Оглавление

ПЫЛЬНЫЕ МУЗЫРИ

«Девы были взволнованы, как лесное озеро в грозу».

Спасибо классику, в данном случае под взволнованными девами подразумевается женское население дома престарелых. Кто, сунувшись головой в шифоньер, лихорадочно копался в лежалых затхлых стопках одежд, ещё с мирного времени (из того, домашнего мира). Кто в панике побежал покупать с пенсии в ближнем сэконд-хэнде короткие штанишки «капри» и кофточки кислотных расцветок.

Да что там, даже персонал подтянулся, даже одинокие врачихи в возрасте: одёрнули халаты, сделали выговор сестре-хозяйке за плохую глажку и не простиранное пятно. С хрустом развернули артрозные плечи, выпятили увядшие груди: рано списывать, ещё хоть куда. Сковырнули с опухших ног тапки, вытащили из-под кушеток пыльные туфли на каблуках.

В дом престарелых поступил новый жилец. Мужчина. Потёртые голубые джинсы, под кашемировым пиджаком — жилет красивой ручной вязки. Полосатый шарф трижды обвёрнут вокруг шеи. Сам выкатил из такси великолепный клетчатый чемодан на колёсиках. Высок, худощав, крепко надушен. Уцелевшие серебряные пряди хорошо промыты и тщательно расчёсаны, ходит, опираясь на трость.

Официантке сказал: «Голубушка» — чем завоевал её вечное расположение и добавочную котлетку на обед. Попросил себе отдельную тарелочку, на ней мятой алюминиевой ложкой делил хлебную котлетку на микроскопические кусочки, насаживал на вилку и изящно отправлял в рот, осторожно жевал вставными зубами. Ах, какой!

Ольга Сергеевна, как ни хотелось самой себе в том признаться, тоже поддалась всеобщему переполоху и произвела некоторые действия. По утрам возобновила зарядку, вечерами подолгу дефилировала по аллейке, в тайной надежде встретить благородного старика.

Внеурочно постриглась и подкрасилась в парикмахерской. Парикмахерша предлагала ещё татуировать брови и стрелки на глазах, но Ольга Сергеевна вовремя опомнилась.

А что вы хотите: весна, весна, пора любви! Кастрированный кот, любимец Ольги Сергеевны (иметь животных в доме престарелых категорически запрещалось, но жилички их упрямо подбирали и прятали, по договору с младшим персоналом), — и тот чрезвычайно активизировался. До семи раз в день истово любил и терзал её старую шерстяную кофточку.

Ольга Сергеевна имела право рассчитывать на интерес со стороны аристократического старика.

Истинное лицо человека, как известно, определяет старость. В 20 лет у женщины лицо, какое дал господь Бог. В 30 — какое сделала сама. А после 50 — уж какое заслужила. Так вот, у какой-нибудь старухи проступит рыло — не приведи Бог. А у другой бабушки разольются по лицу умильные морщинки-лучики, омоют и разгладят их внутренние тепло, свет и доброта. Ольга Сергеевна была из таких, добрых.

Она не озлобилась на мир и на людей, хотя всю жизнь прожила одна. В последние годы к ней приходила по графику социальная работница, сначала раз в неделю, потом дважды.

Кроткая, приветливо всем кивающая сиреневой одуванчиковой головой, Ольга Сергеевна едва не отправила на воздух родной девятиэтажный дом. Она в очередной раз забыла зажечь газ под чайником. У соседей, несмотря на всю симпатию и жалость к старушке, лопнуло терпение. Правдами и неправдами её признали недееспособной и общественно опасной, и отправили в дом престарелых.

Оленька, как у Пушкина, «рвалась и плакала сначала». Диким и противоестественным казалось жить в одной палате с пятью чужими женщинами. Каждая со своими вековыми привычками, дурными настроениями, едкими обидами на родню, с болячками, храпом и прочим испусканием физиологических звуков и запахов. Дикостью казалось питаться в огромной гулкой столовой, куда разве что строем по сигналу горна не водили.

Душ и туалет находились в конце коридора, кабинки без шпингалетов. Старушкам приходилось проявлять чудеса акробатизма. Одной ручкой ловко держали спущенные штаны, другой вцеплялись в дверь, чтобы никто не вошёл — всё это в позе роденовского мыслителя. При этом периодически не забывали попискивать: «Занято!»

Будто их, восьмидесятилетних, вернули и заперли в пионерском лагере. Но из пионерского лагеря можно вернуться в прежнюю жизнь, а тут возвращаться некуда — разве что на тот свет. И в пионерском лагере не было высокого забора и охраны с вертушкой.

Ольгу Сергеевну невзлюбили соседки. За то, что «воображает о себе, фу-ты, ну-ты, было бы ково воображать, там воображать-то неково, ни кожи ни рожи, прости Господи». За то, что во время сплетен тихонько поднимается и выходит из комнаты. За то, что читает книжки и мечтает, «интиллиг-енка». За гимнастику, за модную короткую стрижку и кукольный цвет волос, наконец.

Ольга Сергеевна честно пыталась наладить с соседками контакт, но смертельно скучны были одни и те же разговоры: кто как сходил с утра — колбаской али послабило, али, наоборот, заперло, нужно черносливу покушать.

