автордың кітабын онлайн тегін оқу Основано на нереальных событиях. Может было, может нет. Интересные истории
Игорь Кадочников

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

В этой книге собраны различные истории, которые возможно имели место быть. Во всяком случае, лично мне понравилось то, что я написал.

18+

Глава 1. Ночные гости
Последняя память о доме — это запах. Пахло тлеющими углями в печке, соленым ветром с Японского моря, который доносил аромат влажных водорослей и свежего лова, и сладковатым дымком от печеных на углях каштанов. Маленькому Валентину, которому едва исполнилось семь лет, этот запах казался вечным и незыблемым, как шум прибоя или скрип половиц в их небогатом, но крепком доме на самой окраине крошечного поселения, затерянного в сопках на границе Северной Кореи и Советского Союза.
Той ночью, ровно в середине осени 1945 года, когда мир за окном был непроглядно черным и густым, как вар, его разбудил не запах, а звук. Не резкий, не пугающий изначально, а глухой, утробный — стук приклада о деревянную дверь. Не стук соседа, пришедшего за углем, и не ветра, который часто гулял по щелям. Это был тяжелый, официальный стук, не терпящий возражений.
— Открывай! НКВД!

Голос был таким же, как стук — обезличенным, металлическим, лишенным всякой теплоты. Валентин не понял аббревиатуры, но интонацию схватил мгновенно. Он вжался в тонкий матрас, набитый сухой травой, почувствовав, как по спине пробежали мурашки.
Отец, Ким Шинн, человек с лицом, изборожденным морщинами и ветрами, мгновенно встал с постели. Валентин видел его силуэт в проеме двери в главную комнату — прямой, собранный, но в напряженных плечах угадывалась тревога. Мать, Ли-Хва, тихо ахнула и прижала к себе младшую сестренку Сон-Ю, которая даже не проснулась.
Дверь открылась. В проеме, заливаемом слабым светом керосиновой лампы, возникли две фигуры в длинных шинелях и ушанках. На груди — зеленые ромбы петлиц. Один, старший, с бесстрастным лицом, держал в руках бумагу. Второй, помоложе, стоял чуть сзади, его рука лежала на кобуре револьвера.
— Ким Шин? — спросил старший, сверяясь с бумагой. Его голос резал тушину, как нож. –Я, — тихо, но четко ответил отец. –Семья: жена Ли-Хва, сын Валентин, дочь Сон-Ю. Так? –Так.
Валентин удивился: откуда они знают его имя? Его корейское имя было Ын-Хо, но в школе, куда он только-только начал ходить, учительница, русская женщина, сказала, что ему нужно «правильное, советское» имя. Так он стал Валентином. И вот теперь это имя прозвучало из уст ночного гостя, отчего оно стало казаться чужим и опасным.
— На сборы час. Берите только самое необходимое: одежду, еду на трое суток, личные вещи мелкие. Скот, имущество, ценности — опишем и реквизируем. Неподчинение — расстрел на месте. Ясно?
Мать тихо вскрикнула и упала на колени. Ее беззвучные рыдания были страшнее любого крика. Отец не дрогнул, только скулы на его лице напряглись и заиграли.
— Куда? За что? — только и смог он выговорить.
Солдат НКВД посмотрел на него пустыми, ничего не выражающими глазами. –По решению Государственного Комитета Обороны. Как неблагонадежный элемент. Выселению подлежите. Вопросов не иметь.
Он отступил на шаг, дав понять, что разговор окончен. Второй солдат вошел в дом и занял позицию у печки, наблюдая.
Началась лихорадочная, сюрреалистичная суета. Отец, не говоря ни слова, стал сдергивать с гвоздей теплые вещи, валенки. Мать, с трясущимися руками, собирала в узел еду: немного вяленой рыбы, лепешки из кукурузной муки, завернула в тряпицу горсть сушеных яблок. Валентин, словно во сне, надел свою лучшую, праздничную рубаху, поверх — поношенный свитер, а затем и стеганую телогрейку. Он смотрел на свои руки, выполняющие привычные действия, и не мог понять, реально ли это.
