вместе с плотниками. Этот обычай называли „окладно“. Когда стены срубят до крыши и проложат потолочные балки, „матицы“, опять плотникам угощенье: „матешно“. И третье празднуют — „мурлаты“, когда стропила под крышу подводят. А крышу тесом закроют, да сверху князево бревно утвердят, опять пирогами с домашним пивом плотников чествуют, то есть „князево“ празднуют».

Города, в котором из дерева делали не только жилые дома и православные храмы, но даже мечети, англиканские церкви, театры и административные здания.

А безвестный куплетист из местных сложил стишок:

Как в Архангельске дороги —

Поломаешь руки-ноги.

Метр идешь, а десять скачешь,

А потом неделю плачешь.

Но качество дорог не умаляет очарования Архангельска.

Набережная Северной Двины

Еще сравнительно недавно эта набережная имела имя. Она звалась Набережной имени Владимира Ильича Ленина. Теперь ее переименовали. Просто в набережную Северной Двины.

Эта набережная — пожалуй, главная архангельская улица. Не удивительно, ведь Двина — главная достопримечательность и главное достояние города. Один из основных в судьбе Архангельска указов так и назывался «Указ на Двину». А направлен он был Двинскому воеводе князю А. П. Прозоровскому. Написан он был в 1700 году. Автор же, как не трудно догадаться — Петр Первый: «В будущем у Архангельского города и на Холмогорах иметь во всем великое береженье и осторожность. По городам велеть днем и ночью быть стрельцам с ружьем на караулах непрестанно. Про всякие немецкие вести проведывать всевозможными средствами накрепко. А что каких вестей проведают, о том писать в Новгородский приказ к великому государю с нарочным гонцом, смотря на важности вестей.

По крепостям, по воротам и по башням наряды выставлять, пушкарей, затинщиков и стрельцов расписать и место им указать. Города привести в порядок, а которые места у города ветхи и без починки им пробыть никак нельзя, те худые места осмотреть и сметить, во что починка тех худых мест станет, и о том к великому государю писать и сметную роспись прислать в Новгородский приказ.

На крепостях катки и каменье, и колье дубовое, заостря, велеть изготовить и всякие ратные припасы для осадного времени чтоб всегда были готовы».

И так далее, так далее, так далее.

Борис же Шергин так описывал особенности архангельской географии: «Родную мою страну обходит с полуночи великое Студеное море. В море долги и широки пути, и высоко под звездами ходит и не может стоять. Упадут на него ветры, как руки на струны, убелится море волнами, что снег… Глубина океана — страшна, немерна, и будет столь светла, ажно и рыбы ходящие видно.

Полуночная наша страна широка и дивна. С востока привержена морю Печора, с запада земли Кемь и Лопь, там реки рождают золотой жемчуг.

Ветер стонет, а вам — не печаль.

Вихри ревут, а вам — не забота. И не страх вам туманов белые саваны… Спокойно вам, дети постановных матерых берегов; беспечально вы ходите плотными дорогами».

Писал об этом и Илья Бражнин: «Полуторакилометровый в ширину у Архангельска и безмерный в длину первозданный пласт ее может быть то хмуро-свинцовым, то улыбчиво-серебряным, то угрюмо-черным, то розово-солнечным. Река, как она вспоминается мне, то бывала заставлена сплошь рыболовецкими шхунами то прикрыта тягуче медлительными вереницами плотов, то просторно пустынна и ясно спокойна. Но, разъярясь, Северная Двина становилась страшна и беспощадна.

Я видел, как в осенний сентябрьский шторм она почтя начисто уничтожила Архангельский яхтклуб, часть судов разметав, часть разбив в щепы.

Я помню, как однажды в шторм на Северной Двине во время неудачного маневра парусом меня метнуло вместе со шлюпкой под высокую свайную пристань и, сломав мачту, затопило мое суденышко.

Я сам был свидетелем, как в лодке, в которой мы прошли на веслах двадцать с лишним километров, к концу пути, когда разразилась внезапная буря, товарищ мой, сидевший на руле, не мог удержать рвавшегося из рук румпеля, а один из пассажиров заболел морской болезнью… Большая вода Северной Двины опасна чертовски, но и чертовски хороша. Серьезная река — Северная Двина. Неповторимая река.

Вода здесь, в Архангельске гораздо больше, чем просто вода.

* * *

Первая достопримечательность находится еще до начала набережной Северной Двины. Это так называемая «Майская горка» — старое место народных гуляний архангелогородцев. В первую очередь — первомайских гуляний. От того и название.

В 1847 году историк М. Истомин сообщал: «Приближаясь к предместьям города, увидишь небольшой холм. Знай, что это любимое место загородного гулянья при встрече лета… Жители Архангельска любили повеселиться здесь 1 мая… С этого холма открывается привлекательный вид: с одной стороны раскинулась широкая равнина реки, на ней вдали мелькают белые паруса… С другой раскинулось бесконечное болото, поросшее мхом и опушенное мелким кустарником… По зеленому лугу, ровному и гладкому, ходили взад и вперед нарядные толпы гуляющих… А между ними группы людей беззаботно сидели на траве подле скатертей, уставленных всевозможными лакомствами. А в середине пыхтит и шипит самовар необходимая принадлежность всякого загородного гулянья. Смех, говор и веселые крики пирующих, сливаясь в один неясный гул, далеко разносятся по окрестностям».

Начать же прогулку по, собственно, набережной, лучше всего с памятника Михаилу Ломоносову. Это — старейший монумент Архангельска, он был открыт в 1832 году. Правда, первоначально статуя располагалась совсем в другом месте — на нынешней площади Ленина. Здесь же, перед зданием Технического университета, она появилась лишь в 1930-е.

Изваял ее знаменитый скульптор Мартос, автор московского памятника Минину и Пожарскому. Сам он писал: «Для составления моего монумента подала мысль, почитаемая лучшим творением Ломоносова ода одиннадцатая: «Вечернее размышление о божием величестве, при случае великого северного сияния»… Положение фигуры выражает изумление, которым поражен он, взирая на великое северное сияние. В восторге духа своего поэт желает вocпеть величие божие и принимает лиру, подносимую гением поэзии. Вот минута, изображенная для статуи Ломоносова, минута вдохновения, произведшая бессмертные стихи:

…Песчинка, как в морских волнах,

Как мала искра в вечном льде,

Как в сильном вихре тонкий прах,

В свирепом, как перо, огне,

Так я в сей бездне углублен

Теряюсь, мысльми утомлен».

Вдохновлялся той «минутой» и сам Мартос.

Открытие было торжественным, масштаба российского. «Санкт-Петербургские ведомости» сообщали: «Собравшиеся организованно прошествовали к памятнику от кафедрального собора. Там в присутствии большого числа горожан, представителей всех сословий, произносились речи, учащиеся читали свои стихи, играл оркестр Архангельского порта, были исполнены положенная на музыку ода М. В. Ломоносова „Хвала всевышнему владыке“ и специально сочиненный кант. Вечером пьедестал памятника и ступеньки под оным были иллюминированы».

Первоначально памятник поставили на Ломоносовском лугу, (название, впрочем, возникло одновременно с открытием статуи). Но довольно быстро стало ясно: поставили не там, где следовало. «Архангельские губернские ведомости сообщали, что памятник «расположен весьма неудобно, на низкой, болотистой площади, в стороне от главной линии городского сообщения. Для проходящих и проезжающих по Троицкому проспекту памятник теряется вдали, и подойти к нему ближе нельзя ни зимою, ни в большую часть лета. Зимою площадь занесена снегом, в начале и конце короткого лета она непроходима, как болото».

Памятник в результате был перенесен, о чем ни разу и не пожалели. Больше того — памятник прижился, сделался местом всякого рода торжественных актов. В том числе связанных с именем самого великого российского ученого. В частности, в 1911 году во время празднования 200-летия со дня рождения Ломоносова, именно здесь проходило главное светское действо (главное духовное, конечно же, в соборе, кафедральном). На нем присутствовали депутации от городских училищ, приходских училищ, первой и второй женской гимназии, епархиального училища, мужской гимназии, реального училища, духовной семинарии, духовного училища, учительской семинарии, технического училища и мореходного училища, а также вольно-пожарной дружины. Не говоря уж об отцах Архангельска и представителей различных ведомств.

Действо было расписано старательно и скрупулезно: «На Ломоносовской площади участники шествия располагаются так:

Войска растягиваются по середине Троицкого проспекта от угла здания мужской гимназии до угла здания женской гимназии.

Вольно-пожарная дружина по середине Полицейской улицы против здания Думы.

Учащиеся при входе на Ломоносовскую площадь заходят со стороны здания Губернских Присутственных мест и становятся кругом ограды памятника, но не заходя на Троицкий просп.; против памятника на Троицком просп. помещаются представители ведомств и гласные Думы, свободные места на площади занимаются гражданами.

Во время распределения участников на площади военный оркестр играет Преображенский марш.

Затем особая депутация в лице губернатора И. В. Сосновского, Городского Головы Я. И. Лейцингера и Председателя Ломоносовской комиссии А. Г. Суровцева возложит на памятник М. В. Ломоносова венок и в это время оркестр Пожарного О-ва будет играть «Коль Славен».

По окончании церемонии возложения венка, гласный Думы С. С. Александров прочтет стихотворение, посвященное памяти Ломоносова.

Этим актом кончается чествование у памятника.

В 4 часа открывается читальня имени М. В. Ломоносова в II части города в д. Александрова, в 5 часов такая же читальня в I части по Кеврольской ул., в д. Разумовского.

В 7 часов вечера в зале Городской Думы будет открыто торжественное собрание.

Вход по билетам».

Распорядок собрания также был регламентирован:

I отделение.

1. Памяти великого земляка. Речь А. Г. Суровцева.

2. Кантата в честь Ломоносова. Слова К. А. Иванова, муз. П. А. Самойловича. Исп. хор и оркестр под управлением автора.

3. Приветствия ученых обществ.

4. Утреннее размышление. Стих. М. В. Ломоносова.

5. Вечернее размышление. Стих. М. В. Ломоносова.

6. Литературная деятельность М. В. Ломоносова. Речь В. И. Мазюкевича.

Антракт 15 минут.

II отделение.

1. Кантата на слова оды Ломоносова: «О ты, что в горести напрасно на Бога ропщешь человек». Муз. Н. Г. Карташева.

Исп. хор любителей и оркестр муз. О-ва, под управлением автора, при участии солистов Р. Я. Рублевой, Н. П. Сампсонова, Д. М. Тарасова, Н. П. Покидина.

2. Ломоносов как естествовед. Речь Ф. В. Архипова.

3. «Сон и хандра Ломоносова». Стих. Полонского. Прочт. С. С. Александров.

4. Стих. Майкова. Прочт. А. Н. Николаевская.

5. Национальный гимн.

И звучали в зале Думы, среди архангельского бомонда, среди офицерства в кокардах, среди чиновников, среди бородатых купцов и надушенных дам малопонятные строки:

Уже прекрасное светило

Простерло блеск свой по земли

И божия дела открыло:

Мой дух, с веселием внемли;

Чудяся ясным толь лучам,

Представь, каков зиждитель сам!

Что думала вся эта публика, слушая Ломоносова? Бог весть.

* * *

Несколько далее — Новый архиерейский дом (№23). Правда, несмотря на моложавое название, этот архитектурный памятник возник еще до статуи Михайлы Ломоносова — в 1819 году.

Еще далее (дом №34) — здание Духовной консистории, построенной примерно в то же время. Это серьезное учреждение было призвано решать насущные церковные дела. Вот, например, один из документов, которые рассматривались тамошними важными чиновниками: «По указу Его Императорского Величества Святейший правительствующий Синод слушали два предложения господина синодального обер-прокурора, действительного статского советника и кавалера Степана Дмитриевича Нечаева, из коих первым (4-го минувшего майя) по донесению секретаря Орловской консистории, доводя до сведения святейшего Синода, что в день Святыя Пасхи орловской епархии в церкви села Пониковца убит упавшею с иконостаса резною иконою крестьянин помещичий, предлагал, не благоугодно ли будет Святейшему Синоду сей случай сделать известным по епархиям с тем, чтобы принято было надлежащее попечение об отвращении таковых случаев. А вторым (5-го майя) объявили Святейшему Синоду к надлежащему распоряжению, что по всеподданнейшем им господина обер-прокурором докладе об оном произшествии государю императору, Его Императорское Величество соизволил изъявить высочайшую волю избегать в украшении иконостасов резных изображений над оными, так как оне, кроме опасности, которая иногда может произойти от ветхости их, бывают обыкновенно изваяны весьма худо, без соблюдения надлежащей правильности и приличия. По справке приказали: Как об означенном нещастном случае, так и о последовавшей по поводу того высочайшей воле, для должного по оной исполнения, всем подведомственным Святейшему Синоду местам и лицам дать знать печатными указами с тем, чтобы согласно предложению господина синодального обер-прокурора, ныне же принято было надлежащее попечение об отвращении таковых случаев. И для того с резолюции его преосвященства приказали: с прописанием указа Святейшего Синода послать таковые ж указы во все духовные правления, во все монастыри, в экономическое его преосвященства правление и благочинным: самоядских церквей и архангельской округи с таковым предписанием, чтобы на состоящия резныя иконы было обращено особенное внимание, — не можно ли уничтожить оныя, или не нужно ли укрепить? Августа 28 дня 1835-го года».

* * *

Рядом — очередной архитектурный памятник, бывший дом купца Якова Белявского. Яков Андреевич сызмальства был приставлен к делу, а будучи еще совсем молодым человеком добился кредита у такой знаменитой компании, как «Ротшильд и сын». «Попутно я по поручению отца и Архангельских торговцев продавал в Англию, Голландию и Францию пек, скипидар, звериное сало, тюленьи кожи и замшу».

Дело Белявских постепенно ширилось. «Мой отец был малограмотным. Один делом руководить не мог. И тогда, в 1885 году, мы основали фирму „Торговый дом Андрей и Яков Белявские“. С этого времени мы с отцом торговали смолой, пеком, скипидаром, тюленьим жиром и кожами, льном, куделей, овсом, льняными семенами, рогожей и куриными яйцами. У нас была своя паровая мукомольная мельница. На внутреннем рынке мы широко торговали мукой и хлебом».

Дальнейшая судьба предпринимателя была печальной и, увы, типичной. Но зато со счастливым концом. На него в «чрезвычайку» поступил донос: «Яков Белявский был одним из главных организаторов добровольного ополчения. Он заставил записаться в него своего кучера, работников, дворника… Затем, почуяв беду, ушел из национального ополчения… И этому белому гаду дали должность во Внешторге».

