Виктор Минаков

Ностальгический казус

Рассказы для взрослых

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Виктор Минаков, 2019

Достоверно оценить настоящее можно, только сравнив его с прошлым. Ностальгия — одна из экспрессивных и очень емких оценок. Она субъективна, но, когда о былом ностальгируют многие, есть причина о многом задуматься.

18+

ISBN 978-5-4496-4262-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Ностальгический казус
2. ПРЕДИСЛОВИЕ
3. ТОРТ
4. ОТСТАВНИК
5. ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР В ПАЛАТЕ
6. ДОСТОЯНИЕ БЕДНЯКА
7. НА КУХНЕ
8. ВОЛНЕНИЕ В ТРЮМЕ
9. КОМАНДИРОВКА
10. САМОЕДЫ
11. КОГДА ОТКЛЮЧЕНО ЭЛЕКТРИЧЕСТВО
12. ВОЛШЕБНЫЙ, ЧАРУЮЩИЙ, ВОСХИТИТЕЛЬНЫЙ…
13. ПОСЛЕ ЭКЗАМЕНА
14. ЗАКВАСКА ПАМФЛЕТА
15. НОСТАЛЬГИЧЕСКИЙ КАЗУС
16. ЧТО-НИБУДЬ НАДО ПРИДУМАТЬ
17. ЛУЧИК НАДЕЖДЫ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Русские правители, как обратное провидение,

устраивают к лучшему не будущее, а прошлое.

А. И. Герцен.

Известный политический деятель, философ А. И. Герцен сказал такие слова после глубокого изучения истории Российского государства. Сказаны они были больше чем полтора века назад, и понятно, что о минувшем. А как было позже? Как стало сейчас? Как соотносятся слова мыслителя царских времен с современностью?

У героев рассказов, помещенных в предлагаемый читателям сборник, сложилось твердое мнение: им стало хуже. И в этом убеждении они не одни. Стало хуже всем тем, кто после разрушительной Перестройки и под гнётом бесконечных и безрассудных во многом реформ оказался на обочине жизни, тем, кто оказался за чертой бедности, тем, кто лишился стабильной работы, тем, кто существует на жалкие подаяния. Стало хуже их детям и внукам.

И таких горемычных семейств в стране сейчас много, считай, что большинство населения. Им и раньше жилось, как говорится, не сладко, но и не до такой уж степени горько, как живется сейчас.

Приходится с сожалением признать, что слова А. И. Герцена и сегодня весьма актуальны. И невольно возникают вопросы: неужели порочная практика управления страной — фатальная неизбежность? Имеется ли дно в том злосчастном колодце, куда методически опускается качество жизни?

ТОРТ

Утро. Николай Фомич Хромоножкин, пожилой человек невзрачной наружности — низкорослый худой и плешивый, стоит у окна и грустит: жизнь, почитай, уже прожита, одолевают болезни, пенсия мизерная, цены растут… Нагоняла хандру и погода: под утро зарядил моросящий, надоедливый дождь. Сейчас, правда, дождь прекратился, и первые лучики солнца уже заискрились на мокром асфальте, а на ветках дремавшей акации защебетали суетливые пташки, но настроение у Хромоножкина не улучшалось.

Николай Фомич слушает, как возится в кухне старуха, и думает: «Наступает обычный, бесцветный, безрадостный день…»

Появление внучки стало светлым событием. Хрупкая, предположительно, в деда, восьмилетняя девочка уже в дверях сообщила, что сюда вслед за ней собираются ее мама и папа.

— Батюшки! — бабушка всплеснула руками. — А у меня их и попотчевать нечем!.. Давай-ка, дедуня, отправься до магазину, купи нам чего-нибудь вкусненького!

— Торту! Торту! — запрыгала радостно девочка.

— Можно и торт, — согласилась старушка, — не разоримся, я думаю.

Она выдала деньги супругу, и он, поменяв домашнюю одежду на выходную, направился к двери.

— И я хочу с тобой, деда! — крикнула внучка.