Он видел, как мать, плача, спрятала в складки своей юбки маленькую фамильную печать из темного камня, единственную память о ее отце. Видел, как отец сунул за пазуху потрепанный корешок книги — сборник стихов Пушкина на корейском языке, который он берег пуще глаза. Это и было их «самое необходимое» — не вещи, а обломки прошлой жизни. Ровно через час они стояли у ворот. Валентин оглянулся. Их дом, темный и безмолвный, казался уже нежилым. Собака, которую не выпустили из конуры, тихо поскуливала. Отец нес на спине огромный узел, мать прижимала к груди спящую Сон-Ю и другой рукой держала корзину с едой. Валентин нес свой маленький узелок и пузатый чайник.
К воротам подкатил крытый брезентом грузовик. В кузове уже сидели люди — их соседи, корейская семья Пак. Их лица в свете фар были бледными, застывшими в маске ужаса. Никто не плакал. Шок был слишком глубок.
— По местам! Быстро! — скомандовал солдат.
Их втолкнули в кузов. Брезент захлопнулся. Мотор рыкнул, и грузовик тронулся, подпрыгивая на колеях. В полной темноте, в гуле мотора и лязге кузова, Валентин прижался к отцу. Он чувствовал его сильную, жилистую руку на своем плече. Это было единственное, что еще связывало его с миром, который всего час назад был таким прочным и понятным.
Глава 2. Путь в никуда
Дорога до вокзала казалась вечностью. Сквозь щели в брезенте Валентин видел проплывающие огоньки родного поселка. Вот мелькнуло окно школы, вот знакомый поворот к речке, где они летом ловили рыбу. Потом огни кончились, и осталась только тьма.
На вокзале царил ад. Он был залит неестественно ярким светом прожекторов, которые выхватывали из мрака тысячи людей. Корейцы. Старики, женщины, дети, мужчины. Все были с узлами, чемоданами, корзинами. Стоял гул — плач детей, приглушенные разговоры, окрики солдат НКВД с винтовками наперевес. Воздух был густым от страха и пыли.
Их построили в колонну и под конвоем повели к товарному составу. Вагоны, так называемые «теплушки», были без окон, только наверху, под самой крышей, маленькие зарешеченные окошки-продухи.

Внутри — двухъярусные нары, посредине — буржуйка. Вагон пах кожей, потом, махоркой и чем-то еще — отчаянием.
— По восемь семей на вагон! Рассчитывайтесь! — кричал офицер.
Их втолкнули внутрь. Валентин, его семья и семья Пак оказались в одном углу. Места было в обрез. Сидели вплотную друг к другу, поджав ноги. Дверь вагона с грохотом задвинули, снаружи щелкнул замок. Они были в заточении.
Поезд тронулся рывком. Сначала медленно, потом набрал скорость. Стук колес «та-та-та, та-та-та» стал звуком их нового существования. Первые сутки почти никто не разговаривал. Люди сидели в оцепенении, пытаясь осмыслить случившееся. Сон-Ю плакала, спрошенная, куда они едут. Мать, гладя ее по голове, шептала: «В хорошее место, дочка, в хорошее место». Но ее глаза говорили об обратном.
Через день начали устанавливаться странные, вынужденные порядки жизни в вагоне. Были выбраны староста (им стал отец Валентина, как один из самых грамотных) и санитар. Выдавали паек: хлеб, селедку, кипяток. На остановках, редких и коротких, под конвоем выпускали справлять нужду. Валентин, прильнув к щели в двери, видел мелькающие пейзажи — бескрайние леса, поля, чужие города. Россия была огромной, и эта огромность пугала.
Он подружился с сыном семьи Пак, мальчиком по имени Юра, которому было тоже семь лет. Они сидели вместе на нарах и шепотом строили догадки. –Может, нас везут на фронт? — спрашивал Юра. –Война уже кончилась, — с важностью отвечал Валентин, вспоминая слова отца. –Тогда зачем мы? Валентин не знал ответа. Он только чувствовал, что старый мир, где были дом, школа, море и каштаны, остался там, далеко позади, и обратной дороги нет.