…Итак, они станут гулять с серебряным стариком в аллейке, шаркать ногами в прелой листве, церемонно поддерживать друг друга под локоток. На пятничных и субботних вечерах, под баян одноглазого горбуна Бориса, старик будет вальсировать только с Ольгой Сергеевной. Ну ладно, так и быть: под конец она позволит пригласить какую-нибудь из соседок. Самую страшненькую.

Ничему не научила жизнь доверчивую Оленьку. Позволила ей размечтаться, расфантазироваться, рассиропиться — и в очередной раз пребольно и обидно щёлкнула по носу, как девчонку. Как подружка в детстве: «Хочешь конфетку? Открой рот!» Простодушная Оленька с готовностью открывала («Шире! Ещё шире!»). Подружка с демоническим хохотом всовывала туда какую-нибудь гадость, вроде извивающегося дождевого червяка или одуванчика.

Всё окончилось, не начавшись. За благородным стариком прислали низкий, длинный блестящий автомобиль и увезли — навсегда. Оказывается, его помещали сюда на передержку, временно, пока сын собирался на ПМЖ за границу. Он брал отца с собой — может, на Мальдивы, а может, на Сейшелы.

Чудное мимолётное видение мелькнуло и растаяло, как сон, как утренний туман. Ольгу Сергеевну пинком из ей грёз вышибло обратно в серую домопрестареловскую беспросветность. Ах, как это было больно, больно!

***

… — Сергевна! Разговор есть.

Она сидела на скамеечке, терзала на коленках носовой платочек и растравляла себя. Совсем некстати присел рядом одноглазый горбун Борис — местный Квазимодо: ещё одно наглядное напоминание об унизительности её пребывания здесь.

Левый глаз у него как будто собирался давно вытечь, но на полдороге передумал и застыл, и помутнел, как куриный белок, спрятался под припухшей складочкой века. Небольшой конусовидный горб-холмик поддёргивал левое плечо и перекашивал пиджак.

К пиджаку на рукаве присохло что-то давнее, желтоватое, и вообще от баяниста пахло неопрятным телом. И весь он был неухоженный, суетливый, метр с кепкой. Таких в народе называют шибздиками, шпендриками и шмакодявками. Всё на букву «ш».

Но интеллигентность и природная приветливость возобладали в Ольге Сергеевне. Она промокнув глаза платком, вздохнула и воспитанно, в нос произнесла:

— Я слушаю вас, Борис Ильич.

Приободрившийся баянист кашлянул и начал посвящать Ольгу Сергеевну в свой план. Который сначала заставил её вздрогнуть, покраснеть и глубоко возмутиться, затем глубоко задуматься, а затем благосклонно обещать дать ответ через неделю.

Дело в том, что в доме престарелых старичкам, которые решили образовать семейную пару, давали отдельную комнату. Жить в комнате вдвоём, ежу понятно, лучше, чем вшестером. А что сосед противоположного пола — так, ёшкин кот, к восьмидесяти годам женский и мужской пол размывается, стирается и становится средним. Можно ширмочку поставить. Тем более, Борис знал о себе, что в качестве мужчины его давно не рассматривали.

Вот он и придумал план: разыграть влюблённую пару, расписаться (фиктивно, понарошку!) и поселиться отдельно с дамой. Пусть Сергевна не думает: он не пьёт, не курит, не зануда. А так он давно к ней приглядывался и выделял из всех: женщина грамотная, справная, чистая, не склочная.

— Одно условие, Борис Ильич: чтобы никаких гнусных поползновений с ваших стороны. Вы понимаете, о чём я. Будем соблюдать дистанцию. Да и следует вначале присмотреться: уживёмся ли вместе? Покладисты ли мы оба?

— Такое дело, Сергевна, — кашлянул баянист. — Некогда присматриваться-то. На днях освободилась 116-я, зыряновская комната, царствие небесное Зырянычу. Комнатка на южную сторону, после ремонта свеженькая, чистая — как яичко. Санузел, кухонька — милое дело. Ковать железо нужно, пока горячо. Пока Роза по командировкам кантуется (он имел в виду директрису дома престарелых Розу Семёновну). А завхоз, мой корешок, со 116-й комнаткой посодействует.

Борис Ильич не напрасно беспокоился. Директриса Роза Семёновна физически не выносила, когда в её заведении влюблялись и женились старики. До того багровела и горячилась, аж начинала заикаться. Молотила ладонью по столешнице:

— Моду взяли! Берутся ниоткуда, понимаешь, эти пыльные музыри, то есть я имею в виду, мыльные пузыри! Наду-уются на ровном месте. Всё равно ведь не сегодня-завтра пшик — и мокрое место. А туда же. Любовь у них!

На регистрацию в загс молодые явились без гостей и свидетелей. По собственной инициативе притащилась только слюнявая имбецилка Нюша, по этому случаю нацепившая на седые волосы красный бантик.

Подружки Ольги Сергеевны как одна отказались, поджали губки, сослались на самочувствие. Соседки по комнате, те вообще плюнули и обозвали Ольгу Сергеевну «проституткой».

