Оглавление

1. Дон Кихот Ламанчский. Том I
2. ПРОЛОГ
3. Глава Первая
4. Глава II
5. Глава III
6. Глава IV
7. Глава V
8. Глава VI
9. Глава VII
10. Глава VIII
11. Глава IX
12. Глава X
13. Глава XI
14. Глава XII
15. Глава XIII
16. Глава XIV
    1. ПЕСНЯ ОТЧАЯНЬЯ ГРИЗОСТОМА
17. Глава XV
18. Глава XVI
19. Глава XVII
20. Глава XVIII
21. Глава XIX
22. Глава XX
23. Глава XXI
24. Глава XXII
25. Глава XXIII
26. Глава XXIV
27. Глава XXV
28. Глава XXVI
29. Глава XXVII
30. Глава XXVIII
31. Глава XXIX
32. Глава ХХХ
33. Глава XXXI
34. Глава XXXII
35. Глава XXXIII
36. Глава XXXIV
37. Глава XXXV
38. Глава XXXVI
39. Глава XXXVII
40. Глава XXXVIII
41. Глава XXXIX
42. Глава XL
    1. Где продолжается история пленника
43. Глава XLI
44. Глава XLII
45. Глава XLIII
46. Глава XLIV
47. Глава XLV1
48. Глава XLVI
49. Глава XLVII
50. Глава XLVIII
51. Глава XLIX
52. Глава L
53. Глава LI
54. Глава LII

.

Маркизу АЛЬКОСЕРКСКОМУ,

Сеньору КАПИЛЬЯССКОМУ,

КУРЬЕЛЬСКОМУ И БУРГИЛЬОССКОМУ

Ввиду того, что Вы, Ваша Светлость, украшая собой ряды королевских вельмож, более других готовых продвигать и пестовать изящные искусства, склонны оказывать радушный и гостеприимный прием книгам всякого рода, в том числе и таковым, которые по своему благородному устройству не вольны унижаться до угождения вкусам всякой беспросветной черни, задумал я выпустить в свет своего «Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского» под патронажем славного имени Вашей Светлости и сейчас, с той же коленопреклонённостью, какую внушает мне Ваше несравненное величие, и умоляю Вас принять его под ваше всемилостивейшее покровительство, дабы он, хотя и не снабжённый обычным набором драгоценных украшений и причудливых виньеток, обязательных атрибутов книжного красноречия и учёности, обычно сопутствующих стандартному убранству произведений, появившихся из-под пера людей просвещённых, дерзнул под сенью Вашей Светлости героически выставиться на суд тех, кто, давно вырвавшись за пределы своей необразованности, сохранил привычку при оценке чужих трудов выносить не столь выверенный и справедливый, сколь жестокий приговор своему детищу, — Вы же, Ваша Светлость, уставив очи своего несравненного ума в мои благие чаяния, я надеюсь, не отринете столь откровенного проявления нижайшего моего уважения и преданности Вам.

Мигель де Сервантес Сааведра

ПРОЛОГ

Вот читатель: и без всяких клятв ты можешь поверить мне, что я хотел бы, чтобы эта книга, дитя моего вдохновения, оказалась самой красивой, самой галантной и самой ненавязчивой из всех, какие только можно себе представить! Однако я был не в состоянии противостоять духу Природы: а в ней каждая вещь может породить только своё подобие. Итак, что может быть в бесплодной и плохо выпеченной моей фантазии, кроме истории о малолетнем сыне, высохшем, задубевшем человеке, полном самых взбалмошных горячечных мыслей, какие не придут в голову нормальному человеку. подобный тем, какие рождаются в тюрьме, где только неудобства и сутолока и лишь печальный шум наполняет унылую камеру! Тишина, благостный покой, приветливость полей, безмятежность небес, журчание родников, возвышенность духа — вот здоровая пища для большей части самых бесплодных Муз, вот что делает их плодовитыми и способными породить в миру то, что наполняет его удивлением и радостью. Бывает, что у отца уродливый, убогий сын, лишённый всякой благодати, но любовь, которую отец испытывает к нему, закрывает отцовские глаза, дабы он не видел сыновних уродств, напротив, он находит в них не уродства, а красоты, и порой рассказывает о них своим друзьям как об остроумии и индивидуальности его. Но я, столь похожий на отца дон Кихота, на самом деле прихожусь ему всего лишь отчимом, и потому не хочу идти проторенными путями, как делают другие, и не намерен умолять тебя, о мой дражайший читатель, почти со слезами на глазах, закрывать глаза на явные его несовершенства, простить его прегрешения или вообще закрыть ена них глаза или смотреть на них сквозь пальцы, ведь в конце концов это не родня тебе и не друг твой, я не могу приказывать душе твоей, её выбор свободен, как у всякого зрелого опытного мужа, и твоя воля пребывает в твоих собственных владениях, где ты полновластный господин и хозяин, и подобно тому, как король властен в своём королевстве устанавливать любой налог, и тебе наверняка известна старинная поговорка «Когда я под своим плащом — померюсь силой с королём!»

Всё это освобождает тебя от всяких церемоний, экивоков и похвал, и таким образом ты можешь судить об этой истории и говорить всё, что тебе взбредёт на ум, не опасаясь, что тебя вздуют за критику или чересчур вознаградят за лесть, которой ты случайно опростоволосишься!

Я просто хотел бы дать тебе её совершенно нагой и непреукрашенной, без предисловия, а также без пренепременного каталога снотворных надоедливых сонетов, эпиграмм и дифирамбов, которые обычно сваливают в начало всех книг. Не буду скрывать, что, хотя написание этой книжки стоило мне немалых трудов, ни один из них не давался мне столь тяжело, как это предисловие. Много раз я брался перо, пытаясь что-то написать, и ещё больше раз бросал это дело, не зная, что мне сказать моему читателю. И так продолжалось до тех пор, пока однажды, когда я сидел, скрючившись в нерешительном ожидании над столом, с чистым листком бумаги перед собой, с пером за ухом, локтем на буфете и рукой под щекой, раздумывая, что сказать читателю, неожиданно заявился мой друг, смешливый весельчак и непоседа, который, видя меня таким зачумлённым, спросил меня о причине такой мрачной задумчивости и, ничего не скрывая, я сказал ему, что размышляю над предисловием к истории славного Дон Кихота и что мне не везёт, потому что ничего у меня не получается, а если у меня предисловие не выходит, я уже подумываю о том, стоит ли вытаскивать подвиги такого благородного рыцаря на свет, и издавать эту книгу, если…

— Как вам сказать, судя здраво, чтобы мне не зап, кстатиутаться в том, что скажет старый зануда законодатель, мой читатель — о своём герое, которого они наверняка посчитают вульгарным, когда увидят, что через столько лет, проведённых в темноте полного забвения, веков кладбищенской тишины, я выхожу сейчас, со всеми моими седыми волосами и выволакиваю на буксире какое –то мрачное создание, изъеденного мышами сухаря, чуждого божественной фантазии, нудного и бедного по виду, бледного по стилю, абсолютного неуча и идиота, сочинение, лишённое внятного плана, сюжета и концепции, без примечаний на полях и без аннотаций в конце книги. Разве до того было мало книг, сказочно нечестивых и вздорных, коих постиг суровый и скорый приговор публики? А между тем иные ушляки — авторы украшают страницы своих сочинений неумеренным количеством цитат из Аристотеля, Платона и всей этой камарильи древних философов, так, что их читатели прыгают от восторга и ходят на ушах, благодаря чему эти приснопамятные авторы почитаются за людей просвещённых, начитанных и умных. И красноречивых, кстати. Но это ещё куда ни шло, а ведь они готовы зацитировать до дыр само Святое Писание! Прочтёшь иные тексты — и думаешь, что тут не иначе как Святой Фома порезвился и натоптал, или целый кагал церковных учителей ворвался с папками и указками в класс! И как они пользуют Святое Писание? Как лисы, всё ссылаются на святого Фому, и по виду делают это так прилично, хотя если присмотреться, в первой строке у них кукующий влюблённый, а через строчку — нагорная проповедь со всеми её красотами, ну просто заливают елеем м закидывают читателя подарками, любо-дорого смотреть!

Ничего этого нет в моей книге, потому что нечего мне написать на полях и не к чему мне долгие примечания! Скажу больше: не имею понятия, каких авторов я цитировал в своей книге, и посему я не могу представить в ней по заведённому образцу хотя бы список имён в алфавитном порядке — список, куда непременно попали бы и Аристотель, и Ксенофонт в придачу к Зоилу и Зевксиду, несмотря на то, что один из них был просто сквернослов, а другой — плохой художник.

Кроме того, в начале моей книги не должно быть сонетов, по крайней мере сонетов, авторами которых являются герцоги, маркизы, графы, епископы, дамы или поэты, хотя, если бы я попросил их у двух — трех сослуживцев и друзей, я знаю, что они тут же нанесли бы мне их целую кучу, и таких, какие не сравнятся с сочинениями знаменитых Испанских бездарей! В общем, сеньор и друг мой, — продолжил я, — я определил, что сеньор Дон Кихот будет похоронен в глубинах своего архива в Ла-Манче, пока небо не ниспошлёт на Землю того, кто не отешет его и не избавит от недостатков, наделив тем, чего ему не хватает, потому что я не в состоянии их исправить, из-за моей бездарности и недостатка имеющихся в алфавите букв, и потому, что я, само собой разумеется, разболтан и ленив, чтобы искать авторов, которые будут твердить то же самое, что я могу выговорить и без них. Отсюда рождается и моя слабость и растерянность, друг мой, и во всём том, что вы услышали от меня, содержится веское к тому основание.

Услышав сие, что мой друг хлопнул себя по лбу и громко расхохотавшись сказал мне:

— Ради Бога, брат мой, видит бог, я только что разочаровался в обмане, в котором пребывал всё время, что я знаю вас, ведь я всегда был уверен в выверенности и благоразумности всех ваших поступков. Но чёрт возьми, я вижу, что вы так же далеки от него, как небо от Земли. Как это было возможно, чтобы такие мелкие и легкоустранимые недостатки, которые так легко исправить, могли иметь такие катастрофические последствия, могли разрушить и поглотить столь зрелый здравый смысл, как ваш, который и большие трудности раньше не могли сломить? Уверен, что это рождается не из-за неумения, а из-за лени и вялости мысли. Хотите узнать, правда ли то, что я говорю? Итак, будьте внимательны, и вы увидите, как в мгновение ока я разрешу все ваши трудности и выправлю все недостатки, которые, как вы говорите, сковывают и сдерживают вас, и толкают на то, чтобы не выносить на свет историю вашего знаменитого Дон Кихота, светоча и зерцала всего бродячего рыцарства.

— Скажите, — возразил я его тезисам, — как вы собираетесь вытянуть меня из пучины ужаса и обуздать хаос моего смятения?