Отец иногда по вечерам, при свете крошечной коптилки, сделанной из консервной банки, читал вслух стихи Пушкина. Голос у него был тихий, глубокий: «Мороз и солнце; день чудесный!..» Люди в вагоне затихали, слушая. Эти строки о красоте и свободе были глотком воздуха в зловонном, душном пространстве, напоминанием, что где-то существует другая жизнь.
Шли дни. Поезд неумолимо вез их на восток. Или на запад? Валентин уже потерял ориентацию. Пейзаж за щелью менялся. Леса поредели, сменившись бескрайними, плоскими, желтыми просторами. Пахло по-другому — пылью, полынью, сухостью.
Однажды утром поезд, наконец, затормозил и встал. Не на очередном разъезде, а окончательно. Снаружи послышались крики, лай собак. Задвижка грохнула, дверь откатили.;
На них хлынул поток холодного, резкого воздуха и ослепительно яркий свет. Офицер НКВД залез на подножку вагона.
— Прибыли на место! С вещами — выходить! Строиться! Добро пожаловать в Казахстан!
Глава 3. Голая степь
Валентин выпрыгнул из вагона и на мгновение замер, пораженный. Он никогда не видел ничего подобного. До самого горизонта простиралась абсолютно плоская, желто-серая земля. Ни деревца, ни кустика, ни одного холма. Только высохшая, потрескавшаяся почва, кое-где поросшая жесткой, колючей бурьяном. Небо было огромным, бездонным и холодным. Дувший в лицо ветер был не похож на их морской, влажный и соленый. Он был сухим, колючим, пронизывающим до костей, и нес с собой мелкую пыль, которая забивалась в глаза, рот, уши.
Вокруг, на огромном пустыре, толпились такие же, как они, переселенцы. Тысячи обреченных людей, сгрудившихся у своих скудных пожитков под неумолимым взглядом конвоиров. Стоял гул недоумения, отчаяния, детского плача.
К ним подошел местный представитель — казах в стеганом халате и тюбетейке. Его лицо было темным от загара и непогоды, глаза узкими, прищуренными. Он говорил на ломаном русском. –Земля здесь ваша. Живите. Стройтесь. Работать будете в колхозе «Путь Ильича». Первое время паек будет. Дальше — сами.
Он махнул рукой в сторону степи, как будто раздавал им несметные богатства, а не голую, выжженную землю.
Началось размещение. Никаких бараков, никакого жилья. Им указали на участок степи и сказали: «Ваш».
Отец Валентина, Ким Шинн, обошел их «владение» — квадрат голой земли — и снял шапку. Он долго смотрел на горизонт, потом на жену, на детей. В его глазах была не растерянность, а суровая решимость. –Жить надо, — коротко сказал он. — Копать будем.
Он взял единственную лопату, которую им удалось привезти, и ударил ею в сухую, твердую, как камень, землю. Мать, молча, взяла заостренную палку и стала помогать. Валентину дали жестяную миску — ею он отгребал выкопанную землю.
Они копали землянку. Яму метра два в глубину и три на четыре в ширину. Работа была каторжной. Земля не поддавалась, лопата отскакивала от спрессованных пластов. Руки сбивались в кровь. Ветер засыпал яму пылью, слепил глаза. Юра со своей семьей копал свою землянку по соседству.
К вечеру яма была готова. Сверху отец уложил несколько жердей, которые удалось найти на ближайшем скарбе (так называли место выгрузки мусора и отходов с других строек), натянул поверх брезент от их старого шатра и присыпал края землей. Пол устелили соломой, привезенной с собой из вагона.
Когда стемнело и подул ледяной ветер, они спустились в это подземное убежище. Было тесно, сыро и пахло глиной. Но здесь, под землей, не было этого пронизывающего ветра. Они сели вплотную друг к другу, спинами к глиняной стене. Мать раздала по куску хлеба и по глотку воды. Сон-Ю плакала от холода. Валентин прижался к отцу, чувствуя, как дрожит его собственное тело.