Почему-то его выпустили под подписку о невыезде. Но видимо, Яков Андреевич не очень дорожил своей «должностью во Внешторге» и спустя несколько месяцев благополучно перебрался в Лондон (благо в портовом городе с этим было гораздо проще).

Правда, в официальную историю Архангельска дом бравого купца вошел тем, что здесь жил в советское время жил писатель Аркадий Гайдар. Он на протяжении четырнадцати месяцев работал тут, в краевой газете под названием «Волна». Один из сослуживцев знаменитого писателя, А. Симаков вспоминал об авторе «Тимура и его команды»: «Однажды в дверях просторной комнаты отдела информации… появился довольно-таки плотный, выше среднего роста человек в полувоенном костюме, в модных в то время крагах. Привлекали внимание не столько его фигура, сколько лицо. Круглое, что называется, русское лицо с добродушной полуулыбкой, с добрым прищуром открыто смотрящих глаз.

— Гайдар, — так коротко гость познакомился с нами. И тут же заговорил, как работается, давно ли каждый из нас в газете, как нравится это дело… Он стал для нас, молодых газетчиков, и другом, и учителем».

Писатель был непредсказуем. Коллега Гайдара Рувим Фраерман, автор знаменитой повести «Дикая собака Динго или повесть о первой любви» о нем вспоминал: «Гайдар на минуту выходит из дому, чтобы купить к мясу соленых огурцов, и возвращается… через три недели. Но зато он приносит домой совершенно блестящий очерк о весеннем сплаве леса.

Оказывается, на базаре он встретил артель плотовщиков, увлекся их рассказами и пошел вместе с ними на пристань. Они должны били сесть на пароход и отправиться вверх по реке на сплавные работы. Неожиданно Гайдар просит их принять его к себе в артель. Они соглашаются, и Гайдар уезжает с ними на пароходе.

Как простой лесоруб и сплавщик… работает Гайдар на плотах, багром собирает бревна, варит пищу на берегу, участвует в артельных делах. По вечерам его, как и всех, едят комары, по ночам мучит холод. Но зато предмет своего очерка он знает лучше, чем кто-либо другой.

Очерк печатается в газете и пользуется необыкновенным успехом»

В то время Гайдар был мастит. Позволял себе многое. В частности, как-то раз после очередной такой командировки он вписал в финансовый отчет несколько, мягко говоря, сомнительных пунктов: «Проиграно сплавщикам в карты», «Выпито со сплавщиками водки».

Когда его (что было неизбежно) вызвали на ковер к главному редактору, Гайдар спокойно произнес:

— Это производственные расходы. Чтобы написать стоящий очерк, мне пришлось зачислиться в бригаду. Чтобы не быть белой вороной, пришлось играть в карты. Играю я плохо, и потому, естественно, проигрывал. Вопрос компенсации считаю принципиальным!

Деньги Гайдару были выданы.

* * *

А перед всеми этими достойнейшими достопримечательностями — площадь Профсоюзов, на которой некогда предполагалось первый в городе каменный театр. Его построили по инициативе здешнего наместника, графа Ивана Ливена, а назывался тот театр, по моде той эпохи — «Оперный дом». Ливен обратился с соответствующей просьбой к губернатору Тутолмину: «Учащиеся, происходя большей частью от граждан бедных и никакой связи с просвещенным обществом не имеют… не изыскивая особенных в отвращении сего недостатка в просвещении юношества остается только… согласиться со мнением всего просвещенного света, что в уврачевании сего природного в юношестве недостатка необходимое и так сказать средство есть театр… Посещая театр для своего увеселения, они увидят изображение великих мужей, жертвующих собою государю и отечеству, предпочитающих правду с честностью всем пользам и преимуществам».

Тутолмин вынес свой вердикт: «На пользу обучающихся в народных школах юношества учредить в сем городе небольшой театр… Для построения театра назначить площадь, находящуюся на так называемом втором пожарище».

Здание театра так и не доделали — еще до завершения строительных работ его отдали под другое учреждение — Хлебный магазин. Но мечта о театре осталась у жителей города в памяти — бывшую площадь Второго Пожарища долгое время называли Оперной, хотя ни одной оперы там сыграно и не было.

* * *

Здание по адресу Набережная Северной Двины, дом №47 славен тем, что его чертежи утверждал сам святой праведный Иоанн Кронштадский. Дело в том, что здесь располагалось подворье Сурского Иоанно-Богословского монастыря, основанного этим знаменитым батюшкой в своем родном селе Суре.

И здесь действовал один из лучших ресторанов города Архангельска с довольно неожиданным названием «Бар». Реклама кричала: «Знаменитый ресторан-гостиница „Бар“! Только у нас бокал мюнхенского, пльзенского пива за 10 копеек! Отдельные уютно обставленные номера с телефоном и ванной. Бильярды фабрики Фрейнберга — только для вас! Ежедневно играет дамский струнный оркестр под управлением Жозефины Матыс!».

10 копеек за бокал — конечно же, обычная рекламная приманка. «Бар» был местом не дешевым, и обычные архангелогородцы обходились без концерта дивы Жозефины.

Кстати, помимо всего прочего Архангельск очень привлекателен в смысле еды. В здешних ресторанах и кафе можно попробовать всякие чудеса северной кухни (копченую, к примеру, оленину), то и дело встречаются самодельные квасы и морсы, а также целебный поморский бальзам. Все это, можно сказать, тоже историческая достопримечательность Архангельска.

Один из иностранных путешественников, — некто Корнелий де Бруин, — весьма критически описывал Архангельск. «Улицы здесь покрыты ломаными бревнами». «В городе множество полусгоревших домов». «В продолжение зимы в… церквах служение не совершается по причине весьма жестокого холода в них».

Зато когда заезжий наблюдатель дошел до еды, тон его сразу поменялся: «Что до предметов жизненной необходимости, то они находятся здесь в изобилии. Много живности и чрезвычайно дешевой».

И дальше — подробнейший смачный доклад: «Пара куропаток стоит четыре штивера… Водится здесь и два вида тетеревов… Зайцев там множество… Много там и уток, и, между прочим, одна порода их называется гагарой… Мясо здесь также в изобилии… Здесь всякий имеет индеек в своем дворе».

Особая статья — водная «живность». «Реки здесь богаты рыбою. Окуней здесь так много, что ими можно накормить 20 человек за каких-нибудь 20 штиверов.

Лучше окуней караси, которые чуть поменьше, но вкусом преотличные. Я не думаю, что окуни водятся в нашей стране (в Голландии — АМ.), и поэтому несколько окуней заспиртовал, чтобы привезти в полной сохранности домой.

Щуки здесь весьма отменны, также, как и превосходные угри, особый вид рыбы, похожий на наших вьюнов. Множество корюшки, пескарей, стерляди, камбалы, мерлана, палтуса и еще темноватой рыбы, которые туземцы (то есть, жители Архангельска — АМ.) называют «хариус». Вкус хариуса удивительный, он почти такой же величины, как треска.

Излишне было бы говорить о лососе, который, как всякому известно, высылается отсюда соленым и копченым к нам и в другие страны. Здесь находится еще белая лосось, которую русские называют «мельма», и которую получил я в сушеном виде. Я видел одну такую рыбу: она очень походила на икру.

Мясо здесь также в изобилии. Лучшей говядины можно купить за один штивер фунт; ягненок около 10 гедель стоит 15 штиверов; теленок такого же возраста — от 30 до 40 штиверов, смотря по времени года.

Здесь всякий имеет индеек в своем дворе, с полдюжины цыплят и один гусь стоят от 6 до 8 штиверов.

Пиво здесь превосходное, но продавать и варить его воспрещается без особого на то разрешения Великого Князя. Разрешение это дается за известную ежегодную плату. Местные жители, однако же, могут варить пиво для своего потребления в том объеме, сколько нужно для семьи, уплачивая по 50 штиверов за бочку солода. Некоторые лица освобождаются от такой платы.

Сюда привозят вино и водку из Франции морем, но французская водка очень дорога по причине большой таможенной пошлины. Русские не заинтересованы в завозе иностранной водки, поскольку в этой стране гонится своя водка из хлеба, которая очень хороша, и цены на нее умеренные. Иностранцы, кроме русской водки, не пьют никакой другой».

Видимо, немало штиверов потратил три столетия назад Корнелий де Бруин на всякую архангельскую невидаль. Но шли десятилетия, Архангельск развивался, делался все больше европейским городом, а значит, постепенно утрачивал свою причудливую самобытность.

Правда, город продолжал носить славу одной из рыбных столиц государства. Поэт Владимир Филимонов (бывший, кстати, одно время здешним губернатором) описывал роскошный стол:

Вот из Архангельска навага,

Вот жирный стрепет с Чатырдага…

Но все равно, столетие тому назад уже не каждый разводил индеек, зато в центре города действовали вполне цивилизованные общепитовские точки, наподобие того же «Бара».

Впрочем, простые обыватели по ресторанам не ходили. Они сидели по своим домам и с удовольствием ели козули (расписные пряники в виде животных), шаньги (своего рода ватрушки с разными начинками) и ту же оленину. И, конечно же, блины. Их тут также выпекали по особому: «А в жаркой кухне мы нашли бабушку, в фартуке, с раскрасневшимся от жара лицом. Она пекла блины. Рядом с плитой на табуретке стояла большая емкость с тестом, в другой было растопленное масло. Длинный ряд маленьких чугунных сковородок с толстым дном выстроился на плите. Бабушка работала сосредоточенно, ее руки так и мелькали с одного конца к другому. На каждую сковородку наливалось немного масла, затем тесто. К тому времени, когда оно налито в последнюю сковородку, приходило время переворачивать блин на первой, а когда все были перевернуты, с первой сковородки можно было снимать готовый блин и класть его на шесток. Бабушка снова и снова повторяла все операции, пока не появлялась горка золотистых тонких блинов, не тяжелых и не жирных, а полупрозрачных и очень вкусных. Их уносили на стол и немедленно начинали есть, несколько слоев сразу. На столе — миски со сметаной, икрой, большой выбор варений из диких ягод».

Кстати, подобные изделия в Архангельске возникли по велению Петра Великого. Однажды он спросил у земляка Корнелия де Бруина, шкипера, где ему больше нравится — в Архангельске или же в Петербурге.

— Всем бы здесь хорошо, — ответил шкипер, — да нет оладьев.

Тогда царь отдал распоряжение — готовить для голландских шкиперов оладьи.

Несколько необычным был в Архангельске и постный стол. «За масленицей начался великий пост. Глубоко верующие люди следовали всем его жестким предписаниям, но обычная семья, вроде нашей, выполняла лишь некоторые из них. В дни поста вместо масла и животного жира на кухне использовали растительное масло. Избегали яиц. Рыбные блюда, которые очень популярны в этом краю рыбаков, заменяют мясо и дичь. И чтобы не угнетала монотонность 49-дневной диеты, изредка разрешались послабления в виде оленьей лопатки или жареного глухаря в брусничном соусе».

С наступлением советской власти кулинарный колорит Архангельска стал еще менее заметен. Новое время — новые застолья, новый общепит.

В советской пивной так красиво

С бубенцами играет баян.

Однако самобытность региона все же сохранилась, и была даже отражена в художественной литературе. «Остап со своей стороны заверил американцев, что аппарат его конструкции дет в день ведро прелестного ароматного первача.

— О! — закричали американцы.

Они уже слышали это слово в одной почтенной семье из Чикаго. И там о «pervatsch’е» были даны прекрасные референции. Глава этого семейства был в свое время с американским оккупационным корпусом в Архангельске, пил там «pervatsch», и с тех пор не может забыть очаровательного ощущения, которое он при этом испытал».

(И. Ильф, Е. Петров. «Золотой теленок». )

* * *

В доме №55 в двадцатые годы располагался клуб водников. Это учреждение было интересно тем, что здесь, в одном из центров социалистической идеологии проходили абсолютно буржуазные по духу акции. Вот, например, реклама 1924 года: «Последний в сезоне концерт хора Петровского… в лучших номерах репертуара. По окончании концерта последний в сезоне грандиозный костюмированный бал-маскарад. Приз за самый оригинальный костюм, балетные танцы, кабаре в публике, киоски, беспроигрыш. лотерея, сюрпризы, буфет. Танцы до 5 ч. утра».

Не исключено, что кто-нибудь из масок даже нарядился Лениным, скончавшимся несколько месяцев тому назад.

* * *

В доме №61 располагался городской театр. Он был открыт в 1855 году (в честь чего нынешнюю улицу Володарского, в то время Горихвостовскую, расположенную рядышком переименовали в Театральную). Надежды на театр возлагались смелые. «Губернские ведомости» прогнозировали: «Театр должен оттянуть нас от чарки, карт, сплетен и всякой иной провинциальной мелочи».

Странные формулировки — ведь театр был и сам «провинциальной мелочью». Здесь по большей части выступали маленькие труппы, тоже из провинции. К примеру, театр елецкого антрепренера П. А. Соколова-Жамсона. Кстати, один из лучших для своей эпохи. Современник писал: «Жамсон был исключением среди антрепренеров своего времени. Антрепризу содержал в полном порядке, всегда был в границах бюджета, дружил с актерами, аккуратно расплачивался с ними в конце сезона и на бирже появлялся с высоко поднятой головой».

Такое поведение антрепренера было редкостью.

Гораздо большую проблему, как ни странно представляла собственно архангельская публика. Один из современников писал: «При большом стечении народа в театре всегда случается какой-нибудь беспорядок… кто-нибудь из посетителей райка выпьет, произведет маленький дебош и его уведут на свежий воздух для выздоровления. Но вот чтобы помехой ходу представления были посетители лож бенуара и бельэтажа, это мне пришлось наблюдать только в Архангельске».

Время шло. Театр ветшал. В 1910 году образовалась специальная Театральная комиссия, которая принялась всерьез исследовать проблему. Протокол ее не радовал: «Комиссия по обмене мнений единогласно пришла к заключению: ввиду весьма крупных затрат, требуемых на реставрацию театрального здания, и по некоторым другим соображениям ремонт театра не производить.

Принимая во внимание, что для Архангельска, как портового города с довольно значительным населением и к тому же представляющего далекую окраину цивилизованного и культурного мира, театр необходим, так как в зимнее время для жителей города Архангельска последний является почти единственным местом, где можно получить разумное развлечение, — комиссия полагает, что взамен устаревшего театрального здания необходимо выстроить новое, в центре города.

