Оглавление

Предисловие

Пью за друзей, мотивирующих меня на эти строки

Не скрою, я люблю выпить. Предпочитаю красное сухое вино и коньяк. Что может быть лучше бутылки и закуски на кухонном столе в сумрачный день? Выпил, закусил, и вот загорелась надежда в глазах. Осознание «прекрасностей жизни» приходит после третьего стакана — когда волосы на голове начинают приятно пошевеливаться, а кожа лица становится тягучей и эластичной. И море по колено и галоши точно не промокнут. Пить в компании старых друзей — это прекрасно. Слушая рассказы о моем побеге из армии в то далекое, уже поседевшее время, все они в один голос твердят: «Пиши книжку. Ведь тебе есть что сказать».

В глубине души я соглашался: почему бы и нет? Однако матушка-лень и возлияния побеждали мои благородные побуждения. В одном интернет-портале однажды я опубликовал заметку о своей поездке в Крым. Слово за слово, и я уже не мог остановиться. Иногда прихожу с работы, открываю Word и пишу, смотрю Google Maps, освежая в памяти «места боевой славы», достаю кучу фотографий, на которых лица моих сотоварищей, со многими из них я поддерживаю контакт до сих пор, и они смотрят на меня, повзрослевшие, но все такие же верные.

Поднимаю стакан за все то, что когда-то было… так давно. За всех иммигрантов самого начала 90-х годов, на свой страх и риск уехавших в поисках счастья в эпоху, когда не существовало интернета и мобильных телефонов, а Советский Союз представлял из себя лишь бледную тень. Нас гнали молодость, жажда приключений и безысходность.

Почти все хотя бы частично знающие мою историю говорят о книге до сих пор, не подозревая, что на моем компьютере давным-давно живет текст, растущий из месяца в месяц. Это каприз и побежденная лень, а вино мне не удалось победить — оно стало помощником в деле. Да, мне есть что сказать!

Высоко в темном небе движется светящаяся точка. Наверное, это интернациональная космическая станция ISF или как там ее. Воспоминания переполнили меня.

Это реальная история. Имена изменены.

Итак, понеслась.

Первая часть

1. Анадырский проезд

1

Закрывая глаза, я думал о…

…холодном февральском утре 1992-го года, зеленом уазике и сидевшем в нем озябшем майоре по фамилии Цыбарьков. За окном пурга, девятиэтажки были едва различимы во мгле. «Ага. Вот и школа», — подумал майор. Машина ехала вдоль дома, который почему-то не кончался. «Сейчас бы чайку. И к телеку. Не погода, чтобы за тридевять земель ездить из-за этого идиота. Под «идиотом» он подразумевал меня.

Наконец-то приехали. Вылезать из уазика было в облом. Цыбарьков поежился. Надо было заниматься пренеприятнейшим делом, и, судя по всему, перевод воинской части в Гатчину будет ускорен. Да хрен. Хватило венгров и немцев на всю оставшуюся жизнь.

Московские окраины — чистилище России. Угрюмо смотрят улица Коминтерна, магазин «Дары природы», киоски и люди. Собака стояла на обочине и хотела упасть. В зимней судороге скукожилась осина во дворе дома по Анадырскому проезду номер сорок семь, где машина остановилась. Подъезд найти нетрудно — их всего четыре. Майор и два сопровождающих его милиционера отворили полузанесенную снегом дверь и вошли в пахнущее кошками и машинным маслом полутемное помещение. Стало тепло. Кнопка лифта, обезображенная спичкой какого-то юного негодяя, не хотела нажиматься. Наконец-то лифт ухнул, крякнул и загудел. Все трое поместились в него с трудом, и один из ментов нажал другую обгоревшую кнопку с меченной огнем цифрой 6. В лифте воняло уже не так, как в парадной.

Дверь открыла невысокая женщина лет пятидесяти двух.

— Здравствуйте, — сказал майор. Милиционеры буркнули у него за плечами, напоминая чопорных полупингвинов. — Здрасьте. А вы по какому делу?

Пришли, как нетрудно догадаться, по делу пишущего эти строки. Женщину звали Ариадна Яковлевна. Хмммм… странное греческое имя. Его моя мама придумала себе сама. Когда-то ее звали Маргарита, но мало кто знал об этом — тем более сегодняшние посетители. Да и что им абстрактная греческая мифология? Конкретной для полупингвинов была московская прописка, которая светила через несколько лет как пить дать. Ведь за нее стоит трудиться на благо всем. Майор был политруком в воинской части, откуда смылся сынуля Ариадны — то есть я. Прописка ему не нужна. Правдами или неправдами сынулю необходимо найти. Политрук точно знал, что делать с теми, кто нарушил присягу Родине.

Пару деньков назад Ариадну Яковлевну уже посещали сотрудники особого отдела и заламывали руки другому сыну — Боре, перепутав его со мной. Милиция с усатым рыжеволосым майором производила сумбур в ее голове. Как с ними быть? С одной стороны, она уважала свое государство даже в полном развале. С другой — она глава когда-то большой семьи и не раз спускала с лестницы соседских матерей и бабок, приходивших с жалобами на обоих сыновей. Она пользовалась противоречивой репутацией у подруг и не стеснялась рукоприкладства. Мои дружбаны побаивались ее и меж собой величали не иначе как «Каляна мать». В этот раз, к сожалению, нельзя просто хлопнуть дверью или другим образом приструнить пришедших. Пахло керосином, и Ариадна Яковлевна это прекрасно чувствовала. Пришлось впустить в квартиру представителей власти. Все трое рысцой бросились по комнатам в надежде увидеть самого Каляна.

— Его здесь нет, — сказала Ариадна, едва сдерживая свой темперамент.

Через три-четыре минуты пришедшие успокоились и пристроились у старинного письменного стола в кабинетной комнате. Появились два листка бумаги, и между ними майор засунул копирку. Ариадна Яковлевна увидела, как на ней большими буквами было выведено слово «Протокол».

Допрашивали недолго. Четвертым или пятым был вопрос о моем местонахождении. Ариадна Яковлевна, внешне спокойная, но внутри накаленная до предела, мрачным голосом ответила:

— Даже если бы знала, неужели вы думаете, что мать выдаст своего сына?

Майор понял — толку не будет. Глаза у Ариадны Яковлевны становились все злее и злее. Ее сильно раздражало, что в собственной честно заработанной кооперативной квартире субъект в погонах пытается ее обвинить в укрывательстве любимого чада.

Пришла пора подписываться. Это был предел. Ее переклинило. Выхватив оба листка у майора из рук, она бросилась к туалету. Посетители оцепенели. Тaкой поворот событий не входил в их планы. Тинейджерская прыть от этой уже не молодой женщины не ожидалась. Бросая бумаги в унитаз, Ариадна истошно заорала:

— Вон отсюда! Еще не хватало! Ходют тут всякие!!!