Он смотрел вверх, в щель между брезентом и жердью, и видел там холодные, чужие звезды. Они были такими же яркими, как и над его родным домом, но здесь они выглядели безразличными и жестокими. Так началась их новая жизнь. В землянке, в голой степи, на краю света.
Глава 4. Саман и надежда
Прошла неделя, затем другая. Жизнь в землянке стала рутиной. Днем родители уходили на работу — их, как и всех взрослых, гоняли на строительство первых бараков для администрации и на рытье колодцев. Валентин оставался с Сон-Ю. Он был маленьким стражем их подземного жилища.

Он научился различать звуки степи: завывание ветра в проводах (их кое-как натянули между первыми столбами), далекий лай собак из соседнего казахского аула, скрип проезжающих арб. Он видел, как по степи бродили стада овец и верблюдов, пасущиеся табуны лошадей. Казахи, коренные жители, сначала смотрели на новоприбывШинх с любопытством и недоверием, но иногда, самые жалостливые из них, подбрасывали детям лепешку или горсть кумыса. Отец не сдавался. Каждый вечер, вернувшись с изнурительной работы, он не отдыхал. Он брал лопату и шел к небольшому солончаковому озерцу в километре от их землянки. Там он копал яму, смешивал глину с водой и соломой, которую они с Юрой собирали по степи, и месил ногами эту густую, холодную массу. Это был саман — кирпич-сырец.
— Из этого будем строить дом, — сказал он как-то вечером Валентину, пока они вместе месили глину. Руки и ноги у мальчика замерзали, но гордость от участия в большом деле согревала его изнутри. — Наш дом. Настоящий.
Отец смастерил деревянную форму и начал делать кирпичи. Их раскладывали на солнце для просушки. Процесс был медленным, титаническим. Но с каждой новой партией кирпичей, аккуратно сложенной в пирамиду, в их жизни появлялась крупица надежды.
Однажды ночью разразилась буря. Невиданной силы ветер рвал и метался по степи. Брезент над землянкой сорвало, как листок бумаги. Холодный ливень с градом хлестал прямо на них. Они вчетвером сидели, прижавшись друг к другу в промокшей насквозь яме, укрывшись единственным одеялом. Вода затекала внутрь, превращая пол в холодную грязь. Валентин плакал, зажмурившись, прижимаясь к мокрой телогрейке отца. Это была ночь абсолютного отчаяния, когда казалось, что сама природа восстала против них.
Но утро пришло. Буря утихла. Солнце взошло над мокрой, сверкающей степью. Они выбрались из своего затопленного убежища, продрогшие, грязные, но живые. И первое, что сделал отец, — подошел к своей кладке самана. Кирпичи, промокшие под дождем, немного размякли, но выстояли.
— Ничего, — сказал он, проводя рукой по шероховатой поверхности кирпича. — Подсохнут. Будем строить.
И они строили. Весь поселок, состоявший из таких же, как они, корейских и русских спецпереселенцев, медленно, с нечеловеческим упорством, поднимался из грязи и отчаяния. Рыли землянки глубже, ставили срубы из плавника, который удалось найти у речки, но главным материалом был саман.
Наконец, у семьи Шин набралось достаточно кирпичей. Отец, с помощью соседа Пак и еще нескольких мужчин, выкопал неглубокий фундамент и начал кладку стен. Валентин был на подхвате — подавал кирпичи, таскал глиняный раствор. Он видел, как растут стены его будущего дома. Они были кривоватыми, неровными, но это были стены. На них уложили балки, сколотили стропила, накрыли все камышом, который заготовили летом.
И вот настал день, когда они вошли внутрь. Это была одна комната, около двенадцати квадратных метров, с земляным полом и маленьким оконцем, затянутым бычьим пузырем. Посредине стояла буржуйка, сложенная из жести и старых кирпичей. Но это был ДОМ. Настоящий, стоящий на земле, а не в земле.