— Пойдем, поможешь определиться мне с выбором.

Через пару минут они вышли на улицу. Путь лежал мимо соседнего дома, где у второго подъезда собралась небольшая толпа.

Люди обступили легковую автомашину иностранного производства. Машина была большая и очень красивая, она сверкала на солнце свежей краской серебристого цвета и никелированными деталями. Но внимание к ней привлекало другое: она была без колес, а ее зарубежный капот, как плугом, распахал гвоздем какой-то умелец и выгрыз на нем соленое русское изречение.

Народ здесь собрался разного возраста: от хулиганистых пацанов до лысо- и седоголовых пенсионеров, и отношение к развернутой перед ними картине было неоднозначным.

— Такую ценность испортили, паразиты! — сокрушалась старушка в потертом халате и глубоких калошах. — Такую-то красотищу!..

— Так им, ворюгам, и надо! — ухмылялась злорадно другая, немного моложе.

На нее набросилось несколько голосов:

— Это как так — ворюга?! Вы следите за своими словами! Ты чего, его за руку схватила?!..

— А здесь и хватать не надо: все налицо!.. Откуда у него такие деньжищи?! — женщина тоже повысила голос. — Я у вас спрашиваю: откуда?!.. Скажете — заработал? Где? Назовите мне работу, на которой можно так заработать?!..

— Чья машина-то? — спросил Хромоножкин у одного из знакомых.

— Да тут, один лох… К кому-то, видимо, в гости приехал, а ее во время дождя и… того… Все скаты проковыряли, повез их сейчас ремонтировать. Мужик, говорят, чуть не плакал.

А рядом полемика продолжалась. Кто-то завистливо говорил:

— Молодец, паренек: рисканул разик, зато теперь живет припеваючи! А не попался, как говорится, — не вор!

— Я бы не назвал его жизнь привлекательной, — возражает высокий старик, вцепившись руками в сучковатый костыль. — Как он может жить припеваючи среди сплошной нищеты?! Сегодня его машине колеса порезали, а завтра могут взорвать или сжечь!.. Хорошо, что бомбу не подложили!..

— Может, и подложили… Может, тикает она под мотором, ждет, когда соберутся побольше, вот тогда и рванет!

Николай Фомич покосился на стайку юнцов, откуда доносились такие слова, и потянул внучку за руку.

— Идем, Надюша, идем, а то нас дома заждутся…

И пока они не свернули за угол, он посматривал назад с беспокойством.

— Деда, а почему его называли ворюгой? — спросила вдруг девочка. — Он заправдышный жулик?

— Кто?

— Ну тот, у кого та машина?

— Наверно… Думаю — да!

И Николай Фомич принялся объяснять, почему он так думает. Он увлекся, заехал в большую политику, и порой забывал, что беседует с маленькой девочкой.

— И все это, Наденька потому, что в стране у нас многое изменилось, поставлено на голову, не на ноги… Когда тебя еще не было…

Хромоножкин не успел рассказать, как было в минувшие времена — ему и внучке пришлось сойти с тротуара: на них, галдя и толкаясь, катилась ватага цыган. Впереди шла дородная женщина с крупными серьгами в оттянутых мочках и с младенцем, подвешенным на груди посредством клетчатой шали. Цыганки стреляли глазами по сторонам, выбирая объект для стандартного охмурения. Ни один взгляд не задержался на Хромоножкине дольше мгновения: для таборных попрошаек он был категорически не интересен.

В тамбуре кондитерского магазина создала себе рабочее место одна из предприимчивых старушонок, из тех что промышляют охотой за подаяниями. Она вздохнула сочувственно, взглянув на входящего старичка: поношенный пиджачок, штаны, блестящие на коленях, шляпа — кандидат в огородное пугало, потом она с наслаждением зевнула и мелким крестом осенила бескровные губы.

И эта побирушка не снизошла до обращения к нему с просьбой о милостыне.