В этом случае комиссия рекомендует использовать угол Воскресенской улицы и Троицкого проспекта, против дома Костогорова, заняв всю площадь под здание театра… Здание старого театра комиссия полагала бы сдать под торговое помещение или иное в этом роде… а пока объявить конкурс на составление проекта плана и учредить премии в 300 и 200 рублей за лучшие проекты».

Но история распорядилась иначе. Этот театр действовал и при советской власти. В частности, в 1928 году здесь ставили комедию Катаева «Квадратура круга». Правда, газеты отнеслись к той постановке строго: «Советская комедия до сих пор еще находится в зачаточном состоянии и поэтому появление веселой и остроумной шутки В. Катаева сравнительно большое событие в репертуаре театра… Спектакль — халтура».

Не лучше вышла классика — пьеса «А. Островского «На всякого мудреца довольно простоты», сыгранная годом позже: «Это одна из пьес Островского, которая сохранила и сейчас интерес для современности. По всей стране идет чистка советского аппарата, бюрократов и подхалимов. В наш аппарат проникли либеральствующие Городулины, тупоумные консерваторы Крутицкие, стародумствующие бары Мамаевы… Это они боятся самокритики и чистки. В угоду им появляются люди вроде Глумова, которые умеют искусно маскироваться, угождать любому начальству… Только с этой, социально необходимой точки зрения мы должны подходить к пьесе. Была ли при постановке подчеркнута острота злободневности и сегодняшняя политическая значимость «Мудреца»? Нет!»

Приблизительно тогда же был организован и передвижной театр. Ее организатор, актер М. Корнилов о том вспоминал: «Бывало, приедем на лесозавод и играем в клубе «Коварство и любовь» Шиллера или еще что-нибудь. Народу в зале — даже проходы заняты, не пошевелиться. Но вот закончен спектакль, и уставшие актеры сидят, разгримировываются. Все спешат домой. До города добираться не менее полутора часов. И тут приходит за кулисы делегация рабочих. — «Кто тут у вас старший, товарищи артисты?» — «Ну я старший. А что?» — «Просим извинить нас, товарищ Корнилов, у нас смена кончила работу и на спектакль не попала. Очень хотят артистов посмотреть. Уж вы не откажите нам, сыграйте еще раз, рабочие просят.

Ну что делать? И домой пора бы ехать, время-то к полуночи, и рабочим отказать не хочется. И я обращаюсь к актерам: «Ну что, товарищи, сыграем еще раз пьесу рабочим?» И снова мы надеваем парики и гримируемся. Снова идет спектакль. Около трех часов ночи закончили. Усталые, но довольные возвращаемся домой. Прежде чем ехать, надо собрать декорации и погрузить на катер. Делали это сами артисты, иногда с помощью зрителей. И уже под утро, кое-как подремав на катере, приезжаем домой. И так изо дня в день: спектакли, переезды, репетиции».

Да, энтузиазм актеров здесь играл большую роль. Но и страх, что тебя обвинят в саботаже немало способствовал тем трудовым театральным порывам.

* * *

Рядом, на углу с Поморской улицей стоит бывший дом купчихи Екатерины Плотниковой. Она была дама незаурядная — первый этаж сдавала под кафе и магазины, а во втором, жилом устроила себе копию интерьеров царскосельского Екатерининского дворца.

А в соседнем здании предпринимательница открыла кинотеатр «Эдисон». Пресса об этом новшестве писала: «Электротеатр „Эдисон“ производит неизгладимое впечатление на архангелогородцев нарядным партером, красивым балконом, богато убранными ложами, шикарной мебелью и щедрым буфетом в фойе. Электротеатр рассчитан на 466 мест».

* * *

Далее же, в Банковском переулке расположен бывший дом Банковской конторы. Здесь, в портовом городе госбанк был больше, чем простой госбанк. Чего стоит одно только «Клятвенное обещание», которое подписывали все без исключения сотрудники этого важного учреждения: «Я, нижепоименованный, обещаюсь и клянусь всемогущим Богом и перед святым его Евангелием в том, что… должен его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Александру Павловичу (Банковская контора здесь открылась в 1819 году, при Александре Первом — АМ.) самодержцу Всероссийскому… верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови… Всякую мне вверенную тайность крепко хранить и положенный на мне чин… надлежащим образом по совести своей исправлять, а для своей корысти, свойства, дружбы и вражды противно должности своей и присяги не поступать… В заключение же сей моей клятвы целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».

Даже в наши дни в Архангельске можно купить задешево что-нибудь вполне приличное и европейское. Обмана никакого нет, дело не в том, что «турцию» тут продают за «англию». Просто в портовом городе всегда было довольно много так называемого северного товара. А отношения архангельских купцов с их иностранными коллегами издавна были очень даже не простыми.

Публицист Н. Лейкин изумлялся, глядя на архангельское торжище: «На базаре главным образом лавчонки с берестяными бураками, кусками холста ручной работы и пряжи для рыболовных сетей; свежих овощей не… видно никаких. Овощи здесь очень поздно вызревают. Парники только при богатых обывательских домах. Зато мяса и в особенности рыбы много!»

Другой же стороной архангельской торговли было обилие в городе иностранных купцов. Еще во времена Петра Великого был издан примечательный указ: «О взымании пошлин на Архангельской ярманке с покупки товаров оптом и в отвоз, по 10 денег с рубля, о нетребовании пошлин с мелочной продажи товаров из лавок с покупки для собственного употребления и с передачи из лавки в лавку и о возвышении цены при продаже товаров иностранцам, дабы тем вознаградить покупную пошлину, которую они платить не соглашаются».

Все более чем очевидно. Иностранцы живут по одним законам, а россияне по иным. В заморских землях одни цены, а у нас другие. Государство всячески старалось получить от этого как можно больше прибыли. Те же интересы были у российского купца. Интересы сталкивались.

Государство было, разумеется, сильнее. Оно могло, к примеру, издавать законы и карать за их несоблюдение. Самым радикальным из таких законов был полный запрет на торговлю с иностранцами — в Архангельске практиковались и такие меры.

В свою очередь купец был иной раз хитрее государства и законы обходил.

Эти игры велись вплоть до революции. А после революции настало время интервенции. Бывшие иностранцы принялись налаживать серьезно пострадавшую архангельскую экономику. Это было непросто, и власти заранее оправдывались перед народом: «Большевистская власть перед бегством из Архангельска успела вывезти денежные знаки на десятки миллионов рублей… Вследствие этого в распоряжении Верховного управления Северной области оказалось недостаточное количество средств на текущие расходы».

А поскольку в городе ходили как дореволюционные, так и большевистские дензнаки, новая власть стала пробивать «правильные» деньги с помощью специального компостера. Но, по словам современника, «в Архангельске эту меру встретили с большим возмущением, тем более что выполнение штемпелевки было поставлено безобразно, так как она проводилась в кратчайший срок и вызвала скопление публики, которая, часами простаивая в хвостах, подвергала принятую правительством меру самой озлобленной критике. Правда, вскоре обыватель нашел довольно простой выход из положения. Так как способ штемпелевки был очень простой и состоял в пробитии маленьких отверстий… то приступили к перфорации домашним способом при посредстве шпилек и булавок, причем „перфорированные“ таким образом деньги, даже при самой грубой подделке, имели свободное обращение».

Простой архангелогородец, привыкший то и дело надувать свое родное государство, справился с заморской хитростью, что называется, шутя.

Была попытка завезти новые деньги из Западной Европы. Посол Франции Нуланс писал: «В начале октября в Архангельске высадился высокий, худощавый, загорелый человек, называющий себя билль-брокером из Лондона, г-н Харвей. Его багаж состоял из денежных знаков, которые были напечатаны в Англии в такой спешке, что забыли удалить с них императорскую корону, фигурирующую на старых рублях. Господин Линдлей (английский консул в Архангельске — АМ.) заметил это упущение, и в последний момент было решено сделать оттиск, который затушует царскую эмблему. Что касается изображения Екатерины Великой, то его заменили на изображение госпожи Харвей… Г-н Чайковский (глава правительства Северной области — АМ.), финансовые трудности которого были столь серьезны, что он не мог выплатить зарплату управленческому аппарату и железнодорожникам, пришел ко мне поделиться своей радостью со слезами на глазах от переполнявших его чувств.

— Наконец, — сказал он мне, — у нас будут деньги, эквивалентные золоту, и правительство будет иметь свою собственную сумму, которой оно сможет распоряжаться по-хозяйски».

Впрочем, другой современник, генерал Айронсайд, выдвигал свою версию происходящего: «Когда купюры прибыли, было обнаружено, что они были отпечатаны со старых имперских печатных форм и что двуглавый орел увенчан коронами. Правительство отказалось пустить их в обращение в таком виде из страха перед пропагандой, которую могли развернуть большевики. Пришлось изготовить резиновые штампы и на каждой купюре — вплоть до пятидесятикопеечной — уничтожать изображение корон перед выпуском в обращение. Это стоило громадных усилий и привело к отсрочке распространения новых купюр. Введение британского рубля сильно обесценило другие деньги, особенно царские, которые были накоплены у многих людей».

Может быть, эта неразбериха с дензнаками была главной причиной, по которой в Архангельске в конце концов установилась советская власть.

* * *

Неподалеку же (дом №79) разместился музей под названием «Портрет в старинном интерьере». Музеев в Архангельске и в его окрестностях много. Некоторые из них (к примеру, Архангельский государственный музей деревянного зодчества и народного искусства в Малых Корелах) известны на всю России и за пределами нашего государства. Как правило, туристы осматривают Краеведческий музей (его экспозиции находятся на площади Ленина, 2 и в помещении гостиного двора на набережной Северной Двины, 86), музей изобразительных искусств Государственного музейного объединения «Художественная культура Русского Севера» (площадь Ленина, 2) и Государственный Северный морской музей (набережная Северной Двины, 80). Но город интересен не только этими достаточно известными и крупными музейными формированиями, но и множеством маленьких музейчиках, которые путешественник встречает совершенно неожиданно во время прогулок по Архангельску.

Один из них — выставочный комплекс «Портрет в старинном интерьере». Портрета здесь больше, а интерьера значительно меньше. То есть, в соотношении количественном пропорция, может быть, и выдержана, но к интерьерам как-то доверия меньше. Например, в столовой странным образом встретились венская мебель, китайская ширмочка и другие не особенно сочетаемые экспонаты.

Впрочем, не исключено, что в этом и состоит историческая подлинность экспозиции. Вряд ли обычные архангелогородцы были специалистами по интерьеру. Вероятнее всего, в домах поморских обывателей как раз и совмещались всевозможные несовместимые предметы мебели. Главное, чтобы покрасивее и побольше.

* * *

Дальше по набережной начинается Петровский парк, он же — городской парк культуры и отдыха. Проблема этого самого культурного отдыха стояла перед жителями города еще в позапрошлом столетии. Губернатор Качалов писал: «Озабочиваясь всевозможным уменьшением в народе пьянства и имея в виду, что на развитие его главным образом влияет недостаток развлечений для рабочего класса, я полагал бы необходимым устроить на одной из городских площадей во время праздников Рождества Христова, Масленицы и Св. недели народные гулянья.

Для таковой цели необходимо построить ледяные горы, карусели и балаган, в котором за дешевую цену простой народ мог бы получать развлечение и, употребив на то свою трудовую копейку, тем самым был бы отвлечен на некоторое время от питейных заведений».

Приблизительно с такой же целью (правда, без религиозной подоплеки) парк и обустроили. Он был разбит столетие назад, когда в Архангельске стала витать идея постановки памятника Петру Первому. Первым ее озвучил губернатор, господин Сосновский. Он говорил: «Для города Архангельска юбилей Полтавской победы, как и всякое событие, связанное с памятью Петра I приобретает особенное значение. Оценив с гениальною прозорливостью исключительное в торговом отношении положение города Архангельска при устье могучей реки, у входа в открытое, единственное всецело русское Студеное море, Петр Великий, прежде чем прорубить окно в Европу у Ботнического залива, открыл широкие ворота для нашей международной торговли в Архангельске… Высоко чтя память Великого Императора, так много и так плодотворно поработавшего для нашего Севера, население города Архангельска, между прочим, с особенной торжественностью отпраздновало 30 мая 1872 года двухсотлетие со дня рождения Петра I. Хочется думать, что и в предстоящий в июне сего года 200-летний юбилей Полтавской победы, решившей судьбу нашего Отечества и, в частности, освободившей навсегда наше поморье от набегов неприятеля, будет достойно ознаменован в городе Архангельске».

Тот же господин Сосновский обратился к городскому голове Якову Лейцингеру. Он сообщал: «В настоящее время представляется редкий случай приобрести для г. Архангельска за ничтожную сравнительно цену статую Императора Петра I-го по модели знаменитого (ныне покойного) Антокольского… Две статуи отливаются сейчас в его парижской мастерской… Узнав случайно об этом, я обратился в Париж к племяннику покойного скульптора с запросом, не согласится ли он заодно принять заказ на третий экземпляр бронзовой статуи Петра Великого для г. Архангельска. На днях мною получен ответ, что означенная статуя могла бы быть изготовлена и доставлена в С.-Петербург в трехмесячный срок за 50 000 рублей… Затратив около 7 000 рублей, можно было бы соорудить… великолепный памятник Петру Великому, который явился бы украшением нашего бедного художественными сооружениями города».

Выбор был удачным. Антон Павлович Чехов, будучи в Италии, с ним познакомился и там же уговорил мэтра выполнить заказ для неизвестного Марку Матвеевичу Таганрога. Работал он над статуей там же, в Италии. При этом постоянно посылал в Россию письма приблизительно такого плана: «Пожалуйста, узнайте хорошенько, носил ли Петр плащ? Пришлите мне те эстампы, которые сделаны с петровских монет».

Результат превзошел ожидания. Сам Чехов писал: «Это памятник, лучше которого не дал бы Таганрогу даже всесветский конкурс, и о лучшем даже мечтать нельзя».

В 1914 году архангельская статуя была торжественно открыта. А писатель И. Бражнин, архангелогородец вспоминал: «Ставился на береговом угоре превосходный, в натуральную величину памятник Петру Первому работы М. Антокольского.

К слову сказать, тогда еще стоял близ того места на Набережной некрашеный деревянный домик Петра, в котором он будто бы жил во время своих трех наездов в Архангельск и который, по преданию, им самим и был срублен.

В мое время домик был еще в сносном состоянии, и по не слишком просторным комнаткам его можно было ходить без опаски, хотя половицы под ногами уже изрядно поскрипывали.

После того, как был поставлен памятник Петру, домик для защиты от непогод заключили в красный кирпичный футляр, который и простоял до тридцать третьего года, когда футляр разобрали на кирпичи, а самый домик увезли в подмосковное село Коломенское, где он стоит и по сей день».

