Оглавление

ПУТЕШЕСТВИЕ ДЛЯ ОДНОГО

повесть

Филимон

Филимон спит, уткнув лицо в подушку. Точнее, балансирует на тонкой грани между сном и воспоминаниями. Кажется, не будет кон­ца этой раздвоенности…

Старинный парк. Центральная усадьба. Прокрадывается синева в прозрачный воздух, и он густеет. Филимон плывёт по небольшому кана­лу. Кое-где ряска, опавшие листья. Лицо опущено в тёмную воду. Она ни тепла, ни холодна. И не нужно дышать. Удивительно и радостно от этого. Он пытается разглядеть причудливые очертания и наплывы на песчаном дне. В этих плавных линиях, созданных неторопливым течением, есть какой-то важный смысл. Одна сменяется другой, похожей, но уже неуловимо отличающейся от предыдущей. И вот от первой не осталось и следа. Филимон поднимает голову. Во дворце горят все окна. Взлетают, прочерчивая вечерний небосклон, красные, зелёные, жёлтые петарды, рассыпаясь в конце пути мелкими звёздочками. Фейерверк. Пахнет порохом. К озеру стекаются женщины в роскошных платьях с шуршащими кринолинами. Их сопровождают элегантные мужчины в париках, камзолах и белых чулках. «Прелестные, должно быть, женщины», — думает Филимон. Скрипит меж деревьев карета. Кричит зычно лакей:

— Иван! Слышь? Иван! Дёгтем бы? А?

— Да будя тебе! — отмахивается другой.

— Ну, Иван! Ну скрыпят же, мочи нет!

— А ты и не моги! Раз нету! — хохочет тот в ответ. — Ишь, Манька, стерва! Как идёт! Аж гуляет вся! — Мотает головой в сторону ядрёной девки в сарафане.

Они громко ржут, и один из них, подхватив самовар, быстро бежит к дому. «Кино», — вяло констатирует Филимон. Опускает голову и шлёпает неловко по воде руками. Нарочито. Ведь он пловец неплохой. Целый год отхо­дил в бассейн. Во втором классе. Бабушка водила. Главное, после душа хорошень­ко просушить полотенцем волосы, а уже перед выходом на голову — пла­ток, а сверху шерстяную шапочку, чтоб не простыл. Прямо стыдно было перед ре­бятами. Зато не болел. Остальные же вечно фыркали носом и чихали. А Филимону хоть бы что. Да к тому же у него не было аденоидов. Удалили. А до этого бледный ходил, то насморк, то горло болело. Бабушке страшно обидно было, когда незнакомые люди, прохожие или в очереди пристанут бестактно: «Какой худенький мальчик! Бледненький. Вы его, наверно, не кормите?» Филимоше смешно, а бабушке огорчительно. И котлет­ки, и супчики, и курятина. Просто не в коня корм. И всё время с носоглоткой мучение. Наконец проконсультировались у одного замечательного отоларинголога. Надо удалять, и никаких гвоздей! А то и сердце можно загубить через аденоиды… Повезли Филеньку. Кажется, зимой дело было. Да, точно, зимой. Потому что удалять лучше, когда холодно. Кровь быстрее застывает. Смутно всё, давно ведь дело было. Много воды с тех пор утекло. Уж ни­кого и не осталось из тех, кто его любил. Только в памяти зарубка… Коридор. Около двери стулья. На них напряжённо застыли родители. Зашёлся очередной пациентик нечеловеческим воплем. Сжалось у ожидающих сердце. Храбрится отец, дрожит сердечко у Филимоши, а мама сама готова идти удалять аденоиды, только бы Филеньку освободить от таких страданий. Тает конец коридора во мгле, блестят дверь, вымазанная белой масляной краской, да латунная ручка — центр мироздания. «Выйдешь — и сразу две порции мороженого! — бодрится папа. — Только зайдёшь, я и побегу!» Нет уже давно ни зда­ния этого, ни поликлиники, ни врача — известного специалиста. Ког­да кто-то маленький, обязательно кто-то старенький. И разбегаются они в разные стороны, всё дальше и дальше… Заходит Филимон, не подаёт вида, что страшно неимоверно, а тут и тазик, как специально, небольшой, с кровью, на табуретке, ну не совсем с кровью, а так, кровь с водицей на три четверти. Но удар по нервам приличный. А специалистам не до этого, им важно дело чётко сделать, без осложнений. Замерло всё внутри у Филимоши. «Как самочувствие, молодой человек?» — вопрошает врач с круглым зеркальцем на лбу. «Ничего», — выдавливает, озираясь, юный пациент. «Тогда пожалуйте сюда!» И уже сидит он в креслице. А там быстро ручки-ножки прихватываются браслетиками, чтобы не брыкался и не мешал. И это уже и вовсе чудовищно… А потом бы заорать что есть мочи, да воздуха нет. Застревают рыдания в горле. А уже всё и кончено! «Ну, ты, братец, настоящий герой!» — напутствует ста­ричок-доктор. И медсестрица тоже вторит: «Ну, чисто герой!» А там уже и мороженое наготове, и теряется все снова во мгле, в бесконечных коридорах… Только бабушка измученная ждёт дома, ей просто не по силам такое, поэтому и дома осталась…