В отделе, где продавались торты, откровенно скучала миловидная девушка в белом кокошнике. Хромоножкину ее лицо показалось знакомым, но почему — он не помнил. Здесь покупателей не было, и внучка, свободно прильнув к стеклянной витрине, сразу показала пальцем на торт — самый большой и самый красивый. Деду он тоже понравился, но, когда продавщица озвучила цену, Николай Фомич только крякнул: на торт уходили все его деньги, и те, которыми снабдила жена, и его небольшая заначка. И еще не хватало.

Выручила сама продавщица, наблюдавшая как старичок хлопает себя по карманам и растерянно озирается в надежде увидеть кого-нибудь из соседей. Девушка, как оказалось, была подругой дочери Хромоножкина.

— Не беспокойтесь вы, дядя Коля, — сказала она, — я доплачу сейчас из своих, а вы потом занесете, или Наташа отдаст.

Пока Николай Фомич выбирался из финансовых затруднений, внучка изучала другие витрины благоуханного магазина, вернулась она с девочкой такого же сложения и возраста.

— Можно, мы с Олей погуляем маленько? — спросила она. — Мы быстро…

Не дожидаясь ответа, девочки убежали на улицу.

Продавщица поставила торт в высокий картонный короб, расписанный крупными розами, обвязала его прочной бечевкой и широкой розовой лентой. Из концов ленты она соорудила большой пышный бант. Бант горделивым кивком поприветствовал Хромоножкина и, казалось, шепнул: «Выше голову, старина! Ты со мной уж не тот, что с батоном в авоське!»

И свершилось что-то невероятное!

Нищенка, стерегущая дверь, увидела приближавшийся торт и встрепенулась. Она соскользнула с деревянной скамейки, согнулась в полупоклоне и задрожавшей рукой, как шлагбаумом, перекрыла проход.

— Смилуйтесь, господин, подайте больной одинокой старушке, — загнусавил надтреснутый голос. — Воздастся тебе за твое милосердие, много лет будешь жить ты так же счастливо.

Такого Хромоножкин не ожидал и заметно подрастерялся: в карманах — носовой платок да очки!

— Бог подаст, бог подаст, — залепетал он первое, что пришло ему в голову, и попытался отвести в сторону мешавшую ему руку.

Не получалось: рука была твердой и сильной. Выйти нельзя, противный голос продолжал трубно гундосить, казалось, что бабка нарочно орет на весь магазин, и на них уже смотрят с насмешливым интересом. Положение — хоть провались!

Николай Фомич, сдернув шляпу, вдруг резко согнулся, ужом скользнул под костлявый шлагбаум и ринулся прочь.

Старуха убавила громкость и сменила набор своих пожеланий:

— Чтоб подавиться тебе, окаянному, чтоб торт твой стал глиной, — бормотала она себе под нос и усердно крестилась.

Лишь через несколько метров старик немного опомнился и распрямил спину. Надвинув на лысину пролетарскую шляпу, он покосился на раскрашенный короб: «Какой же ты провокатор, однако!»

А торт продолжал конструировать козни. Николай Фомич еще не успел окончательно прийти в нормальное состояние, как подвергся новому нападению: его частоколом окружили цыгане. Откуда они вдруг появились, он так и не понял. Молодые заклянчили у него «хоть копеечку», а старшая, колыхая серьгами и ребенком, изъявила готовность поведать о прошлом, настоящем и будущем «такому красавцу — мужчине».

— Положи денег сколько не жалко, всю правду тебе расскажу. Давай, если хочешь…

— Давать-то мне нечего, — в раздражении прервал ее Хромоножкин. — Нет у меня ничего, кроме этого торта! Позвольте пройти!..

Цыганки не расступались.

— Не скупись, яхонтовый, — не унималась главенствующая. — Все, что было, что будет узнаешь…

— Если ты такая всезнающая, — Николай Фомич ухмыльнулся нервозно, — то должна же ты знать, что нет сейчас у меня ни копейки! Ну нет у меня ни гроша! — вскричал он сорвавшимся голосом и стал выворачивать карманы, один за другим, даже нагрудный у пиджака. — Вот смотрите: все пусто!