В первую же ночь в новом доме растопили буржуйку. Тепло разливалось по комнате, отгоняя сырость и страх. На стене висела та самая фамильная печать матери и лежала книга отца. Они сидели на самодельных табуретках и ели горячую похлебку из пшена и дикого лука. Мать улыбалась. По-настоящему улыбалась впервые за многие месяцы. Сон-Ю спокойно спала на соломенном матрасе.
Валентин смотрел на огонек в окошке их саманного домика, дрожащий в бескрайней казахстанской ночи. Он был всего лишь маленькой точкой в огромной, безразличной степи. Но эта точка была их точкой. Их крепостью, их победой. Они выжили. А значит, у них было будущее.
Он не знал, что ждало его в этом будущем — ни голода, который еще скрывался за горизонтом, ни тяжелой работы в колхозе, ни первой школьной учительницы, которая станет для него проводником в мир знаний, ни первой любви, ни многих других испытаний и радостей. Но первый, самый страшный шаг был сделан. Из пепла старой жизни, из глины и соломы, они построили новую.
А в кармане его телогрейки лежал гладкий, темный камушек, привезенный с берега далекого, почти забытого Японского моря. Он достал его, сжал в ладони. Камень был холодным, но в его сердце уже теплился огонек — огонек дома.
Глава 5. Уроки степи и учитель Анисья Петровна
Зима пришла стремительно и жестоко. Однажды утром Валентин проснулся от непривычной тишины. Завывания ветра не было. Выглянув в заиндевевшее оконце, он ахнул: весь мир, куда ни глянь, был залит ослепительно белым, слепящим светом. Степь утонула в снегу. Сугробы достигали половины стены их саманного домика. Это была не мягкая, новогодняя снежинка из книжек, а плотная, колючая масса, которую ветер спрессовал в монолитный, непроницаемый панцирь.
Первым делом отец, отгребая снег от двери, прорыл траншею к землянке семьи Пак. Оттуда доносился плач. Оказалось, у Юры сильно замерзли ноги, он не мог надеть единственные дырявые валенки. Мать Валентина, не раздумывая, отдала им запасные шерстяные носки, связанные из грубой овечьей шерсти, которые выменяла у казашки на пару медных заколок.
— Мы же соседи, — коротко сказала она, когда отец вопросительно на нее посмотрел. — Иначе не выжить.
Этот принцип — «иначе не выжить» — стал главным законом степного поселка, который к тому времени уже обзавелся официальным, унылым названием «Отделение №3 совхоза „Путь Ильича“». Люди, вырванные из разных мест, с разными судьбами, были спрессованы здесь, в этом белом аду, общей бедой. Русские, украинцы, немцы, корейцы — все были одинаково бесправны, одинаково голодны и замёрзшие.
Голод пришел позже, к середине зимы, когда скудные запасы подошли к концу. Паек, который выдавали в совхозной конторе, с каждым разом становился все скуднее: мука с отрубями, гнилая картошка, иногда селедка. Валентин научился отличать настоящий, съедобный корень лебеды от ядовитого, с матерью они ходили собирать прошлогодние высохшие ягоды шиповника. Однажды отец принес с поля замерзшую, полумертвую саранчу. Ее обжарили на буржуйке, и хрустящие, солоноватые насекомые показались им тогда изысканным лакомством.
Как-то раз, в особенно метельный день, когда даже взрослых не гоняли на работу, в их дверь постучали. На пороге стояла высокая, худая женщина в стареньком, но чистом пальто и платке, с огромным, потрепанным портфелем в руках. Лицо у нее было изможденным, но глаза — яркими, живыми, умными.
— Здравствуйте, — сказала она, и голос ее звучал как-то по-домашнему, тепло. — Я Анисья Петровна, учительница. Вашему сыну, — она кивнула на Валентина, — пора в школу.
Родители смотрели на нее с недоверием. Школа? Сейчас? Когда речь идет о выживании?
— Какая школа? — хмуро спросил отец. — Он поможет нам лопату держать.
— Лопату он и так научится держать, — мягко, но настойчиво парировала Анисья Петровна. — А вот читать, писать, считать — не научится, если не начать. Школа — это в бараке, что у конторы. Завтра в девять. Приводите.