На что он сказал:

— Первое, что у вас нуждается в исправлении — скопище сонетов, эпиграмм и посвящений, которыми нужно заняться в первую очередь, и заняться этим нужно самым серьёзным образом, ибо их авторами должны быть знаменитые персоны, и это можно исправить тем, что вы сами их сочините, а затем можете приписать их кому Бог на душу положит, вы сами можете поставить имя, которое вы захотите, и если даже если их окрестить Иоанном Индийским или императором Трапезундским, о которых я знаю только то, что есть сведения, что они были знатными поэтами, разница небольшая, никто никогда ничего не заметит, никто никогда не поймёт, жили ли они вообще, и если жили, то когда, а если дело примет дурной оборот, и какой-нибудь педант из этих сумасшедших бакалавров докопается до истины и выяснит, что они никогда ничего подобного не писали, а возможно, никогда не существовали, и начнёт змеиным своим жалом исподтишка на вас шипеть, и даже уличит во лжи, то не следует такое шипение принимать близко к сердцу и всерьёз считаться с ним, потому что, поверьте мне, сейчас не те времена, чтобы руку, которая наврала, кто-то стал бы рубить топором!

Что же касается ссылок на полях книги — на неких авторов, цитаты и высказывания из сочинений которых вы приводите в своей книге, то цитируйте только те места, которые вы хорошенько помните, а древние латинские байки, сентенции или поговорки приводите только те, которые зазубрили наизусть, или, на худой конец, такие, какие вам не составит труда отыскать в книжной макулатуре, так, например, разглагольствуя о свободе и рабстве, следует блеснуть этаким мозгодробительным перлом:

«Non bene pro toto libertas venditur auro»,

что возможно значит

«Свобода дороже злата!»

И затем на полях можно указать, что автор Гораций, и добавить, где он это ляпнул. Мол, посмотрите, дуралеи, сколь много я знаю из того, что вообще не следует знать!

Если вы попытаетесь воспеть силу смерти, то прошу на выход с:

«Pallida Mors aquo pulsat pede pauperum tabernas, regumque turres».

Перевести это на человеческий язык почти невозможно, но попытка не возбраняется никому и никогда.

Если разговор зашёл о дружбе или любви, которую Бог, как вы знаете, не так давно заповедовал нам, повелевая иметь пристрастие даже к врагам своим, тогда шустро отправляйтесь в сарай за Святым Писанием, и там на всякий вкус сколько угодно рассуждений Бога по этому поводу, и такие, и сякие, и пятые, и десятые, по крайней мере вот такое есть точно:

«Ego autem dico vobis: diligite inimicos vestros!»

Мало найдётся тех, кого не потрясёт этот перл!

У читающего сие, особливо если он ни черта при этом не понимает, должна всё равно пробегать благостная искра по хребту!

Если вы попытаетесь избавиться от дурных мыслей, быстро хватайтесь за Евангелие, и никогда после не выпускайте эту книжицу из рук:

«De corde exeunt cogitationes malae».

На случай неверности друзей под рукой всегда должен быть Катон со своими стишками:

«Donee eris felix, multos numerabis amicos.

Tempora si fuerint nubila, solus eris».

Чуете, куда нас влачат поиски собственного «Я»?

С этими мерзкими латинянами и другими им подобными, вы приобретёте немалый авторитет, и как примерный горожанин и как грамматик, что наверняка доставит вам не только уважение, но и приличный доходец, от которого никогда и ни при каких обстоятельствах не следует отказываться.

Что касается примечаний, которые придадут вашей писанине вид серьёзных сочинений, то вы можете сделать это по такой схеме: если в вашей книге поселится какой-нибудь несусветный гигант, с места в карьер назовите гиганта Голиафом, и только так, это проще пареной репы, а пользы — воз и маленькая тележка, ведь у вас сразу появляется возможность для развёрнутого примечания, что де гигант этот тот самый Голиас, или Голиаф, как хотите, филистимлянин, коего пастушок Давид убил большим булыжником, выпущённым из пращи, в долине Требинто, как говорится в Книге Царей, в главе, которую вы найдете там, где ей надлежит быть. После этого, коль вам приспичит отличиться и в светских науках, а быть может и прослыть космографом, сделайте так, чтобы в вашей истории, как и во всех остальных невесть откуда выкатилась чудная река Тахо, а затем можете развернуться потрясной, цветистой картиной, типа:

«Река Та-Хо была так сказать, названа в честь неизвестного испанского короля, своим истоком имеет такое-то дремучее местечко и умирает в Море-Окияне, целуя стены знаменитого города Лиссабона, и, по мнению некоторых знатоков, несёт в себе преобильные золотые пески, которые…» ну… и так далее и тому подобное.

Если речь зайдёт о разбойниках, а как уж тут без них, родимых, я подскажу вам вот что — вставьте в свой роман историю Злого Како, я знаю его, как облупленного; а ежели вам вынь да положь блудниц, пожалуйста, вот вам епископ Мондоньедо, который одолжит вам и Ламию, и Лайду и Флору, а ссылка на него сделает вас в глазах окружающих философом с большой буквы; если вам по вкусу всякое зверство и жестокость, тут Овидий мгновенно отдаст вас Медее; нужны чародеи колдуны, пожалуйста, их есть у нас, у Гомера — его Калипсо, а у Вергилия — Цирцея; если же вы записной храбрец, Юлий Цезарь весь от макушки до пят отдастся вам в своих комментариях, а Плутарх выплеснет на вас сразу тысячу Александров. Зайди речь о любви, и знай вы даже всего лишь пару Тосканских словечек, вы сразу столкнетесь с Иудеем-Львом, который в этой кухне толк знает, только держитесь от его придумок. Если вы домосед и вас не тянет скитаться по чужим странам с ломаным медяком в кармане, у вас в доме точно отыщется затёртый Фонсека, его «Любовь Божья», которая удовлетворит все потребности и более потрясающего знатока, чем вы. Итак, вам остаётся только побряцать в волю именами, которые я вам тут накидал, и через слово всё время кивать на их произведения; сноски же и примечания оставьте мне на закуску, и я вам головой ручаюсь, что поля вашей повести не будут иметь живого места от моих несносных сносок, а примечания займут множество страниц в конце текста!

Давайте теперь вернёмся к списку авторов, которые есть в других книгах, и которых в вашей не хватает. Средство, которое у вас есть, очень легкодоступное, потому что вам не нужно ничего делать, кроме как найти книгу, которая содержит их все, от А до Я, как вам и нужно. Ну, тот же список вставьте в свою книгу; и неважно, что всё это — обман, потому что из-за той малой необходимости, которую вы имели к использованию этих авторов, это небудет иметь никакого значения, и, возможно, найдётся простаки, которые поверят, что вы только и делали, что воспользовались в своей простой и бесхитростной книге чужой мудростью. И даже если это не послужит истине, по крайней мере, этот длинный список авторов придаст вашей книге невиданный авторитет. И более того, не будет никого, кто станет выяснять, следовали ли вы за этими авторами или не следовали за ними, разница не велика; тем более, что, хотя я обращаю ваше внимание, что эта книга не нуждается ни в ком из тех, о ком вы говорите, они ей совершенно не нужны, ибо в ней всё от первой до последней буквы направлено против рыцарских романов, о которых даже в самом страшном сне не вспоминал Аристотель, ничего не говорил святой Василий, и не думал Цицерон. Ни дотошность философии, ни ни тончайшие наблюдения астрологии не имеют значения, геометрические измерения здесь совершенно излишни, не важны ни путаные доводы риторики, здесь не найдётся места религиозной проповеди, мешающей человеческое с божественным, чего следует стыдится и избегать любому уважающему себя автору. Вам просто нужно позаботиться о подражании Природе в том, что вы пишете, и чем более совершенным зеркалом Природы вы будете, тем лучше будет то, что будет написано. И только потому, что это ваше Писание является ничем иным, как попыткой уничтожить власть рыцарских романов в обществе, а посмотрите сами, как они популярны и в высшем свете и у простолюдинов, то вовсе ей не пристало попрошайничать мнений философов, клянчить советы Божественного Писания, тащить в каморку басни поэтов, записывать молитвы риториков, подтверждать чудеса святых, но следует лишь стремиться к тому, чтобы всё написанное было понятно, фразы были честными и слова вывереннчми, а текст ваш был звучен и праздничен; Ваши намеренья — прозрачны, понятия не замутнены, и ни в чём не было нималейшей утайки или лжи. Побеспокойтесь также о том, чтобы читая вашу книгу, меланхолик захохотал, смешливый упал на пол от смеха, простолюдин не испытал злости, сдержанный пришёл в восторг от вашей изобретательности, серьёзный не впал в презрение и благоразумный не перестал хвалить прочитанное. Действительно, наведите свои прицелы, чтобы поразить шаткую конструкцию этих нелепых рыцарских книг, ненавидимых многими и хвалимыми несмотря на это толпами других, что, и знайте, что если вы хоть в малой степени достигли этого, вы свершили немало.

В глубоком молчании я выслушал то, что говорил мне мой друг, и так отпечатались в моём мозгу его божественные доводы, что я, не вступая в бессмысленный спор, одобрил их и почёл за благо вставить в своё предисловие. Итак, ты видишь, мой милый читатель, как благоразумие моего друга, а также милость Провидения и пособничество Фортуны, которые послали в нужный момент такого великолепного советчика, виновного в том, что история знаменитого Дон Кихота из Ла Манчи, о котором говорят все жители района Кампо-де-Монти, легко и ненавязчиво попадёт в твои руки, и ты узнаешь всё о человеке, который был самым целомудренным влюбленным из всех влюблённых и самым храбрым рыцарем из всех рыцарей, каких когда-либо видели в наших краях. Но я не буду преувеличивать своих заслуг, расхваливая себя за знакомство со столь благородным и столь почетным рыцарем, но я хочу, чтобы ты всё-таки возблагодарил меня за то, что получил в лучшие друзья и знаменитого Санчо Пансу, его оруженосца, в котором, по моему мнению, я показал самые лучшие качества всех верных оруженосцев мира, которые бездарно и широко разбросаны в бескрайних библиотеках на страницах пустых книжонок, посвящённых рыцарству. И с этим дай бог тебе всяческого здоровья, а меня не забывай!

Глава Первая

В коей рассказывается о происхождении Дон Кихота Ламанчского и поясняется, кто он вообще-то такой.

В некоем богом забытом селеньи Ла-Манчи, которое мне противно даже припоминать, не так давно влачил свою долгую жизнь один довольно примечательный идальго по имени не то дон Кехана, не то — дон Кихудра, не то ещё как, обладатель древнего фамильного гнилого и довольно-таки тупого копья, потёртого деревянного щита с наполовину облезшей краскою, худющей кобылёнки с торчащими во все стороны как гвозди рёбрами и старой борзой собаки. Горшок с чем-то вроде овощей, чаще с вареной говядиной, реже — с бараниной, винегрет на ужин ближе к ночи, пост по пятницам, чреватый только миской вареной чечевицы, всегдашняя яичница с салом в субботу, жареный голубь в виде весомой добавки по воскресеньям — вот всё, на что уходило три четверти его скромного дохода.

Всё остальное тратилось на выходное полукафтанье довольно тонкого сукна, широкие бархатные штаны и остроносые туфли из того же бархата, в которых он щеголял по праздникам, в будни довольствуясь домотканым костюмом из грубого, но весьма добротного сукна и такими же штанами.