Вода забурлила, унося протокол в бездну канализации. Под это бурление широко распахнулась входная дверь. Против обезумевшей волчицы шанса не было. Ариадна оказалась замаскированным Минотавром.

Майору с сотоварищами пришлось ретироваться. Они услышали, как с треском хлопнула дверь за спиной. «Блин. Во придурошная-то, но от этого не легче». Майор уходил с пустыми руками. Сев в машину, попросил пока не отъезжать, достал из портфеля лист бумаги и ручку, призадумался и начал писать.

Николай, здравствуй!

С наилучшими тебе поздравлениями и пожеланиями в честь твоего двадцатилетия! Желаю счастья и здоровья! После твоей удачной поездки в Брест с Ариадной Яковлевной я было подумал, что ты совсем пропал. Не беда, что нам не удалось встретиться за время моей командировки. Впереди, до наших встреч целая жизнь. И все это из-за одного твоего непродуманного шага. Для чего ты это сделал? Неужели не понимаешь, что придется теперь тебе, Николай, всю жизнь прятаться? Да, если бы ты вернулся в январе без документов, по голове бы тебя не погладили. Пришлось бы немного посидеть на гауптвахте. Экая беда!

Я веду твое дело. Без сомнения, это дело уголовное. Оно может быть прекращено только при одном условии — явка с повинной. Подумай хорошо.

Если тебе необходимо, я могу выслать в твой адрес заверение из прокуратуры. Повторю: в случае явки с повинной уголовное дело может быть прекращено. Если выберешь другой путь, ни образования не сможешь получить, ни карьеры в работе не сделаешь. Будешь сидеть всю жизнь на шее у брата. А это при нынешних ценах весьма накладно.

Тебе 20 лет. Ты умный, грамотный, сообразительный парень. Не ломай себе жизнь. Живи своим умом. Маме привет передай. Впервые в жизни встречаю мать, которая решила покалечить судьбу своего сына. А сам-то ты что, рассудка лишился? Своей головой думай, парень. Законы гуманны. Николай! Решайся, пока не поздно. Желаю тебе всего хорошего.

Поставил подпись и сказал:

— Трогай. К почте едем.

Там он аккуратно свернул письмо и вложил в купленный за две копейки конверт с изображенной на нем улыбающейся Индирой Ганди.

2

Ариадна Яковлевна прошла на кухню и закурила. Что теперь? — было непонятно. С годами она разучилась плакать. Молчали птицы за окном, молчали соседи, молчало радио, было слышно только пургу. Так шли недели, до тех пор пока не зазвонил телефон, и знакомый голос тихо сказал:

— Привет. Это я.

— Тсссс, — прошипела моя мать. — Ничего не говори! Я хочу знать только одно: тебя могут обнаружить?

Мой ответ состоял из двух слов и паузы между ними.

— Нет! Никогда!

И я услышал облегченный вздох.

Она выглянула из окна на зиму и Москву. Сквозь серо-голубую мглу было видно, как с небес на нее смотрело чье-то доброе лицо и улыбалось. Ариадна улыбнулась ему в ответ. По телу пошел электрический ток. В телефоне послышались короткие гудки — наш разговор закончился.

2. Москва — Польша

1

Я стоял в тамбуре вагона в шинели и с черным чемоданом, вдыхая кислый запах вокзала. До отправления оставалось минуты три, а моя седеющая мать давала последние напутствия:

— Ну давай, мой мальчик. Ты должен!

Только ехать мне никуда не хотелось, тем более в месторасположение моей воинской части — в Виттенберг, где всемирно известный еретик Мартин Лютер ввел в непонятку миллионы людей, вывесив на двери Замковой церкви бумажонку, впоследствии получившую известность под названием «Девяносто пять тезисов». Смотря на мать, я представлял, как она нырнет в метро и скоро будет дома, а мой отъезд казался нелепым сюрреализмом.

— Граждане пассажиры, поезд Москва — Брест отправляется с третьего пути!!! — прогремел зычный женский голос.

Проводник с грохотом закрыл дверь вагона, и состав медленно, подергиваясь и полязгивая на стрелках, отчалил из Москвы. Мимо поплыли вокзальные постройки, силуэты провожающих, кособокая индустрия и огни, огни, огни.

Поезд набирал ход, все чаще стучали колеса, а огней становилось все меньше, и в один прекрасный момент стало совсем темно. Едва различимыми стояли корявые деревья, и чувствовалось, что едем через непрекращающийся лес.

Соседом по купе попался тихоня-старик. По выговору я догадался, что мой попутчик из Белоруссии. Явно уставший от поездки в Москву, он был молчалив. Развязал свой узелок, достал вареную курицу, яйца и прочие типичные для поезда причиндалы. У него имелся журнал «Огонек». Читать, как назло, было нечего, и я подумать не мог, какую роль в моей истории сыграет этот лежащий на столике журнал.

Старик аппетитно занялся поеданием уже холодной курицы. Раскачка вагона была на уровне землетрясения в 4 балла по шкале Рихтера. Белоруса это ни капельки не отвлекало. Он устало кивнул головой в ответ на мою просьбу позволить почитать журнал, манящий статьями о Пушкине или Гоголе, черно-белыми фотками политических деятелей, популярных певиц, танцовщиц, бронетехники, комбайнеров и прочей информацией. Как полагается любому уважающему себя советскому журналу, там находился раздел с художественным произведением — длинным рассказом о том, как в далекие семидесятые невыездной геолог несколько лет подряд готовился к бегству из СССР на дикий запад, как он тренировался плавать, бегать и карабкаться по утесам, закалял иммунную систему, подготавливался ментально, читал разные религиозные книги. Все думали, что он просто занимается спортом, а у него был план. Он истязал себя как только мог.

Однажды настал день побега. Попав на круизный корабль, не заходящий ни в один порт, где-то в океане геолог прыгнул в воду и за десять часов доплыл до островка, находящегося под американским протекторатом. На берегу его, измученного и усталого, подобрали туземцы. Впоследствии он стал профессором университета, если не ошибаюсь, в Израиле.

История была красочная и очень романтичная, отдаленно напоминающая рассказы Джека Лондона. Мне представились пальмы, аборигены, геолог, благодарящий бога акул за то, что его не съели, не знающие снега загорелые представители местных органов управления, подходящие к нему в набедренных повязках.

Вот тут в мою буйную голову и закралось: а чем я хуже того человека? СССР лежал лицом в грязи, меня ожидали четыре года дисциплинарного батальона за симуляцию и невозвращение из отпуска. Власти на закате своего существования усиленно практиковали общественно-показательные суды, проводимые, как правило, в клубах воинских частей. Такой суд не на шутку страшил меня.

Терять нечего. Напротив уснул старик-белорус. Ну, а мне было не до сна — передо мной возник другой мучительный вопрос: кто меня там ждет?