Так всегда бывает: валялась под ногами неказистая вещь (имеется в виду Борис Ильич): никому не нужная, никто не замечал. Но стоит кому-то нагнуться и подобрать — тут же вещь заиграет, начинает казаться недосягаемой и прекрасной. Тем более, невеста своего жениха отпарила, отмыла, одела — все ахнули: мужик-то орёл! Орлина!

Ольга Сергеевна хотела отметить событие пирожными и какао в кафе, но Борис Ильич отговорил.

— Я в той кафешке на баяне играл, знакома мне ихняя кухня. Знаете, как работники кафе между собой называют посетителей? Падальщики. А вот лучше купим хорошего винца да пойдём на рынок, да выберем молодой говядинки. Я котлеток нажарю — пальчики оближете.

И они действительно купили мяса, и Борис Ильич наготовил паровых котлет, каких Ольга Сергеевна в жизни не едала.

***

И стали фиктивные молодые жить да поживать. Скоро Ольга Сергеевна приметила, что за ширмой на стороне Бориса Ильича ночь напролёт горит настольная лампочка и шуршит газета. А днём он клюёт носом и норовит свернуться калачиком и покемарить. Тогда как следовало «поддерживать фикцию»: появляться чаще вместе в людных местах. После допроса с пристрастием Борис Ильич признался, что когда спит, стесняется обеспокоить соседку каким-нибудь неконтролируемым во сне поведением. «Иногда непроизвольно матерок во сне проскакивает, извините, Ольга Сергевна.

Ольга Сергеевна возмутилась и напала на бедного Бориса Ильича: выходит, сам-то он подслушивает её сонные чмоканья, похрапывания, и разные ики и пуки, это нечестно! Но в глубине души оценила его деликатность и стыдливость.

— Если вы меня уважаете, Борис Ильич, немедленно извольте прекратить ваши ночные бдения.

Борис оказался не только тактичным, но вполне уживчивым, неконфликтным, юморным дядькой. Смешил разными шуточками, так что первое время Ольга Сергеевна не переставая тряслась, прыскала и хихикала в кулачок. В аптеке мог промаршировать вдоль витрин и лихо пропеть на мотив «Дан приказ ему на запад»:

… — И, взглянув на новый ценник,

Пожелала всей душой:

Если смерти, то мгновенной,

Если хвори — небольшой.

Сколько они жили — ни разу не ссорились. Не назовёшь же ссорами лёгкие перепалки, которые вспыхивали по пустякам и тут же гасли. Это когда Ольга Сергеевна, допустим, восхищалась летним закатом, а он парировал: «Что закат, Ольга? Мазня, дешёвка, грубая акварель. То ли дело ночное чёрное небо! Глубина, Тайна, могущество Создателя!»

И декламировал, завывал, махая руками и пугая старушек на скамейках:

— Открылась бездна звёзд полна.

Звездам числа нет, бездне — дна!

— Оставьте, Борис Ильич. Космос, хаотичные сгустки элементов таблицы Менделеева, холод, смерть. Бр-р. Ледяная пустыня, уныние, ощущение себя ничтожеством, песчинкой. Совершенно ни о чём.

— Напротив, Ольга Сергевна! В той песчинке вся Вселенная умещается. Ибо сказано: человек есть Вселенная. Причастность к великому, божественное предначертание. Дух захватывает!

Это разве ссоры? Это и не ссоры вовсе.

***

Оба любили гулять. В одну из прогулок Борис посвятил Ольгу Сергеевну в свою горькую историю, которых в каждом доме престарелых — полна коробочка.

Жил, работал технологом на химическом производстве. При аварии ослеп на один глаз и получил травму позвоночника. Вышел на пенсию, научился зажигательно играть на баяне и подрабатывал (башлял) в кафе. Платили хорошо, плюс щедрые чаевые, плюс пенсия. Семья с коммуналки расширилась до двушки, потом купили трёшку.

Жена умерла, дети выросли и разлетелись. Только любимый внук остался. Хороший мальчик: не пьёт, не колется, не курит травку. Очень хороший, отличный мальчик по нынешним временам. Будет на старости лет покоить деда. Борис Ильич решил на него переписать квартиру. В отделе приватизации отговаривали: обратного хода не будет. Сколько случаев, когда старики потом локти кусают, слезами умываются.

Так и вышло. Внук получил зеленоватую гербовую бумагу и помахал ею под носом у деда: «А квартирка-то теперь моя, дед». И так нехорошо, загадочно ухмыльнулся, что у Бориса Ильича засосало под ложечкой.

Внук привёл жену, родились правнуки. Правнуки проходу не давали, «расстреливали» деда из игрушечных автоматов: «Та-та-та, огонь по фашистам!» Дразнили: «Борис — тракторист, председатель дохлых крыс!»

Его выселили в коридорчик за ширму. Сноха однажды толкнула так, что сломала руку. Участковый уговорил составить исковое заявление. Но едва рука начала заживать, первое, что сделал Борис Ильич: немеющими пальцами написал отказ от возбуждения уголовного дела. Не по-людски это, не по-божески: с родной кровью судиться.

