Оглавление

Тайна запертой комнаты

Снег валил второй день, отрезав усадьбу графа Орловского от всего мира. В каминной зале, где воздух был тяжёл от запаха воска и тревоги, собралось всё невеликое общество, застигнутое непогодой: сам граф, его молодая жена, бледная, как полотно, его племянник, промотавшийся гусар, и старый доктор, приехавший накануне осмотреть хворающего графа.

Утром графа нашли мёртвым в его кабинете. Дверь была заперта изнутри на массивный засов, который можно было сдвинуть лишь с большим усилием. Окно, выходившее на заснеженный балкон, также было закрыто на внутренний шпингалет. На белоснежном, нетронутом ковре снега за окном не было ни единого следа. Граф лежал в своём кресле, на груди его алело тёмное пятно, а в руке был зажат старинный кинжал из его же коллекции. Но рана была не от него. Доктор, осмотрев тело, сдавленным голосом произнёс: «Это не самоубийство. Лезвие кинжала чисто. Его убили, но чем — ума не приложу. Словно сама смерть коснулась его перстом».

Пристав, что гостил в соседнем имении и также оказался в снежном плену, начал дознание. Он был человеком приземлённым и в персты смерти не верил. Он осмотрел каждого. Молодая графиня, казалось, была сломлена горем, но в её испуганных глазах мелькал странный огонёк — страх или торжество? Племянник-гусар, главный наследник, не скрывал своей неприязни к дядюшке, но имел железное алиби: всю ночь он проиграл в карты с доктором, и оба клялись, что не отлучались ни на миг. Сам доктор выглядел растерянным и напуганным.

Пристав вновь и вновь возвращался в кабинет. Как? Как убийца мог войти и выйти, не оставив следов, заперев дверь изнутри? Он простучал стены, обследовал камин — дымоход был слишком узок даже для ребёнка. Тайна сгущалась, превращаясь в липкий, удушающий страх. Гости смотрели друг на друга с подозрением, и каждый шорох в старом доме заставлял их вздрагивать.

На третий день, когда нервы у всех были натянуты до предела, пристав снова был в кабинете. Его взгляд случайно упал на массивный письменный стол графа. Он был завален бумагами, но одна деталь привлекла его внимание — чернильница. Она была почти пуста. Пристав вспомнил, что граф был аккуратистом и всегда наполнял её с вечера. Он подошёл ближе и заметил на полу, у ножки кресла, крохотную, почти невидимую тёмную каплю. А затем ещё одну, ведущую к книжному шкафу. Он открыл его. За рядами книг скрывалась потайная кнопка. Нажав на неё, часть шкафа бесшумно отъехала в сторону, открыв узкий проход в стене, ведущий в соседнюю, заброшенную комнату.

Всё встало на свои места. Убийца проник через тайный ход, совершил своё чёрное дело и вышел тем же путём, оставив запертую комнату идеальной загадкой. Но кто? Пристав задумался о докторе. О его словах про «перст смерти». О его доступе к разным ядам и знаниям. И о его карточной игре с гусаром.

Он нашёл доктора в библиотеке. «Вы играли всю ночь, не так ли?» — спросил пристав. Доктор кивнул. «И вы, как врач, могли подмешать гусару в вино снотворное. Не сильное, чтобы он не уснул за столом, но достаточное, чтобы его память о последних часах стала смутной и ненадёжной. Вы обеспечили себе алиби его же руками». Глаза доктора сузились. «А мотив? — прошипел он. — Зачем мне убивать графа?»

«О, мотив был, — спокойно ответил пристав. — Граф в последнее время увлёкся медициной и читал много книг. Я нашёл на его столе раскрытый медицинский справочник. Он понял, что вы лечили его жену от несуществующей болезни, вытягивая из него огромные деньги. Он собирался разоблачить вас сегодня. Но вы оказались проворнее». Пристав шагнул к доктору. «И орудие убийства… Нечто тонкое, как игла, смоченное в яде, что не оставляет следов и убивает мгновенно. Вы забрали его с собой, не так ли? Но капля из чернильницы, которой вы, должно быть, испачкались в темноте, выдала вас».

Лицо доктора исказила гримаса ярости. Он понял, что пойман. В тишине заснеженной усадьбы прозвучал последний акт этой мрачной драмы, и тайна запертой комнаты перестала быть тайной, оставив после себя лишь горький привкус предательства и холода.

Портрет

В уездном городе N., где жизнь течёт медленно, как смола по сосновому стволу, произошло событие, всколыхнувшее это сонное царство. В своей мастерской, запертой изнутри на тяжёлый засов, был найден мёртвым художник Аполлон Вольский. Человек он был нелюдимый, но таланта, как говорили, необычайного. Писал он лишь портреты, и слава о нём шла странная: будто бы он не просто переносил черты на холст, а забирал у натурщика частицу души.