У него в доме проживала экономка, которой перевалило уже далеко за сорок лет и племянница, не достигшая и двадцати, да ещё слуга более чем преклонного возраста, гораздый и камни ворочать в огороде, и орудовать в саду секатором, когда потребует нужда.

Сойдёмся на том, что возраст нашего Идальго был примерно около пятидесяти лет. Он был худ, как ссохшаяся в головешку мумия, про таких говорят — «кожа да кости», с морщинистым лицом, это был неисправимый любитель вскочить с постели с утра пораньше и к тому же человек неимоверно азартный до всякого рода охоты и приключений. Как его звали, никто точно не знает до сих пор. Одни утверждают, что у него было прозвище Кехада, другие говорят, что его звали Кесада, так что пусть это останется на совести иных авторов, а мы можем только надеяться, что они не врут в своих россказнях, хотя по нашим достоверным догадкам имя его было всё же Кехада, и хотя это не сможет ничего изменить в нашем повествовании, я всё же считаю, что в данном случае даже в мелочах следует придерживаться как можно более строгой истины.

Между тем, нам не мешало бы знать, что этому вышеупомянутому джентльмену, в то время, когда он сидел дома в полном бездействии и бездельи, а это продолжалось львиную часть года, выпало несчастье приобщиться к чтению рыцарских инкунабул, которые так пришлись ему по вкусу и столь полюбились, что он забыл и забросил почти всё, что касалось охоты и развлечений, запустил управление своим немудрёным хозяйством, и настолько погрузился в это глупое занятие, что продал добрый кусок своей изрядно запущенной земли, дабы только иметь возможность покупать рыцарские книги. Таким образом, в конце концов он стащил в свой дом все книги, какие только можно было сыскать в округе. И, надо сказать, никакие книги не казались ему столь изысканными, как те, что были написаны знаменитым Фелисиано де Сильвой, потому что ясность его слога и витиеватость его замороченных рассуждений показались нашему чтецу истинным жемчугом, и более того, он просто сходил с ума от тех мест, где были вызовы на поединки или трогательные любовные послания, где можно было обнаружить тирады, подобные этой:

«Мадам! Благорасположение вашего таинственного неразумия, отвергающее моё утончённое здравомыслие, позволяет мне сетовать на ваше всемогущественнейшее цветущее великолепие».

Или что-то в подобном роде:

«… О, высоколобые небеса и божественность вашей обожествлённости вкупе со звездами укрепляют вашу исключительность и делают вас достойным заслуг, которых заслуживает ваше великолепное величие».

Вот такие это были книги! По этим причинам, бедный наш кабальеро, тщась проникнуть в их тайный смысл и разгадать их истинное значение, над чем сломал бы голову дажде премудрый Сократ и чего не достиг бы и сам Аристотель, внезапно воскреснув и попади в такой переплёт, наконец сломал бы себе голову и полностью лишился бы здравого рассудка.

Не лучше обстояло дело и с ранами, которые Дон Бельянис наносил своим врагам и получал от своих врагов, потому что он думал, что какими бы великими мастерами ни были лекари, исцелявшие его, он всё равно должен был являть лицо и всё тело, испещрённое шрамами и ссадинами. Но, тем не менее, он возносил этого автора за то, что тот закончил свою книгу обещанием продолжить эти бесконечные приключения, и посему ему часто приходило в голову желание самому взяться за перо и закончить эту несравненную историю так, как было обещано, и он, без всякого сомнения, сделал бы это и даже, пожалуй, лучше, чем автор, если бы другие более высокие и неотвязные мысли не помешали ему в этом. У него много раз были жаркие споры с местным священником, человеком весьма начитанным и даже, как говорят, выпускником Сигвензы, о том, кто был лучшим из рыцарей и потому — предпочтительнее: Пальмерин Английский или Амадис Галльский. Однако маэстро Николаус, местный цирюльник из того же местечка, утверждал, что никто из них и в подмётки не годится потрясающему любое воображение рыцарю Феба, и что если кто-то может кое-как сравниться с ним, то только Дон Галуар, брат Амадиса Галльского, ибо он тут вне конкуренции, потому что не фитюлька какая-нибудь и не такая плакса, как его брат, и что в храбрости с ним никто рядом уж точно не стоял.

Так вот, он так погрузился в своё чтение, что посвящал все ночи и просиживал над чтением с глубокой ночи до раннего утра, что в конце концов от короткого сна и долгого чтения, совсем иссох умом и потерял здравый рассудок.

Его фантазия переполнилась всем, что он вычитывал в книгах: чудесами и подвигами, сражениями и страданиями, ранами и кознями, любовью и бурями, в общем, всевозможным бредом, который столь прочно засел в его воображении, что стал казаться ему истинной правдой, да такой, с какой не сравнится ничто в мире. Он утверждал, что Руй Диас был очень хорошим рыцарем, но ему никак не сравнится с Рыцарем Огненного Меча, который шутя, одним ударом мог разрубить двух огромных великанов. Он превозносил Бернардо дель Каприо, только оттого, что тот, подобно Геркулесу, задушившему сына Земли Антея, задавил в Россевальском ущельи зачарованного Роланда. Он очень хорошо отзывался о великане Морганте, только потому, что тот, будучи настоящим гигантом, оставался при этом невероятно добр и отменно воспитан. Но никто не стоял у него превыше Царя Монтальбанского, и особенно после того, как тот выехал из своего замка и немилосердно грабил всех, кто только попадался ему под руку, и в своём заморском вояже выкрал идола Мухаммеда, целиком отлитого из золота, как утверждает автор повествования. А получи он на растерзание предателя Галалона, он бы не моргнув глазом, любому отдал бы за это чудо не только свою экономку, но в придачу к ней и любимую племянницу.

В итоге, окончательно свихнувшись мозгами, он пришел к самому своему ужасному решению, к какому едва ли кто склонялся из безумцев, и он счел нужным и необходимым, дабы возвеличить свою честь и послужить как должно своей республике, стать блуждающим рыцарем и пойти по миру с оружием, и лошадью, ища на свою голову приключений и упражняясь во всём, о чём начитался в книгах, полагая благом совершенствоваться во всём, что бродячие рыцари употребляют для упрочения своего имени и славы. Представьте себе беднягу, уже увенчанного в своём больном воображении трудами его дланей, по крайней мере, короной Трапезундского Королевства! И с такими приятными, такими сладостными мыслями, в которых был, поверьте мне, весьма зловещий привкус, он поспешил поскорее реализовать то, что столь стремительно задумал.

И первое, что он сделал — стал приводить в надлежащий порядок своё оружие, которое принадлежало ещё его прадедам и дедам, весь этот хлам, пропахший мочой и покрытый вековой плесенью, который до этого лежал всеми забытый в пыльном углу. Очистив и отремонтировав всё это как можно более тщательным образом, он, однако, увидел, что среди этого добра кой-чего не хватает, и хотя у него есть старый шишак, шлема с забралом у него нет и в помине. Как ни странно, тут ему на выручку явилась его крайне истошная, и в итоге, из картонных коробок он сделал полукруглое подобие шлема с забралом, который, что в сочетании с шишаком, придало всему этому весьма цельный вид. Не будем скрывать от благодарных потомков, что, когда он, дабы проверить свою силу и стойкость своего шлема, вытащил свой меч и нанес ему два удара, то первым же из них он в один момент истребил то, что он сотворил в течение недели, и при этом ему была невыносима та лёгкость, с какой его амуниция разлетелась на куски, однако, убедившись в шаткости и ущербности своего шлема, он сотворил его ещё раз, воткнув для надёжности изнутри несколько гнутых железных прутьев, да так, что в результате остался вполне доволен его крепостью, и, не желая повторять плачевные эксперименты, убедился и признал, что это шлем изумительно тонкой и изящной работы.

Затем сделал смотр своей тощей кляче, и хотя она была хрома на все четыре копыта, и была ущербна много более, чем знаменитая, кобыла Гонелы, и по сути tantum pellis et ossa fuit («Была только кожа да кости» (лат), он счёл, что ни Буцефал Александра, ни Бабьека Сида с ним, как ни крути, не сравнятся. Четыре дня он провёл в досужих размышлениях, какое бы звонкое имя дать своей кобыле, ибо, как он твердил постоянно про себя, не было никаких оснований для того, чтобы такой хороший, знаменитый, как он сам, конь, оказался без звучного имени. Он рассуждал таким образом, что если уж судьбе было угодно устроить всё таким образом, что в его жизни произошли такие серьёзные изменения, то такие же изменения должны произойти и в жизни его коня, хотя бы это было просто изменение имени, и следовательно, его коню подобает новое, громкое и потрясающее имя, подобающее его новому статусу и приличествующее сану хозяина и одновременно напоминающее о прежнем коне, каким ему пришлось быть до того, как его хозяин стал странствующим рыцарем. Всё это время он рылся в своей памяти, и напрягал всё своё воображение, пытаясь выудить оттуда разные имена, изыскивал их, обсмакивал, ощупывал со всех сторон, находя то подходящими, то отбрасывая сходу, переделывал уже имевшиеся и потом брезгливо отметал, снова принимаясь потом составлять из слогов и обрывков слов, и всё это с тем, чтобы наконец остановиться на Росинанте, имени, без всякого сомнения, звучном и благородном, но тонко намекающем на то, что некогда этот конь был обычной сельской клячей, а теперь, обскакав всех скакунов мира, явился самой продвинутой клячей в мире.

Найдя столь удачное имя для своего коня и пытаясь присобачить своё имя к имени своей лошади, он стал тщательно подбирать имена и для себя, и эта титаническая мыслительная деятельность безостановочно кипела ещё восемь дней, пока в её итоге не появился во всём своём блеске Дон Кихот, от, как уже было сказано, дотошные авторы этой подлинной истории выяснили впоследствие, что, без сомнения, его подлинным именем было имя Кихада, а вовсе не Кесада, как считали все прочие. Но вовремя воспомнив, что мужественный Амадис вовсе не удовлетворился тем, что называл себя Амадисом, что было бы слишком сухо и официозно, но добавил к своему имени название своего королевства и страны, чтобы и его сделать знаменитым и прославить в веках, в результате чего и был назван Амадисом Галльским, он счёл, что приличному джентльмену подобает приличествующая добавка к имени, обозначающая место его пребывания, и потому отные его зовут и будут вечно звать Дон Кихот из Ла Манчи, или Дон Кихот Ламанческий, чтобы его род и страна запомнились и были почтены тем, кто первым взял подобное прозвище.

Затем он завершил гомерическую чистку своих лат, гордясь тем, что умудрился сделать из голого шишака полноценный шлем, и держда в уме, что он имеет в своей конюшне гордого рысака с потрясающим именем. Достигнув почти пределов своих желаний, он осознал, что ему нечем заняться, кроме как искать даму, в которую можно влюбиться по уши, потому что странствующий рыцарь без любви всё равно, что пень без листьев и груша без плодов, а тело его лишено души.