Ну, что. Чем так, лучше никак. Лучше дом престарелых. Ольга Сергеевна нагнулась (она была выше Бориса Ильича) и поцеловала фиктивного супруга в плешивую голову. А он, тянясь на цыпочках, тычась, благодарно мокрыми щеками извозил лицо Ольги Сергеевны. И оба неловко, стыдясь, искали сморщенными губами друг друга.

— Бедный Боринька мой!

— Олюшка, милая!

«Тили-тили-тесто, жених и невеста!» — пищала из кустов имбецилка Нюша.

***

Оба вошли в тот возраст, когда природа: солнце и облака, ветер, снегопад — стали гораздо интереснее самого захватывающего фильма по телевизору.

Обсудили этот факт и поняли: ой как мало отпущено человеку времени наблюдать чудо божие: небо, солнышко, траву. Только к цыплячьей старости начинаешь это понимать и спешишь использовать каждую минутку. Жмурясь, греешься в мяконьких байковых лучах солнышка, пощёлкиваешь клювиком, томно тянешь лапки, как разомлевший цыплёнок.

Когда зарядили колючие осенние дожди, сидели дома. Уютно пахло Борисовыми котлетками, кот на коленях хозяйки растекался и свисал на шесть сторон лапами, головой и пушистым хвостом. Смотрели телевизор, преимущественно советские передачи и фильмы. Вставляли разные умные замечания и комментарии.

Вон «Блондинку за углом» давеча показывали. Там бывшая учительница (артистка Ханаева) весь фильм орёт как резаная, потому что будто бы сорваны голосовые связки. Так никчёмная это учительница, единица, «неуд» этой учительнице за непрофессионализм.

Вот Ольга Сергеевна всю жизнь в школе проработала и умела держать железную дисциплину. Ни разу голос не повысила, а ребятки её слушались, в рот смотрели, муха пролетит — слышно было. До сих пор каждые 1 сентября и 8 марта приходят в дом престарелых, приносят тортик и цветы любимой учительнице. А вы говорите.

— Какая ты у меня славная, талантливая, Оленька!

Вообще, щемило сердце, светло и грустно было наблюдать в какой-нибудь передаче «Вокруг смеха» залы с плохо, одинаково, серо одетой советской публикой. Борис подмечал: а лица были хорошие, славные, простые и наивные. Люди доверчиво смотрели на сцену, смеялись и хлопали — такой сплошной большой ребёнок.

Вообразить в страшном сне не могли, что ждёт впереди. Но так же восторженно и наивно слушали человека с родимым пятном на лбу, и били в ладоши. И, нетерпеливо подняв лица и зачарованно распахнув глаза, ждали: сейчас, вот сейчас развернут нарядную блестящую коробочку, а там — ап! — чистенький готовенький коммунистический капитализм, как в Швеции.

Но никто шведский капитализм на блюдечке преподносить не собирался, а как раз наоборот — из красивых обёрток скалил зубы дикий чёрный, чёрный капитализм. Это было безбожно и бессовестно — так обидеть большого доверчивого ребёнка. Как заманить в джунгли и бросить на растерзание хищникам.

— Какой вы умница, Борис Ильич! Вам бы депутатом баллотироваться.

Директриса Роза Семёновна держала персонал дома престарелых в ежовых рукавицах. На его (персонала) лицах навсегда как будто приклеилось зависимое, просительное выражение: «Ну пожалуйста, ну Розочка Семёновна, дайте нам взаймы!» А в её глазах читалось жёсткое ответное: «Не дам! Отзыньте!»

Она шла по коридору, и её ноздрей коснулся дразнящий, раздражающий, совершенно возмутительный, неуместный, чуждый и противоречащий устоям дома престарелых, запах нежных сочных домашних котлет.

От котлетного запаха текли слюнки, он смело и юно перебивал въевшиеся запахи хлорки, кислой капусты, мочи и дешёвого освежителя воздуха. Он мог вызвать у обитателей дома престарелых совершенно нежелательные и непредсказуемые ассоциации: с домашним уютом, теплом, с прежней жизнью и, страшно подумать, с семейным счастьем.

Крамольный запах доносился из 116-й, бывшей зыряновской.

Под ноги Розе Семёновне, мявкнув, метнулся пушистый круглый, как мячик, кот. Она его раздражённо поддела остриём туфли, швырнула в угол — тот взревел дурным голосом и стрелой унёсся, пропал в лабиринтах коридоров.

Роза Семёновна вернулась в кабинет в дурном расположении духа, велела принести всю отчётную документацию за период своей долгой отлучки. Просмотрела, швырнула папку. Вызвала ближайшее окружение, устроила разбор полётов.

— Это что у нас опять всплыли за пыльные музыри, то есть, конечно, я имею в виду мыльные пузыри, а?! Я для того 116-ю ремонтировала, чтобы эта сладкая парочка в ней своё личное счастье устраивала?! Кто позволил? У меня вип-клиент на подходе, а 116-я, видите ли, занята!

— Но что делать, Роза Семёновна? Переселить некуда, всё забито, дом не резиновый… Не разведёшь ведь, печати в паспортах стоят.

— Заныли. Раньше соображать нужно было. Сейчас остаётся действовать. Родственники вип-клиента поджимают.

Роза Семёновна перевела взгляд на главную медсестру. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, впившись зрачок в зрачок, как тяжеловесы, единоборцы сумо.