Тёмная вода. Ни тепла, ни холодна. Где-то бульк­нула рыба. И пузырь лопнул, дойдя до поверхности. Дал несколько слабых кругов. Дерево наклонилось, полощет кончики пальцев…

Бежит Филимон домой из школы. Мешочек для обуви с пришитым квадратиком белой ткани хлопает по портфелю. А на квадратике чернильным карандашом аккуратно выведено: 1 «В». Останавливается Филимоша и начинает крутиться, портфель вытягивает руку и стремится сорваться с орбиты. А может быть, это портфель его крутит?.. Нет полной ясности в этом вопросе…

Снова белый квадратик, но теперь бумажный. Наклейка на чемодане. А на ней крупно, чётко: фамилия. Первый и последний раз он едет в пионерский лагерь. Утром с трудом встал. На душе тоскливо, слегка мутит. А вокруг веселье, все в радостном возбуждении. Ребятишки шумят. Родители дают последние напутствия своим чадам. Вожатые проводят перекличку…

Пробыл в ла­гере три дня. Сразу стала накатывать тошнота. На всю жизнь запомнился жуткий клозет. «От тоски», — думал Филимон. Наконец его вырвало. А в столовой шум, гам, пионеры уплетают кот­леты с макаронами… Оказалось, корь. Облегчение наступило в чистом медицинском изоляторе. Лица наплывают пятнами. Заботливые, всполошённые женщины в бе­лых халатах. Надо срочно увозить ребёнка! Иначе весь лагерь охватит опасная инфекция!

Утром с трудом отыскали машину — «Победу». Врачиха, Филимон, шофер, приятельница шофера и какой-то дядька солидный с портфелем. Напросился, мол, срочно нужно в город. С трудом разместились. Поехали. Дядька начинает расспрашивать, кто да что, да по какой надобности. И вдруг как обухом по голове: корь! Как корь?! И уже запаниковал не на шутку:

— Давайте срочно пересядем! Я, кажется, не болел корью. Да, точно не бо­лел! — А внутри: «Караул! Спасайся кто может!» — Вы понимаете? Или нет? Товарищ! Остановите машину! Кому говорят!

— А я не могу в середине! — неожиданно заарта­чилась врачиха. — Меня укачивает! Мне надо в открытое окно дышать!

Филимоша в лёгком забытьи. Ему всё равно. Температура немалая. Мелькает быстро за окошком щербатое шоссе. Дядька сжался, запихивает платок в рот, пытается пре­градить путь бациллам.

— Что вы меня притискиваете? Дышать нечем! — недовольно ворчит врачиха на дядьку.

— Как вы думаете, корь опас­на? В моём возрасте? — опять паникует дядька.