Ответ на него нашелся удивительно быстро и как бы сам собою: там никого! Не было ни знакомых, ни родственников, ни знакомых знакомых, ну просто полный ноль. Только где-то в далекой Новой Зеландии проживал мифический брат моей покойной бабушки, попавший туда после Великой Отечественной.

Мой юношеский оптимизм даже в этом жутковатом ответе при десятиградусном морозе за окном купе нашел преимущество: никто не ждет — ну и не надо! На юге Европы теплее. Туда и рвану!

Читая Монте-Кристо в школьные годы, я уже знал о французском городе с названием Марсель и выбрал его окончательной целью. Там растут пальмы — значит, не бывает зимы. Одежды с собой не было, кроме шинели и военной шапки-ушанки. Выкручусь! Денег двадцать пять советских рублей. Выкручусь! Из документов только военный билет. В чемодане чушь, никак не пригодная для моего зародившегося плана: теплые носки, крайне необходимый в армии кипятильник. Ну, еще справки от разных врачей и подполковников. Будь что будет! Я выкручусь. Обязательно выкручусь! Геолог же спасся.

Колеса стучали. Глядя на пролетающие мимо фонари и закрытые шлагбаумы, убаюканный своей идеей, я уснул.

2

Проснулся от толчка поезда. За окном было уже светло и виднелось большое белое здание. Народ с чемоданами и мешками толпился в проходе — приехали в Брест. Накинув шинель и смешную солдатскую ушанку, я стал протискиваться по направлению к выходу.

— Мдаа. Мамины пирожки закончились.

Нынче я самый что ни на есть обыкновенный рядовой, возвращающийся из отпуска в родимую, горячо ненавидимую воинскую часть. Только вот отпускной у меня просроченный месяца так на три, и там не хватало необходимой печати из комендатуры.

На перроне слышались крики, бежали потертые люди. Вся сцена напоминала кадры фильма о гражданской войне. Для полноты пейзажа не хватало лишь матросов с патронташными лентами, распевающих революционную песню и тянущих за собой пулемет «Максим». Слышалась польская речь — аккуратно одетые поляки о чем-то испуганно переговаривались между собой. До Варшавы отсюда ближе, чем до Минска. Приятно ночью в купе думать о далеких аборигенах. Но совершенно другое, упадническое настроение овладело мной на вокзале Бреста.

В отличие от того геолога, я не проходил никаких многолетних тренировок. Разве что дворовые подвиги в детстве-отрочестве, да еще дедовщина в армии. С гордостью отмечу: первый год службы мне удалось выдержать, в общем-то, достойно, и меня удостоили чести перевести в так называемые «черпаки» — некое подобие «деда». Это когда тебя уже не лупят, а ты имеешь право лупить молодняк и всячески над ним измываться. Избивать новобранцев в каптерке желания не возникало. Но посчастливилось почти месяц насладиться другими радостями черпачьей жизни — по ночам втайне от офицеров пить дешевое вино с шоколадом, отсутствие физической работы, а самое главное — никаких ночных прокачек, сопровождавшихся обильными тумаками.

В армии не бьют по лицу, чтобы избежать синяков, заметных любому офицеру. В армии бьют в «фанеру», то есть в грудь. Со всей силы, так, что захватывает дыхание, глаза на мгновение выпрыгивают из орбит, а потом по телу льется мерзкая боль. Тебе дают откашляться, а потом еще раз... и еще. В общем, «фанера» неприятно побаливала — только теперь-то какая разница. Размышляя, я уселся в зале ожидания и стал просто сидеть, смотря сквозь проходящие мимо меня туловища пассажиров. Я ничего не ждал, и жутко хотелось домой. Позади лежали болотистые равнины Белоруссии. Впереди, всего в нескольких сотнях метрах, огромная колючая проволока, по периметру обволакивающая Советский Союз.

Господи, че делать-то?

Громкий голос вывел меня из сонливой задумчивости:

— Товарищ рядовой, предъявите документы!

От неожиданности я вздрогнул и поднял глаза. Передо мной стояли лейтенант и два сопровождающих его солдата с красными повязками на рукавах — однозначно патруль. Порывшись во внутреннем кармане шинели, я достал военный билет и вручил лейтенанту.

— Таак! — протянул тот, листая страницы билета. — Мы как раз таких, как ты, ищем. Сейчас набирается команда для разгрузки вагонов с углем, и ты пройдешь с нами.

Такой расклад никак не вписывался в мои планы.

— Какие еще вагоны с углем? Этого еще не хватало.

Узкоглазый солдат, стоявший за спиной лейтенанта, буркнул:

— Ну, и на водку нам надо.

Ах, дело ясное. Достав кошелек, я смущенно отсчитал двадцать пять рублей — все мои деньги. Лейтенант кивнул и посоветовал не шляться по вокзалу, а идти в небольшую воинскую часть, находящуюся неподалеку. Там не будет патрулей, там тепло и покормят.

Холод не располагал к прогулкам по бесцветному зимнему Бресту. Но пришлось брести, спрятав нос в поднятом воротнике шинели, по названному адресу. Позвякивание мелких денег в моем кармане и хрустящий снег под ногами создавали некое подобие джаза. В него колоритно вписывались карканье ворон и сигналящие автомобили — ну, ни дать ни взять соло на тромпете. Под это соло я позвонил во входную дверь контрольно-пропускного пункта. Солдатик, высунувшийся из будки, со скукой перелистал мой военный билет:

— Все в порядке. Проходи.

Дверь открылась, и меня пропустили на территорию крохотной воинской части, состоящей из этого КПП, одноэтажной казармы и зеленого забора вокруг. Общая площадь двора не превышала трехсот квадратных метров, а единственным его предназначением был сбор так называемой команды военнослужащих, допущенных к пересечению границы для службы за рубежом.

Тот же самый солдат записал мое имя в тетрадку:

— Ну, располагайся. Иди в казарму и ищи свободную кровать.

Многочасовое сидение на вокзале и последовавший за ним джаз-марш по Бресту утомили меня. Наконец-то тепло и сухо. Еще больше радовало безразличие солдатика, никак не среагировавшего на то, что по документам я должен уже три месяца назад быть на территории части для прохождения воинской службы. То ли он не заметил, то ли ему было все равно. Так что у меня появилась легкая надежда пересечь государственную границу. От тревоги сосало под ложечкой. Ведь любой офицеришка или прапорщик с ненужными вопросами в самый неподходящий момент мог поломать мой замысел переместиться на родину д'Артаньяна. Офицеришки в поле зрения не было, и тяжелая дума о воинской части в городе Лютера смешивалась с мечтой о раскидистых сочно-зеленых пальмах в марсельском порту.

Ночевать пришлось на деревянной лавке и без признаков постельного белья.

Так в этой казарме спали все солдаты. А на следующее утро подъем в семь утра. За время пребывания дома я успел поотвыкнуть от ранних подъемов. Зима, холодрыга, за окном темно, надо продирать глаза и идти куда скажут.