Он сказал:

— О, если в назидание за мои грехи или в результате счастливого случая, я окажусь рядом с каким-то великаном, как это обычно бывает со странствующими рыцарями, видит бог, я неминуемо сокрушу его, или рассеку напополам, или, наконец, если я свергну и пленю его, то схомутаю, как раба, и это будет прекрасно, если я смогу привести его к моей милой даме, чтобы он мог встать пред ней на колени и промолвить ей смиренным и дрожащим голоском:

«Я, мадам — великан Каракулиамбр, Владыка Швабер-Малиндруанского Архипелага, который был побеждён в честном бою один на один неизвестным рыцарем, и только потому что ему никогда не приходилось раньше сражаться с такими блестящими рыцарями, как Дон Кихот из Ла Манчи, и он повелел мне предстать перед вами в надежде на ваше милосердие и дабы ваше величество могло распоряжаться мной по собственной надобности и настроению!»

О, каково же было ликование нашего доброго рыцаря, когда он изрекал эту божественную сентенцию! И тем более, что он тут же обнаружил, кого назвать своей дамой.

Нужно отметить, что, как полагают, в местечке неподалеку от его села проживала очень недурная видом бабёнка, крестьянка, в которую он когда-то был влюблен, хотя, понятно, она этого никогда не знала, и узнай про такое, ей это бы точно не понравилось. Звали её Алдонзой Лоренцо, и ему показалось, что было бы неплохо присудить ей звание Дамы Сердца, и, подыскивая для неё подходящее имя, которое не сильно отличалось бы от её собственного, и одновременно ассоциировалось бы с именем какой-нибудь знаменитой принцессы или великосветской дамы из книг, он пришёл к глубокому убеждению, что нет ничего лучше, как назвать её Дульцинеей Тобосской, что логично, ибо родом она была из селения Тобоссо, именем, по его мнению, утончённым и гораздо более значительным, чем все прочие имена, которые он непрерывно перебирал в уме целые сутки напролёт.

Глава II

Рассказывающая о первым триумфальном выезде гениального дон Кихота из своего села.

Завершив таким образом все свои приготовления, Дон Кихот не захотел больше сидеть на месте, и решил тут же приняться за приведение в жизнь своего замысла, сочтя, что всякое промедление с его реализацией самым пагубным образом отразится на ждущем его подвигов человечестве, ведь, полагал он, время не ждёт, сколько в мире зла, которое нужно искоренить, сколько кривды, которую нужно выпрямить, сколько несправедливости в мире ждёт исправления, сколько обид требуют его вмешательства, чтобы загладить их. И так, не раскрывая никому своего намерения и тогда, когда никто не мог видеть его, однажды утром того июльского дня, который обещал быть одним из самых жарких месяцев лета, он нацепил все свои доспехи, захватил все свои орудия, поднялся и залез на Росинанта, кое-как приладил свой новый шлем к голове, поднял щит, схватил копьё, и через задние ворота скотного двора выехал в поле, полный волнительного счастья и чарующего воодушевления, горя восторгом, чтобы побыстрее увидеть, как легко удалось дать начало этому величественному доброму намеренью.

Но едва он осознал себя стоящим посреди поля, как на него обрушилась страшная мысль, и такая страшная, что он впал в испарину и уже стал подумывать прекратить своё начинание и отступить, и надо сказать, вот по какой причине: он вдруг вспомнил, что не посвящён в рыцари, и что, по рыцарским законам, он не мог и не должен был брать в руки любое оружие, потому что не имеет права вступать в схватку с любым посвящённым рыцарем, и пока он был новобранцем, он обязан был носить белое оружие, пока его доблесть не позволит ему снискать статус рыцаря и завоевать девиз на щите. Эти мысли заставили его заколебаться и усомниться в правильности принятого решения, и он уже хотел было повернуть назад, но, возможно, безумие больше, чем какая-либо другая причина, подтолкнуло его к мысли, что в рыцари его может посвятить в подражание многим рыцарям, о коих он читал в книгах и которые поступали так, первый попавшийся на его пути встречный-поперечный, тот, кто с ним первый столкнётся, и всё это — подражая многим другим рыцарям, которые сделали это, по его словам, и о чём он читал в книгах, которые у него были. Что же касается оружия и доспехов, то он намеревался надраить их таким образом, чтобы они были белее доспехов Арминия, и на этом успокоился и продолжил свой путь, не имея другого направления, кроме того, которым трусил его конь, полагая, что в этом и состоит сила Провидения на пути к самым лучшим приключениям.

И вот, труся по полю, наш новый авантюрист, при этом беседовал сам собой:

— Кто бы сомневался, но в грядущие времена, когда моя славная история выйдет на свет, и истинная история моих знаменитых деяний станет известной миру, то мудрец, который их опишет, дойдя до места, когда я буду рассказывать про этот мой первый славный выход, он скорее всего будет описывать его так:

«Едва только златовласый Феб распустил на лице широкой и просторной земли золотые кудри своих прекрасных волос, едва малюсенькие, ярко окрашенные птички своими ангелоподобными, сладкими, гармоничными трелями приветствовали пришествие розовопёрстой Авроры, которая, оставив мягкое ложе своего ревнивого супруга, распахнула врата и окна высокого Ламанчского горизонта и обратила взор на проснувшихся смертных, когда знаменитый рыцарь Дон Кихот-Де-Ла-Манча, оставив в покое пух и перья мягчайшей своей перины, вскочил на знаменитого коня своего Росинанта и тронулся в долгий путь по древней, славной Монтиэльской равнине…»

Тут Дон Кихот не соврал — он ехал именно по этой приснопамятной долине.

И надо добавить, что он ехал, и продолжал бормотать при этом себе под нос:

— Блажен тот век и вечно блажен тот, кому выпадет описывать по порядку все мои божественные и воистину достославные подвиги и деяния, достойные того, чтобы быть воспетыми в поэмах слух и изображёнными на полотнах и вычеканенными в мраморе в будущем в назидание благодарным потомкам. О, ты, прекрасный волшебник, кто бы ты ни был, тот, кому выпадет лицезреть и описывать невиданные мои подвиги и приключения, об одном молю тебя, что ценится выше золота этого мира! Не забудь, верного моего Росинанта, сосед, который был со мной во всех моих переделках и на всех моих дорогах, где бы я ни был!

Затем он снова открыл рот, и стал чревовещать, как будто он действительно был по уши в кого-то влюблён:

— О, принцесса Дульцинея! Жестокая захватчица моего сердца! Очень обидно мне, что я был изгнан тобою, и мне, осыпанному укоризненными упрёками, предложено было держаться как можно дальше от вашей несравненной красоты и величия. О, умоляю вас! Выньте из меня своё оружие, и проявите милосердие к тому, чьё сердце, страдая, продолжает вас любить!

С этими словами он как будто нанес кому-то ещё один, теперь уже последний удар, всё так, как его учили его книги, подражая, как только было в его силах витиеватому языку этих романов При этом он трусил на своей кобыле так медленно, и солнце заходило с таким запозданием, и с таким жаром, что его было бы вполне достаточно, чтобы растопить ему все мозги, если бы они у него были.

Почти весь этот день он плёлся, не зная, что ему ещё сказать, и с ним не происходило практически ничего, вследствие чего он сразу пришёл в отчаяние, ведь ему очень хотелось наткнуться на кого-нибудь, на ком можно испытать силу своей мужественной руки. Авторы могут подтвердить, что его первое приключение произошло в Ущелье Лаписо, когда же другие утверждают, что это были ветряные мельницы. Но то, в чём я мог убедиться лично сам, что я смог узнать об этих случаях в местных летописях, и то, что я записал в своих «Анналах», это то, что он бродил весь тот день, и к вечеру и он сам и его верный Росинант смертельно устали и проголодались, и что, вперяясь во всё окружающее, чтобы увидеть хоть какой-нибудь завалящий замок или кибитку пастухов, или шатёр бедуинов, где можно было бы подкрепиться хоть какой-то пищей и питьём, размять затёкшие счлены, и тут он видел, что совсем не далеко от дороги, по которой ехал, стоит постоялый двор, который был так желанен для него, как путеводная звезда для заблудившегося, готовая не просто вести его к Храму Спасения, а втолкнуть его внутрь этого храма. Он поспешил тронуть поводья и Росинант подошёл к постоялому двору как раз вовремя, потому что уже стало вовсю смеркаться

Они были совсем близко от ворот, когда две девушки, из числа тех, какие ходят по рукам, в сопровождении погоншиков мулов они собирались быстро попасть в Севилью и вынуждены были заночевать на постоялом дворе, в то время как всё, что наш авантюрист выдумывал, видел или воображал, как это было сделано по образу и подобию описанного в книгах, так что в этот момент у него в мозгу что-то щёлкнуло и он увидел не забытый богом постоялый двор, а замок с четырьмя рослыми сверкающими башнями по углам, гремящим цепями продъёмным мостом и со всеми теми его многочисленными приверженцами, которые несомненно обретаются в подобных замках. Тут Дон Кихот дёрнул Росинанта за поводья, надеясь, что какой-нибудь карлик встанет между зубцами стены и подаст сигнал какой-нибудь трубой о том, что рыцарь прибыл в замок. Но как он увидел, что карлик сильно запаздывает и что Росинанту не терпится добраться до родной конюшни, он подошел к воротам постоялого двора и тут увидел двух наших гулящих бабёнок, оказавшихся тут как тут, и при этом приняв их не то за почтенных красоток, не то за красивых дам, неспешно прогуливающихся перед воротами королевского замка.

Надо было тому приключиться, что какой-то хулиган-свинопас, который сгонял с истоптанных пажитей стадо своих свиней — прощу прощения, но никому ещё не удалось по другому назвать этих милых существ, ибо только так они и называются — затрубил в рог, по знаку которого они они вновь собирались в стадо, и мгновенно представил Дон Кихоту то, что тот хотел узреть, что, де, какой-то гном сделал подал знак о его пришествии, и тогда, с великой радостью бросился к постоялому двору и к дамам, которые, однако, увидев, что на них надвигается нечто огромное и очень странно экипированное в диковинный наряд, с копьем и щитом пред собой, и полные страха, собирались уже броситься от него на постоялый двор, но Дон Кихот, пытаясь предотвратить их истошное бегство, и убедить в том, что ничего страшного не происходит, подняв картонное забрало и явив всем высохшее, пыльное лицо, спокойным голосом, почти нежно сказал им:

— Не бойтесь, милые сердцу моему мадмуазели, ибо не следует бояться ни одного из тех, кто принадлежит к тому ордену, к которому принадлежу и я, и который не способен чинить зло кому бы то ни было, тем более столь знатным и высонравственным девицам, как ваши милостивые высочества!

Бабёнки эти воззрились на него во все глазищи, выискивая лицо, на которое снова сползло это мерзкое забрало, но, как только они услышали, что их называют девицами, что было столь далеко далеко от истины, учитывая их профессию, они не могли не заржать так, что Дон Кихота это, кажется, даже немного смутило, но он пересилил желание ретироваться и сказал им:

— Хорошо, кажется, мирская красота обрамляется степенностью, и надо признать, что беспричинный, легкомысленный смех, поверьте, я говорю не о вас, и не для того, чтобы вас огорчить, смутить или расстроить, является признаком дурного воспитания или плохого вкуса!