Один из современников писал о домике: «Находящийся в городе Архангельске домик Петра Великого имеет всего четыре комнаты, кроме передней, коридора и кухни; наибольшей из комнат является передняя, в ней четверо дверей, а вместо окон — два небольшие отверстия у входной двери, каждое вершков в пять в диаметре. Налево от входа находится комната без печи, с шестью небольшими окнами, направо — комната с печью и с двумя окнами, рядом с ней маленькая комнатка с одним небольшим окном, из этой комнаты длинный темный коридор ведет в кухню с битой печью. В коридоре имеются посредине две двери: одна ведет в переднюю, а другая в прирубленную к зданию сзади комнату с шестью окнами, из коих два парные. Высота комнат немного более сажени, и поднятая рука достает потолок; в двери приходится входить нагибаясь, так как высота их около двух аршин. В оконных рамах по шести небольших стекол, величина рам в четыре и пять четвертей. Комнаты выбелены известкою и в них кроме двух старинных икон, писанных на досках, ничего нет».

Так что главной достопримечательностью домика были все таки окна и печи.

Домик пользовался популярностью. Некоторые архангелогородцы даже называли его уважительно — дворец. Но, разумеется, ни на какой дворец эта хибарка не была похожа.

* * *

Кстати, за несколько лет до открытия статуи в городе произошли некоторые перемены, связанные с памятью об императоре Петре Великом. В частности, некто П. Белавенец провел научное исследование и с его результатами выступил в Обществе изучения Русского Севера, Он доложил: «Царь пожаловал три флага, из которых первый — большой «флаг царя Московского» и два с Иерусалимскими крестами…

Хранящийся в Архангельске флаг царя Московского является по нынешним понятиям штандартом Российского Государя и первым из подымавшихся когда-либо на судне флагом Российского Самодержца…

По соизволению Его Императорского величества я составляю исследование о государственном царском и императорском штандарте-флаге, которое я имел честь 13 апреля докладывать его Величеству, а потому Государю Императору благоугодно было пожелать мне привезти, для представления Его Величеству, подлинный флаг царя Петра Великого».

Интерес государя к штандарту закончился для жителей Архангельска плачевно. В 1910 году газеты сообщали: «В г. Архангельск прибыл капитан-лейтенант П. И. Белавенец по Высочайшему повелению Его Императорского Величества Государя Императора за подлинным флагом Царя Московского, хранящимся в Архангельском кафедральном соборе. Флаг этот император Петр Великий, еще будучи царем Московским Петром Алексеевичем, поднимал на своем струге в первое свое прибытие в г. Архангельск в 1693 году. Этот флаг царь пожаловал при обратном отправлении в Москву вместе со стругом и со всей корабельной снастью архиепископу Афанасию, который всегда являлся одним из самых видных помощников царя Московского в Архангельском крае как в гражданском, так и в военном деле».

Проводы штандарта были пышными: «В четверг, 6 сего мая, в кафедральном соборе Преосвященным Епископом Михеем была совершена божественная литургия, а после нее благодарственное Господу Богу молебствие по случаю дня тезоименитства Его Императорского Величества Государя Императора, по окончании какового, при произнесении многолетия Государю Императору, с судов, стоявших на рейде против собора, был произведен пушечный салют в 21 выстрел… По окончании молебствия флаг этот Преосвященным был окроплен св. водою, а затем торжественно вынесен из собора боцманом, в сопровождении двух флотских офицеров, на площадь к домику Петра Великого, где к этому времени были выстроены шпалерами войска местного гарнизона во главе с почетным караулом от флотского полуэкипажа.

При звуках петровского марша войска взяли на караул и затем в предшествии «флаг-штандарта» прошли церемониальным маршем на Соборную пристань к ожидавшему военному пароходу «Кузнечиха», на который, при звуках того же марша, и был установлен флаг. После сего «Кузнечиха» плавно отошла от пристани на вокзал, увозя с собой одну из наиболее драгоценных реликвий, связанных с памятью о посещении Императором Петром Великим г. Архангельска в 1693 году. Флаг сопровождали командир флотского полуэкипажа, капитан I ранга Ю. П. Пекарский с почетным караулом, а также капитан-лейтенант П. И. Белавенец, которому поручено доставить этот флаг в С.-Петербург.

На вышеописанном торжестве присутствовали, во главе с Его Превосходительством г. Начальником губернии, почти все гражданские чины и масса публики».

Особенно не афишировалось, но понятно было: флаг уезжает навсегда.

А спустя всего лишь год газета под названием «Архангельск» извещала: «все указы и бумаги, находящиеся в архиве Архангельского губернского правления и относящиеся к эпохе царствования императора Петра Первого, будут отправлены в Петербург. Рукописи же и вообще материалы, относящиеся к жизни М. В. Ломоносова, будут сосредоточены в предполагаемом к устройству Ломоносовском музее».

Так что памятник Петру, к тому же копия, был слабой компенсацией за то, что у Архангельска отняли, обозвав к тому же это вероломное изъятие «торжеством».

* * *

За памятником начинается собственно парк, он же Гагаринский сквер. Сквер, невзирая на здешний сомнительный климат, пользовался популярностью. Архангельский поэт И. Иванов писал:

В сквере весь Архангельск в лицах:

Петр Кузьмич, артист, певица,

гласный Думы городской,

постовой, городовой,

сыщик, франт, карманный вор

и газетный репортер,

канторист и коммерсант,

и бездарность, и талант,

и кухарка Парасковья —

одним словом, все сословия

с высших и до низших сфер

переполнили наш сквер.

Здесь ставились спектакли, в частности, преуспевал антрепренер Минаев. И к театру жители Архангельска испытывали интерес. В газетах то и дело появлялись благостные или же разгромные рецензии. Подчас в стихах. Вот, например, как отзывался репортер о бенефисе А. Л. Гарна, сыгравшего в тот знаменательный для себя день, ясное дело, Гамлета:

Висели старые кулисы.

Ходили сонные актрисы.

Один Гамлет за всех старался,

Но в трагики он не прорвался!

Ранее же это место носило название «Соборная площадь» — именно здесь находился Свято-Троицкий кафедральный собор, бывший, естественно, самой крупной постройкой Петровского парка. По преданию место для него выбрал сам Петр Великий. Заложили собор в 1709 году, а освятили лишь в 1765. Строили долго — но и собор был не маленький — длина 47 метров, ширина 25 метров и высота (до верхушки креста самой высокой главы) 51 метр.

Одно время его настоятелем был знаменитый в Архангельске батюшка Михаил Сибирцев. Он обладал превосходнейшим голосом («Отцу Михаилу надо бы в опере петь, — говорили свидетели его служений), а также поэтическими дарованиями. Естественно, что эти дарования он воплощал в стихах религиозных. Вот, например его стихотворение «Распятие Христа-спасителя»:

Окончен беззаконный суд.

Распять — положено решение.

И вот Того на казнь ведут,

Кто и не ведал преступленья.

А вот отрывок из стихотворения «Христос воскрес!»:

В день светоносный Воскресения

Простим друг другу прегрешения.

Бесхитростные вирши настоятеля снискали в городе огромную любовь.

Естественно, не все архангелогородцы разделяли благостное отношение к собору и его служителям. Вот, к примеру, отрывок из сказки Писахова «Налим Малиныч»: «И подходящий покупатель оказался. Протопоп идет из собора. И не просто идет, а передвигает себя. Ножки ставит мерно, будто шагам счет ведет. Что шаг, то пятак, через дорогу — гривенник. Сапожками скрипит, шелковой одеждой шуршит.

Я хотел подумать: «Не заводной ли протопоп-то?» да другое подумал: «Вот покупатель такой, какой надо».

Зашел протопопу спереду и чинный поклон отвесил.

Увидал протопоп налима, остановился и проговорил:

— Ах, сколь подходяще для меня! Налим на уху, печенка на паштет. Неси рыбину за мной!»

И после революции подобные идеи стали более чем популярны. На первомайских демонстрациях жители города дружно скандировали, проходя мимо собора:

Долой, долой монахов,

Долой, долой попов,

Мы на небо залезем,

Разгоним всех богов!

Здесь было принялись сооружать музей. Силы привлекались самые солидные, столичные. Искусствоведы, краеведы и историки путешествовали по русскому Северу и подбирали экспонаты. Например, Игорь Грабарь писал: «Белортран, несмотря на желание пойти нам навстречу, за отсутствием пароходов, не мог нам предоставить ничего большего, как маленький пароходик, отправляющийся на Соловки особым отделом ЧК. Сильный ветер и качка, а на пароходе нет кают, и нам надо было быть на палубе целые сутки… От этого удовольствия мы отказались, тем более, что сведения Георгиевского о Соловках неверны. Остров и монастырь превращены в грандиозный концентрационный лагерь не только для Архангельского района, но и для Москвы, откуда целые партии бандитов препровождаются…

Я составил новый план: сесть на пароход, который был уже подан через четыре дня по прибытии в Архангельск (первые два дня мы потеряли из-за двух праздников — успения и воскресения, хотя это время ушло на ознакомление с музеями, подотделом искусств и т. п.), и отправиться для обследования Двинской дельты и Белого моря — Николо-Корельского монастыря с знаменитыми деревянными воротами и оградой и Неноксы с пятишатровым деревянным храмом. Николо-Корельский монастырь современен Соловецкому монастырю (XIV — XV века) и обещал богатую жатву, которую мы и нашли. Оказалось множество икон XIV -XV веков первостепенной важности. Не меньше оказалось их и в Неноксе, где имели свои солеварни монастыри: Соловецкий, Николо-Корельский, Кирилло-Белозерский, вносившие сюда частые вклады… Только эти пять памятников (два храма в Корельском монастыре и три деревянных церкви в Неноксе) заключают достаточно материала, чтобы превратить Архангельский музей, до сих пор чепушистый и тупой, в первоклассный музей древнерусского искусства, а ризница Архангельского собора заключает такой материал по эмали и шитью, какого немного и в Оружейной палате… Пока мы устроили в соборе музей, чрезвычайно эффектный: в дальнейшем, я полагаю, это надо будет передать Архангельскому музею, когда мы его организуем. Но с ним беда: здешний губисполком, состоящий из очень симпатичной молодежи, дельной и энергичной, как водится, не придает никакого значения задачам чисто культурного строительства. Прежнее древнехранилище свернуто и передано в очень плохое… Завтра идем вверх по Двине, докуда нас пустит вода. Все идет очень хорошо».

Однако вскоре было решено на месте кафедрального собора соорудить новое культурно-просветительское учреждение. Интеллигенция, конечно же, противилась. Академик И. Сибирцев, в частности, писал в 1928 году председателю комиссии содействия постройке дома культуры на месте кафедрального Свято-Троицкого собора: «На предложение Ваше от 9 октября долг имею представить следующее:

1. Лучшим, наиболее пригодным и целесообразным местом для постройки Дома культуры, по моему мнению, является место бывшего английского консульства; место находится в центре города, довольно обширно, ровно и имеет твердый грунт. Здание культуры, на нем построенное, найдет себе здесь уют, чистый воздух, отсутствие пыли и шума и вместе с тем составит одно из лучших, может быть, самое лучшее украшение города как со стороны нашей обширной, величественной Двины, так и со стороны нашего главного проспекта П. Виноградова.

2. Что касается переоборудования заново или путем перестройки собора в Дом культуры, то, по моему мнению, никакие действия, никакие работы в упомянутом отношении не приведут к желаемой цели. Построенное с определенным назначением и в строго выдержанном плане, оно по специфическому характеру своей архитектуры едва ли может быть переоборудовано в Дом культуры. Прежде всего для Дома культуры оно мало поместительно и имеет только два этажа, совершенно несоразмерные по своей высоте: нижний в 5 аршин и верхний в 6 сажен; таким образом, кроме обширного переустройства внутреннего, к нему придется делить внешние пристройки, а архитектурный стиль первой четверти XVIII века соединять с таковым же второй четверти XX века едва ли будет стильно и художественно.

Затем, то небольшое место, на котором стоит здание, было более или менее укреплено искусственно, и, еще на моей памяти, на юго-восточной стороне упомянутого места было неиссыхающее скопление воды и для проезда и для прохода в собор был устроен деревянный мост.

С пристани Дальнего плавания и теперь несется на собор от морских пароходов угольный дым, который, осаживаясь на здании собора, делает вид его грязным. А более обширное здание Дома культуры тем более будет подвергаться загрязнению и не представит приятного зрелища».

Но у властей на этот счет было, конечно же, иное мнение. Храм был приговорен. Газета «Волна» сообщала в 1929 году: «Кафедральный собор закрыт. Здание будет разобрано целиком, и весь материал будет использован Северолесом, Вместо собора будет Дворец культуры. Единственным возражением против отбирания у верующих собора было то, что он представляет собой художественно-историческую ценность. Но и это возражение устранено заключением Главнауки, которая не возражает против сноса собора. Выполняя волю трудящихся, губисполком постановил собор закрыть. Все предметы из благородных металлов и драгоценных камней передать в Госфонд. Таким образом, центральный очаг дурмана Архангельской губернии, в последнее время обслуживающий горсточку верующих, будет разрушен. Волею и усилиями трудящихся на его месте будет создан культурный центр, несущий знания, искусство и культуру десяткам тысяч архангельских рабочих. Дом культуры — новый этап культурной революции, ведущий трудящихся к коммунизму».

Кафедральный собор разобрали на удивление молниеносно. И с такой же стремительностью возвели новый клуб — монументальный настолько, что его сразу назвали театром.

Театр еще не был построен — а спектакли уже проводились. В ноябре 1931 года, когда одна из стен отсутствовала вовсе, здесь поставили «На дне» Максима Горького. «Социалистический Север» с гордостью писал: «Спектакль идет, но театра еще нет». Но уже было ясно, что «по боковым пролетам можно пропустить автомобиль или конницу».

Правда, когда театр был уже построен, вдруг возникла новая напасть — проблемы с персоналом, в первую очередь, собственно, с актерами. «Кадровой политикой» здесь занимался Иван Алексеевич Ростовцев по кличке Ванька Каин — он прославился чрезмерной строгостью к артистам. Доходило до того, что Ванька Каин приводил на репетиции овчарку, и когда ему не нравилась чья-то игра, задавал своей собаке риторический вопрос:

— Ну зачем мы с тобой взяли такого актера?

Собака рычала. Ростовцев продолжал воспитывать:

— Вот видишь — даже собаке не нравится твоя игра.