Сумрак лестницы родного дома. Высокая двухстворчатая дверь с фанер­ным ящиком для почты. Покрашено всё коричневой масляной краской. Слышны беззаботные звуки пианино. «Бабушка играет Шопена… — думает Филимоша. — Наконец-то я дома…»

Он встаёт. Приоткрывая один глаз, бредёт, шаркая тапочками по паркету, на кухню. Чиркает спичкой, ставит чайник на плиту, садится на круглый красный табурет. И снова закрывает глаз. «Пиф!» — шипит чайник…

Здание школы, постройка начала века. Скорее, конца прошлого. Бывшая гимна­зия. Два входа-выхода, флигелёчки, потаённые лестницы, чёрный ход, библиотека, а на самом верху спортзал. Плюхаются ма­ты, стучит громко мяч. Дом, полный призраков. Выглядывают они из-за углов, поскрипывают двери. Поклоняются фигурки забытым кумирам, складывают свои леген­ды и мифы… Заперли в туалете директора! Не может быть! Да точно. Сам видел! Ну и дела… Сильные мужчины, отчаянные головы, десятиклассники! Завуч Уюмов, красавец-брюнет, обнимал географичку. Весьма непривлекательную даму с большой грудью. Странно. Не­ужели не мог найти получше? Нет, это точно, сам видел. А вечером вообще почти везде гасят свет. Горит на этаже одна лампочка, ну, может, две, не больше. Кружки, хими­ческие, физические — предлог для незаконных действий. Поцелуи, при­косновения. Бегут мурашки по телу, и темнеет в глазах. Неужели было только что? А Уюмов засёк в туалете курильщиков! И второгодник Бочка ему го­ловой в живот. И бежать, скрываться,… Раздевалка за толстенькой бронированной дверкой. На лестнице шеренга дежурных с красными повязками. Во главе — преподаватель. Его зоркий взгляд шарит по вестибюлю. Кто опоздал на заряд­ку, быстро сдать дневники! Кому говорят! Надо успеть спрятаться в раздевалке, меж­ду мокрых вонючих пальтишек. Переждать. А как снимут оцепление, бежать сломя голову в класс, успевая протиснуться в небольшую временную щёлку до прихода учителя…

Вечера встреч бывших выпускников. Лестница с отполированными дубовыми перилами на чугунном фигурном литье. Охи, ахи, смех, слёзы, радость, грусть. Перемешано, заварено, крепчайший обжигающий чай! Собираются, только чтобы убедить неизвестно кого, что всё действительно было. Тут уже все средства хороши. Даже лист для регистрации выпускников 1903 года. Смешные уловки! Не находится ни одного древнего старичка в пенсне. На секунду щемит внутри. Как неожиданная потеря дна при купании… Хотя их вполне устроят и призраки. Все способы хороши. Меркнет све­товой лабиринт. Идёт Филимон по длинному огромному коридору. А она поднимается по лестнице, замедляя шаг, роняя любовную записку… Волнуется плоть…