— Буцанец!

— Я! — Касатиков! — Я! — Иващенко! — Я! — Плакса! — Я!

…и так далее, по списку. На небольшом плацу перед казармой некто пузатый в офицерской шинели и фуражке громко зачитывал фамилии солдат, стоявших перед ним по стойке смирно.

«Блин. Зачитают ли меня?» — крутилось в голове, а проклятый список не заканчивался.

Все новые и новые имена — русские, украинские, белорусские, какие-то непонятные, малых народов, в том числе состоящие из двух-трех букв. Пара сотен человек всевозможных национальностей в черных, зеленых, красных, светло-голубых, темно-синих погонах со всевозможными лычками, без лычек и с золотыми буквами СА. Низкорослые хлюпики-стройбатовцы, широкоплечие десантники, киргизы-танкисты и прочие. Подобно армии персидского царя Ксеркса, Красная Армия состояла из кого угодно, так как всех объединяла идея, к началу девяностых ставшая абсурдной — защита общего Отечества. Советский Союз разваливался, а мы все еще стояли плечом к плечу и вместе слушали пузатого мужика в офицерской шинели.

Моя фамилия была зачитана предпоследней, что вызвало внутренний вздох облегчения, и марсельские пальмы в сознании сразу стали намного ярче и отчетливей.

Начался рассвет. Приехало несколько грузовиков, один из которых привез полевую кухню. Нам раздали ложки и котелки. Солдатиков кормили перед долгой дорогой. Многим есть не хотелось, так как большинство находилось в мрачном похмелье после армейских проводов, а в чемоданах-сумках-котомках почти у всех, кроме меня, имелась домашняя пайка. Тем не менее люди кушали картофельное пюре с жареной рыбой и с чернягой — армейским черным хлебом. Кто и как его делает? Он отличался резким вкусом и свойством лепить из него, как из пластилина. Если кусок такого хлеба кинуть в стену, он к ней прилипнет.

Потом мы поехали к вокзалу в тех же грузовиках. Не люблю в кузове ездить зимой. Но в мороз это значительно сподручнее, чем переться через пол-Бреста с громоздким чемоданищем в руках. Ехал, перешучиваясь со всеми, а с парочкой нашел общий язык, даже немного подружился, обсуждая их и свою воинские части и делясь приятными воспоминаниями об отпуске.

В секундном темпе меня всасывала армейская жизнь. Незаметно опять привычным стал армейский жаргон — облегченный диалект тюремной фени. Словечки вроде слоняра, рыбалка, сека, почти позабытые за три с лишним месяца в Москве, с новой силой приобретали актуальность. Кое-какие совпадают с бытующими в литературном языке, но у них иные значения. В Западной Группе Войск, в ту пору насчитывающей более чем полумиллионную армию, к этим словечкам прибавились немецкие и польские. Например, «вифиль». С немецкого оно переводится как «сколько», но я этого не знал и принимал его за существительное. В армейском жаргоне оно бытует как ритуальный вопрос старослужащего к слоняре — молодому солдату. Тому положено в ответ назвать количество дней, оставшихся деду до выхода регулярного «Приказа министра обороны СССР о демобилизации солдат и сержантов срочной службы». Ошибка в ответе имела фатальные последствия: злостный мордобой или многочасовую прокачку ночью в казарме. Поэтому слоняры всегда внимательно считали дни до Приказа, для чего вели календарь. Мне, как «черпаку», уже не надо знать точный ответ на подобные вопросы.

Однако не буду мучить солдатским жаргоном. Грузовики ехали по Бресту к вокзалу, солдаты подпрыгивали на лавках в кузове, и все шло по плану.

3

Людей на вокзале не удивлял строй советских солдат. Через Брест ежедневно проезжали сотни и тысячи служак в военной форме. Эшелоны с танками и гаубицами стояли на путях, соседних с пассажирскими поездами, придавая станции какую-то особую мохнатую серость. С каждым днем все больше и больше таких поездов, загруженных бронетехникой, пересекало границу в восточном направлении. Зачастую без определенного конечного пункта — бывало так, что уже за Уралом их перенаправляли в Выборг или на северный Кавказ. Несмотря на хаос, Западная Группа Войск была наиболее боеспособным подразделением Советского Союза, т. к. предназначалась для быстрого реагирования на возможные военные провокации со стороны НАТО. Высшее начальство, умудренное сведениями о многочисленных восстаниях в восточной Европе, располагало гарнизоны таким образом, что в течение одного часа почти половина этой орды имела возможность оказаться на центральных площадях Берлина. Армия народа-победителя с заметной неохотой покидала контролируемые территории. С брестского вокзала эшелоны уезжали дальше, насовсем и в никуда, увозя с собой полковые флаги, нажитое за бугром имущество и офицерские надежды.

Дул холодный ветер, поэтому посадка прошла быстро. Распределив багаж по полкам и сундукам под сиденьями, заполнив таможенные декларации, военнослужащие достали съестное. После отправления поезда на столах в изобилии появился алкоголь. Началась пьянка. Выпившие, как правило, щедрые люди, особенно поначалу. Во время дороги мне перепало немало от тех произведений кулинарного искусства, по пьяной расточительности попутчиков.

— За дембель!

— За дембель! — хором отвечал вагон.

— На брудершафт, братва.

— За связистов!

— За пехоту!

На несколько секунд наступила тишина, и видно было только подбородки закинувших головы жадно пьющих людей. Потом слышались кашель и матюки, снова гремели кружки и хрустела газета, в которую заботливые материнские руки завернули закуску.

— А ты что не пьешь, слоняра? Не скоро еще предложат выпить.

— Да погоди ты! Лучше глянь, что снаружи. Такое не каждый день увидишь.

Поезд по диагонали переезжал границу. Я с интересом глядел из окна на высоченную колючую проволоку. На смотровых вышках, выпуская клубы белого пара изо рта, мерзли пограничники с калашниковыми в руках. Потом распаханная земля пограничной полосы и столб с гербом и надписью СССР. Под колесами колошматил мост через реку стального цвета, лишь частично одетую в лед. Вдруг снова земля и другой столб, уже красно-белый — Рolska. Вот и все. Неужели так просто? Или мне повезло?

За посаженными вдоль дороги кустарниками, покрытыми дымкой изморози, какой-то польский крестьянин топором рубил дрова. Прошло много лет, но сейчас я отчетливо помню этого поляка, интенсивно делающего свое дело под пасмурным небом на границе под Брестом. Может, кому-то этот миг покажется банальным, а фотограф просто поленится поднять свой фотоаппарат. Но для меня это самый первый кадр в важнейшем жизненном этапе, мое неуклюжее «Здравствуй, Новая жизнь». Этот поляк, мелькнувший в окне всего на несколько секунд, навсегда у меня в голове и в сердце. Он и сейчас тут.