Но в Архангельске у Ваньки Каина появились настоящие проблемы. Он писал директору театра: «Ну и тягомотная эта штука — формирование! А сейчас — прямо каторга! Глупой рыбе и то нужна приманка, а актеру тем более. А чем я их возьму на Север, в Архангельск? Ставками и пайками? Чтобы поймать хорошего „карася“ — ему нужно что-то заглотить, как приманку».

И сетовал на репутацию театра, да и города вообще: «До чего разгулялась славушка по актерскому болоту. Холодно, дескать, в городе — 26 градусов, бандитизм от голодухи. Молоко — 20 рублей бутылка! Шумит биржа, и верят актеры. Приехавшие оттуда „пострадавшие“ рассказывают, что, мол, и труппа прекрасная, успех исключительный имела, но дирекция — сволочь, незвлюбила и погубила дело. Архангельск жалеет, что отпустил такое добро, а взамен набрал дерьмо. Словом, не город, а сплошная жуть. А новый театр — большая Федула, но дура: играть нельзя, только кричать можно, и то в первом ряду не слышно. И верят актерским байкам „мучеников“».

Но со временем дело наладилось, и к 25-летию театра архангельский поэт Владимир Мусиков посвятил ему прочувственное юбилейное стихотворение:

Вдали от города родного —

В разлуке чувства не таят.

Мы вспоминаем добрым словом

Не раз Архангельский театр.

Вставал он в ласковом сиянии

Уютных рамповых огней

И был на дальнем расстоянии

Еще нам ближе и родней.

И вновь жива пред нами сцена,

До каждой мелочи видна,

И двигались по ней посменно

Герои, страны, времена.

Пусть и коряво, но искренне.

Кстати, архангельский театр отнюдь не ограничивался собственно спектаклями. Здесь проводились всевозможные торжественные заседания, встречи и концерты. Вот, к примеру, отзыв некой Басиной, которой посчастливилось здесь побывать на выступлении Вадима Козина: «Как сейчас помню тот довоенный концерт в 1940 году в Архангельском театре драмы. Вы стоите на сцене, у рампы, в непринужденной позе, в светлом костюме, по-моему, бежевого цвета, такого же цвета шерстяном жилете (тогда очень модном), в белой сорочке с галстуком, воротничок лежит на жилете. Мне тогда показалось, что глаза у вас голубого цвета. Как Вы были обаятельны и как мы все девчонки были безумно влюблены в Вас. Вы пели свободно, голос звенел чудно, лился серебром.

Сначала вы пели, очевидно, по программе, а затем посыпались заявки, причем по Вашей просьбе, это Вы просили назвать, кто из зрителей что хочет услышать. Мы с подругой насчитали сорок песен и романсов, а песни все лились и лились, до бесконечности. Я не помню, во сколько закончился концерт, но зрители не хотели Вас отпускать. Да и вы не хотели, как видно, расставаться с нами, испытывая наслаждение от встречи и любовь к песне».

Прошло лишь десять лет с того момента, как разрушили собор. Однако темп тогдашней жизни был таков, что о соборе практически никто уже не вспоминал.

* * *

Там же, в парке находилось Благородное собрание (дом №82) — один из культурных центров города. «Архангельские губернские ведомости» сообщали в 1863 году: «К увеселениям относятся вечера в зале Благородного собрания и коммерческого клуба… Музыкальные вечера… состоят из дилетантов обоего пола и состоят не из одной игры на разных инструментах, но и из пения».

Вечера в собрании были под пристальным вниманием самого губернатора. В частности, в 1876 году он выпустил следующее распоряжение: «Город Архангельск. Полицмейстеру. №4138. Секретно.

На предложенном 5 сентября в Архангельском Благородном Собрании музыкальном вечере, как видно из афиши о сем вечере, отделение 1, пункт 4, между прочим, назначено исполнить малороссийскую песню «За Неман иду».

В следствие сего и в виду 3 пункта Высочайшего повеления 18/30 мая сего года предлагаю Вашему Высокоблагородию немедленно сделать зависящее распоряжение об исключении из программы вечера указанной малороссийской песни, и о последующем мне донести».

На это исполнительный служака отвечал: «Имею честь донести Вашему Превосходительству, что содержание предписания Вашего Превосходительства от сего числа за №4138 об исключении из программы вечера малороссийской песни „За Неман иду“ по секрету объявлено Старшине-Распорядителю Архангельского Благородного Собрания Г. Бродовскому, и им дана мне подписка в том, что эта песня исполнена не будет, а заменится Русским Романсом».

Впрочем, песню «За Неман иду» на слова харьковского протопопа Писаревского в то время распевали чуть ли не в каждом русском доме.

И, разумеется, в этом Собрании устраивали всякие торжественные акты. Вот, например, как выглядели проводы архангельского губернатора Баранова, переводимого на службу в Нижний Новгород: «Данный архангелогородцами в Благородном собрании прощальный обед Николаю Михайловичу происходил в обстановке, можно сказать, небывалой в Архангельске.

Занимаемое Благородным собранием здание как снаружи, так и внутри с большим вкусом декорировано было флагами, зало же, сверх того, украшено было массой зелени и буквально залито светом. Более двух часов продолжался обед, за которым провозглашенные в честь виновника торжества тосты и его ответные приветствия покрывались от души исходившими криками «ура!»».

А на проводы другого губернатора, фон-Бюртинга, который отправлялся переводом в Тверь, даже зачитывали специально сочиненные стихи:

У Беломорья дуб зеленый,

Златая цепь на дубе том.

И сколько лет народ голодный

Все ходит по цепи кругом.

Идет направо — штык наводят,

Налево — казаки стоят,

Да черносотенцы там бродят

И мирных жителей громят.

Так губернатор — немчура

Покинул город наш вчера

И, говорят, уехал в Тверь.

Быть может, мы вздохнем теперь.

Шел 1905 год. Многое было возможно.

В этом же комплексе зданий находились и архангельские присутственные места. В этом учреждении решались гораздо более серьезные задачи. Вот, например, одно из писем, адресованных здешним городским властям: «Его превосходительству господину действительному статскому советнику, гражданскому губернатору и кавалеру от архангелогородского мещанина Алексея Крестинина.

Прошение.

В бывший в здешнем городе в 1793 г. большой пожар дом общем с братом моим покойным Василием Крестининым сгорел, а дворовое место с протчими роздано под строение обывателям, через что я за то место обще с оставшими от брата моего женою и малолетнею дочерью лишился тех посаженных денег, кои выдаваемы были неимущим строится.

И хотя Вашему превосходительству от меня июля 4 1799 года просьба и подана о доставлении нам тех денег, ибо нам по сущей бедности строится тогда было нечем, но вместо того получили мы от градской думы за 77 квадратных сажень только 23 рубля 10 копеек. А как в приложенном свидетельстве, данном от старожилов, означает, что под тем домом земли было длинника около 40, поперешника 20 сажень в троеаршинную сажень, то и следует за доставлении квадратныя сажени получить мне денег колько подлежит с протчими обывателями, кои по неимуществу своему домов не строили, за отведение их земли под каменное обывательское строение деньги выданы были по числу квадратных сажень… Того ради, Ваше превосходительство, упрашиваю, чтобы соблаговолили о доставлении мне за все те сажени сколько в квадратную причтется за вычетом 23 рублей 10 коп. достальных денег градской думе предложить, дабы я, будучи в бедном состоянии, также вдова и сирота малолетняя во 6 году, не лишились данного пропитания. К сему прошению архангельской мещанин Алексей Крестинин руку приложил ноября 27 дня 1800 г.»».

«Старожилы» подтверждали: «Мы, нижеподписавшиеся архангелогородские жители, старожилы, уверенные старожилами и самовидцы, сим засвидетельствуем о дворе и о доме архангелогородских мещан Василия и Алексея сыновей Василья отца Крестинина: 1) оный дом, превращенный в пепел в большом архангелогородском пожаре июня 26 дня 1793 года, стоял во 2 части города Архангельского в 1 квартале под №60; 2) под оным домом дворовой земли щиталося поперешника около двадцати сажень; длинник дворовыя их земли начинался от передней дороги и простирался двора заднего соседа дьякона Тележникова, а поперешник щитался между домами и дворами двух соседей, именно же с верхней стороны от двора мещанина Семена Герасимова, с нижней стороны от постоялого двора немецкого общества; 3) на оном дворе стоял большой дом при самой дороге, бывший под владением отца означенных братьев Крестининых архангелогородского купца Василья Иванова сына Крестинина, сгоревший в пожаре 1735 года, сгоревший же в 1793 годе наследственный их дом построен был позади прежних больших хоромов покойного их отца на предозначенной дворовой земли единого хозяина вышеименнованого их отца. Того ради сей аттестат, по которому быть должно гласным законное право хозяйства на оную дворову землю мещан Василия и Алексея Крестининых подписанием наших имян утверждаем. Дано означенным мещанам Крестининым в городе Архангельском 1794 года майя 20 дня.

Мещанский старшина Степан Поворов Старожил старшина Осей Шестаков Мещанин Дмитрий Пятунников Провинциальный секретарь Петр Челюшников».

Вердикт был вынесен благожелательный: «В случае справедливости сего просителя безотлагательное сделать ему удовлетворение».

Вообще же проблем у Архангельского руководства было множество, притом самых разнообразных. Архангельск — особенный город. Это чувствуется абсолютно во всем. В том числе и в разных неприятных (а подчас курьезных) происшествиях, которые здесь приключались.

Самой страшной напастью Архангельска (как, впрочем, любого деревянного города) были, конечно, пожары. В летописях то и дело встречаются записи такого плана:

«Згоре в городе церкви, и кельи, и воеводцкой двор, и полгорода от Двины реки» (1637 год).

«Мая в шестой день в Архангельского города в вечеру учинился пожар в мясном ряду, загорелся пустой анбар колмогорца Савки Даскина… гостиные русской и немецкой дворы, и таможня, и важни, и торговая баня, и анбары, и по берегу обруб вверх реки до города, а вниз до двора англичанина Томаса Бреана… и лавки все погорели без остатка» (1667 год).

«Сентября к 15-му числу в ноче загорелось возле города в немецком анбаре, которые анбары построены были на время после пожару возле острожную и городовую стену. И от того пожару Архангельский город, и острог, и съезжая изба, и воевоцкий двор, и государевы житницы с хлебом, и анбары, и лавки, которые построены были в городе и в остроге после пожару на время, все погорело без остатка. И многие пушки медные и железные, которые были по городу, и по острогу, в том пожаре растопились… И после того пожару воевода приехал жить в Немецкую слободу» (1670 год).

Только оправились от этого пожара, как спустя семь лет город горит по новой: «В праздник Вознесенья Господня учинился у города пожар… А загорелось в мясном ряду, в пустом амбаре; воровские люди зажгли и оттого случился пожар велик: мясной ряд и торговая баня, и немецкие амбары, и гостиные дворы русские и немецкие, и таможня, и мосты, и церкви Божия: Воскресенья Христова и Нерукотворного Образа, и Святые великомученицы Параскевы, нареченныя Пятницы, и предельные церкви, что стояли по нижнюю сторону города близ гостиного русского двора, и кружечный двор, и богидельня, и колокольня, и гостей всяких чинов людей по береговую сторону амбары и лавки — все сгорело без остатка».

Во времена Петра великого в Архангельске активизировались и торговля, и строительство. В городе появились непривычно огромные деньги и, как одно из следствий, стало развиваться взяточничество. Самый громкий процесс — в 1714 году, над самим губернатором, господином Курбатовым, обвиненным в поборах князем майором Волконским. Но и сам Волконский оказался не безгрешен: «Майор Волконский, будучи для розыску в Архангелогородской губернии, взял без указа, самовольно, у подьячего Ерофеева из казны денег 1500 рублей, и не отдав, уезжает в Ригу, подьячный опасается, чтоб за Волконским эти деньги не пропали».

В результате князь Волконский был расстрелян в 1717 году. А бывший губернатор господинн Курбатов спустя еще четыре года умер своей смертью, так и не дождавшись окончания расследования.

Но это — игры вип-персон. Над обычными архангелогородцами процесс проходил значительно скорее. В частности, когда выяснилось, что капитан Алатченинов был чрезмерно корыстолюбив при проведении набора в рекруты, суд быстренько принял решение: «Лиша его офицерских чинов, бив кнутом и вырезав ноздри, сослать на вечную работу, на каторгу».

За незначительные правонарушения всего лишь налагался штраф: «26 мая от Харитона Егорова — за неимением на нем немецкого кафтана, тако и галстука, штрафных денег принято 40 коп.».

А иные отделывались вовсе легким испугом. К примеру, в 1780 году крестьянин Ф. Варавин донес исправнику на собственного сына: «Оный Андрей находится всегда в пьянстве, делает во всем непослушание… увел из дома мерина рыжего и променял его вологодскому крестьянину на мерина ж серого, который нисколько против нашего мерина сверстаться не может».

Сегодня над подобной жалобой скорее всего просто посмеялись бы работники местного УВД. Но в те времена старательный все таки вызвал Андрея в мирскую избу где тому и разъяснили, чтобы хулиган «всегда был своему отцу послушен, опасаясь жесточайшего наказания».

В начале девятнадцатого века в городе проживал побочный сын довольно знатного вельможи графа Кушелева, высланный в Архангельск за свои своеобразные проделки. Михаил Пыляев так описывал этого доблестного рыцаря: «Долго он оставался памятен тому городу, куда его закинула судьба, по той необычайной роли, которую он взял на себя и которую исполнял с необыкновенную смелостью, решительностью и редким счастьем. Он играл роль своего рода мстителя за угнетенных и слабых. Это был в полном смысле слова каратель пороков, и он навел страх на весь Архангельск или, вернее, на всех тех, у кого на совести лежало недоброе, несправедливое или злое дело.

Он перепорол если не всех взяточников и притеснителей, то большую часть угнетателей этого города. Особенно он был лют с местными шемяками и держимордами. И все ему сходило с рук. Благодаря большим денежным средствам, он подобрал себе ватагу из десяти отчаянных матросов, преданных ему душою и телом и готовых за него в огонь и воду.

Много платил он и своей тайной полиции, которую имел как в судебных местах, так и в частных домах. Ему сейчас же доносили, кто, где и когда совершил какую-нибудь мерзость. Вслед за этим у него составлялся суд и исполнение по возможности в скорейшем времени. Наказание, смотря по вине, большей частью состояло в отсчитывании виновному от пятидесяти до ста линьков.

Для достижения этой цели несколько тайных агентов С-на неусыпно следили за каждым шагом обреченной на линьки жертвы, и рано ли, поздно ли, будучи в масках, подкарауливали, завязывали ей рот, скручивали руки и увлекали в какое-нибудь глухое, пустынное место и там, под председательством мстителя, тоже замаскированного, исполняли приговор над осужденным.