И она ушла, оставив их в недоумении. Но на следующий день мать, вопреки воле отца, отвела Валентина в указанное место.
Школа представляла собой длинный, холодный барак с земляным полом. Парты были сколочены из неструганых досок, вместо мела использовали обожженную палку, а писали на обороте старых газет. Но в этом царстве бедности царила Анисья Петровна. Она была волшебницей. На ее уроках оживали буквы, превращаясь в слова, а слова — в целые миры. Она читала им вслух сказки Пушкина, рассказы Толстого, и на время Валентин забывал о голоде и холоде. Он переносился в бальные залы, в дубовые рощи, в мир, где существовала красота и справедливость.
Однажды она подозвала его после урока. –Валентин, я вижу, ты очень способный мальчик. У тебя жажда знаний в глазах. Держи.
Она протянула ему тоненькую, потрепанную книжку. Это был «Маленький принц» Экзюпери. –Это про дружбу и ответственность, — сказала она. — Про то, что мы в ответе за тех, кого приручили.
Валентин прочел книгу залпом, при свете лучины, сидя на своем соломенном матрасе. Он не все понял, но фраза «зорко одно лишь сердце» запала ему в душу. Он смотрел на звезды в своем окошке и думал, что где-то там тоже есть свой Маленький принц, который ухаживает за своей планетой.;
И его собственная, выжженная степь, его саманный домик — это и была его планета, за которую он был в ответе.
В школе он сдружился с новыми ребятами. С рыжим Витей, сыном раскулаченных украинцев, который мог безошибочно найти в степи съедобные коренья. С тихой немецкой девочкой Леной, чья семья шила всем поселку варежки из старого сукна. И, конечно, с Юрой. Вместе они строили в степи штабы из кизяка (высушенного навоза, который использовали как топливо), играли в войнушку, уже не по-настоящему, а понарошку, и мечтали о том, что когда-нибудь поезд привезет их обратно, к морю.
Однажды весной, когда снег уже сошел, обнажив черную, влажную землю, Анисья Петровна принесла на урок несколько мешочков с семенами. –Это наш новый проект, — объявила она. — Мы будем выращивать сад.
Дети смотрели на нее с недоверием. Сад? В голой степи? –Но здесь же ничего не растет! — возразил Витя. –Вырастет, — уверенно сказала учительница. — Потому что мы его посадим. Мы приручим это место. Мы будем за ним ухаживать.
Они вскопали небольшой участок возле барака-школы, смешали твердую глину с навозом, принесенным Витей, и посадили семена яблонь-дичков, сирени и акации. Работа была адской, земля не хотела поддаваться. Но Анисья Петровна не отступала.
— Смотрите, — говорила она, — земля кажется мертвой, но она всего лишь спит. И наша задача — разбудить ее. Терпением, трудом и заботой.
Валентин, глядя на ее руки, в мозолях и земле, вспоминал отца, месившего глину для самана. Тот же принцип. Из ничего, усилием воли, можно создать нечто. Дом. Сад. Новую жизнь.
Прошло несколько недель. И вот однажды утром Юра ворвался в их дом с криком: «Валя! Пошли! Проснулось!»
Они подбежали к школьному участку. И увидели чудо. Из темной, казалось бы, мертвой земли, тянулись к солнцу хрупкие, зеленые росточки. Они были такими маленькими, беззащитными, но в их упрямом стремлении вверх была такая мощь, такая сила жизни, что у Валентина навернулись слезы.
Он стоял на коленях перед этим первым побегом и понял, что Анисья Петровна была права. Они не просто посадили деревья. Они посадили здесь надежду. И эта надежда, как и тот зеленый росток, пробивалась сквозь любую глину, любой холод и любую несправедливость.
Глава 6. «Враг народа» и уроки правды
Лето 1947 года выдалось невыносимо жарким. Солнце палило немилосердно, выжигая последние травинки. Воздух над степью колыхался, словно раскаленное марево. Взрослые с утра до ночи пропадали на полях — пытались вырастить хоть какой-то урожай на засоленной, неподатливой земле. Дети, предоставленные сами себе, искали спасения у единственного ручья, который к середине лета превратился в грязную лужу.