— Кого из них, Роза Семёновна? — спросила та.

— А то не знаете, — раздражённо прикрикнула. — Дюймовочка вы наша. Нечего глазками хлопать, целку из себя строить. Не мне учить. — Немного остыв, рассуждала: — Без баяниста нам никуда. Без музыкального сопровождения танцульки и концерты самодеятельности не оставишь. Соображайте. Ищите, что у неё? Сердце, давление, сахар? Ступайте, и бог и медкарта вам в помощь.

Завхоза задержала в дверях:

— Всех котов-нелегалов немедленно изловить и усыпить. Развели тут без меня антисанитарию.

Кабинет опустел. Роза Семёновна в задумчивости пощёлкала тяжёлым перстнем по телефонному аппарату. А не отправить ли любвеобильную старушку на обследование в областной диспансер, где специализируются на Альцгеймере? Естественно, обследование затянется, выявятся проблемы… Тем более, у тамошней главврачихи имеется давний должок перед Розой Семёновной. Тоже вот так возник вопрос по неудобному старичку в щекотливой ситуации.

Правда, дурында медсестра что-то лепетала о слабеньком сердце сиреневой старушки: выдержит ли переезд, разлуку и прочие стариковские сиропные сопли-вопли… Ну да, все под Богом ходим, от судьбы не уйдёшь.

Ольга Сергеевна сидела на пушистом облаке в обнимку с котом, болтала ножками, и любовалась закатом цвета спелой облепихи. И не было рядом Бориса Ильича, чтобы сказать, что закат — это мазня и акварелька… Но ей не было грустно. Всё казалось новым, удивительным, по-детски любопытным. Она летела так стремительно, что захватывало дух.

Оседлав соседнее облачко, управляя им тростью, лихо пронёсся старик с развевающимися по ветру серебряными прядями. Ольга Сергеевна приветливо покивала ему, как старому знакомому.

А может, это был другой старик. А тот, серебряный, не пришёлся ко двору на Сейшелах, и его с его великолепным чемоданом вернули в опустевшую 116-ю. Ольга Сергеевна об этом никогда не узнала. Она устроилась удобнее в мягком облаке, которое тут же податливо, с готовностью приняло под ней форму кресла-качалки.

Лететь предстояло приятно и долго. Куда, она не знала, но что путешествие предстояло приятное и долгое — это точно. И чуть-чуть не хватало Бориса Ильича.

БАБНЮРНАДЗОР

Из-за своей вопиющей рассеянности я вечно попадаю в неприятные истории. В последний раз «влипла» в бутике.

Они обозвали себя «Бутик „Женское счастье“» — а на самом-то деле это была одна из сотен крошечных стеклянных, мертвенно освещённых синим светом коморок в ЦУМе. В душной коморке продавались дешёвые сумки из Китая, под пышными европейскими брендами.

Сумки теснились в витрине и на полках, задевали головы, гроздьями свешиваясь с контейнеров и крючьев, горами были навалены на полу. Чтобы извлечь приглянувшуюся вещь, приходилось пробираться по узеньким тропинкам и расшвыривать, раскапывать горы разномастных изделий из кожзаменителя.

Я повесила свою потрёпанную сумку на плечо и по локоть погрузила обе руки в благоухающее едким клеем женское счастье от Диора, Гуччи и Версаче. Вроде этот рюкзачок ничего… И тот тоже. «Женщина, вы там ближе, передайте ридикюль». Чтобы не потерять в сумочных авгиевых конюшнях будущие покупки, я повесила их на локоть и протянула даме искомый ридикюль.

Некстати зазвонил телефон. Я, как воспитанный человек, не могу на людях громко обсуждать личные дела. Полушёпотом разговаривая и жестикулируя, машинально направилась к выходу… Цоп! Две скучающие продавщицы встрепенулись, подлетели, подхватили меня под белы рученьки.

— Нет, Валь, смотри, как изощряются воришки! Ноу-хау! Прижала локтём сумки, как будто по телефону разговаривает — и пошла, и пошла. Вся из себя деловая. А на вид приличная женщина!

Плохо то, что я с приглянувшимися рюкзачками успела шагнуть за стеклянный периметр. То есть была застукана на выносе товара с корыстной целью. Имея злой умысел. Пытаясь осуществить противоправное действие. Намереваясь обогатиться противозаконным способом. На краже, одним словом — и о том красноречиво свидетельствовали видеокамеры, засёкшие меня с трёх ракурсов.

От меня шарахались добросовестные покупательницы. Дети взирали с ужасом, как на чудище из мультика.

… — Я всё видела. Вы не нарочно. Эти торгаши обнаглели. Они опорочили подозрением ваше честное имя. Нанесли моральный вред. Нужно их привлечь, — на улице меня догнала запыхавшаяся дама с ридикюлем. — Вам поможет только бабНюра. Вот адрес. Идите прямо сейчас, пока не перегорело.

— А ничего, что без звонка, без предварительной договорённости? — я вертела самодельный, из грубого картона, квадратик-визитку. — Да и поздно. Наверно, она уже спит — бабушка всё-таки…

— У неё бессонница, принимает практически круглосуточно. В общем, увидите — всё поймёте.