А с одним крупным взяточником сделано было однажды следующее. Просидев долго в присутствии, возвращается он домой, но дома своего не находит: весь он был разобран по бревнам и сложен во дворе в правильную кучу Все знали, что это были штуки С-на, все трепетали перед ним, но ничего нельзя было сделать, так хитро и ловко все это учинялось».

В быту этот моряк был столь же самобытен: «Рассказывают, что этот губернский каратель нравов не чужд был странностей и в своей частной жизни. Оригинальным был дом, где жил этот моряк-проказник. Он помещался на окраине города, но каково удивление было каждого подъезжавшего к нему увидеть вместо обыкновенного загородного дома — корабль! В самом деле здание имело вид корабля — виднелась чистая палуба, на лафетах лежали пушки, качались паруса, флаги, виднелась и мачта с целым лесом веревочных снастей. Внутренность тоже ничем не отличалась от настоящего корабля: каюты содержались в совершенной чистоте, вместо кроватей качались койки. Хозяина встречал старик-матрос в полной форме: хозяин привык жить на море, все обычаи морской жизни он перенес на сушу, не изменив ничего и на своем сухопутном корабле».

Кстати, архангельские взяточники были одними из изобретательнейших в государстве. Здесь даже разработали определенный механизм гарантии — на случай, если кто-нибудь взятку возьмет, а обещанное не исполнит. Для этого денежная ассигнация резалась на две равные части — так, чтобы на каждой находился номер. Одна часть вручалась взяткобрателю, другая оставалась в собственности взяткодателя. В случае благоприятного исхода дела взяткобратель получал недостающее. В противном случае, конечно, нет.

Несмотря на северное местоположение (и, следовательно, отсутствие тропической жары), в Архангельске была реальная опасность эпидемий. Об их причинах писала газета «Архангельск»: «Уже с первыми пароходами в Архангельске появилось много пришлого люда. Деревня выбрасывает в город лишние рабочие силы, лишние руки. Авось, в городе они найдут себе заработок.

В большинстве это народ здоровый, в расцвете сил. Наряду с этим элементом начинают прибывать в Архангельск разные калеки, Богом убитые люди. Здесь они кормятся все летнее время и кое-что сберегают на зиму. Не пройдет недели-двух, все перекрестки рыночной площади будут облеплены этими убогими; некоторые из них займут наиболее выгодные, в смысле размера доброхотных даяний, места и будут «сидеть» на них в течение всего лета.

С окончанием весенних полевых работ к нам хлынет новая волна пришлого люда. Здесь этот люд, численностью до нескольких тысяч, размещается по частным квартирам, главным образом в Слободе 1-й полицейской части города. В одной-двух маленьких комнатках до 30 — 40 человек. Некоторые предприимчивые домовладельцы сдают под квартиры даже сараи без окон и печей. Всякий угол берется с бою.

Если летом в Архангельске появится холера, то в указанных квартирах она найдет себе богатую пищу».

И, разумеется, холера таки появилась. Только к ней были готовы. Газеты сообщали: «27 сентября Начальник губернии, в сопровождении врачебного инспектора, подробно осматривал холерный барак на Быку, состоящий в заведовании доктора А. Хлопинского, причем нашел все в полном порядке и сделал распоряжение о снабжении находящихся в бараке больных теплым бельем…

В видах предупреждения заноса холерной эпидемии в Поморье по распоряжению г. Начальника губернии организован осмотр пассажиров и команд на всех отходящих из Архангельска морских пароходах и поморских парусных судах. Кроме того, на каждом пароходе Мурманского пароходного общества командируется на весь рейс фельдшер с необходимыми медикаментами и дезинфекционными ствами»

Самые же серьезные проблемы создавала так называемая Маргаритинская ярмарка, проходившая в Архангельске каждую осень. Главное — конечно, обострение криминальной обстановки. Время от времени газеты сообщали о довольно неприятных происшествиях: «Приехавшие на Маргаритинскую ярмарку специалисты по части вытаскивания кошельков из чужих карманов продолжают с успехом гастролировать в Архангельске. На днях из кармана молодого рабочего „гастролер“ вытащил кошелек с деньгами, в котором находилось около 40 рублей. Обнаружив кражу, парень заплакал, так как в украденных деньгах заключался весь его навигационный заработок. Хотя кража и была обнаружена вскоре, но вор, несмотря на тщательные розыски, обнаружен не был».

Впрочем, городская обстановка и без ярмарки была отнюдь не идеальной. «Под настилом Варакинской пристани, почти ежедневно после 12 часов дня собираются „любители“ — игроки в карты. Играют на щепах, застеленных рогожей, и благодаря всегда примыкающим к игре темным личностям, многие проигрывают порядочные суммы. В игре часто принимают участие и дети, играют газетчики, нередко проигрывая не только дневной, но и весь свой месячный заработок. Иногда в азарте проигрываются часы, обувь и одежда».

Похоже, что «газетчик», написавший этот текст, сам был обыгран «под настилом пристани» вчистую.

Не были образцом невинности и здешние торговцы: «В субботу, 13 сентября на рынке произошла драка. Торговец Ябл-ов, поссорившись из-за чего-то с одной торговкой, облил ее кипятком из чайника. „Вскипяченная“ торговка не осталась в долгу, и в результате побоища он, избитый, с проломленной головой, и она — ошпаренная».

Попадались и совсем уж смехотворные истории: «13 марта архангельский окружной суд разобрал дело о крестьянине И. К. Толченове, написавшем письмо на имя ярославского купца Байбородина, в котором обозвал его „сукиным сыном“ и т. п. Мировой судья приговорил Толченова к 7 дням ареста при полиции».

Можно лишь догадываться, что подразумевалось под этим многообещающим «т. п.», однако ясно то, что судьи города Архангельска были свободны от так называемого местного патриотизма.

Зато у здешнего купечества были проблемы посерьезнее: «9 января между 7 и 8 часами вечера, в молочную лавку кр. Архангельского уезда Владимира Зотова, находящуюся по Петербургскому пр. между почтамтской и Успенской ул. вошли трое неизвестных мужчин и с револьверами в руках потребовали у находившегося в лавке хозяина поднять „руки вверх“, затем вынули из кассы выручку 25 руб. и, захватив с собой несколько табаку и конфет, вышли из лавки, где, сев в запряженную лошадь, скрылись».

В январе 1914 года в архангельской газете «Северное утро» появилась заметка под интригующим названием «Убит поросенок»: «27 января мещанка София Бородавко выпустила со двора своего дома принадлежавшего ей поросенка и спустя полчаса обнаружила поросенка убитым. Стоимость поросенка 40 рублей. О случившемся заявлено полиции».

Впрочем, в некоторых случаях, подобные любители конфет, поросятоненавистники и прочие лихие тати все-таки попадали в полицию, а оттуда — в суд и в тюрьму. В этот момент они из злодеев превращались в «несчастненьких». Сердобольный обыватель нес таким «несчастненьким» деньги и калачи, а городские власти рассуждали об их тяжкой доле на собраниях. Вот что, например, говорил городской губернатор Сосновский: «Современная тюрьма не только не способствует исправлению преступника, но, скорее, оказывает разрушающее влияние на его душу и тело. Главным злом тюремного режима является, без сомнений, вынужденная праздность, оказывающая на заключенных самое развращающее влияние… Привыкнув к праздной тюремной жизни и научившись при совместном пребывании с более опытными и порочными арестантами всем тонкостям преступного ремесла, выпущенный на свободу преступник нередко возвращается в тюрьму в качестве рецидивиста.

Последнее явление ярко наблюдается, между прочим, в Архангельской тюрьме, где содержится целый ряд лиц, пребывающих здесь почти безвыходно с 14 — 15 летнего возраста и совершенно отвыкших от честного труда… К сожалению, вследствие крайней тесноты и неудобств тюремных помещений, а отчасти и ввиду отсутствия в г. Архангельске, по местным условиям, достаточного спроса на ремесленные изделия, не представляется возможным развить в Архангельской тюрьме сколько-нибудь широко занятие арестантскими ремеслами. С гораздо большим успехам труд их мог бы быть применен к внешним работам, а также к таким проектированным уже в Архангельской тюрьме операциям, как содержание ассенизационного обоза и заготовка дров (реек) для продажи, с доставкою их с лесопильных заводов и распиловкою.

Независимо от сего, для использования рабочих сил местных арестантов, состоящих в значительном большинстве из крестьян, и для приучения их здоровому, полезному и продуктивному труду, представлялось бы, по его мнению, в высшей степени желательным организовать при Архангельской тюрьме сельскохозяйственные работы.

Такие работы, помимо непосредственного исправительного влияния на арестантов, имели бы при правильной постановке еще и ту выгодную сторону, что давали бы возможность заключенным из крестьян возвратиться по отбытии наказания на родину к своему семейному хозяйству вооруженными необходимыми знаниями и ознакомленными на практике с усовершенствованными способами земледельческой культуры, в которых особенно нуждается крестьянское хозяйство в Архангельской губернии».

Увы, эта утопия утопией так и осталась.

Кстати, и полиция вела себя подчас не образцовым образом. Вот, например, событие, произошедшее в Архангельске в 1914 году: «В субботу, 15 марта г. А-в, проходя вечером по Буяновой улице, услышал чьи-то стоны. Осмотревшись, А-в заметил против магазина Березина две барахтающиеся на снегу человеческие фигуры и подошел к ним. Оказалось, на снегу мучилась болями женщина, причем растерявшийся ее муж не знал, что делать. А-в вызвал к месту случившегося городового и попросил его посодействовать отправлению роженицы в родильный приют, но городовой исполнить просьбу отказался, а вызвался отправить женщину почти в бессознательном состоянии в полицию. Г. А-в в свою очередь отказался от „медвежьей услуги“ городового, и женщина была отправлена им на квартиру, где и разрешилась от бремени, причем г. А-ву пришлось во время родов заменить роль повивальной бабки».

Мир, что называется, не без добрых людей.

И все таки подобные «цивилизованные» происшествия были гораздо безобиднее и проще тех проблем, которые приходилось решать здешней власти на заре существования Архангельска. Тогда были и моры, и гигантские пожары, и прочие глобальные напасти. Например, такая. Посадские архангельские люди вдруг послали жалобу: «Иноземцы прорубили из нашего государства во все свои земли дыру, потому все наши государственные и торговые дела ясно зрят. Дыра же есть сия есть почта. Что ней Великому Государю прибыли, про то один Бог знает, а сколько гибели от той почты во всем царстве чинится, того и исчислить невозможно. Что в нашем государстве ни сделается, о том во все земли известия разносятся. Одни иноземцы от той почты богатятся, а русские люди нищают.

Потому товары, готовящиеся к продаже не Архангельской ярмарке, не могут быть свободно оцениваемы самим продавцом, а всегда ценятся покупателем, загодя знающем о количестве продаваемого товара. Сбыт его становится труден, будь он хорош или плох.

Также иноземцы пишут и о своих товарах, — коих недостаток, а коих завезено с излишком.

А наши бедные купцы приедут с городу с товаром, и приезжие иноземцы загодя цену всему товару знают, почем эти товары куплены и коих сколько есть. Торгуют эти товары иноземцы у русских купцов самою малою ценою. И почты ради (по причине информированности) иноземцы торгуют издеваючись (над русскими). А русские люди жилы из себя изрываючи».

Вот какие неисправности.

* * *

Следующая достопримечательность северодвинской набережной — гостиный двор, с пристроенными к нему биржей и Таможенным замком. Весь этот комплекс — памятник архитектуры семнадцатого — восемнадцатого столетий, ныне использующийся под краеведческий музей.

В начале же своей истории гостиные дворы («немецкий» и «русский») были центром экономики Архангельска. Их начали строить в 1668 году вместо сгоревших старых: «Присланы на Двину с Москвы иноземцы градодельцы Петр Марселис да Вилим Шарф. А велено им осмотреть у Архангельского города места, где можно построить город и гостиные дворы каменные. А с ними прислано великого государя грамота и чертежи; и против тех чертежей начаты делать гостиные дворы и город каменной, на месте, где были прежде русский и немецкий гостинцы дворы».

И уже в 1677 году один из гостей города, голландский путешественник Конрад ван Кленк писал: «Не столь давно, дабы избежать больших избытков от частых здесь пожаров, был выстроен прекрасный четырехугольный двор, снабженный бойницами для оружия. Это здание весьма велико… все двери и окна из двойного железа. Название его — Немецкий гостиный двор. Не хуже его и другой двор, не столь большой, в котором хранятся русские товары. Он все еще не завершен полностью, но делают его с большим тщанием».

К ван Кленку присоединялся некто Бальтазар Коейт: «Так как немного лет тому назад от пожара произошел большой убыток, то недавно построен был прекрасный четырехугольный каменный двор, снабженный вышками, чтобы можно было ставить туда орудия. Это здание очень велико и высотою в три свода, построенные один над другим, все окна и двери из двойного железа. Этот двор называется немецким гостиным двором. Недалеко отсюда находится еще другой двор, не столь великий, куда русские кладут хранить свои товары; он еще не вполне закончен, но его строят с большим прилежанием. Все товары, идущие сверху или привозимые морем на судах, нужно складывать здесь, оставляя вне лишь одни образчики. Всякий купец, торгующий с Архангельском или в Архангельске, имеет здесь сводчатую камеру, за наем которой он ежегодно платит немного денег».

В результате описание рядов — официальное, так называемое магистратское — выглядело так: «Сей замок, укрепленный бойницами и шестью башнями, почитался в прошедшем столетствии под званием города за действительную крепость по догдашним понятиям о военных делах и о военной архитектуре».

То есть торговые ряды в Архангельске играли ту же роль, что кремль в других российских городах. И никому это в то время не казалось странным. Напротив, Петр Первый приказывал здешнему губернатору: «Того ради вели Гостин двор палисадами и борствером укрепить и на башнях пушки поставить».

Дело Марселиса и Шарфа продвигалась, и торговля с иностранцами налаживалась. Особняком, разумеется здесь стояла икра. Иоганн Филипп Кильбургер так описывал этот товар: «Икра рыбья приготовляется из осетров и белуг, которые во множестве ловятся около Астрахани. Русские называют ее черною икрою, в отличие от желтой, приготовляемой из щук и прочьей обыкновенной рыбы и употребляемой людьми простого звания и за неимением черной.

Икра бывает двух видов: мятая и не мятая, и поскольку она приготовляется в трех местах, то и называется одноименно этим местом: астраханскою, казанскою и яицкою.