Водка и вино в изобилии, а стол в купе ломился от разных блюд: сало, пирожки, картошка с грибами, пара дюжин куриц. Я пригубил алкоголь, но решил не напиваться. Ведь меня ждали прогулки по знойной марсельской набережной или бульвары Парижа. А может, выпить? И плевать. А вдруг у прокурора хороший день и судья отпустит грехи?

Одного из людишек, до того сидящего в грузовике рядом со мной, все называли Воробей. За час-полтора нашей беседы он умял две бутыли вина, запил это пивом, потом снова вино. Поначалу мы чудесно разговаривали, но в процессе Воробей убухался и перешел, выражаясь культурно, в иную ипостась своего существования. Пребывая в таковой, он уже и не пил, прекратив осознавать, что прозрачная жидкость в бутылке, поставленной на стол каким-то солдатом, это водка, и что от нее с новой мощью по телу польется ласковое тепло. Втягивая голову в шею и вращая лопатками, он мутно косил в мою сторону и за что-то благодарил речитативом:

— Спасибо тебе. Спасибо тебе. Спасибо. Спасибо тебе. Полная уважуха.

Так продолжалось минут двадцать. Внезапно встрепенувшись, он спросил:

— А ты служил когда-нибудь в армии?

Вот те на! Он что же, не замечает на мне военной формы?

— Да-да, конечно служил. Служу!

Воробей понимающе кивал, давая понять, что его разум утерян не окончательно. Напоминая титана, измученного борьбой с античными богами, он все-таки находил силы, несмотря на обильные возлияния и на то, что его язык быстро превратился в вату, выразить ко мне свои теплые чувства. Видимо, ему нравилась моя предупредительная вежливость. А я был рад, что мой попутчик не армейский гопник, кровью и потом выстрадавший право расстегнуть воротничок гимнастерки или перегнуть пряжку ремня с отполированной серпасто-молоткастой звездой — чем круче загиб бляхи, вернее следуешь дембельской моде.

Прикид строго соответствовал сроку службы. За нарушение правила можно в худшем случае получить инвалидность, а в лучшем — остаться без ремня. Эта традиция устанавливалась с годами, оттачивалась от призыва к призыву. Глядя на солдата, можно с точностью определить его статус в запутанной неуставной иерархии.

Кто-то с собой имел кассетник, и на радость братве из него разнеслись песни Виктора Цоя. Десантура перекидывалась в картишки, а Миша-Карлик, сразу же так прозванный за свой необычайный рост, — он еле влезал в огромного размера шинель, рассказывал о своих геройских амурах на гражданке. Собравшаяся вокруг него группа солдат, затаив дыхание, внимала тонкостям взрослой эротики. У служивых такие истории особенно популярны. В дополнение к своему гусарству Миша-Карлик умел играть на гитаре. Устроившись на видном месте в проходе, он забубнил, конкурируя с кассетником, томно-жалобные солдатские песни — настоящий подарок развалившимся на полках сослуживцам. Эти песни о душевных страданиях личности, находящейся вдали от завода, трактора, института; о том, что еще не скоро появится возможность свободно набухаться с собутыльниками-приятелями; о родном колхозе и о взрывах крупнокалиберных снарядов, под которыми якобы надо пройти, чтобы вернуться домой. Главное же, на что они нацелены, это кинуть слушателя в жалость к самому себе.

Через год, а многим и меньше, все обитатели вагона забудут Мишу-Карлика, его пшеничные усы, а песня им покажется нелепой и смешной. Но сегодня поезд стучал в такт, с каждым покачиванием приближая окончательную демобилизацию. Огромные пальцы великана дергали струны на шестнадцатирублевой гитаре в си-минорной тональности, и над бритыми головами под стук шпал и потряхивание вагона неслась песня.

Песни, звучащие трагично и пародийно, исполненные дурным голосом, но с искренностью бывалого тракториста, затуманивали тоской лица слушателей. А тоска в сочетании с алкоголем — страшная сила.

— Вот ведь Миша клево лабает.

— Миша, спой Розенбаума.

Как положено, нас сопровождала пара офицеров. Однако они вообще не вмешивались в добродушную пьяную анархию, так как тоже пили в купе для проводников. А там, за снежными полями незнакомой мне страны, за сидящими на телеграфных проводах воронами, находилась следующая точка моего маршрута — городок с колющим славянское ухо названием Франкфурт-на-Одер.

3. Франкфурт на Одере — Биттерфельд

1

Под утро, часа в четыре, нас разбудили. Спал, не раздеваясь, в армейских брюках. Под очередным мостом в черной пустоте блеснула река, и я догадывался, что это Одер. Сквозь гулкий железный стук послышалось:

— Ну давайте. Подъем!

Через минут десять на выход, и солдаты сонно переглядывались, пытались острить по поводу вчерашней попойки. Возможно, это была не конечная остановка поезда, но я не знал про это. Подозреваю, что он шел дальше. Под лязг тормозов думалось, что цель поездки у меня особая и не по пути с Воробьем. Мой похмельный сосед, ругаясь, застегивал военный пиджак и, наверное, внутренне содрогался в предвкушении того, как на перроне его лицо обдаст холодный ветер уже чужой страны — Германии.

Нас построили около вагона для пересчета, и сопровождающие офицеры пожелали счастливого возвращения в часть. Вся гурьба, схватив чемоданы, подгоняемая морозом, рванула в кассовый зал. Кто-то служил в Котбусе, кому в Цирндорф, а кому в Померанию, дальше своим ходом.

Как по волшебству изменилась окружающая обстановка. Синие полки плацкарта и железнодорожный запах сменились пестрой рекламой, а пол в зале поражал блестящей стерильностью. Повертев головой в разные стороны, я увидел билетные кассы, так не похожие на привычные московские, и уютный цветочный магазин. Яркая вывеска Burger King активировала сомнение насчет правильности моей затеи, сменившееся мыслями о предстоявшем новом испытании: каким-то образом раздобыть гражданскую одежду, не имея даже медяка в полутора десятках карманов униформы. Легким утешением было осознание того, что при любом контроле можно достать военный билет и жалобным голоском наврать: дескать, направляюсь в воинскую часть. Ведь с предписанного мне маршрута я еще не сошел. Серые солдатские шинели куда-то пропали, и в небольшом зале осталось всего несколько человек, никакого отношения не имевших к армии. Конечно же, это немцы, в несусветную рань ехавшие на работу.

Искренне я завидовал этим людям: им было куда идти, дома стояла диванно-телевизионная атрибутика, а на работе ждали коллеги и зарплата. Глаза наткнулись на карту Германии, висящую неподалеку, — вот мой первый ориентир. Мне приблизительно известны расположения крупных городов Европы. Рассмотрев паутину железных и автомобильных дорог, я решил передвигаться через Берлин, Эрфурт и Штутгарт на французский Страсбург. А там как-нибудь до Марселя — города с пальмами.