Я и сама могу прекрасно постоять за себя. Но о Бабнюре слышала давно: вот и прекрасный повод познакомиться. Тем более жила она, как выяснилось, недалеко от меня.

Блочная хрущёвка, пятый этаж без лифта. В подъезде крепкая железная дверь с кодовым замком. Внутри бедненько, старенько, но чистенько. Вкусно пахнет свежей краской и мелом, лестницы и площадки влажные, только помытые.

Навстречу спускалась задумчивая женщина со свёртком под мышкой. Из свёртка капало, и пахло рыбой.

— Будьте добры, не захлопывайте! — за мной юркнул дедуля, пыхтя и стуча палкой, карабкался вслед на пятый этаж. «Вы к бабНюре? Я за вами». Уже интересно.

Нажала на кнопку квартиры №33. «Не звоните, у неё открыто», — старичок меня таки догнал. Стоял, перегнувшись через перила, отпыхивался. В прихожей сразу рухнул на обитый дерматином диванчик, обмахиваясь кипой скреплённых бумажек. «Уф! Сегодня немного народу».

На стенах прихожей висели разные просветительские диаграммы и графики, как в больнице. На одной схеме красовался гигантский пельмень в разрезе, примерно в масштабе 1:10. От него во все стороны расходились стрелочки-указатели: вес пельменя, размеры защипов по ТУ, толщина тестяной оболочки, процентное соотношение фарша и теста, состав начинки…

Рядом на стенде висели распяленные мужские носки в трёх стадиях изношенности: новые, ещё с этикеткой; протёртые до прозрачности на пятке; дырявые… Надеюсь, постиранные. Под носками краткая памятка: что-то о вплетении синтетических волокон для прочности чулочно-носочного изделия.

Старичок заметил мой интерес:

— Бабнюра проверяла носкость эмпирическим методом. Надевала пяткой кверху (!) и носила три месяца — сносу не знали. Чего они делают-то: нарочно пятку вывязывают из гнилых ниток! Ах, черти! — дедок восторженно застучал палкой. — Разок наденешь — дырка! А их, носки-то, мильёнами выпускают. Вот и считайте. Чулочно-носочная мафия в действии.

Моё внимание привлекал карикатура, вырезанная из газеты. Два господина в костюмах, с торчащими и вываливающимися из кармана купюрами — деловито стряпали что-то клубах пара у плиты. Один другому говорит: «Не выбрасывай негодные продукты на помойку — у нас для этого есть население».

Грустно всё это.

Из кухни доносился возбуждённый женский голос:

— Говорю специалистам: «Так и так. Жарю фарш — половина воды. Половина! Подскажите, говорю, как на мясников в суд подать». А специалисты от компьютеров не отрываются, лениво так: «Уже подавали, и не раз. Ни одного выигранного дела. И вам не советуем: только на судебные издержки потратитесь». И ещё говорят: «А не боитесь встречного иска за распространение клеветнической информации?».

Я заглянула в кухню, больше похожую на лабораторию. Только вместо штативов, реторт и колб повсюду: на столах, подоконнике и даже на полу — теснились блюдечки, стаканы, миски, дуршлаги, ситечки, тёрки. Как будто всю посуду повынимали из шкафов.

В посудках виднелось что-то скукожившееся и потрескавшееся, что-то прокисшее, поросшее мохнатой чёрной шёрсткой плесени. На плите яростно плевалась жиром сковорода. Рядом булькала, кипела кастрюлька, в ней выпаривалось бурое месиво, источая запах старого грязного белья.

— Слышите? Слышите?! — волновалась посетительница, водя носом: — Я им говорю: испорчено — а они: «Экспертиза платная». И называют сумму несусветную. А у меня пенсия.

— А, как вам?! Лаборатория Пенсионерского! — гордо подмигнул дедок.

За кухонным столом восседала высокая суровая старуха в сдвинутых на кончик носа, как у Познера, очках. С важным сосредоточенным видом, тоже как у Познера, капала чёрную жидкость в блюдечко с мёд. Мёд на глазах синел.

Старуха удовлетворённо кивнула и записала что-то на бумажке.

— Иван Савельич! — крикнула она старику в прихожую. — Принесли копии сертификатов?

Бегло просмотрела, присовокупила к таким же бумагам в разбухшую папку. Со мной разобралась быстро: «Пустяковый случай». Сунула визитку с телефоном бесплатного юриста:

— Старательный мальчик, колясочник. За своих, льготников, горой стоит. Как раз защищает диплом, что-то о пищевом и торговом хаосе в эпоху дикого капитализма.

А дальше я осталась из любопытства, села незамеченная в уголок, чтобы не мешать.

То и дело хлопала входная дверь. Посетители вынимали из сумок… Чего только они ни вынимали! Продукты, требующие сложного исследования бабНюра откладывала и назначала время для получения результата анализа, записывала в журнал. Простейшие тесты проводила тут же, на глазах у изумлённой публики.

Стучала по крупному румяному яблоку костяшками пальцев.

— Слышь, звук гулкий, как в бочонок? Пустое внутри, с гнилой сердцевиной. Какие свежие яблоки в мае?! Мало что на этикетке напишут, а ты верь больше. У свежего яблочка стукоток глуховатый, крепкий, тугой.