Цыганки отвязались только тогда, когда он потряс и носовым платком перед ними. Они так же внезапно исчезли, но их оскорбительные насмешки еще долго звучали в ушах ошеломленного старичка. «Почему происходит такое?! Почему я вдруг оказался в центре внимания?.. Неужели действительно — торт?!»

Николай Фомич повертел головой. Народу на улице было немало, но с тортом он никого не увидел. Не то, чтобы с таким огромным и красочным, вообще ни с каким! Несли сумки, кошелки, сетки с картошкой, кто-то потел под мешком с тяжелой поклажей, но никого, чтобы с тортом! «Где торты?.. Возможно, их возят в машинах?..» В памяти всплыл один случай. Однажды они принимали известного профсоюзного лидера, и во время застолья высокий гость пошутил, поднимая коньяк: «Рабоче-крестьянский напиток, который они потребляют через… лучших своих представителей!» Тогда действительно было так: для народных масс коньяк был непозволительной роскошью, и они налегали больше на водку. «А что же теперь? Торт тоже только для представителей?! И тоже для лучших? Для тех, кто катается в иномарках?»

От размышлений над этой гипотезой его оторвал громкий крик: «Мужчина! Мужчина!.. Подождите минуточку!» Кричали с другой стороны переулка. Хромоножкин увидел, что к нему торопится незнакомая женщина. Приблизившись, она понизила голос:

— Я извиняюсь, конечно. Не могли бы вы мне одолжить три рубля на маршрутку: я приехала в гости, а обратно уехать мне не на что.

Николай Фомич круто повернулся спиной и бросил сердито через плечо:

— Нет, не могу! Тоже меня извините…

Он стал удаляться от смутившейся женщины ускоренной поступью с устремленным под ноги почти затравленным взглядом. Он был готов перейти на трусцу, чтобы только скорее укрыться в спасительных стенах от столь избирательного внимания к себе. В том, что причиной такого внимания была его ноша, он был теперь абсолютно уверен.

Дома, за накрытым столом Николай Фомич, еще не остывший от сильных эмоций, глубокомысленно рассуждал:

— Ученые по одной только капле воды способны дать характеристику всему водоему, — изрек он, поведав в подробностях о своем путешествии в кондитерский магазин. — У нас тоже есть своя капля, и есть над чем поразмыслить…

Хромоножкин не сомневался, что ему по силам подобные выкладки: он имел недюжинный опыт в оценки жизненных фактов с позиций марксистской науки. До ухода на пенсию он много лет работал мастером на судостроительной верфи и одновременно был секретарем крупной цеховой партийной организации. Он считался хорошим парторгом. Секретарь райкома как-то сказал про него директору верфи: «Хромоножкин у тебя — молодец: и мыслит масштабно, и языком владеет умело. Люди идут к нему с разными мнениями, а уходят с одним — с его мнением, то бишь — с нашим, с партийным… Забрал бы его от тебя, если бы не его возраст…»

— Итак, — Николай Фомич захватил в свои руки тему застольного разговора, — что мы видим сегодня?.. Народ обездолен, ограблен, унижен. Бедная, серая, безликая масса… Его таким сделали за последние годы. Он стал подобен ребенку, попавшему в лапы бандиту-опекуну!.. Наследство его расхищается, проматывается, опекун купается в роскоши, а ребенка забывают порой накормить!.. Не в интересах бандита ни учить его, ни лечить — пусть растет себе больным полудурком: после спросить не сумеет!.. И ребенок живет как придется: попрошайничает, продает последние вещи, если их еще не успел присвоить бандит, и… уродует опекунские иномарки. На большее его не хватает, и бандит надеется, что и не хватит…

Николай Фомич развернул целую лекцию на тему: «Современные богачи — мошенники, мародеры и кровопийцы». Говорил он внятно и доказательно, он очень хотел донести свою правду до умов и сердец всех, кто собрался за этим столом, но его красноречие увязало в глухоте невнимания. Внучка, пресытившись тортом, чистила языком тонкие пальчики, супруга все чаще убегала на кухню, а зять и Наташа, дочь Хромоножкиных, слушали скорее из вежливости, и иногда переглядывались многозначительно: а не поехала ли у старика «крыша»?