Не исключаю, что у маршала Жукова в сорок пятом имелись в голове подобные планы по передвижению пехотных дивизий и танковых армий. Общая протяженность намеченной дороги составляет навскидку более полутора тысячи километров через крупные и малые города, ландшафты, запечатленные на картинах Сезанна, ронские виноградники, горы и немецко-французскую границу — ее нелегальный переход казался мне пустяком. Сейчас нужно решить конкретную проблему с одеждой. Ну, и при этом двигаться, не попадаясь в волосатые лапы патруля.

2

Совершенно новый запах щекотал нос. Какая-то смесь сосисок, горчицы, кока-колы и очистительной жидкости для автомобильных стекол — так пахла Германия. Зайдя в Burger King, я понял, что это подобие «Макдоналдса», в котором я никогда не бывал, а только издалека видел гигантскую многочасовую очередь в Москве на Пушкинской площади, озаглавленную большой желтой буквой «М», потому что из-за ажиотажа к самому заведению было не подобраться.

Единственный «Макдоналдс» Советского Союза дразнил гамбургерами москвичей и гостей столицы. Устройство туда на работу считалось престижным и было возможным только по великому блату. Жаль, что денег ни гроша, а то даже на сытый желудок потешил бы душеньку — народу-то никого. Рука достала из чемодана очки и русско-немецкий разговорник, навязанный мамой в дорогу. Побыть в этом светящемся ласковом месте на дерматиновом стульчике мне удалось около пятнадцати минут. Затем подошла девушка — по внешности ну просто фотомодель! Она на чистейшем русском языке строго-вежливо попросила покинуть помещение.

— Йэхх, землячка, ты бы солдатику хоть погреться дала — холодрыга же!

Что ж, подамся в кассовый зал, к лавке в центре, где уже вальяжно разместился пожилой полубомж.

Тараканами бежали мысли: необходимо заиметь гражданскую одежду — в военной форме я выгляжу как попугай среди трясогузок.

Еще в поезде Москва — Брест я пытался обдумать неизбежное столкновение с неизвестностью один на один. Не исключено, что полубомж мне поможет, хотя бы что-то подскажет. Подсев к нему и воспользовавшись разговорником, я попытался начать разговор. Кроме «гутен таг» и парочки других расплывчатых фраз, ничего выдавить не получалось. На мои усердия он реагировал беззубой улыбкой. Выглядело забавно: я в советской военной форме и человек в обносках и с заторможенным взглядом посередине блестящего кассового зала в абсолютно незнакомой мне стране. Ему, наверное, в тепло ночлежки. Мне же и такое не улыбалось — идти некуда.

Вдруг раздался громкий, привыкший приказывать голос:

— Товарищ рядовой, предъявите документы!

Оо, блин! Уютный бомж пулей вылетел из здания и улетучился в утреннюю мглу привокзальной площади, куда я на тот момент еще не осмелился выходить.

— Чем вы тут занимаетесь? Пройдите в здание военного вокзала и ждите там вашего поезда!

Пришлось, отдав честь, взять дурацкий чемодан и медленным шагом перейти в соседнюю постройку. Жутко мешающая ноша, несмотря на свой размер, вес и форму, одновременно являлась замечательной маскировкой. Для любого постороннего взгляда чемодан делал меня обыкновенным солдатом, возвращающимся из отпуска, и, пока не было другой одежды, мне приходилось играть такую роль. Хорошо, что офицер не задал лишних вопросов, а ведь мог.

Соседнее здание военного вокзала разительно отличалось от кукольного немецкого. Поднявшись по лестнице, я увидел точную копию захолустного вокзалишки где-нибудь в российской глубинке, скажем, в Камышине. Такой же буфет и те же помятые бутерброды. Валютой служат, понятное дело, рубли, оставленные в Бресте патрулю. Стулья в зале ожидания, даже батареи отопления — все исцарапанное и неуклюжее. Конечно, о посадке на поезд и об отправлении тут объявляют тем же загробным эхом, что и в Советском Союзе.

Попав на немецкий вокзал во Франкфурте-на-Одере — маленьком городке в восточной Германии, я как будто перенесся вперед лет на пятьдесят — ни дать ни взять машина времени. Теперь пришлось сесть на родимый стул в зале ожидания и наблюдать, как жены советских офицеров в вязанных круглых шапках покупают вареную курицу и галдят между собой. Одно все же очень обрадовало — этот закопченный военный вокзал отапливался на полную катушку. Я прижался к батарее, приятная нега разлилась по телу, меня одолела сонливость, клевок носом, еще один… Очнулся я часа через три от возни по соседству. Народ на вокзале шумно перемещался к выходу. Все спешили на поезд. Продрав глаза, застегнувшись и осмотревшись, решил вновь устроиться поближе к Burger King.

Незаметно наступил короткий зимний день, а за ним пришли ранние сумерки. Долгие часы мимо меня проходили люди, шедшие теперь с работы домой. Они появлялись волнами, по мере прихода электричек. Одна волна за другой, спеша и переговариваясь, а я стоял, и было интересно, где они работают и что можно вообще делать в этом городе и окрестностях. Ну да, недалеко отсюда Берлин, но тогда мне это не пришло на ум. Мода казалась странной. Конечно, как и в Москве — людишки в джинсах, куртках и пальто. Однако довольно часто встречалось другое: в обтяжку по худющим ногам леггинсы из блестящего материала вроде латекса, шарообразная куртка и огромные носастые боты — ни дать не взять средневековые трубадуры. При взгляде на таких трудно скрыть усмешку. Чужая страна, чужие нравы. А потом опять нос в поднятый воротник шинели. Ничего не происходило. Единственное, что развеяло мою внешнюю бездеятельность — это недолгая беседа с продавщицами цветочного магазина, двумя улыбчивыми тетками, немного разговаривающими по-русски.

Не хватало импульса, чего-то вроде толчка в спину. Это событие, а точнее сказано — эта хрупкая женщина появилась. Немолодая, элегантно одетая, она возникла в прямом смысле слова из-под земли — из подземного перехода. Как в любовной истории, наши глаза встретились. Не берусь угадывать, что ей прочиталось во взгляде съежившейся солдатской шинели с человеком внутри.

Не сказав ни слова, лишь слегка сменив направление движения, она решительно и молча засунула в мой карман банкноту в двадцать немецких марок. В ответ на мою робкую попытку вернуть ей деньги, она опять же молча остановила мою руку, по-доброму взглянув в глаза, и ушла в неизвестном направлении. Я остался, ошеломленный такой дерзкой выходкой.

По земле ходят люди, делают дела и зачастую не догадываются, насколько важными бывают их поступки — это именно тот случай. Действиями таких людей управляет мистическая сила. Они как ангелы, спустившиеся с небес в самый нужный момент, дающие нам, смертным, возможность еще раз убедиться в том, как прекрасна жизнь.