Однажды по поселку пронеслась тревожная весть: ночью арестовали Ивана Петровича, механика, русского мужика с золотыми руками, который один мог починить любой трактор или насос. Его забрали по стандартному, страшному обвинению — «шпионаж в пользу японской разведки».
Валентин, сидя вечером с семьей за скудным ужином (лепешка из кукурузной муки и чай из степных трав), спросил: –Отец, а Иван Петрович правда шпион?
Ким Шин долго молчал, смотря на огонь в буржуйке. Потом тяжело вздохнул. –Иван Петрович — хороший механик. Он с Урала. Японию он видел только на карте. Но времена такие, сынок. Ищут врагов.
— А нас… нас тоже считают врагами? — тихо спросил Валентин, впервые озвучив страх, который сидел в нем с той самой ночи.
Отец посмотрел на него, и в его глазах Валентин увидел не страх, а горькую, взрослую усталость. –Считают. Пока — считают. Поэтому мы должны работать лучше всех. Молчать. И держаться вместе.
На следующий день в школу не пришла Анисья Петровна. Ее место заняла новая учительница, сухая, неприветливая женщина, которая сразу заявила: «Забудьте все, что вам тут наговорили. Будем учиться по программе».
Дети скучали по своим старым урокам. Новая учительница не читала сказок, не рассказывала о звездах. Она заставляла их зубрить даты сражений и имена партийных деятелей. На перемене Витя, оглянувшись по сторонам, шепотом сказал: –А Анисью Петровну вчера забрали. –За что? — ахнула Лена.
–Говорят, на уроке сказала, что американцы тоже люди и у них есть хорошие писатели. Вроде того… Твена.
Валентин почувствовал, как у него похолодело внутри. Анисья Петровна, которая была для них светом, источником добра и знаний, оказалась «врагом»? Он не мог в это поверить. Это была та же самая несправедливость, что обрушилась на них, на Ивана Петровича. Она была слепой, бездушной машинной, которая перемалывала судьбы без разбора.
Вечером он не выдержал и пошел к их саду. Ростки, которые они с такой любовью растили, почти все засохли под палящим солнцем. Никто их не поливал. Новой учительнице было не до этого. Валентин сел на корточки перед одним из уцелевших ростков акации. Он был чахлым, но все еще живым.
И тут он увидел, что к нему подходит старый казах-чабан Абыз, которого все в поселке уважали за мудрость и спокойствие. Абыз часто пас овец недалеко от поселка и иногда подкармливал детей кумысом.
— Что, джигит, грустишь? — спросил Абыз, присаживаясь рядом на корточки. Его лицо было темным, как старый дуб, а глаза смеялись, несмотря на все тяготы. –Сад наш гибнет, — мрачно сказал Валентин. — И Анисью Петровну забрали. Говорят, она враг. Абыз помолчал, достал кисет и свернул цигарку. –Ветер, он тоже бывает врагом, — сказал он на своем ломаном русском. — Дует, песок в глаза бросает, юрту валит. А бывает другом — прохладу приносит, тучи гонит. Все зависит от того, как к нему повернуться. Люди… они сложнее ветра. Сегодня один человек тебе враг, завтра — руку подаст. Не спеши вешать ярлыки, мальчик. Смотри не на слова, а на дела. Ваша учительница — она доброе дело делала. Учила вас. Сад растила. Разве это дело врага?
Валентин задумался. Слова Абыза были простыми, но в них была глубокая, вековая правда. Он смотрел на засохшие ростки и на тот одинокий, который выжил. Мир был жесток и несправедлив. Но в этом мире были люди вроде Анисьи Петровны, вроде его отца, вроде Абыза. Они, как тот росток, цеплялись за жизнь и несли в себе добро, несмотря ни на что.
— Ее сад не должен погибнуть, — вдруг четко сказал Валентин. –Верно, — кивнул Абыз. — Не должен.