Язык его, который дамы не понимали вовсе, и нескладные манеры нашего рыцаря вызывали в них всё более сильный смех, а в нём — гнев, и не явись сюда сам трактирщик, неизвестно чем бы всё это ещё кончилось. Трактирщик, который, будучи слишком толстым, в соответствии с этим качеством, был человеком и очень спокойным, можно сказать, меланхолическим, но даже он, завидев нелепую фигуру, вооружённую жутким тяжёлым копьём и корявым, ржавым щитом, топорщащимися чешуями панциря, чуть было не присоединился к дико ржущим девицам, и ему стоило невероятных усилий, чтобы удержаться от дикого хохота. Но в итоге, опасаясь непредсказуемости этой корявой машины убийства и разрушения, он решил как можно более вежливо поговорить с прикольным типом, и по-человечески выведать его намерения и потому сказал ему:

— Если ваша милость, господин рыцарь, ищет гостиницу, аминь, с ложем, то надобно знать, что таких тут нет вовсе, а у нас есть только кровати, а всё остальное у нас в великом изобилии, правда кроватей, честно говоря, кот наплакал!

Дон Кихота, узрев смирение начальника крепости, а он принял пузатого хозяина постоялого двора именно за коменданта крепости, который, как ему показалось, мог быть провожатым для него, понизил тон и умиротворённо изрёк:

— Для меня, господин костельничий, достаточно всего, что я вижу, потому что мой наряд — моя кольчуга, битва — мой лучший отдых, борьба — это всё.., ну и так далее.

Хозяин, послушав его, возомнил что гость назвал его «костильничим», потому что он был похож на здоровых кастильских парней, а на самом деле он был андалузцем, да ещё с пляжа Сан Лукар, и не менее вор и громила, чем знаменитый Кака Кастильский и не менее жуликоватый, чем школяр или студент, так что он в итоге ответил ему:

— Я так рад, что в соответствии с вашими требованиями кровати вашей милости будут жёсткими, как булыжник, и ваш сон, таким образом, будет всегда чуток и таким образом вам сам бог предоставил удачный случай, поселив в моей скромной хижине и случай этот таков — вас поджидает миллион возможностей и поводов не смыкать глаз хоть целый год, а то, что в эту ночь вы ни разу не сомкнёте глаз, я могу вам гарантировать!

И, сказав это, он взял на абордаж кобылу Дон Кихота, который с большим трудом спешился и едва стоял на ногах, потому что с утра у него во рту маковой росинки не было. Затем он сказал хозяину, чтобы тот получше позаботился о лошади великого пилигрима, потому что это было по его мнения самое лучшее травоядная тварь в мире. Пузан посмотрел на жалкую кобылу, и не нашёл в ней и половины заявленных достоинств, какие утверждал Дон Кихот, и тут же отвёл четвероногого друга Дон Кихота в стойло, и мгновенно вернувшись назад, осведомился, не угодно ли тому чего пожелать и увидел, как девицы снимают с нашего рыцаря потные доспехи и уже помирились с ним. Хотя девкам легко удалось сорвать с него нагрудник и наплечники, но ожерельник и картонный шлем сидели на нём, как влитые, и с них свисали длинные зелёные ленты с узлами по всей длине.

Таким образом, ввиду того, что узлы девицам развязать не удалось, снять шлем не представлялось иным способом, кроме как разрезав многочисленные ленты, на что доблестный наш Дон Кихот не пошёл бы даже под страхом смертной казни, в результате чего ему пришлось до утра просидеть в шлеме, и он был до того смешон и комичен своим нелепым видом, что ничего смешнее в мире наверняка бы не нашлось.

Пока девки разоблачали его от липких доспехов, он, принимая их за благородных донн и герцогинь, признанных жемчужин гостеприимного замка, ублажал их чрезвычайно проникновенными стихами:

И за ним они ходили, когда узнали, как зовут моего коня, которого нельзя было не полюбить, а меня, да будет вам известно, зовут Дон Кихот Ламанчский, и хотя я не имел намеренья козырять своим именем допрежь того, как миру явятся мои подвиги, о которых вы можете не беспокоиться, потому что они неминуемо будут совершены в вашу честь, милые дамы и вам во благо, однако предварив их к нынешним обстоятельствам блестящим романом о Ланцелоте, я был принуждён открыться вам гораздо раньше времени. Впрочем, пора, когда они будут всецело руководить мной, а я всецело повиноваться им во всём — не за горами, и тогдамоя длань будет прислуживать вам в любых делах, какие вы бы только ни возжелали.

Девицы, не приученные к подобной выспренной риторике, помалкивали, а потом просто спросили его, не хочет ли он чем-нибудь подзакусить.

— Кто угодно, только не я мог бы отказаться от таких лестных предложений! — ответил дон Кихот, — потому что это, как я полагаю, было бы весьма уместно!

На беду дело было в пятницу, на постоялом дворе ничего больше не нашлось, кроме небольшого количества старой трески, и осталась от прочих гостей, и называется в Кастилии «абадехо», в Андалузии — «бакалао», кое-где в Испании известна, как «курадилло», а в остальных весях гремит как «трухуэлла».

.Они спросили его, не будет ли ему угодно на сей раз удовольствоваться самыми мелкими Трухуэльками, потому что другой рыбы, которую можно было бы съесть, на постоялом дворе в настоящее время нет.

— Поскольку существует много видов трухуелей, — ответил Дон Кихот, — они вполне могут служить в качестве одной большой форели, потому что имей я восемь реалов, мне не было бы никакой разницы, будет ли это восемь монет по одному реалу, или одна монета ценой в восемь реалов. Тем более, что очень может быть, что эти трухуели окажутся более нежными, чем большая форель, в той же степени, как молодая телятина порой оказывается нежнее старой говядины, а юный козлёнок питательнее древнего вонючего козла. Но, как бы то ни было, со всем этим мы разберёмся позже, тем более, что только надёжная работа желудка способна поддерживать такие возможности организма, которые позволяют ему постоянно таскать оружие, не говоря уж о тяжёлых доспехах, которые настоящий рыцать принуждён почти никогда не снимать!

Стол был поставлен прямо у ворот гостиницы под аляповатой вывеской и благородный хозяин ни слова не говоря, принёс своему гостю тарелку с порцией плохо вымоченной и ещё хуже приготовленной трески и куском хлеба, такого же чёрствого и заплесневевшего, как и его латы. Поверьте мне на слово, смотреть на то, как он ест, было невыносимо смешно, и кому посчастливилось увидеть такое, все хохотали во весь рот, потому что на голове у него сидел шлем, и даже подняв забрало, невозможно было положить ни одного куска в рот, если бы кто-нибудь не стал ему помогать. Эту обязанность пришлось поневоле взять

на себя одной из дам, которая клала куски ему в рот, ну а уж как ему было напиться — тут и её фантазия истощилась, ибо напоить его обычным способом было совершенно невозможно. Из этой ситуации в конце концов изыскал выход хозяин, который просунул полую тростинку в щель и, вставив её глубо в рот Дон Кихота, стал лить туда вино, а Дон Кихот, пуще всего опасаясь лишиться зелёных лент с узлами, безропотно терпел все эти немыслимые пытки и издевательства.

В этот момент случилось заглянуть ветеринару и по совместительству коновалу, которому предстояло охолащивать поросят в округе, и как только он прибыл, он тут же стал свистеть в свистульку, и так четыре или пять раз, что в очередной раз подтвердило Дон Кихоту, что он находится в некоем именитом замке, и что идёт его официальное представление собравшейся публике с музыкой и важными персонами, и поэтому дивно одетыми слугами поданы роскошные блюда, и что засохшая треска — нежная парная форель, заплесневевшая корка — белоснежный, свежайший хлеб, непотребные девки — роскошные светские дамы в фижмах, а пузатый владелец постоялого двора — владелец невиданного по красоте замка, и таким образом и его первый выезд в качестве странствующего рыцаря, вкупе с самой идеей пуститься в подобные странствия — всё это показалось ему невероятно удачным стечением обстоятельств. Одна только мысль портила общее ликующее настроение — та, что он до сих пор не посвящён в странствующие рыцари и не приткнулся пока что ни к какому ордену, а ежели это так, то ему пока что не дано права участвовать в каких-либо великих приключениях.

Глава III

Где рассказывается о том, как Дон Кихот умудрился посвятить себя в рыцари.

И так, измученный этими размышлениями, он сократил свой ветреный и ограниченный ужин. Когда он закончил, он позвонил ветеринару и, заперевшись с ним в конюшне, встал пред ним на колени и сказал:

— Не встать мне с этого места, храбрый джентльмен, где бы и ни находился, пока ваша милость не соизволит даровать мне чудо, которое я хочу испросить у вас, и которое послужит хвалой вам и всему человеческому роду.

Ветеринар, увидев своего гостя у своих ног и услышав подобные эскапады, очумел и растерянно смотрел на него, не зная, что ему делать и не ведая, что сказать, и наконец стал просить его подняться с колен, с чем наш доблоестный идальго согласился только при условии выполнении его нижайшей просьбы.

— Я не ожидал от вас большего великодушия, сэр, — ответил дон Кихот, — Итак, мы согласились с вами в том, что дар, о котором я просил вас и который был вами мне милостиво предоставлен, дарован мне, и что завтра поутру вы должны посвятить меня в рыцари, и сегодня ночью в часовне вашего замка я буду всю ночь напролёт бдеть над оружием, и завтра, как я уже сказал, будет наконец исполнено то, что так желанно мне, чтобы я имел полную возможность отправится на все четыре стороны в поисках приключений во имя всех сирых и нуждающихся, как подобает настоящему бродячему рыцарю, к каковым я, как вы понимаете, буду принадлежать, будучи призван к исполнению великих предначертаний и подвигов!