Наконец дочь не выдержала:

— По-твоему, лучше быть бедным и больным, чем богатым и здоровым?! — с откровенным сарказмом спросила она, прерывая его устаревшую философию.

Хромоножкин обиделся.

— Разве я говорю о здоровье?!.. И про богатство, вижу, что неправильно меня понимаешь! Я не против богатства, но не таким же путем его добывать! Или вы сами не видите, что творится вокруг?.. Грабят все и везде, начиная с общего достояния: нефти, золота, газа, рыбных угодий! Грабят с размахом. Без огляду: после нас хоть потоп!.. А сами грабители как проживают? В пьянстве, беспутстве и страхе!.. Да, да — именно в страхе! Они боятся всего: и будущего, и настоящего! Они окружают себя толпами телохранителей! От чего? От безоблачной, скажете, жизни?.. Не-ет! Жизнь мародера далеко не безоблачна! Мучительна его жизнь, если рассматривать ее объективно!..

— А я бы не против помучиться, — Наташа мечтательно потянулась. — Случай разбогатеть как-то не подворачивается…

— Возможности есть, — Николай Фомич насторожился и вкрадчиво продолжал. — Промышляй на учебе: глухого за деньги — в консерваторию, слепого — в мединститут, на хирурга, в школе — дери за пятерку!.. Ты на такое способна?..

— Кто сейчас свое упускает, — отвечает уклончиво дочь. — Это мелочи жизни.

— Наталья!!! — Хромоножкин хлопает рукой по столу. — Чего ты несешь?! Где же здесь совесть?!

— Совесть?! — Наташа презрительно фыркает. — А кто ее видит?.. Совесть, папуля, — это уже рудимент. Такой же, как и аппендикс, их надлежит удалять в раннем детстве.

Папуля оторопел: и это говорит его дочь?! Педагог, человек с высшим образованием, бывшая комсомолка! Откуда этот цинизм?! Непостижимо!

— А ты как думаешь, Алексей? — обращается Николай Фомич к зятю после оцепенения. — Для женщин, как видно, деньги не пахнут.

Алексей, рослый плечистый парень с коротко остриженной головой и бычьей накачанной шеей, в разговоре, затеянном стариком, до этого не участвовал. Он, бывший морской офицер, а теперь — охранник частного банка, уже вышел из-за стола и, хмурясь, курил у распахнутой форточки.

— С совестью, батя, приходится договариваться, — признался он неохотно, — по-другому не получается — не проживешь, обстановка такая… Ну, спасибо за угощение, нам, пожалуй, пора. Похоже, гроза собирается… А торт ты купил превосходный…

Проводив гостей, Николай Фомич встал у окна. Тучи действительно возвращались. На него опять наплывало уныние, он чего-то не понимал в сегодняшней жизни, вернее, не хотел принимать.

2001 г.

ОТСТАВНИК

Моего соседа, Степана Остапчука, недавно вытурили из органов, он там работал в каком-то секретном отделе, и у нас во дворе его называли Сексотом, само собой, за глаза. Прозвище это за ним так и осталось, хотя сейчас Остапчук уже нигде не работает.

«Вытурили» — это его, Степаново, выражение. Он как-то, подвыпив в день нашей армии, появился в моей сторожке и необычайно разоткровенничался. Называл меня почему-то коллегой, панибратски похлопывал по плечу и изливал, изливал свою душу.

— Двадцать лет прослужил я там верой и правдой, — говорил он обиженным голосом. — И вот тебе нате — не нужен! В отставку!.. На пенсию!.. Это меня-то на пенсию! Да у меня за всю жизнь ни разу нигде не кольнуло! Я здоровый, как бык!.. Хоть сейчас еще выпью бутылку, и ни один врач ничего не докажет…

Он, понятно, расхвастался, но вид у Степана действительно молодецкий: стройный, высокий, жилистый, плечи развернуты… Сейчас молодые ребята — не каждый так выглядит.