Двадцать марок дали мне знак: Николай, пора идти! Появился оперативный простор, например возможность приобрести дешевую обувь, скажем — кроссовки. Изучив расписание поездов на Эрфурт, куда ехать с двумя пересадками, я опять вышел на обледенелый перрон. Электричка в Эркнер — пригород Берлина — прибывала в ближайшие минуты. Там первая пересадка. Во внутреннем кармане лежат засаленные бумажонки, выданные мне перед убытием в отпуск — пусть считаются билетом до места расположения воинской части. Их можно показать проводнику, или кто там у немцев в поездах билеты проверяет.

3

Из окна немецкой электрички я пытался разглядеть ландшафт. Но ничего, кроме отражения своего лица, увидеть не удавалось — наступил ранний зимний вечер, превратившийся во тьму. Оконные стекла в вагоне становятся зеркалами. Тогда уже как будто не едешь, а создается впечатление, что это замедленная телепортация из точки А в точку Б. Стерильность вагона, тишина являли разительный контраст с пьяной анархией плацкарта Брест — Франкфурт-на-Одере. Жаль, что убаюкивающий, еле слышный стук колес длился недолго. Меня клонило в сон, да и пожевать чего-либо было бы совсем не плохо. Двадцать марок во внутреннем кармане шинели согревали лучше батарей центрального отопления, но тратить деньги на такую глупость, как еда, не имело смысла. Предстояло действие стратегической важности — покупка кроссовок, а помимо них нужны штаны, свитер и хоть какая-то куртка.

Вскоре тусклым светом фонарей из темноты было вырвано неуклюжее здание станции с полукруглой надписью Эркнер над двумя зияющими дырами входных дверей. Поежившись на ветру, подняв воротник шинели и запинаясь о чемодан, я поволокся к близлежащим одно-двухэтажным домикам, окруженным садами. Черный солдатский силуэт на заснеженной безлюдной платформе издалека привлекал внимание, и перспектива проверки документов не прельщала.

Не сезон, а ведь яблочко не помешает. Я усмехнулся, вспоминая, как наш полк, делая еженедельный пятикилометровый забег в окрестностях Виттенберга, безбожно обчищал точно такие же садики. Сотни солдат, задерживаясь на секунды, быстро рвали яблоки, груши или сливы, в зависимости от того, что находилось на пути и попадется под руку, и стадом неслись дальше, обрадованно поругиваясь между собой. Перед таким забегом возмущенные немцы не осмеливались носу высунуть из своих усадеб. На улицах в это время никто никуда не шел и не ехал — воцарялась пустота. Солдатский табун не сопровождался офицерами. Бежать с утра пораньше им было лень. Время от времени они занимались более элитарным делом — ходили на охоту, вооруженные пулеметами, из которых длинными очередями стреляли по оленям и ланям. Немецкая полиция не встревала в офицерское браконьерство — все равно бесполезно.

Некий рядовой Виноградов, ночью находясь на посту, вскарабкался на вишневое дерево и занялся сборкой чужого урожая. Представьте себе бюргера, сидящего дома на диване с бутылкой пива. Глянув в окно, в своем саду на фоне лунного диска он видит солдата в полном боевом вооружении, бронежилете, с противогазом и болтающейся на ремне каске. Как бы вы среагировали? Бюргер без колебаний принес воздушное ружье, выстрелил наугад в направлении блестящих белков глаз и силуэта пришельца. Попал ему в горло. Виноградов месяц отлежал в санчасти, что само по себе более чем здорово: халява, ничегонеделанье, докторская колбаса, симпатичные медсестры в белых халатиках, помимо чая приносящие в постель еще и свой девичий смех. А после выписки и официальной головомойки в батальонном штабе прапорщик Бахмет ему советовал:

— Ты подай на него в суд. Оформи на этого немца соответствующую бумагу и проверь, есть ли правда в немецких судах. Ты ж не хуже других. Будь как все!

Виноградов, пережевывая остатки пахнущей санчастью докторской колбасы, запивая кефиром, соглашался с Бахметом:

— Да, товарищ прапорщик. Подам в суд. Обязательно подам.

— Не бойся, сынок! — прапорщик лет на десять был старше Виноградова. — Покажи этому гаду ползучему принципиальность наших вооруженных сил! Ты ведь имел право пристрелить его без предупреждения, но не стал.

Ротный придурок Виноградов обратился в немецкие органы. День суда совпадал с дембелем. Получив ни много ни мало 4000 немецких марок «шмерценсгельд» — компенсации за причиненные ему моральную боль и физическое увечье, на зависть нам, долговязый Виноградов уехал в родную деревню богачом. В девяносто первом за такую сумму покупалась двухкомнатная квартира в Питере, а то и в Москве, не говоря уже о его родной деревне — купить ее можно было всю целиком, с лугами, лесами, полями, коровами и председателем колхоза. Небольшой шрам на горле — и псевдострадания в санчасти компенсировались с лихвой.

Уродливый чемодан мешал передвигаться. Как будто он набит свинцовыми кипятильниками. В полумраке читалась белая буква S на круглом зеленом щите. Что бы это значило? Сделав круг по словно вымершим улицам и убедившись, что место тут гиблое, вернулся назад к зданию. Мимо могла случайно проехать советская воинская машина и подбросить туда, куда хотелось меньше всего.

Я сел на единственную скамейку в зале вокзальчика. По сравнению с этим заледенелым полустанком, вокзал Франкфурта-на-Одере казался мегаполисом и средоточием всех благостей буржуазного мира. Единственный прохожий — спешащий мужик средних лет. И почему бы с ним не заговорить?

— Эй. Сорри. Э кюэстшэн.

Мужик обернулся и подошел ко мне.

— Йес? Вот ю вонт?

C наглостью и отчаянием — терять-то нечего! — я выпалил:

— Ай хэв а проблем. Мэй би ю кэн гив ме фифти джерман марк?

Мысленно я упрекал себя за разгильдяйство на уроках иностранного языка в школе. Мои знания английского ограничивались двумя-тремя десятками предложений и междометий. О грамматике и акценте речь не идет вообще. Однако дядька сообразил, что мне от него нужно. Он и сам не намного лучше меня разговаривал на языке Шекспира. Кивнув зубастой головой, он показал, что осознал смысл моего англо-тарабарского наречия. Мы пошли к одиноко стоявшему такси. Впервые в жизни я уселся в «мерседес». В те времена даже в Москве «мерседес» встречался не чаще, чем инопланетный корабль при заходе на посадку. Всевозможные автомобили, в том числе и такие, что по внутреннему устройству и комфорту превосходят технику инопланетян, появились позже. В самом начале девяностых задрипанный и ржавый двадцатилетний «Опель» на дорогах Москвы был доступен лишь продвинутому бандюгану, а подавляющее большинство граждан в жизни не ездили ни на чем, лучше «Волги». «Мерседес» являлся привилегией работника иностранного посольства или как минимум МИДа.