Капала йод в сметану, творог и томатную пасту. Распускала сливочное масло в горячей воды и «гадала» на масляной гуще. Сыпала муку в уксус и наблюдала реакцию. Обвёртывала мясо в салфетку. Макала в мёд кусочки хлеба и остриё химического карандаша. Плавила в блинной сковородке сыр. Поджигала спиртосодержащую жидкость.

— Не отравлюсь ли? — волновался, по-девичьи рдел розовыми скулами испитой мужик.

— Не отравишься, пирожочек мой. Вишь, проволоку раскалила, опустила — почти не пахнет. Горит синим огнём. Был бы метиловый — вонял чёрти чем и зеленью отдавал… А ты бы, Николай, бросал лосьоны-то пить. Румянец у тебя нехороший, лихорадочный. Сам сгоришь внутренним огнём.

Иногда Бабнюра снисходила, объясняла свои действия:

— Во-от, пирожочки мои… Видите, облила водкой колбасный срез? Покраснело — смело выбрасывайте: подделка.

Поматывала-покачивала молоко в узком стакане, внимательно рассматривая на свет потёки на стенках стакана. Проводила органолептический контроль творога: обнюхивала, пришлёпывая губами, обминала языком рассыпчатые творожные крупинки. Комментировала вдумчиво:

— Ощущение плёнки на языке… Будто свечку во рту подержала. Мылкий привкус… — и выносила безапелляционный вердикт: — Трансжир.

Древней старушке, которую под руки довели до стульчика, Бабнюра крикнула в ухо:

— Прокопьевна, пирожочек мой, я ж тебе толковала: яйца кидай в воду, в солёную. Всплывут — лежалые. Потонут — свежие.

— Да не вижу ничего, слепая, — шамкала Прокопьевна. — На рынке божились: утрешни, мол, тёпленьки, тока из-под куры.

Диетические утренние яйца весело бултыхались в воде, постукивали друг о дружку и ни в какую не хотели опускаться на дно.

К полуночи поток посетителей иссяк. Остались три женщины, да старичок Савельич цвёл среди нас — как алая роза среди крапивы. Я, одной ногой, сбегала на угол в лавочку на углу. Купила хорошего зелёного чаю, шоколадных конфет. Бабнюра аккуратно убрала своё лабораторное хозяйство, прикрыла приборы и реактивы чистой тряпицей.

— Чего хотела-то, Лиса Патрикеевна? Вижу ведь, егоза: хвостом метёшь. Какого лешего в газету? Ничего не скажу — хоть режь.

Она зачерпнула щепотку чая, присмотрелась, растёрла в пальцах. Заварила, бросила в чашку ломтик лимона, испытующе посмотрела на свет. Одобрительно кивнула. Потом, прищурившись, причмокивая, важно перекатывала конфету во рту.

— Чайный лист хорош, свеж, первого сбора, верхушечный. Без мусора, без краски. Вишь, посветлел от лимона. А с конфетами не угадала, — она выплюнула в обёртку сладкий коричневый комочек. — Вот что я скажу, пирожочки мои: не шоколад это — не тает. Подделка голимая.

Даже в свободное время в Бабнюре не дремал строгий контролёр.

— Вон, тоже читала в газете, — встряла одна женщина. — Про конфеты-то. Пишут, те берите, эти не берите.

— Верь им больно, газетам. Там какой производчик больше заплатит — тот и хорош. Враньё всё.

— А кошка ещё есть, эксперт. Какую-то сметану лакает — за уши не оттащишь, от другой шерсть дыбом и бежит. Кошку не обманешь.

— Кошке капнешь валерьянкой — она уксус вылакает.

— Вон у нас какие беседы грамотные, научные, разумные, — простодушно радовался Савельич. — Вот она какая, наша лаборатория Пенсионерского! Это ещё вроде клуба по интересам. Раньше друг дружку не знали, кто напротив живёт. Теперь в микрорайоне все перезнакомились, передружились. Культурные мероприятия проворачиваем: в хоре поём, в парке гимнастику под баян делаем.

А про Бабнюру я всё-таки выудила необходимые сведения у словоохотливой соседки на скамейке у подъезда. До пенсии та служила контролёром ОТК на секретном заводе. Не удивительно, что характер к общительности не располагал. Одна растила сынка: хороший парень, умница, студент.

А тут вернулся из армии друг, одноклассник, прямо с поезда. Решили компанией отметить в общежитии. Поздно, магазины уже закрыты. Да и «водку пить не комильфо», сказал кто-то из компании. Купили у таксиста дорогое виски в красивых чёрных бутылках, с золотыми этикетками.

Семерых увезли в реанимацию. Четверых откачали, трое ослепли, а сынок умер в «скорой» — не довезли. Главное, он до того в рот не брал. Дембель его подначивал: «Мужик ты или кто?»

Нюра похоронила сына и запила: страшно, до черноты, до безобразия, как только женщины пьют. Однажды валялась у подъезда под этой самой скамьёй, а рядом с мамой идёт белокурая девчушка лет четырёх. Остановилась и стишок нараспев читает: «Тётя спит, она устала, ну и я иглать не стала!». Сынок этот стишок в детстве с табуреточки гостям читал.