Лицом он, правда, не вышел: длинный и широкий, прямо утиный, нос, небольшие круглые глазки светло-серого цвета, белесые волосы, узенький лоб, остренький подбородок.

Я слушал и с интересом посматривал на соседа: таким его я не видел, а он прикрыл губы ладонью, наклонился ко мне прямо к уху и доверительно прогудел приглушенным голосом:

— Только я не согласен на пенсию! Никто не дождется, чтобы я взял и залег на диване, как сибирский медведь! Чекист не уходит в отставку! Чекист — это призвание, образ всей жизни, тем более, для меня!

Недели полторы после этого разговора я Степана не видел. Его слова о негасимой любви к своей подковерной профессии уже позабылись, их я и сразу посчитал не серьезными: чего только не напридумает подвыпивший и обиженный человек. Но не все оказалось так просто.

Однажды, уже в марте, в субботу, когда я заждался трамвай на остановке у центрального рынка, над моим ухом вдруг раздался знакомый приглушенный голос:

— Сергеич, привет! А ты чего тут таишься?..

Я оглянулся — Степан. Он был одет, как грибник: старая шляпа, серый, поношенный плащ, короткие сапоги из резины. Впрочем, и все здесь были одеты не броско. Во-первых, погода: холодно, слякоть, порывистый ветер, а во-вторых — само место: трамвай сейчас — это транспорт для бедняков.

— Да вот…, — начал я объясняться и показал на две сетки, стоявшие возле ног, — за картошкой приехал… А ты чего?.. Как незаметно ты подобрался…

— Я-то?.. — сосед подмигнул мне сереньким глазом и прикрыл рот ладонью. — Любуюсь посадочным материалом.

— Дачей уже обзавелся?.. И где же твой посадочный материал?

Ни в руках у него, ни с ним рядом я ничего не заметил.

— Так вот же он, прямо перед тобой, — Степан очертил полукруг своим выдающимся носом.

Передо мной, сзади и по бокам я видел только плечи и головы горожан, как и я ожидавших трамвая. Я недоуменно смотрю на соседа: «О чем он толкует? Какой материал?»

— До сих пор не врубился? — усмехается Остапчук. — Здесь его целый питомник!.. Ты только послушай, как они шелестят…

Так вот оно что… Я где-то читал, что другие народы, кажется англичане, оказавшись среди незнакомых людей, или упорно молчат, или говорят ни о чем, например, о погоде. У наших — иные манеры. Наши не помолчат ни со знакомыми, ни с незнакомыми. Им все равно с кем, лишь бы поговорить, а о погоде — в последнюю очередь. Любимая тема — о тяготах жизни и о тех, кто в этом повинен. И всегда получается — о властях.

Так обстояло дело и здесь. Слева, со Степановой стороны, взяли на зуб отцов — президентов. При именах Горбачева и Ельцина презрительно морщатся, кто-то плюется. Путин негативной реакции не вызывает, его даже хвалят: молодой, энергичный, здоровый. Хорошо, что не пьяница — не стыдно выпускать за границу. Находят у него и другие достоинства.

— Жаботитча он о наш, — шамкает старая женщина. — Пеншии вовремя стал выдавать, повышает их поштоянно…

С ней соглашаются, кивают одобрительно головами… Однако трамвая все нет. Люди томятся, холодно, ветер студеный, с морозцем, и одобрительность вскоре тает, как дымка.

— После Горбачева и Ельцина посади хоть черта с рогами — все равно покажется ангелом, — подает желчный голос долговязый небритый мужчина, стоявший в двух шагах от Степана. — Толку-то от того, что пенсии повышают! А цены?! Только заикнутся о пенсиях, а цены уже вверх поскакали, как будто это им сигнал подают!.. Всю прибавку загодя обрезают под корешок… Лучше бы делали молча, а то трезвонят, трезвонят, а на деле получается болтовня. По второму кругу пошли: пенсии опять вырастут до миллиона, а не купишь того, что раньше купить можно было за рубль!