Прибывший на место следователь, Семён Петрович Лисицын, человек бывалый и лишённый всякого воображения, поначалу отнёсся к делу как к заурядному самоубийству. Дверь заперта, окна целы, на теле Вольского — ни царапины. Он лежал на полу посреди мастерской, раскинув руки, а глаза его, широко открытые, с немым ужасом смотрели в потолок. Причиной смерти лекарь назвал внезапную остановку сердца. «От страха помер, не иначе», — буркнул он и уехал.

Но Лисицына смущало несколько деталей. Во-первых, в комнате царил неестественный, пронизывающий холод, хотя печь была ещё тёплой. Во-вторых, по всей мастерской были разбросаны десятки набросков одного и того же лица — женского. Лицо это было прекрасно, но отталкивающе. В нём сквозила неземная красота и столь же неземная жестокость. На всех эскизах женщина смотрела прямо на зрителя, и в её глазах плясали насмешливые, злые огоньки.

Главной же находкой стал большой, почти законченный портрет, стоявший на мольберте. Это было то же самое лицо. Картина была написана с пугающим мастерством: казалось, женщина вот-вот сойдёт с холста. Кожа её светилась лунным светом, а тёмные глаза, казалось, втягивали в себя весь свет в комнате. Но было в картине нечто незавершённое. Правый глаз женщины был пуст. На его месте зияло белое, нетронутое краской пятно грунта. Это выглядело так, словно художник в последний, самый важный момент не решился, или не успел, поставить финальную точку.

Опросив соседей, следователь выяснил, что в последние недели Вольский никого не принимал. Работал он в затворничестве, одержимый, как казалось, своим последним творением. Никто никогда не видел женщины, чей портрет он писал. «Выдумал её, должно быть, — пожимали плечами обыватели, — из головы своей больной выдумал».

Лисицын остался в мастерской на ночь, решив в тишине обдумать это странное дело. Он сел в кресло напротив портрета, зажёг свечу и стал ждать. Часы на городской башне пробили полночь. Холод в комнате усилился. Пламя свечи затрепетало, вытягиваясь в длинный, тонкий язык, словно его тянуло сквозняком, которого не было.

Следователь не сводил глаз с картины. Ему стало казаться, что выражение лица женщины на холсте меняется. Насмешка в её губах стала более явной, а левый, прописанный глаз, казалось, следил за ним с хищным любопытством. Лисицын, человек не робкого десятка, почувствовал, как по спине пробежал липкий пот. Он тряхнул головой, списывая всё на усталость и игру теней.

И тут он услышал звук. Тихий, едва различимый скрежет. Он доносился со стороны мольберта. Лисицын замер. Взгляд его был прикован к пустому правому глазу на портрете. И он увидел, как на белом пятне холста, сама по себе, стала проступать тёмная точка. Она медленно росла, превращаясь в зрачок. Зрачок, который смотрел прямо на него.

В тот же миг следователь ощутил ледяное прикосновение к своему сердцу. Дыхание спёрло, комната поплыла перед глазами. Он попытался встать, крикнуть, но тело его обратилось в камень. Последнее, что он видел в своей жизни, — это как второй глаз на портрете окончательно обрёл форму, и теперь с холста на него смотрела совершенно живая, торжествующая в своей победе сущность. Картина была завершена.

На следующее утро помощник нашёл Семёна Петровича в том же кресле. Он был мёртв. Лекарь снова констатировал остановку сердца от испуга. Дело закрыли, списав две смерти на проклятое место. А портрет таинственной незнакомки так и остался стоять на мольберте. Теперь он был полностью закончен. И казалось, что женщина на нём стала ещё прекраснее, а в её глазах, теперь уже обоих, плескалась тёмная, сытая глубина.

Дело о пропавшем камергере

Петербург, год 182… осенний. Город кутался в промозглый туман, что, казалось, сочился не с неба, а прямо из свинцовых вод каналов. В этот самый час, когда порядочные люди уже видели третий сон, а непорядочные только начинали свою деятельность, в дверях скромного дома на Гороховой улице появился человек. Звали его Аристарх Петрович Лыков. Был он чиновником по особым поручениям при Третьем отделении, но душа его была скорее поэтической, нежели полицейской. Высокий, худой, с вечно ироничной усмешкой в умных глазах, он обладал даром видеть то, на что другие и не смотрели.

Причина его столь позднего бдения была весьма печальна и загадочна: бесследно исчез камергер двора Его Величества, князь Мещерский. Исчез прямо из своего кабинета, оставив на столе лишь недопитый бокал хереса и раскрытую книгу стихов Парни. Ни следов борьбы, ни записки. Лишь лёгкий, едва уловимый запах серы, который дворня приняла за проделки нечистого.

— Нечистый, говорите? — Лыков задумчиво потрогал корешок книги. — Нечистый, сударь мой, редко читает французских вольнодумцев. У него вкус попроще. А вот люди… люди способны на куда более замысловатые шалости.

Рядом с ним топтался околоточный надзиратель, человек простой и прямой, как шлагбаум.

— Так ведь, ваше высокоблагородие, окно было настежь. Может, сиганул в него? От мирской суеты, так сказать.