Ветеринар, который, как уже говорилось, был немного проходимцем и жуликом, ошарашен и уже совершенно убедился в абсолютной ненормальности гостя, сразу решил ни в чём ему не перечить, всячески поддакивать ему, чтобы тот ни заявлял и какие бы суждения не выказывал, тем более, что скорее всего можно было поржать всю ночь. Он решил из соображений юмора во всём последовать за ним, и поэтому тут же подтвердил Дон Кихоту, что он во всём ох как прав, и всё, что он хотел и просил — просто классно, они полны такого неизмеримого здравого смысла, что вызывают восхищение, к тому же и запретить их по закону совершенно невозможно, и что это благодаря Всевидящему Провидению только у такого важного и серьёзного господина могло появиться столь же величественное намеренье, и что он сам по молодости лет когда-то грешил подобным времяпровождением и забавами: он-де ходил-бродил по планете в поисках разных приключений, не без того, чтобы забывать всегдашние посещения Перчелеса или визиты на Малагу, остров Риаран, Компас Севильи, Азогуеро Сеговии, Валенсийскую Оливеру, Гранадскую Рондиллу, Сан-Лукарский Пляж, Сен-Потрох, Кордову и Все Притоны Толедо, и ряда других сторон, где ему пришлось прибегать к средству правовой защиты и быстроте ног, однако где он много усовершенствовал ловкость, участвуя во многих проделках и не давая проходу ни одной вдовьей юбке, растляя девиц, и соблазняя несовершеннолетних,20 и, наконец убедившисьв том, какая трубная слава гремит во всем судам, судишкам и судилищам Испании, решил уединиться в этом своём заколдованном замке, где он живёт, пользуясь своим и чужим имуществом, в великом счастии оттого, что ему удаётся собрать всех блуждающих рыцарей, какие только не шляются по миру, в каком бы качестве и в каком бы состоянии они ни прибывали к нему, токмо из своего личного пристрастия и любви к ним, с совершенно мизерной поправкой, состоящей в том, чтобы они по возможности делились с ним своим немалым достоянием.. Он также сказал Дон Кихоту, что в его замке не было никогда никакой часовни, где можно было бы безнаказанно бдеть над оружием, потому что старая часовня только что была снесена им в намеренье тут же выстроить новую, а новую пока не удалось построить из-за катастрофической нехватки денег, но в случае необходимости он знает, что бдеть над оружием блуждающим рыцарям позволяется, где угодно, и что в ту ночь он может хорошо и на славу побдеть во дворе замка, на гумне, дабы к утру, благодаря Господу, были сделаны все надлежащие по такому случаю приготовления и совершены все подобающие церемонии, чтобы Дон Кихот стал наконец настоящим рыцарем и, надо сказать, таким рыцарем, каких в мире ещё надо поискать!

Затем он стал выспрашивать у Дон Кихота, есть ли у него деньги, на что тот ответил, что у него в кармане шаром покати, ибо он никогда не читал в рассказах бродячих рыцарей, чтобы кто-то имел их.

На что сразу загорячившийся хозяин ответствовал, даже начав заикаться, что, видимо, Дон Кихота кто-то обманул, поскольку даже если в каких-то рассказах не было написано, что у блуждающих рыцарей должны быть деньги, то это только потому, что о таких азбучных, самом собой разумеющихся вещах говорить — плохой тон, и это вовсе не значит, что блуждающему рыцырю не подобает иметь при себе деньги или чистую сорочку, и уж тем более не говорит о том, что этих необходимых предметов у них никогда не было. Напротив, продолжил он, у блукающих рыцарей, несмотря на лживые сплетни, которые о них распространяли досужие авторы, что-де сорочек у них вовсе не водилось, или они были сплошь всяким гнильём, на самом деле всегда был изрядный запас свежих сорочек и тугой кошелёк про запас. И что, де, не во всём надо на слово доверять всяким романам, которые ещё неизвестно кто насочинял на потребу всякой сомнительной публики и они всегда имели при себе как чистые сорочки, так и даже подковы в подсумках, не говоря уж о баночках с лечебной мазью на худой конец, чтобы исцелять раны, неизбежные во всяких битвах и катавасиях, потому что не часто в полях и пустынях, где им приходится сражаться и получать ранения, найдётся хоть кто-то, кто мог бы исцелить их, если, разумеется, у них не оказывался под рукой мудрый волшебник, готовый тут же спасти их, посадив на какое-нибудь попутное облако какую-нибудь девицу или гнома с склянкой святой воды или целебной микстурой и направив их к нему, дабы он, испив хоть каплю такой жидкости, тут же мгновенно излечивался бы от своих ран, до такой степени, как если бы у него их не было вовсе, но, пока этого у них не было, у прошлых рыцарей было другое — все их оруженосцы, как на подбор, были обеспечены деньгами и другими необходимыми вещами, такими как бинты и мази, и если случалось, что у таких рыцарей не было оруженосцев, что было невероятно редко и странно, они носили всё необходимое в очень маленьких сумочках, которые они привязывали к конской упряжи с таким пиететом, как будто это было что-то самое важное для них, впрочем, подобные обычаи возить с собой седельные сумочки не принадлежит к саамам излюбленным обычаям странствующих рыцарей. И за хозяин даёт ему очень хороший, дружеский совет, хотя мог бы и приказать ему, как новоявленному крестнику, впредь и на веки вечные больше не отправляться в путь без денег, и без упомянутых предостережений, и что он сам скоро увидит, как у него всё пойдёт по маслу, если он будет исполнять его предначертания.

Дон Кихот пообещал в точности сделать то, что ему советовал хозяин и со всей своей пунктуальностью. И следом за тем он отдал приказ себе начать бдеть над оружием, и совершить это в большом загоне, который стоял рядом с постоялым двором, и, собрав все свои доспехи, Дон Кихот, возложил их на перевёрнутое корыто, которое стояло у колодца, и, обняв свой боевой щит, ухватился за копье и с нежностью начал кружить вокруг корыта, почти не заметив, что едва началась прогулка, как кончился день и на постоялый двор пала тёмная ночь.

В это время хозяин рассказывал всем, кто был на постоялом дворе, о безумии своего гостя, о его странном бдении над оружием и о его убийственных латах, которые ему поручено освящать. Постояльцы издалека поглядывали на Дон Кихота, и видели, что он, со смущенным видом, иногда начинает выписывать кренделя вокруг корыта, а потом начинал чинно прохаживаться, или опершись на копьё, вперял очи в в своё оружие, и долго не отводя пристального взгляда.

Был самый разгар ночи, но Луна светила с такой силой, что вполне могла конкурировать с Солнечным светилом, и поэтому всё, что бы ни делал молодой рыцарь, было ясно видно любопытным зрителям. Одному из погонщиков мулов, которые нашли приют ан постоялом дворе, на свою голову пришла затея пойти напоить своих лошадей, для чего потребовалось снять оружие Дон Кихота с водопойного корыта, и Дон Кихот, увидев его, вслух громко сказал:

— О, ты, кто бы ты ни был, дерзкий рыцарь, осмелившийся дотронуться до оружия самого отважного странствующего рыцаря на свете, самого славного из тех, кто когда-либо держал меч! Смотри, что ты наделал, и не трогай моего оружия, если не хочешь заплатить своей жизнью за эту неслыханную дерзость!

Погонщик не обратил ровным счётом никакого внимания на веские доводы Дон Кихота, хотя ему лучше бы было прислушаться к ним, дабы остаться в добром здравии, и схватив латы за лямки, закинул их куда подальше. Увидев такое, Дон Кихот воздел глаза к небу и, обратив свои мысли к несравненной госпоже своей Дульцинее, возопил:

— Узрейте меня, госпожа моя, в наипервейщей беде моей, не лишайте меня своей милости и покровительства и дозвольте мне отмстить за оскорбление, нанесённое моей незапятнанной ничем чести этими подлыми негодяями!

И, высказав эти и другие подобные доводы, опустив на землю щит свой, он поднял копье двумя руками и нанес погонщику такой жуткий удар по голове, что погонщик тут же повалился на землю, и случись Дон Кихоту нанести погонщику ещё один такой же удар, ему уже лекарь не понадобился бы. Совершив это, Дон Кихот собрал своё оружие и вслед за тем стал прогуливаться с тем же спокойствием, что и раньше. Немного погодя, не зная, что произошло, потому что погонщик всё ещё лежал у корыта без чувств — пришёл другой погонщик с намерением напоить мулов, и опять стал снимать оружие, чтобы освободить водопойную колоду, на что Дон Кихот, не говоря уже ни слова и не испрашивая ни у кого ни помощи, ни разрешения, снова отпустил щит и снова поднял копьё, и тут же со страшною силою опустил его, разбив голову погонщика на три или четыре части, после чего тот упал на карачки у корыта и стал искать очки в придорожной траве. На шум сбежались все постояльцы-водоносы во главе с хозяином постоялого двора. Увидев это, Дон Кихот, загрёб щит и, возложив руку на свой меч, сказал:

— О венец земной красоты, сила и стойкость моего ослабевшего сердца, цветок Вселенной, настало время обратить милостивый взор Величия Твоего на бедного пленного рыцаря, который подвержен смертельной опасности ради тебя!

Это придало ему такое мужество, что, если бы сейчас на него набросились все погонщики мира, он не отступил бы ни на шаг. Товарищи двух раненых, увидев их, стали издалека швырять камни в Дон Кихота, который, как можно более ловко отбиваясь от них своим щитом, тем не менее не осмеливался отступить от кучи, дабы не бросать охраняемого им оружия.

Хозяин кричал во весь голос, чтобы его оставили в покое, потому что он уже говорил им, что пред ними сумасшедший, и что он ещё больше сойдёт с ума, и даже если он перебьёт их всех, ему всё равно ничего не будет!

Дон Кихот тоже не отставал от хозяина и горланил во всю глотку, что погонщики — кровавые злодеи и убийцы, а хозяин

замка — злобный, невоспитанный рыцарь, ибо если он согласился с тем, чтобы с благородным бродячим идальго так обращались, Он,

Дон Кихот, как только будет посвящён в рыцари, с ним жестоко поквитается, как тот того и заслуживает!

— А вы, ублюдки, для меня — пустое место!

Идите, идите сюда!

Бросайте свои булыжники, оскорбляйте меня, сколько хотите, ну же, идите сюда, подходите, я вам заплачу полную цену за вашу неописуемую наглость!

Он говорил так громко и решительно, что сразу внушил всем погонщикам дикий страх и отчасти это, отчасти уговоры хозяина, заставили их прекратить швырять камни, а Дон Кихот отпустил раненых с богом и вернулся к дозору подле своего оружия с ещё большей невозмутимостью и спокойствием.

Хозяина уже изрядно достали выходки гостя, и чтобы их поскорее прекратить, он решил поскорее свершить этот мрачный обряд посвящения, чтобы не случилось ещё более горших бед и неприятностей.

И вот, подойдя к нему, он стал для вида лебезить и извиняться за наглость погонщиков, которые стоили Дон Кихоту стольких неприятностей, и пообещал наказать их примерным образом за их неслыханную дерзость. Далее

Он сказал ей, что в том замке нет часовни, но в принципе особой необходимости для такого дела в ней нет, и насколько он осведомлён в процедурах посвящения, то она состоит в хорошем подзатыльнике и ударом шпагой по спине посвящаемого, дело нехитрое,

которое можно сварганить в любом месте, это-де он почерпнул, зная церемониалы некоего ордена, и это можно сделать в голом поле, что касается бдения над оружием, то Дон Кихот побдел уже вполне достаточное время и потому с этим делом надо заканчивать, бдеть надо не более двух часов подряд, а Дон Кихот пробдел уже целых четыре, а это явный перебор. Дон Кихот поверил ему на слово и сказал, что во всём готов повиноваться хозяину, но что ритуал нужно завершить как можно шустрее, и следует поспешить, потому что как только он станет настоящим рыцарем, и на него посмеет кто-то напасть, он не оставит никого из нападающих в живых, за исключением тех, за кого лично будет просить хозяин замка, тех он пощадит, да и то из чистого уважения.