Никто не видел, а Нюра, подняв косматую голову, видела: благолепное сияние от крохи исходило, плавало вокруг полупрозрачным розовым облачком. И махонькие стрекозиные крылышки трепетали.

Может, в алкогольном угаре померещилось. Может, то кисейное розовое платьице топорщилось, а крылышки на рукавчиках ветром подняло. Но Нюра видела: ангел, ангел, какими их на картинках рисуют! Сынок с того света мамке пальчиком погрозил.

Подняла скрюченные пальцы с чёрными сбитыми ногтями, неумело обмахнула себя трясущимся крестом: «Осподи, осподи», — хотя никогда в Бога не верила.

Отмокала в ванне сутки. Два дня выносила из квартиры хлам и пустые бутылки. Месяц отбивалась от собутыльников-алкашей, спускала их с лестницы. Привела себя, более-менее, в божеский вид, пошла и записалась на компьютерные курсы в районную библиотеку.

Первое, что натыкала пальцем: отравлением метилом. Программа тут же выдала ссылки на «пищевой фальсификат»…

А ту белокурую девочку Бабнюра встретила в магазине. Кроха канючила: «Хочу-у». Молодая мать, не глядя, равнодушно брала и швыряла в корзину сладости в блестящих ярких бумажках, прозрачные коробочки с пирожными, хрустящие пакеты ядовитых расцветок.

У Бабнюры больно сжалось сердце.

— Что ж вы, мамаша, своё дитя травите?

— Да какое ваше дело?!

Вышли с дочкой, сели на лавочку на припёке. И малышка с довольной замурзанной рожицей лижет мороженку. Бабнюра как бы нечаянно подсела рядом.

— Хочешь, детонька, фокус покажу?

— Опять вы?! Что, полицию вызвать? Отстаньте, сумасшедшая старуха! Совсем чокнулись со своим здоровым питанием.

— Мама, хочу фокус!

А Бабнюра торопится:

— Вот бабе на ладошку кусочек своей мороженки положи — и на солнышко. Если мороженка из молока — лужица будет беленькая.

Вместо молока образовалась мутная белёсая жижица с хлопьями. Бабнюра брезгливо стряхнула её в урну, вытерла липкую руку платком.

— А что это значит?

— А значит, пирожочек мой, мамка тебе бяку купила…

— Странно, — молодая женщина вертела в руках обёртку, — написано: 100 процентов цельного молока…

— А вы больше доверяйте что написано.

В тот же вечер молодая мать поднялась в тридцать третью квартиру, смущённая:

— Бабнюра, а вот детский кефирчик, дочка его обожает. Проверьте, не подделка?

На железной двери висел листок. «Вход в квартиру №33 запрещён… Незаконная предпринимательская деятельность… Нецелевое использование жилой площади… Нарушение норм общежития, режима проживания… Пожарная безопасность… Сигналы соседей… Противозаконное нахождение подозрительных лиц, не проживающих в подъезде… Антитеррористические мероприятия…» Подпись: Управляющая Компания.

Снизу шрифтом помельче: «В случае неповиновения объявить общественное порицание на общем собрании жильцов. Выселить через суд…». Я дописала карандашиком: «И за еретичество подвергнуть сжиганию на костре».

Размышляя о возможной связи Бабнюры с террористами, поднялась на пятый этаж. Заперто, за дверью мёртвая тишина, на звонок никто не ответил. «Прикрыли лавочку!» — через натянутую цепочку торжествующе сообщил хрящеватый носик — и соседская дверь захлопнулась. Ясно, откуда сигналы.

У подъезда за скамейкой, источая тяжёлые алкогольные пары, лежало тело в знакомой бабНюриной жёлтой кофточке…

— Не возитесь, бесполезно — сердобольно сказала проходящая женщина. — Второй день пьёт. Отлежится и пойдёт домой.

Где, в какой книге читала: «Несказанная тяжесть опустилась на её душу…»?

Дома, вздохнув, включила компьютер. Полезла в интернет узнать, хорошее ли подсолнечное масло купила. Собственно, с этим и шла к бабНюре. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

Запустила первый попавшийся на ю-тубе мастер-класс.

— Так вот, пирожочки мои… Тут ведь кто как болтает. Что если на дне в бутылке растительного масла бултыхается муть — значит натуральное. Кто наоборот: мол, негодное масло, плохая фильтровка, просрочка, прогорклость. А я так считаю, пирожочки вы мои…

Знакомый голос с хрипотцой. Колдующие над столом морщинистые руки. Очки на кончике носа. А вот и Бабнюра своей персоной, в знакомой кухоньке что-то химичит со строго и значительно поджатыми тонкими губами!

Я захлопнула ноутбук и полетела к Бабнюре: меня разрывали тысячи идей. Отредактируем текст, раскрутим, назовём «Мастер-класс Бабнюры»…

Бежала со всех ног, мелькали фонари, дома, кустарники, скамейки… Под скамейкой у подъезда, укрытый штопаной цыплячьей Бабнюриной кофточкой, спал Николай.

ОЖЕРЕЛЬЕ ЮДИФИ