Лыков подошёл к окну, выходившему в заросший, тёмный сад.

— Сигануть-то можно. Да вот незадача: под окном клумба с поздними розами. Садовник клянётся, что каждый лепесток на счету. А тут — ни единой сломанной ветки. Наш князь что же, вылетел из окна, аки голубь? Или, быть может, испарился? Нет, друг мой. Тут дело тоньше. Кто-то очень хотел, чтобы мы подумали, будто он вылетел. А значит, он всё ещё здесь. Или, по крайней мере, его тайна.

Аристарх Петрович присел на корточки и провёл пальцем по узору персидского ковра. Его взгляд зацепился за крохотную, почти невидимую деталь: у ножки массивного дубового стола в ворсе застряла одна-единственная, но весьма примечательная вещь. Это была не пылинка и не нитка. Это была рыбья чешуйка.

— Любопытно, — пробормотал он, поднимая её на свет свечи. — Князь ужинал осетриной?

— Никак нет, ваше высокоблагородие! Подавали телячьи котлеты, — отрапортовал околоточный.

— Вот то-то и оно, — усмехнулся Лыков. — Значит, у нас в гостях был кто-то, кто пахнет рыбой и серой, читает Парни и умеет выходить сквозь стены, не помяв при этом розовые кусты. Задача становится всё занимательнее. Похоже, ночь перестаёт быть томной…

Лыков бережно завернул чешуйку в платок и спрятал в карман сюртука. Его ум, привыкший к логическим построениям, уже набрасывал первые, самые причудливые эскизы произошедшего.

— Итак, господин околоточный, — обратился он к застывшему в ожидании надзирателю, — опросите-ка всю прислугу ещё раз. Но спрашивайте не о князе. Спрашивайте о странностях. О гостях, что не входили через парадное. О запахах, которых быть не должно. О звуках, что доносились не оттуда. Дьявол, как известно, кроется в мелочах, а мы с вами его непременно изловим за хвост.

Пока околоточный, чеканя шаг, удалился исполнять приказ, Аристарх Петрович позволил себе ещё раз осмотреть кабинет. Но не как сыщик, а как поэт. Что могла рассказать ему эта комната? Тяжёлые бархатные портьеры, хранящие пыль и тайны. Книги — от Горация до новомодных французских романов. На стене — пара турецких ятаганов, трофей деда-генерала. Всё говорило о человеке просвещённом, но с ноткой скуки, с жаждой чего-то острого, выходящего за рамки придворного этикета.

Взгляд его упал на камин. Он был холодным, но что-то в нём было не так. Лыков подошёл ближе и, взяв кочергу, поворошил остывшую золу. Среди пепла и угольков мелькнуло нечто блестящее. Осторожно, кончиком кочерги, он извлёк на свет маленький, оплавленный с одного края комочек металла. Присмотревшись, он узнал в нём пуговицу. Но не простую, а с мундира… Гвардейского морского экипажа.

— Вот тебе и голубь, — прошептал Лыков, и усмешка его стала шире. — Голубь-то наш, похоже, был морской. И весьма неосторожный. Рыбья чешуя и флотская пуговица… Картина начинает обретать краски, не правда ли?

Внезапно из коридора донёсся шум и испуганный женский визг. Лыков вышел из кабинета и увидел горничную, бледную как полотно, которая указывала дрожащей рукой на тёмный конец коридора, где висел большой портрет предка князя Мещерского в золочёной раме.

— Там… там… — лепетала девушка. — Глаза… они моргнули!

Лыков подошёл к портрету. Суровый предок в парике и кирасе взирал на него со стены. Ничего необычного. Аристарх Петрович провёл рукой по холсту, затем по раме. И тут его пальцы нащупали крохотный, почти незаметный механизм сбоку. Лёгкое нажатие — и часть стены рядом с портретом беззвучно отошла в сторону, открывая узкий, тёмный проход, из которого пахнуло сквозняком и.… всё тем же запахом сырой рыбы.

— А вот и наша голубятня, — с удовлетворением произнёс Лыков, заглядывая в темноту. — Похоже, князь Мещерский имел секреты не только от двора, но и от собственных стен. Ну что ж, придётся прогуляться. Захватите фонарь, околоточный! Боюсь, впереди нас ждёт нечто куда более интересное, чем моргающие портреты.

Околоточный, пыхтя, принёс тяжёлый масляный фонарь. Его свет вырвал из темноты первые несколько шагов узкого прохода. Стены были каменные, холодные, покрытые зеленоватым налётом. Под ногами скрипел песок и мелкие камешки, принесённые сюда, казалось, прямо с улицы.

— Идёмте, друг мой, — бодро скомандовал Лыков. — Только смотрите под ноги. Строители тайных ходов редко заботятся об удобстве посетителей.

Они двинулись вперёд. Проход оказался на удивление длинным. Он то опускался вниз, то изгибался, повторяя, видимо, очертания фундамента дома. Воздух становился