Предупреждённый таким манером хозяин постоялого двора, не будучи дураком, мигом сбегал за огромным амбарным гроссбухом, куда он записывал расход ячменя и соломы для погонщиков и держа огарок свечи в руке в сопровождении двух разбитных девиц и мальчика-слуги подскочил к Дон Кихоту и повелел ему встать на колени, открыл гроссбух, и сделав вид, что он читает какой-то священный псалом, и бормоча что-то себе под нос, внезапно дал ему увесистую затрещину, а затем, продолжая нести свою священную околесицу, шмякнул что было сил Дон Кихота его же собственным мечом по спине.

Сделав это, он повелел одной из шлюх подпоясать Дон Кихота мечом, что та сделала с величайшим тактом и деликатностью, и на самом деле им требовалась немалая выдержка, чтобы при этой процедуре не прыснуть со смеха, и только воспоминания о недавних подвигах новоиспечённого рыцаря заставляли их трепетать от ужаса, и тогда смех поневоле замирал на их губах.

Затем одна из наших добрых дам изрекла:

— Дай-то Бог нашему милосердному рыцарю удачи во всём и во всех делах ваших!

Дон Кихот спросил, как её звать, ибо важно знать всех поимённо, кто оказал ему такое немыслимое благодеяние, и посему ему необходимо знать имя той, с кем ему предстоит разделить почести от подвигов, которые он намерен совершить в ближайшем будущем своею собственной дланью.

Она ответила ему с великим смирением, что её зовут Недотрога, и что она дочь башмачника, проживающего в Толедо у подножия Санчо Биеная, и отныне, где бы ей не пришлось быть, она готова услужить ему и всегда будет рада считать его своим Господином.

Дон Кихот умолял её, чтобы она, ради своей любви, сделала

ему милость считаться настоящей доньей и отныне величаться Доньей Фон Недотрогой.

Она тут же пообещала ему это, а другая в это время цепляла ему шпоры, и он повторил с ней тот же коллоквиум, какой был при цеплянии меча. Он снова спросил её, как её звать, и она ответствовала, что её зовут Доветра, и она дочь почтенного мельника из Антекеры, после чего он и её призвал зваться доньей Доветрой, с гарантией, что он будет служить ей, как верный и преданный слуга.

Хозяин видел, что дон Кихот сидит, как на иголках, в великом нетерпении отправится в поход в поисках новых приключений, и всё время поглядывает на своего верного Росинанта, и наконец он бросился к нему и в одно мгновение оседлал, встал на стременах и объехав вокруг хозяина, стал говорить ему какие-то странности, и в конце концов в запутанных и витиеватых словах

не забыл поблагодарить его за удачно совершённое посвящение, подчеркнув, что ему едва хватает слов благодарности для этого.

Хозяин же постоялого двора, видя, что его гость уже находится за воротами постоялого двора и наконец

Убывает из его владений, и явно обрадованный этим, в не менее высспренных, хотя и в менее кратких выражениях, обратился к дон Кихоту с ответной речью, и не испросив никакой платы за ночлег, отпустил его с миром в путь.

Глава IV

О том, что случилось с нашим рыцарем, когда он выехал с постоялого двора.

Когда Дон Кихот выехал с постоялого двора, он так лихо скакал, так суетился от радости, что уже посвящён и стал настоящим рыцарем, что под ним чуть не лопнула лошадиная перевязь.

Но, вспомнив наставления хозяина постоялого двора и столь необходимые для рыцаря приготовления, которые не мешает произвести для блага дела, а особенно о деньгах и сорочках, он решил вернуться домой и обзавестись всем необходимым, в том числе оруженосцем, проча к себе на эту важную должность одного соседского крестьянина, человека бедного и обременённого детьми, но словно созданного для этой почётной миссии.

С этой мыслью он направил Рочинанта в свою деревню, который, словно почуя его желание, и увидев перед собой родное стойло, так охотно затрусил по дороге, что казалось, что ноги его не касаются земли.

Не успел он проехать сколь-нибудь значительное расстояние, как по правой его руке, из густого леса, вдоль которого он ехал, раздались жалобные крики, похожие на стоны, и едва услышав их, Дон Кихот воскликнул:

— Благодарю небо за ту неслыханную милость, которой они одарили меня, поставив меня перед тем, что я смогу столь скоро приступить к исполнению того, к чему я призван своим рыцарским долгом для сбора плодов моих добрых желаний! Эти голоса, несомненно, принадлежат кому-то, кто нуждается в моей благосклонности и вспоможении.

И тут же поддёрнув вожжи, он направил Росинанта туда, где, как ему казалось, слышатся голоса, и едва он углубился в лес на несколько шагов, он увидел кобылу, привязанную к огромному дубу, а к другому дубу был привязан до половины обнажённый мальчик, примерно пятнадцати лет от роду, тот самый, который подавал голос, громко постанывал, и надо сказать, не без причины, потому что кряжистый крестьянин нещадно стегал его по спине хлыстом, сопровождая каждый удар обвинениями и упрёками:

— Держи язвк за зубами и смотри у меня!

А мальчуган в ответ только повизгивал:

— Господин мой! Не бей меня снова! Я больше не буду! Христом богом клянусь! Я больше не буду! Обещаю! Я теперь со стада глаз не буду спускать!

И, увидев, что творится, Дон Кихот сердитым голосом прокричал:

— Ты! Невежественный, крамольный рыцарь! Что ты творишь зло по отношению к незнакомцу, который не в силах защитить себя! А ну-ка, садись на коня, бери копьё… — Дон Кихот заметил, что у крестьянина было тоже было копьё, брошенное на землю там, где стояла кобыла, — …и я покажу тебе, где раки и зимуют и какой ты мерзкий трус, если такое можешь творить!

Селянин, увидев над собой кошмарную фигуру, сплошь увешанную ржавым оружием и размахивающую копьём перед самым его лицом, помертвел от страха, думая, что всё, явилась его смерть, и дрожащим миролюбивым, заискивающим голоском пролепетал в ответ:

— Милостивый господин рыцарь, этот мальчуган, которого я наказываю здесь — мой беспутный слуга, который служит мне тем, что охраняет стадо моих овец и в исполнении своего долга такой раззява, что я каждый день лишаюсь по меньшей мере по одному барану, и потому я вынужден наказывать его нерадивость и разгильдяйство или скорее жульничество, хотя он утверждает, что это я плутую и возвожу за него поклёп, чтобы не платить ему, но видит бог, этот негодяй лжёт в каждом своём блудливом слове!

— Ты лжешь мне, злодей! — неистово крикнул Дон Кихот, — Солнце, которое освещает нас, свидетель того неопровержимого факта, что сейчас я более не произнеся ни слова, пронжу тебя вот этим святым копьём! А ну плати ему и не вякай, а если не заплатишь, то я, богом тебе клянусь, я тебя уничтожу и уложу на этом самом месте в нашу святую матушку-землю!

Кряжистый землероб от ужаса напрудил в штаны и опустил голову и, не отвечая ни на какие слова Дон Кихота, развязал своего слугу, у которого Дон Кихот тут же спросил, сколько ему должен его хозяин, на что тот сообщил, что ему задолжали за девять месяцев, если брать на круг по семь реалов в месяц. Дон Кихот долго прикидывал и высчитывал в уме и обнаружил, что хозяин задолжал мальчишке целых шестьдесят три реала, и осознав это, Дон Кихот топнул ногой на трясущегося лендлузера, повелевая, чтобы он тут же раскошелился и заплатил парню, если не хочет тут же окочуриться, потому что, да будет Бог ему надёжным свидетелем, если он не забьёт его в землю, как гвоздь!

Окончательно обосравшийся от страха лендлузер, неистово забожился, что-де, он не виноват ни в чём, и, видит Бог, его долг не столь велик, как утверждает лживый мальчишка-пастушонок, и он готов поклясться всем святым в своей полной правоте, причём такой клятвой, какой он до сих пор ни в жизнь не клялся, и да будет Бог ему свидетелем, денег он должен не так много, потому что из этого долга надо вычесть стоимость трёх пар башмаков, которые пастушок износил, шляясь по горам и весям и один реал в счёт одной клизмы и одного кровопускания, которые ему сделали, когда он серьёзно занемог.

— Все это хорошо! Пусть будет так! — твердил Дон Кихот, — Но нам всё равно придётся записать обувь, клизму и кровопускание в счёт ударов, которые вы без особой вины нанесли ему, едва не спустив всю шкуру, ведь если он спускал со своих башмаков подмётки, вы спускали шкуру с его же тела, что является компенсацией потерь, и если лекарь пускал ему кровь, когда он был больным, для того, чтобы он выздоровел, то вы пускаете ему кровь, когда он здоров совершенно, для того, чтобы он стал больным, и с этой стороны он вам ничего более не должен!

— Увы, господин доблестный рыцарь, беда в том, что у меня нет здесь денег, они все дома, и стоит только андресу пойти со мной в мой дом, как я тут же заплачу ему одну королевскую монету за другой!

— Мне идти с ним? С этим? — в ужасе вскричал мальчик, — Боже-ж ты мой! Кажется, маразм крепчает! Час от часу не лучше! Что за год мне выпал, боже мой! Нет, Господи, ни за что, стоит мне поддаться и пойти с ним, он тут же сдерёт с меня шкуру, как какие-то хмыри с этого святого Варфоломея, а я буду только дёргаться, как Петрушка на верёвке!

— Он не сделает этого! — горячо в сердцах возразил Дон Кихот, — Достаточно, чтобы я послал его, моих грозных доводов вполне хватит, чтобы он уважал меня, мне достаточно того, чтобы он поклялся мне честью своего рыцарского ордена, к которому приписан, и тогда я готов отпустить его, и я ручаюсь, что он, без всякого сомнения, вернёт тебе, милый мальчик, свой долг!

— Милостивый государь! Одумайтесь, сэр, и взгляните на то, что вы говорите! — трещал мальчик, — Вы вероятно вовсе не соображаете, что этот мой хозяин никакой не рыцарь и не принадлежит ни к какому ордену, смотрите, это Хуан Халдуд, богатый крестьянин из села Кинтанара!

— Мало ли что, — ответил дон Кихот, — и иным Халдудам пристало становиться рыцарями, тем более, что каждый из них кузнец своего счастья и таковых надо судить только по делам их!

— Это правда, — сказал Андрей, — но каким судом судить этого моего хозяина, чьи дела состоят только в том, ибо он отказывает мне в хлебе насущном за труд мой и пот мой?

— Брат Андреас! Помилуй Бог, если я отрицаю хоть йоту своего долга! — заверещал селянин, глаза которого разбежались при этом в разные стороны, как шары ртути, — И вы просто не можете себе представить, как я рад, что вы пришли за мной, поверьте, я клянусь всеми этими чёртовыми рыцарскими орденами, какие ещё завалялись в этом мире, сейчас же идём со мной, и как я уже обещал, я верну весь свой долг по последнего гроша! Это счастье для меня — заплатить тебе! Только пойдём побыстрее со мной!