На мятую, или паюсную икру, распространяется монополия казны, и всем частным людям запрещается продавать оную. Каждый год паюсной икры производится 300 бочек, в каждой от 40 до 50 пудов. Купцы привозят ее на казенных судах вверх по Волге в Нижний Новгород, а оттуда отправляется в славный город Ярославль, откуда на расстоянии 46 миль переправляется сухим путем до Волги, а потом снова по воде, вниз по верхней и нижней Сухоне и по Северной Двине доставляется в Архангельск. Здесь фактор Филиппа Ферпоортена (живущего в Гамбурге и заключившего с царем контракт на 10 лет по торговле икрой) Ян Ферпуис, живущий в Москве, принимает оную, платя за каждый пуд по три рейхсталлера, и, таким образом, паюсная икра приносит царю ежегодно по 40000 рейхсталлеров. Из Архангельска икра отправляется в Италию и в Ливорну. Действие контракта продолжается уже 6 лет, осталось 4 года.

Иногда случается, что икра бывает пересолена или чересчур смята, отчего она скоро портится. Чтобы казна не имела от этого убытка, то отдают ее купцам по одному рублю за десять пудов, а купцы уже стараются сбывать ее с рук самостоятельно.

Потребляется паюсная икра преимущественно людьми низкого сословья, которые перед употреблением перемешивают ее обильно с перцем, подливают уксусу, а иногда орехового или конопляного масла и едят таким образом.

Игра, приготовленная по-армянски, есть неплохое кушанье, а особливо с лимоном, вместо уксуса, — это кушанье возбуждает аппетит и раздражает природу всех органов.

Что касается до немятой икры, то она в великом множестве привозится зимою на санях в Москву и развозится по всей земле. Летом она сохраняется в ледниках, так что употреблять ее при полной сохранности можно круглый год».

Он же красочно описывал и прочие архангельские промыслы, имеющие отношение к торговле: «Семга ловится в некоторых северных местах России, как например, в реке у города Колы на Лапонской границе, в Северной Двине выше Архангельска, и еще верст на 60 выше Холмогор, в реке Мезени, протекающей через Кондорскую область и впадающей в Белое море. Через Архангельск семга отпущается за море.

В Коле семги ежегодно вылавливается по 200 ластов и более Соловецким монастырем. Ловля семги всегда отдается на откуп. До недавнего времени ее брал на откуп гамбургский купец Филипп Феорпоортен и никакого барыша не получал. Теперь откуп сей содержит Генрих Буденант и зять его Иероним Фрадель, голландец, живущий в Ярославле. Говорят однако же, что и они худой барыш от этого имеют.

Рыба ловится русскими, и в то же время приходят из Голландии два корабля, которые ее принимают и солят.

Треска ловится и солится также здесь, но никому не отдается на откуп, а предоставлена всякому, кто ее ловит захочет. Несколько судов с треской приходят в Архангельск, где и продают ее на вес.

В этой стороне (в Архангельской) находят также крупный жемчуг. Некоторые жемчужины достигают такой величины, что продаются по 20 рублей за пару. Жемчуг здешний преимущественно алого цвета».

Словом, уже в глубокой древности в Архангельске существовал отлаженный и четкий механизм торговли с иностранцами.

Правда, случались злоупотребление. М. Н. Радищев (брат известного писателя Радищева) будучи начальником архангельской Таможенной экспедиции, доносил: «Иностранец Тиме, приехав из другого государства в Россию и не утвердив себя на вечное, ниже временное российское подданство, не только дерзнул производить скорняжное свое ремесло, но и отважился торговать, чем гражданству и причинил в торгах подрыв и убыток, в чем и сам чистосердечно признался; что же хотя и показывал якобы ему, Тиме, российские законы о запрещении торга и произведении промысла в России незнаемы, однако ж сумнительно, потому что врученной нации, возросшему и воспитанному человеку непременно знать надобно истинные правила, по коим иностранцы равных природных жителей, не утвердив себя по надлежащему, правом не пользуются в торговле».

Тем не менее, торговля с иностранцами всячески процветала. Да и не только с иностранцами. Иной раз своим товаром поражали коммерсанты из ближайших российских губерний. В частности, в 1908 году газеты сообщали: «Весьма бойко торгует кондитерская из Ярославля г-на Укропова. Изготавливаемые ею так называемые „вафли“ — новинка для Архангельска — берут прямо нарасхват».

Можно сказать, что ярославцы несли в город европейскую культуру.

Иногда случались непредвиденные обстоятельства. Николай Михайлович Баранов, губернатор, сообщал: «Нынешний год — первый год, в котором после долгих неурожаев почти вся империя радуется изобилию хлебов, а во многих местах Архангельской губернии грозит если не голод, то верный недостаток хлеба. И отчего это? Оттого, что архангельским рыбопромышленникам Бог послал необыкновенно счастливый улов трески. Треска свезена в Архангельск на Маргаритинскую ярмарку, и здесь, за отсутствием порядочных путей к вывозу, треска упала до 30 копеек за пуд. Промышленники, лишенные возможности сколько-нибудь сносно сбыть свой товар, получив за него деньги, уехали к себе, не закупив и 1/4 части хлеба, нужного для прокормления своих семейств и рабочих, и, таким образом, когда внутри России хлеб необыкновенно дешев, на северной ее окраине люди лишены возможности купить его даже за большие деньги; когда в России в Рождественский пост за большие и звонкие деньги покупается рыба иностранных уловов, здесь в Архангельске будут гнить массы заготовленной трески…

Вот подобные-то случаи и научают нас понимать причину того, что в то время, как бедные рыбными уловами иностранные государства доводят рыбную торговлю по отпуску до многих миллионов франков, богатая рыбными ловлями Россия покупает ее извне на миллионы рублей. Становится понятною и та масса нищих, которых толпами встречаешь на улицах Севера; становится понятною все ближе и ближе на наш край надвигающаяся стая иностранных эксплуататоров».

Вряд ли имело смысл в отсутствие «порядочных путей к вывозу» обвинять именно «стаю иностранных эксплуататоров». Но ничего не поделаешь — отношение к иностранцам в Архангельске было двояким — с одной стороны они воспринимались как благо, а с другой — как воровство и разврат.

Впрочем, в некоторых случаях приобретать товары здесь было опасно для здоровья. Притом опасность исходила вовсе не от самих товаров, и даже не от продавцов. В 1910 году газета «Архангельск» опубликовала такую заметку: «В Загороднем квартале, на Быку, в меленькой лавке „У Ильича“ отпускают товар только тем, кто всегда покупает у него. Но если же кто купит что-либо в другой лавке и опять придет за покупкой к Ильичу, то горе тому. Например, был такой случай: из пекарни Пир прислали девочку в лавку. Она сначала сходила в лавку не к Ильичу, а потом, в тот же день, девочке пришлось что-то купить — теперь уже девочка побежала к Ильичу. Но там жена Ильича надрала ей уши и столкнула с лестницы за то, что она иногда ходит за покупкой в другую лавку. Такие случаи, говорят, повторяются часто».

Однако же в большинстве случаев конфликт решался полюбовно. Вот, например, заметка из газеты «Северное утро» от 1914 года: «Проживающие по Новгородскому пр., в доме Анисимовой, кр. Иван Рубцов и Антон Девятков письмом в нашу редакцию заявляют, что они 25 апреля взяли в булочной на углу Театральной ул. и Новгородского пр. 1/2 фунта сахару. По проверке оказалось, что в свешанном сахаре не хватает 6 злот. А так как они и раньше замечали подобные недостатки в весе, то и решили о проделках торговца довести до сведения полиции. Хозяева булочной предложили покупателям в виде мировой 1 руб. 50 коп. и 3 фунта белого хлеба».

Разные бывали случаи в торговой жизни города Архангельска. Вот, например, заметка «Рекламисты поневоле», опубликованная в газете «Архангельск» в том же 1910 году: «На склад швейных машин „Зингер и Ко“ поступила для рекламы масса эмалированных кружек ценой 15 коп. Чтобы поскорее их сбыть, каждому из городских агентов администрация склада раздала принудительно по 2 — 3 кружки, причем за каждую удержала полную продажную стоимость 15 коп. И господа агенты теперь ходят по городу с злополучными кружками, не зная, куда их сбыть, а охотники до такого товару не находятся».

Впрочем, и сами здешние торговцы подчас рисковали и здоровьем, и, больше того, жизнью. «Северное утро» сообщало в 1914 году: «Вчера утром, несмотря на то, что лед на реке стоял последние часы и переправа по нему была весьма опасна, подгородние крестьяне из заречных деревень все же перебирались через реку с помощью досок и жердей, с пол-лагуньями молока на саночках. Доставка молока с явной опасностью для жизни сказалась на цене на молоко: его продавали по 80 копеек за пол-лагунью. Ставят люди жизнь на карту за лишний рубль».

Что поделать — ставят. Потому что этот рубль совсем не лишний.

Вторым же после рядов торжищем был находившийся неподалеку отсюда базар. Илья Бражнин писал:»

Архангельский базар был своеобычен и имел сугубо местный колорит. Продукты на него привозили из окрестных деревень по преимуществу крестьянки. Они приезжали из-за реки на восьмивесельных карбасах, нагруженных так, что сидели почти до уключин в воде. Гребли только жонки, гребли по-особому — часто, споро и дружно. Они не боялись ни бури, ни грозы, ни дождя, ни дали. Молоко, простоквашу и сметану, вообще молочные продукты, они привозили в огромных двоеручных, плетеных из дранки корзинах. Восемь жонок, которые только что бойко гребли в карбасе, да девятая, сидевшая на руле, выволакивали из него корзины, и все в ряд, неся восемь двоеручных корзин, шествовали от пристани к базару.

Молоко продавалось в деревянных полагушках — бочечках-бадейках с тремя-четырьмя обручами и полулунной прорезью на верхнем донце. Эта полулунная прорезь затыкалась такой же полулунной деревянной крышечкой, обернутой снизу чистейшей полотняной ветошкой. Хозяйки придирчиво выбирали молоко, приходя на базар со своими деревянными ложками.

Жонки, как сказано, приезжали на базар каждый день, но мужики появлялись на базаре не так часто и только с рыбой, выставляя улов тут же перед собой поверх брошенной на землю рогожки. Архангельские крестьяне в свободное от полевых работ время почти поголовно промышляли либо неподалеку от своих деревень, либо уходя к Двинскому устью, розовотелую семужку, узконосую стерлядку, плоскую черно-белую камбалу, щуку и другую рыбу. Деревни, как правило, ставили при реках, и у каждого хозяина были мережи, морды и прочая снасть… Торговали и мясом, только что стреляной дичинкой и разными галантерейными мелочишками. Торговали с лотков серебряными изделиями: всякими перстеньками с цветными камешками-стекляшками (супирчиками), висячими серьгами-колачами, кольцами с цинковой прокладкой внутри «от зубной боли» и серебряными, тиснеными из тонкого листа коровками, которые жонки покупали, когда заболевала корова, чтобы повесить эти жертвенные коровки перед образом святого Фрола — покровителя стад».

Сегодня подобное даже представить себе невозможно.

После революции советское правительство полностью уничтожило свободную торговлю, вызвав среди архангелогородцев, большинство которых в той или иной степени занималось коммерцией, массовое недовольство. Не удивительно, что правительство интервентов первым делом попыталось ее восстановить. Было опубликовано постановление: «Всякие таксы (ограничительные цены) и стеснения на молоко, творог, сметану, яйца и картофель отменяются. Отныне допускается свободная торговля этими продуктами по вольным ценам».

Но что-то в архангельском обществе надорвалось, и всерьез. И в скором времени то же правительство пошло на попятный: «Архангельская Губернская продовольственная управа, констатируя, что отмена такс на молочные и другие продукты и разрешение свободной торговли ими привели к безумной алчности и преступной спекуляции со стороны поставщиков, и, стремясь прекратить подобные явления, вынуждена вновь установить таксу на все молочные продукты. Все пароходовладельцы обязываются принимать для доставки в Архангельск молоко, творог, сметану и сыр исключительно в адрес губернской продовольственной управы и выдавать их с разрешения молочного склада».

Ужесточился контроль. Он теперь выглядел так: «Во время поездки 23 сентября из Холмогор в Архангельск на пароходе все пассажиры были подвергнуты обыску. Причем милицией было конфисковано не только масло (в количестве 80 фунтов), но также и два каравая хлеба. У одной дамы было задержано около одного пуда картошки. Другая дама смогла отстоять полпуда мяса только своим решительным заявлением что, если милиция не даст расписки, то она выкинет его за борт».

Ситуация усугублялась: «Сказывалось истощение населения на почве недостаточного питания. Продовольственная норма по карточкам составляла: хлеба — по 3/4 ф. в день, сахару — по 1 ф. в месяц, соленой рыбы было довольно, около 1 р. 25 коп. — 1 р. 50 коп. за фунт трески, мяса иногда не хватало — 5—6 руб. за фунт. Многие питались кониной — по 3 р. 50 к. за фунт. Картофеля и других овощей вовсе не стало. Не было в продаже почти никаких круп. Масло было редко и доходило до 30—40 р. за фунт. Чувствовался недостаток в хорошем мыле. Его стали приготовлять здесь из тюленьей ворвани… В этом мыле недостатка не было, но качество его было невысокое. Очень сильно нуждались в табаке; в продаже его совсем не стало. Продажа его производилась из-под полы… Молока было достаточно, но оно было дорого: дешевле 1 р. 50 к. за бутылку достать его было трудно, на рынке оно доходило до трех рублей за бутылку. Дрова стоили около 100 р. за погонную сажень с доставкой. Без доставки городская управа продавала по 62 р., а доставка сажени обходилась около 40 руб. Базарная цена дров дошла до 130—150 руб. за сажень.

Дороговизна жизни заставляла искать побочных заработков, а это отвлекало от общественных обязанностей и еще более подрывало энергию. В конце 1918 года голодная, истощенная, во всем разуверившаяся толпа, молча и вяло прочитывала транспаранты, выставленные на стеклах Информационного Бюро и угрюмо расходилась по домам. Только кинематографы, да концерты, да разные танцульки были полны. Искали развлечений, хотели забыться. Собрания более серьезные и деловые часто не могли состояться из-за отсутствия кворума».

До окончания власти интервентов оставались считанные месяцы.