На следующее утро Валентин, не сказав ни слова новой учительнице, притащил к саду ведро. За ним пришли Юра, Витя, Лена. Они по очереди носили воду из ручья. Поливали каждый уцелевший росток. Это был их тихий, детский протест. Их способ сказать, что они помнят. Что они в ответе за то, что приручили.
И когда через несколько дней тот самый чахлый росток акации выпустил новый, зеленый листок, Валентин понял — это была их маленькая, но очень важная победа. Победа памяти над забвением, добра над безразличием.
Глава 7. Голодная зима
К зиме 1948 года стало ясно, что надеяться не на что. Лето снова выдалось засушливым, колоски на полях были жидкими, почти пустыми. Урожай собрали мизерный. Паек, и без того скудный, превратился в фикцию: раз в неделю выдавали по несколько горстей муки с отрубями и килограмм промерзлой, гнилой картошки на всю семью.
Голод был не просто чувством. Он был отдельной, физической сущностью, которая поселилась в их саманном доме. Он был холоднее зимнего ветра, потому что исходил изнутри. Он грыз живот острой, неумолимой болью, сводил скулы, делал руки ватными, а в глазах стоял белый туман. Валентин просыпался ночью от того, что его собственный желудок, казалось, пытался переварить сам себя.
Мать, Ли-Хва, таяла на глазах. Ее лицо, когда-то полное и доброе, стало серым и прозрачным, кожа обтянула скулы, как пергамент. Она отдавала свою порцию лепешки детям, говоря, что уже ела. Отец, Ким Шин, возвращался с работы молчаливым и мрачным. Его некогда могучие плечи ссутулились, в глазах погас огонь решимости, осталась только усталая покорность судьбе.
Именно в это время в поселке появился новый человек — Федор Семенович Крутов, назначенный новым завхозом совхоза. Он прибыл не как ссыльный, а «по распределению», был сыт, щеки его лоснились, а сапоги, в отличие от всех, были целыми и блестели. Федор Семенович сразу дал понять, кто здесь хозяин.
Он ходил по поселку, заглядывал в дома, и его маленькие, заплывшие жиром глазки все подмечали. –А что это у вас, Ким Шин, дров много? «На буржуйку хватает?» — спрашивал он, и в его голосе сквозила сладковатая угроза. — А паек получаете? Полностью? Надо бы проверить ведомости, а то, не ровен час, ошибка вышла…
Он никогда не говорил прямо, но все понимали: хочешь получать и без того нищенский паек — делись. И Ким Шин, стиснув зубы, отдавал ему последние крохи, лишь бы дети не плакали от голода. Это была не взятка, это была дань. Дань упитанному хищнику в голодной степи.
Однажды вечером, когда в доме не было даже крошек, а Сон-Ю плакала, прижавшись к матери, Валентин не выдержал. –Отец, почему мы ему отдаем? Он же ворует у нас же! Ким Шин сгорбился еще больше. –Молчи, сынок. Он — власть. С ним не спорят. Он может написать бумагу… и нас вообще лишат пайка. Или хуже… –Какой он власть? Он жулик! — горячо шептал Валентин, чувствуя, как слезы гнева и бессилия подступают к горлу. –В этой стране, Валя, жулик и есть власть, — с горькой прямотой сказала мать, и ее тихий голос прозвучал как приговор.
Врагом семьи был не какой-то абстрактный «режим». Врагом стал вот этот конкретный, сытый человек с холодными глазами, который использовал данную ему крупицу власти, чтобы отнимать последнее у умирающих. Это было оскорбительно, унизительно и смертельно опасно.
Глава 8. Борьба за жизнь
Именно тогда Валентин, ему было уже десять, по-настоящему повзрослел. Детство кончилось. Он понял, что если они хотят выжить, нужно бороться. Не с системой — с ней бороться было бесполезно, — а с голодом. Бороться хитростью, терпением и тем, что могла дать степь.
Он стал проводить дни с Витей. Тот был настоящим следопытом. Он знал, где суслики делают запасы на зиму, и они с Валентином, вооружившись палками и ведром с водо