Усатый таксист — прожженная немчура с пшеничного цвета усами — вез, переговариваясь с моим новым дружбаном, а куда — неизвестно, да и неважно. Важно, что вокруг что-то происходит! Ведь при наличии динамики в действиях проще нащупать место для следующего шага.

Возле одного из домиков, окруженного аккуратно подстриженным кустарником, машина остановилась. Мы вышли, а моего немецкого друга на пороге встретила женщина неопределенного возраста. После громкой перепалки на немецком, из которой я не понял ни одного слова, заграничный друг расплатился с таксистом, пожал мою руку и исчез в доме, оставив меня на улице. Ясно, что назад он возвращаться не собирался. Такси продолжало стоять на месте. Дверь приглашающе открылась, и шофер, фамильярно ухмыльнувшись, кивнул: дескать, садись. И я залез на заднее сиденье.

По дороге назад к вокзалу под буквой S с тою же лихостью и опять по-английски я спросил таксиста: не может ли он мне «подкинуть пятьдесят марок». Ура! Получилось! Из бардачка тот достал кошелек и вынул купюру, правда, не пятьдесят, а только пять марок.

Деревья чернели по окраинам дороги, фары автомобиля подчеркивали их темноту. Меня грела радость от того, что просьба сработала и принесла результат. Конечно, попрошайничая в военной форме, я позорил Советскую Армию отвратительнейшим образом. Так ведь ее позорили еще полмиллиона человек, ежедневно и ежечасно досаждая мирному населению марш-бросками, танковыми учениями, охотой на оленей и пожиранием яблок. Уж извините, назад в армию я не собирался и себя с ней никак больше не ассоциировал. Навстречу неслись редкие мигающие светофоры и вывески Германии, освещенные неоновыми лампами. Ждал Марсель.

Разглядывая на табло время отправления электричек, прояснилось, что последний поезд на Берлин — Шонефельд скоро отправится. К слову, если кто не знает: Шонефельд — аэропорт восточного Берлина. Оттуда мне предстояло в Эрфурт. На часах было за полночь, и в Шонефельде, судя по времени, придется провести остаток ночи.

Иногда слышался отдаленный гул — это взлетал самолет. Может, на родину, и какой-нибудь пассажир разглядит меня во мгле и на прощанье махнет рукой. Ну что же, передавай привет Златоглавой. В темноте аэропорт отдаленно напоминал Курский вокзал: стекло и бетон с вкраплениями кафеля, антенны связи, пешеходные переходы. Только везде, куда ни кинь взгляд, надпись «Берлин» да изображение вставшего на задние лапы медведя. Около входа сиротливо пристроились уже знакомые мне желтые такси — «мерседесы», ожидающие клиентуру.

Говорят, волка ноги кормят. А я вам скажу, что зайца — антипода волка — кормят, кроме ног, еще уши и большие глаза, дающие ему возможность слышать в ультрафиолетовом диапазоне и видеть в угловом размахе почти на триста шестьдесят градусов. Волку бояться нечего, кроме двустволки охотника. Зайцу же сложнее, особенно весной. Снег сошел с полей, земля оголилась, а он все еще белый на голой коричнево-мокрой земле. Кроме чутья и быстроты, полагаться не на что. Подобно ему, в солдатской шинели я наматывал круги по блестящему терминалу аэропорта, делая вид, что все окружающее неинтересно. Так заяц ищет первые всходы, чтобы свежей травой побаловать свой изголодавшийся желудок. А у меня за наигранной флегматичной усталостью скрывался интерес к людям вокруг: работнику туалета в халате под табличкой WC и двум совсем молоденьким парням.

Мелочь на небольшом столике у туалета манила, подобно магниту, и побуждала производить простейшие арифметические операции — определять, сколько же всего там на тарелочке. Похоже, марки три, а может, и семь. Каким-либо образом заполучить эти деньги не представлялось возможным. Отбросив все заячьи комплексы в сторону, предварительно сходив в туалет, я попытался начать разговор на своем мелкокалиберном английском языке. WC-работник, хоть и выглядел как завкафедрой молекулярной биологии, вообще не соображал на тех аглицких диалектах, при помощи которых пытался завести с ним дружбу стоявший перед ним солдат. Судорожное перелистывание разговорника и чтение совершенно не нужных мне фраз никак не вдохновляло его на задушевную беседу. Перед глазами мелькали варианты вопросов о посещении ресторанов, гостиниц и о погоде в разных городах Германии. Но чего в книжке не было, так это раздела, необходимого для бездомных попрошаек. Оххх, мама! Опять ты мне в чемодан не то положила! Идеи взлетали, а затем следовал фейерверк, постепенно гаснувший, подобно далекому мычанию коровы в вечерней степи.

Сняв колючую шинель и усевшись на отделанном кафелем входе в подземный переход, я перевел дыхание. На груди, почти как орден, красовался значок классности третьей степени, должный указывать на приобретение воинской специальности. Скорее всего, именно пышность значка привлекла внимание молодых парней, замеченных мною ранее. Как хорошо, что из-за расстояния они могли расслышать лишь гулкий бубнеж между мной и туалетным завкафедрой молекулярной биологии. Послышались польские «добже», «дженкуе» или что-то в этом роде — парни приближались ко мне. Вот радость-то!

— Розумешь трохэ по-польску?

— Да. Розумлю, — чего тут разуметь-то? Никакого словаря не надо. Если внимательно прислушиваться к пшеканью, улавливался не только общий смысл сказанного, но и эмоциональные нюансы.

— Росыйски жолнеш? — они тыкали в меня пальцем и хихикали. «Жолнеш» — словечко непонятное. Однако ничего негативного в нем не чувствовалось.

Братья-славяне все-таки.

— Да, российский, очень российский.

— Презент икона?

Сравнение моего блестящего значка с иконой импонировало. Льстило, что от солдата вообще можно что-либо хотеть.

— Конечно, конечно! Забирайте на память.

С этими словами я открутил добротно приделанный к кителю ярко-синий значок. Все равно не нужен. Можно было бы начать торговлю и назначить цену.

Только не имелось ни малейшего желания обижать таких симпатичных ребят. Пусть добрым словом вспомнят русского солдата, освободителя мира от фашизма. Мне в голову не приходило, что солдатскую символику, шапки-папахи, ремешки, гимнастерки всех размеров, военные барабаны, части от зенитных установок, поляки массово продавали по всей Европе на блошиных рынках. Значок классности стоил не меньше, чем оригинальный кусок берлинской стены, снабженный сертификатом. На кителе осталась небольшая дырочка, а между мной и поляками установилось полное взаимопонимание, позволявшее скоротать время до отправления поезда на Эрфурт, отходящего на рассвете.

В наш оживленный разговор вмешался аккуратно причесанный человек с глубоко посаженными глазами.

— Привет, солдатик. Куда путь держишь? Из какой части будешь? — в его у