— Он провокатор! — напрягся Степан и впился глазами в небритого. — Сейчас развяжутся зловредные языки…

И правда, едва долговязый обозначил мишень, в нее уже полетели гневные реплики, как комья мажущей грязи:

— Правильно говоришь: по базару хоть не ходи — дерут с тебя, кто сколько хочет! Куда только наши власти глядят?!

— А туда они и глядят — где бы им самим поднажиться! Барыги, думаешь, с властями не делятся?..

— Власти и сами не промах: за свет повышают, за тепло повышают, за газ, за воду, за слив! Да за все повышают! А куда эти деньги идут?.. Да по их же карманам! Какие дворцы себе понастроили на наши кровные денежки!

Стоявший рядом со мной паренек, тоже подал свой простуженный голос:

— А с бензином что делают?.. За один год вчетверо цены подняли! А от цены на бензин все другие цены зависят!.. Совсем доканать нас задумали!..

Долговязый мужик растревожил кровоточащую рану. Говорили уже почти все. Дружно ругали наступившие времена и с тоской вспоминали о прошлом: о бесплатном лечении, бесплатной учебе, символических ценах на хлеб, молоко, транспорт, лекарства. Вспоминали о санаториях, пансионатах, домах отдыха, лагерях пионеров — все это было доступным для каждого. Из прошлого выбиралось все лучшее, светлое, и его набиралось не мало. Парень, что начал говорить о бензине, не умолкал, он утверждал, что тогда его мама на свою пенсию часто летала на самолетах в Москву и всегда прилетала обратно с гостинцами.

Стенания о прошлом вконец возбудили толпу, послышались выкрики: «Антинародный режим! Нас предали!», и другие истеричные возгласы. Какая-то женщина рыдала и исступленно твердила, что вообще наступил конец света.

— Вот расквакались, вот расквакались, прямо как на болоте, — озабоченно озирался Степан, — чего говорят, и сам не понимают! Да их за такие слова!..

Он нервно подрагивал, ноздри его раздувались, глаза загорелись волчьим огнем. Казалось, что он с трудом удерживает себя от каких-то решительных действий.

Сравнение с болотом было, пожалуй, удачным: действительность давно стала смахивать на гниющее и смердящее место, где вопят благим матом обреченные его обитатели. Те, кому некуда улететь, убежать и упрыгать, кто не может кормиться за счет ослабевших собратьев. Да, Степан нашел подходящее слово для характеристики нашего быта, хотя имел он в виду, похоже, другое… Он и сам походил на болотного жителя в своем сером плаще: длинноногий, с увесистым носом — совсем как болотная цапля, застывшая в охотничьей стойке.

И таких цапель было здесь несколько. В возбужденной толпе равномерно рассредоточились молчаливые серые личности с холодными настороженными глазами. Стало как-то не по себе: а вдруг они начнут действовать?! Ведь там, где не борются с причинами недовольства, борются с недовольными. Проверено временем.

Но, к счастью, все обошлось. Наконец появился трамвай, и не один, а сразу два, и оба с прицепными вагонами. Людей захватили другие заботы — надо как-то уехать, и все бросились к трамвайным дверям.

Сели и мы со Степаном. В трамвае он все кого-то высматривал, хмурился и молчал, а когда мы сошли, промолвил с нескрываемом сожалением:

— Эх, куда подевались те времена!.. Не дождались бы многих неумных голов сегодня домашние!.. Многие отправились бы отсюда на нары!..

— О ком это ты?.. Неужели о тех бедолагах, которые замерзали на остановке?

Степан полоснул меня подозрительным взглядом.

— А ты как считаешь? — спросил он угрюмо.

Я понял, что он помешан на задержаниях, но все же сказал:

— А за что их сажать?.. За то, что они посмели заго