После установления в городе советской власти (не временного, а уже окончательного) торговля, разумеется стала еще менее активной. Однако стали появлятся новые, невозможные раньше курьезы. В частности, один из жителей Архангельской губернии додумался послать письмо во Францию, архангельскому уроженцу А. Чудинову, который чудом эмигрировал, по сути говоря, сбежал от новой власти, и даже сохранил часть капиталов. Именно об этих капиталах и шла речь — автор послания просил Чудинова помочь своим бывшим землякам средствами «на постановку культурно-воспитательной работы». На что и получил ответ, довольно эмоциональный: «Неужели вы думаете, писал бывший лесопромышленник, что я буду строить школу для тех, кто нахально отобрал мои дома и мое имущество… Вы не создаете ничего своего, а разрушаете то, что отняли у меня. Такой поступок мной никогда не будет забыт… Предложение о смешанном обществе грубое нахальство. Все мои капиталы и имущество были в Архангельске. Они там и остались. Все пропало, и получу я что-либо обратно один бог знает.

Имейте в виду, что я с советским строем ни на какие комбинации не пойду. Довольно ему того, как он меня наказал. Пока мне не будет возвращена собственность, какую я имел в России, и не будет полной неприкосновенности личности, свободы слова и печати, я не вернусь домой, хотя мне и скучно без родины».

По этому поводу в здешней газете «Волна» появился не менее энергичный фельетон некого Ивана Богового: «В селе Ракуле Емецкого уезда лет так 20—50 тому назад жил мелкий торговец Чудинов Степан. Поторговывал Степан, обвешивал (старики рассказывают), обмеривал, но широко поставить дело не мог. Был у Степана сынок, Андреем звали. Этот папаши своего выше поднялся и, начав с мелкой торговли, скоро построил в Цигломени свой лесозавод (теперь завод имени Пустошного).

Как огромный паук опутал Андрей Чудинов несколько районов с трудовым крестьянским населением и тянул из него все жизненные соки. Тысячи рабочих и крестьян сделались неоплатными должниками Андрея Чудинова. И чем больше работали они, тем больше богател Чудинов и тем крепче затягивалась петля на шее емецкого крестьянина и архангельского рабочего… В 1919 году Андрей Чудинов уехал за границу с поручением от архангельских лесопромышленников продать лесные материалы. Но и тут сжульничал. Свои материалы продал, а материалы коллег так и остались на биржах… Сидите себе во Франции, пока там еще у власти буржуазия, и твердо себе запомните, что тех «свобод», о которых вы твердите как дурак попугай, вам не дождаться. У нас никогда не будет свободы слова и печати для врагов трудящихся. У нас никогда не будет того, чтобы Вы, Андрей Степанович, сделались хозяином завода, снова смогли жиреть за счет бедности рабочих и крестьян. Запомните никогда. И своим приятелям это передайте».

Впрочем, самому Чудинову не было дела до статьи в «Волне».

* * *

Неподалеку, на архангельской набережной возвышаются три странных скульптурных изделия. Это — «Красная пристань», самая знаменитая пристань Двины.

Архангельск был в первую очередь портовым городом. Это чувствовалось абсолютно во всем. Нельзя даже предположить, чтобы в орловской или же рязанской прессе появилось вот такое объявление: «Русское восточно-азиатское пароходство. Пароход „Двинск“ отправляется из Архангельска прямым рейсом в Америку (Галифакс и Нью-Йорк), от пристани у вокзала северной железной дороги. Принимает пассажиров».

Здесь же подобное было обыденностью.

На заре архангельской истории, во время Северной войны порт был скорее не торговым, а военным пунктом. Например, в 1701 году Петр Первый сообщал в своем указе: «Свейские неприятельские десять фрегатов пошли на Белое море. А намерение имеют: придти вскоре в Двинское устье к Архангельской пристани и тот город бомбардировать, захватить и всяко разорение чинить».

Архангельский порт не всегда процветал. К примеру, в середине девятнадцатого века губернатор Н. Качалов извещал: «К величайшему сожалению, все казенные мастерские Архангельского порта уничтожены, мастеровые распущены, здания и запасы материалов распроданы, но, может быть, часть всего этого можно приобрести обратно, ежели приступить без потери времени».

В середине девятнадцатого века принялись налаживать здесь регулярное (как говорили в то время — срочное) пассажирское и грузовое пароходство. Одним из вдохновителей этой идеи был негоциант Федор Чижов. Он писал: «Архангельск был гаванью еще во времена древних новгородцев, Вологду Иван Грозный думал назначить столицею русского царства, — но Петербург забыл все старые воспоминания и предания, а я их по клочкам непременно попробую возродить».

И возрождал. Вопрошал: «Довольно ли одних железных дорог для благополучия страны? Имеют ли они право исключительно овладевать нашим вниманием?.. Если какая-либо страна при развитии у себя железных дорог пренебрежет развитием торгового флота, то она непременно самые железные дороги сделает сборщиками податей со своих жителей в пользу иноземцев».

Все таки для Архангельска это традиция — бояться иноземцев.

Дальше Чижов сетовал: «Обилие морских зверей и рыб в водах Ледовитого океана у наших северных берегов… привлекает туда значительное число иностранцев на промысел, доставляя им значительные выгоды. Одна из наиболее существенных причин, почему до сих пор русские не пользуются естественными богатствами своих северных вод, заключается в отсутствии у наших северных промышленников… достаточных капиталов».

И дальше — про светлое будущее: «Мне уже рисуется, как мы оживим наш Север, заведем там города на берегах Ледовитого океана, прочистим Северную Двину, будем возить туда хлеб с Волги, а оттуда привозить дешевую рыбную пищу».

И пояснял: «Почему я взял на себя это весьма и весьма нелегкое предприятие? Потому что немногие пользуются таким доверием правительственных лиц, купленным не искательством, не личною дружбою, а просто честным ведением дела. Потому что Бог дал мне настойчивость, с которою я отворю всякие наглухо запертые двери и начну говорить голосом совершенно независимого человека там, где привыкли слушать только уклончивые поддакивания…

Капиталисты с трудом вытаскивают из мешков деньги, правительство же тогда помогает, когда видит, что предприниматели верят выгодам дела. А как показать веру? Только одним — вложить в него значительный капитал. Меня все считают миллионером именно потому, что, задумавши предприятие, я действую решительно… Никто не поверит, что я отдал все до последней копейки, да еще и призанял. Вот и дело пошло».

А в 1875 году Федор Чижов с радостью подводил итоги: «„Архангельск“ сделал уже три рейса от Архангельска до Норвегии и обратно и каждый раз все приобретает более и более грузов. Другой пароход „Онега“ Близ мыса Норд-Кап захватил гибнувший шведский пароход „Carles-Crone“ и привел его в норвежскую гавань. Начало деятельности весьма приятное».

В конце девятнадцатого века здесь всерьез задумались о ледоколах. Сам вице-адмирал С. О. Макаров писал архангельскому губернатора А. Энгельгардтду из Кронштадта: «Милостивый государь Александр Платонович! Только что прочел Вашу увлекательную книгу «Русский Север», в которой Вы в форме простых путевых заметок верной рукою обрисовываете наш угрюмый по своей природе, но дорогой по государственным причинам север.

Сожалею, что мне в моем настоящем путешествии пришлось выбрать путь через Норвегию и тем лишиться удовольствия лично побеседовать с Вашим Превосходительством, между тем предмет моей поездки имеет соприкосновение с тем делом, интересы которого Вы так близко принимаете к сердцу.

Из брошюры, которую я послал Вам с капитаном Антоновским, Вы уже знаете, в чем заключается мое предложение. Оно изложено на последних страницах ее.

В настоящем моем путешествии я имел случай подробно беседовать с бывшим командиром «Фрама» капитаном Сведрупом, с командиром судна «Виндварт», ходящего на Землю Франца-Иосифа, с Норденшельдом и многими другими. Разговор привел меня к заключению, что с морской стороны затруднений больших не встретится, что вероятно даже, чтобы преодолевать препятствия, потребуется меньше сил, чем я рассчитываю. Все эти мореплаватели имели машины около 200 сил и говорили мне, что если бы машины были немного сильнее, то дело было бы успешнее… Обводы «Фрама» сделаны, чтобы сопротивляться давлению льда, а не для того, чтобы самому ломать лед. Я говорю в своем предложении о 20000 силах и о специальном ледоколе и потому нет никакого сомнения, что с такой силою можно побороть в начале лета льды Карского моря, а в конце лета пройти весь Ледовитый океан по какому угодно направлению».

Дело о ледоколах решалось на государственном уровне: «В поднятом мною вопросе принял участие самый отзывчивый из наших государственных лиц министр финансов Сергей Юльевич Витте. По его представлению я иду с судами, везущими груз на Енисей, чтобы ознакомиться с этим путем. На этом пока оканчивается участие С. Ю. Витте и все, что будет изложено ниже, благоволите считать моими личными соображениями, никем не одобренными и еще никем не обсуждавшимися.

Если в самом деле будут построены два ледокола и будет принята предлагаемая мною мысль, то все дело может сложиться в следующую форму: к 1 мая будет приходить в Екатерининскую гавань первый ледокол и с 1 по 20 мая он будет работать в «Горле» Белого моря, расчищая дорогу пароходам, идущим в Архангельск и из Архангельска. Этим можно расширить на две-три недели навигацию Белого моря, которая весьма коротка. Потребность в подвозе и вывозе грузов весною и ранним летом особенно велика и лишних две-три недели навигации в светлое майское время могут оказать на дело благотворное влияние».

И так далее.

А в 1911 году проблемы были несколько иными: «Главное затруднение в более правильном совершении пароходных рейсов — неосвещение входными маяками и створами пунктов, которые посещаются пароходами, несвоевременная постановка вех и бакенов, а также наблюдение за ними.

Архангельский порт, к которому приход иностранных судов увеличился уже до 500, в осеннее темное время бывает закрыт для входа вследствие неосвещения. Все суда, идущие в Архангельск, должны останавливаться на баре реки Двины и ожидать рассвета, а также и почтово-пассажирские пароходы.

Для более правильного сообщения по Белому морю необходимо осветить все пункты, которые посещают почтово-пассажирские пароходы, и тем дать возможность беспрепятственного входа и выхода во всякое время дня и ночи… По западному берегу Онежского залива царит полный мрак, пароходы совершенно лишены возможности выполнять их срочное расписание, в Кандалакшском заливе то же самое, в глубине Мезенского залива также нет никакого освещения.

Чтобы дать возможность развиваться торговле по Белому морю и более правильному почтово-пассажирскому сообщению, необходимо немедля осветить недорого стоящими автоматическими маячками те пункты, к которым подходят пароходы; в некоторых местах достаточно только одних освещенных створов».

Тот же современник сетовал: «Капитан парохода «Креть» М. Вязьмин заявил мне, что при совершении им первого срочного рейса по Онежской линии нигде не замечено выставленных вех как на отдельных банках Онежского залива, так и по фарватерам, ведущим к якорным стоянкам.

При подходе к Шуе, идя по створу, пароход задел левым бортом о подводную банку и хотя не остановился и, видимо, не получил серьезного повреждения, но во всяком случае был введен в док для о смотра…

Капитан Вязьмин положительно отказывается от захода в Шую, пока не будут приведены в надлежащий порядок створы и поставлены вехи на места банок».

Рыболовецких же судов в Архангельск приходило множество. К примеру, в 1908 году газеты сообщали: «Рыбный рынок в небывалом оживлении. Приехали скупщики рыбы, главным образом из Москвы и Санкт-Петербурга. За последние два дня, благодаря попутному ветру, с моря прибыло в Архангельск около 30 судов, нагруженных разной рыбой, мурманского и норвежского улова».

К счастью, благодаря архангельскому климату, рыба за ночь испортиться не успевала.

Вторым по значимости «водным» промыслом был лес. И здесь существовали колоритные особенности. Илья Бражнин писал: «Лес шел с верховьев Северной Двины. Огромная полноводная красавица-река несла к городу караваны плотов. Здесь они кончали свой долгий неспешный путь. Их ставили на прикол вплотную к берегу, после чего начиналась выкатка леса на берег. Делалось это так. Плоты развязывали и разбирали баграми по бревну. От кромки воды на берег и по берегу до каждого из штабелей леса прокладывали две прямых линии из бревен, отстоящие одна от другой сажени на две. По образовавшимся рельсам-каткам вытаскивали бревна на берег к штабелям. На вывозке бревен к каждому штабелю работали две лошади, управляемые двумя коногонами. Упряжка рабочей лошади была до крайности проста. Она состояла из хомута и привязанной к нему длинной веревки. К свободному концу веревки прикреплялся большой железный крюк. Этот крюк коногон одним ловким взмахом всаживал в торец бревна. Второй коногон проделывал то же самое по другую сторону катков. Потом коногоны ударяли в кнуты, и лошади, натянув веревки, волокли бревно на берег, к штабелям. По мере того, как штабель рос, втаскивать бревна наверх становилось все труднее. Впрочем, и по низу тащить огромные сырые, неокоренные бревна было непросто. Я достаточно нагляделся на работу коногонов и лошадей. Как ни был я мал в то время, я все же понимал, сколь тяжел и надсаден их труд.

Это на целую жизнь засело в памяти. Вот почему и сейчас, более чем шестьдесят лет спустя, мне ясно видится, как низкорослые лохматые лошаденки с выпирающими на боках ребрами, натуживаясь и в такт мелким шажкам поматывая головами, тянут огромные бревна. Они с трудом выдирают дрожащие ноги из вязкой зеленой глины. Рядом бредут коногоны, и им приходится не легче, чем лошадям. Закатав штаны, они вместе с бревнами волокут к штабелю на ногах по крайней мере по полпуда глины. И чем дальше, тем больше ее налипает. С громким чавканьем коногоны вытягивают ноги из липкого месива, потом с трудом всаживают в него и снова с натугой вытаскивают. Они задыхются и обливаются потом, проклиная и бревна, и лошадей, и себя, и весь остальной свет, особенно эту проклятую глину.

В обед коногоны купались, шумно кидаясь с плотов в темную воду. Потом кто-нибудь приносил из казенки шкалик водки, и все садились на бревна перекусить.

Случалось, они пели, и песня была тягучей и надсадной, точно и она тоже брела с ними вместе по липучей, вязкой глине».

Случались и истории совсем уж фантастические. Одну из них описывал Борис Шергин: «Помор Люлин привел в Архангельск осенью два больших океанских корабля с товаром. Корабли надо было экстренно разгрузить и отвести в другой порт Белого моря до начала зимы. Но Люлина задержали в Архангельске неотложные дела. Сам вести суда он не мог. Из других капитанов никто не брался, время было позднее, и все очень заняты. Тогда Люлин вызывает из деревни телеграммой свою сестру, ведет ее на корабль, знакомит с многочисленной младшей командой и объявляет команде: «Федосья Ивановна, моя сестрица, п