— Можно заплатить и без счастья, — сказал дон Кихот, — верните мальчику только то, что вы задолжали — и этого достаточно! И смотрите только, чтобы вы исполнили всё, как вы поклялись, а если нет, то Христом Богом клянусь вам, что я снова найду вас и покараю вас, и что я смогу отыскать вас, даже если вы прячетесь лучше, чем ящерица в норе. Если же вы захотите знать, кто является источников этих повелений, и дабы быть более уверенным в своей обязанности исполнить их, знайте, что я храбрый дон Кихот Ла-Манческий, защитник обиженных и укрывать сирых и знайте же, Бог милостив, я покидаю вас в уверенности, что вы ни под каким соусом не осмелитесь отречься от своих обещаний и прибегнуть к лжи, и останетесь верны обещанной клятве, будучи готовым в случае её неисполнения к скорой и суровой казни.

И, сказав это, он пришпорил кобылу и стал улыпётывать прочь от обалдевшего крестьянина, который внимательно следил за ним глазами, и наконец увидев, что Дон Кихот скрылся за кромкой леса и что он больше не вернётся, вернулся к своему слуге Андреасу и сказал ему:

— Сын мой! — нежным голоском пропел сельский прохиндей, — Идите сюда, я так хочу заплатить вам за всё, что я вам задолжал, как повелел этот несчастный, доверивший мне право повелевать!

— Я клянусь, — сказал Андреас, — что вашей милости будет сподручнее выполнить заветы того доброго джентльмена, и вернуть мне деньги! Да здравствует он тысячу лет! Он столь храбр и добр, столь предан справедливости, что если вы не заплатите мне, тогда он, как грозный дух мщения, вернется и исполнит то, что обещал!

— Я тоже клянусь, — сказал сельский кулак, — но, я ещё насколько люблю вас, дорогой Андреас, что хочу сильно увеличить плату, и вернуть даже большую сумму, чем задолжал!

И, схватив мальчика за руку железной хваткой, он тут же снова привязал его к дереву, где так отдубасил его, что тот остался висеть на дереве полумёртвым.

— Ну, что, господин Андреас, кричите, во всё горло, сейчас зовите своего заступника обиженных и сирых, — веселился крестьянин, — ну-ка попробуй, может, к несчастью, он тебя как-нибудь и защитит! Хотя, кто его знает, я думаю, что это ещё не конец, потому что мне приходит в голову, что с тебя ещё можно спустить шкуру, как ты и опасался!

Но, наконец, он развязал его и даже дал разрешение на то, чтобы он пошла за своим судьёй, чтобы тот исполнил суровый приговор. Андреас отшвырнул мерзкое крестьянское копьё, и поклялся, что пойдет искать храброго дон Кихота, чтобы тому стало известно, что тут в конце концов произошло, и заплатил сторицей за все его пакости, так что мерзкий крестьянин только посмеивался на виду у плачущего в голос Андреаса.

И в это же самое время, отважный дон Кихот, довольный случившимся, и окрылённый тем, что он избавил кого-то от обид, полагая это началом великолепных рыцарских подвигов своих, с великой радостью трусил в свою деревню, бормоча вполголоса себе под нос:

— Прекрасно, что ты можешь назвать себя блаженнейшей из всех, какие только живут на земле, о прекраснейшая из прекрасных Дульчинея Тобосская! Судьбе было угодно подчинять всецело твоей воле такого храброго и благородного рыцаря, каким был, есть, и будет дон Кихот из Ла-Манчи, того самого, который, как все знают, вчера был принят в рыцарский орден, а сегодня искоренил величайшее зло на свете и произвол, которые были вызваны беззаконием и крайней жестокостью: сегодня он вырвал кнут из руки того безжалостного палача, который без причины терзал одного хрупкого отрока.

В этом дон Кихот остановился на перекрёстке четырёх дорог, вследствие чего воображение нарисовало ему множество рыцарей, всегда останавливавшихся на распутье в великом раздумье, каким путём им далее следовать. И подражая своим предшественникам, он остановился и стал думать о том же, о чём думали и они, постоял, подумал, потом снова постоял и снова подумал, и после того, как он очень хорошо подумал, он отпустил повод Росинанта, всецело положившись на его волю, которая какой была, такой и осталась, ибо у Росинанта не было никаких иных желаний, кроме как немедленно проследовать прямо в своё стойлою

И, так проехав примерно две мили, дон Кихот обнаружил огромную толпу людей, которые, как потом стало известно, были толедскими купцами, которые следовали в Мурсию закупать там шёлк. Всего их было шестеро, и они шли, укрывшись под большими зонтами, в сопровождении семи слуг, четверо из которых ехали на мулах, и троих, идущих пешком. Едва дон Кихот заметил их, как сообразил, что вот оно — его новое приключение, и, подражая во всём тому, что он вычитал в своих книгах, как ему показалось, он совершил именно то, что было должно совершить. И так, с милостивой молитвой, привстав на стременах, он как можно крепче сжал копьё, прижал щит к груди, и, оставившись на полпути, ждал, когда подъедут к нему эти бродячие рыцари, — а именно так он их поименовал, — и когда они снова двинулись в путь, и были так близко к нему, что могли отменно видеть и слышать его, дон Кихот возвысил голос, и высокомерным тоном сказал:

— Все вы, которые появились здесь, стоять и ни с места, если все вы не признаетесь в том, что в мире нет никого красивее, чем императрица Ла Манчи и царица моего сердца, симпатичнейшая Дульчинея из Тобосо.

Услышав такие странные речи, и в особенности бросив испуганный взгляд на странную фигуру, в которой явно сквозило безумие, купцы решили между собою, что это какой-то местный сумасшедший, и немедленно остановились. Им пришло на ум ненароком, не выводя безумца из себя и не подвергая свою жизнь опасности, выведать, на чем остановилось то требование, о котором их просили, и один из них тихо сказал Дон Кихоту, впрочем, со скрытой насмешкой:

— Господин Кавальеро, мы не знаем, кто эта добрая госпожа, о которой вы говорите! Покажите её нам, и если она окажется такой красивой, как вы говорите, мы охотно и без всякого принуждения признаем истиной то, что вы у нас просите! Увидев её, нам будет легче засвидетельствовать её небесную красоту, не так ли?

— Невелика заслуга, — горячо возразил дон Кихот, засвидетельствовать эту пресловутую и совершенно неопровержимую истину, когда вы её увидите так, как видите меня? Гораздо ценнее, вообще не видя ее, по верить, засвидетельствовать, утвердиться в этом, поклясться её истинностью, присягнуть ей, и потом всеми силами защищать её бессмертное имя. Ежели — нет, и вы не способны признать подобное, вы — мои враги и я буду биться с вами, вы, жалкие, высокомерные отребья! Выходите мне навстречу, будем биться один на один, как повелевают законы рыцарства и постановления рыцарских орденов, или же если вам милы иные нравы, сбейтесь в бесформенную кучу и подло, как у вас принято, бросьтесь на меня всем скопом, я буду ожидать вас всех здесь, всецело уверенный в себе, и каждую минуту готовый дать вам свирепый отпор!

— Господин рыцарь, — возразил купец, — я умоляю вашу милость, от имени всех этих доблесных господ купцов, что собрались здесь, во имя того, чтобы мы не занимались лжесвидетельством, превознося предмет, о котором мы слыхом ни слышивали и который мы глазом ни видывали, и тем более, чтобы не возвысить неведомое в ущерб красы императриц и цариц Алькарурии и Экстремадуры, не будет ли угодно вашей милости, показать нам какой-нибудь портрет этой дамы, даже если он будет размером с чечевичное зерно, полагая, что клубок познаётся по нитке, и мы будем полностью удовлетворены и уверены, что и ваша милость будет полностью довольна и ублажена. И я даже думаю, что все мы уже заранее стоим на вашей стороне, и даже окажись, что ваша прекрасная дама крива на один глаз, а другой глаз её сочится серой и гноем, то всё равно, в угоду вашей милости, мы уж как-нибудь найдём у неё массу достоинств и подтвердим своими устами всё, что вы хотите!

— Не морочь мне голову, подлый негодяй! — в ответ на такие речи воскликнул дон Кихот в гневе, — Никакая сера из неё не сочится, как вы говорите, а если что и сочится, так только мускус и благовония! И ничего у неё не криво, и глаз у неё не тусклый, и сама она во сто раз стройнее всех шпилей Гвадаррама. Но вы-таки заплатите мне за великое богохульство, какое вы показали против моей миледи, моей несравненной госпожи!

И, сказав это, он бросился вперёд с низко опущенным копьём, на того, кто сказал про его даму, с такой яростью и озверением, что, если бы Фортуна не заставила Росинанта на полпути споткнуться и шмякнуться на землю, это бы для смелого купца могло закончиться очень и очень плохо. Росинант рухнул на Землю, и его хозяин вылетел пулей из седла и отлетел довольно далеко, и вслед за тем, желая встать, стал барахтаться и встать не смог, скорее всего, запутался в лямках своего тяжёлого, громоздкого оружия и оказался придавлен копьём, щитом, шпорами и шлемом. И между тем, в великом гневе, что ему не удаётся подняться с земли, он заорал:

— Не подходите, жалкие трусы! Погодите у меня, мерзкие плебеи! Я вам покажу! Не моя вина а вина моего коня, что я здесь лежу, поверженный пред вами!

Один из погонщиков, один из тех, какие были там, не слишком благонамеренный и не так уж хорошо воспитанный тип, услышав, как бедный падший идальго продалжает ругаться и полон самого скверного высокомерия, не мог вынести всего этого сквернословия, не дав доблестному рыцарю ответ по рёбрам. Добравшись до него, он схватил копьё и, разбив его на куски, одним из них стал обрабатывать и колошматить дон Кихота, и уздубасил его со всех сторон, как дубасят стога сена в поле. И хотя купцы уговаривали его и убеждали поскорее прекратить это жестокое и бессмысленное избиение, самому погонщику эта забава, видать, очень понравилась, и он решил продолжать эту незабываемую игру до тех пор, пока не истощится его праведный гнев. Кусок за куском этого несчастного копья он обрабатывал рыцаря, пока его орудие не ломалось о несчастного идальго, растянувшегося на земле и, по мере того, как град падающих на него палок становился всё гуще, дон Кихот становился всё словоохотливее, не умолкнув ни на миг ни во время самого избиения, ни после него, всё время угрожая небу и земле и в особенности маньякам и людоедам, которые его сейчас мучали и избивали. И чем больше палок падало на его тело, тем страшнее и живописнее становились его угрозы и проклятия.

Наконец и погонщик уморился, и торговцы пошли своей дорогой, обретя на всё время своего путешествия тему для разговоров, и они только и делали, что перетирали истории о сумасшедшем бедняге, избитом палками. А наш незадачливый рыцарь в это время копошился в пыли, пытаясь подняться и отомстить. Но если он не мог этого сделать, когда был здоров и свеж, как майская роза, как бы он смог подняться, будучи измолочен и разбит на части? И всё же он был несказанно доволен, видя, что это было, собственно говоря, обычное происшествие в среде бродячих рыцарей, мелкое несчастье, ничтожная мелочь бытия, и всю вину за свои беды целиком возлагал на своего незадачливого коня. Вот только встать ему не удавалось, так ныло его избитое тело. На нём просто не было ни одного живого места.