Сталкивается Филимон с черноволосой девочкой-девушкой в школь­ном буфете-ристалище. С горками винегрета и резиновыми пятикопееч­ными пирожками с повидлом, которые аппетитно вязнут на блестящих жадных зубах. Намагниченными глазами смотрят друг на дру­га, заново узнавая, прижатые друг к другу воющей голодной толпой. И не в силах оторваться, но растаскиваются нетерпеливыми сверстни­ками. Робок, застенчив Филимон. Неужели он может понравиться этой божественной девочке? Да нет, тут какая-то ошибка! И пропущен важный, отчаянно важный момент!.. А девочка не робка, но не может же, в конце концов, первой броситься на шею. Это неприлично. Пылают щёки от такого предположения и потеют ладони. «Ну дурак! Ну действительно, какой же дурак!» Возможно, и дожили бы до глубокой старости, и не было бы ненужной возни и блужданий… Но, по правде говоря, вряд ли. Романтично, конечно. Привлекательно. Даже гениально по-своему, но, к сожалению, одни пустые фантазии. Ну а вдруг? Никаких вдруг! Просто меняют родители девочки квартиру. То ли раз­водятся, то ли съезжаются с престарелыми родственниками. Кто их разберёт? У них вечно что-нибудь. Но Филимон долго не грустит, дру­гие ничуть не хуже, а есть даже лучше. Ну, право, дурачок! Это же надо! Да и девочке нравятся другие. И крепче, и выше, и красивее, а главное — храбрее. Не такие нерешительные нюни. Но, тем не менее, расспросила у подружек про него, а те всё всегда знают и подмечают: «А ты ведь влю-би-лась!» И уже краснеют почему-то щёки, но гордо в ответ: «Ну, вот ещё! — и сразу с вызовом: — А если и так! Вам что, завидно?» Конечно, завидно, очень за­видно, что прямо заплакать хочется. Только и узнала, и что свалилось в самые дальние закоулки памяти, так это имя. Странное довольно-таки и немного смешное. Филимон. Дей­ствительно, специально и не придумаешь, даже если захочешь. Изред­ка, потом, когда вдруг тоска навалится: ведь жизнь прошла… Ну, не сов­сем ещё прошла, а проходит потихонечку. И ничего такого настоящего-то ведь и не было. И закричать хочется: «Загубили-и!» Вдруг вспомнится этакий школьный призрак. И то не сам, а имя. Чудное. И вызовет какое-то щемящее чувство и улыбку сожаления, направленную только самой себе…

А Филимон-то как страдал от своего имени! Ну, за это спасибо роди­телям надо сказать, а точнее отцу. У них исстари заведено в роду сына в честь деда называть. Так что все деды через одного Филимоны. Сохранился у него портрет прапрадеда. Тоже Филимона. Серьёзный довольно-таки старик. С голубыми слезящимися глазами. Лысый. Но вида всё равно очень твёрдого и решительного, несмотря на воз­раст. Филимон иногда доставал из-за шкафа его портрет, стирал пыль, разглядывал, воображал чужую прошлую, давным-давно ушедшую жизнь, но связанную с ним через век странным образом, родством. И набирался определённой душевной крепости от общения с предком. Уж больно тот был спокоен и уверен. Может быть, знал что-то важное? Филимон подмигивал ему заговорщицки и снова прятал за шкаф.

В школе у всех были прозвища, обычно по фамилии или другим примеча­тельным качествам. Скажем, Мыльников был просто Мыло, а Плаксину прозвали Плаксой. Тоже не обрадуешься! А Филимон — Чек. По фамилии. Это уже потом, в зрелые годы, имя ему стало нравиться. Не затасканное. Да и в старших классах уже ничего. Звали Филом, на иностранный манер. Тоже неплохо. «Хелло, Фил! Как дела, старичок?»

Тщедушен был от природы Филимон. Ручки, ножки тоненькие, грудь цыплячья. До революции непременно бы от чахотки сгорел. А тут стал истязать се­бя ежедневно гантелями, обтираниями и постепенно окреп. Хотя сохра­нил врождённую хрупкость, которой по привычке пытались пользовать­ся хулиганы, но уже с меньшим успехом. Практиковалось тогда, да и сейчас, кажется, бытует такой околошкольный пережиток: соберётся эдакая компашка детишек из неблагополучных семей, а часто и из вполне благополучных, и начинают вымогать у остальных по пятнадцать-двадцать копеек. Уж дай­те, не откажите в любезности! Обычно около школы поджидали. Если не дать, то потом вечером в подворотне подкараулят, и уж тогда несдобровать. Поэтому хоть и унизительно, но тянешь потную ручонку с двугривенным. Злодейство, конечно, не­большое, но разврату в нём предостаточно и для хулиганов, и для потерпевших. Долго дрейфили Филимон и его приятели, но, наконец, со­брались духом. А была среди лихих мздоимцев одна особенно гнусная личность, ненавидевшая всех в очках и шляпах. Он не только от­бирал беспощадно медяки, но и непременно унижал, пугая чудовищным кастетом.

Надвинулась наглая прокуренная морда, прищурилась, осклабилась, демонстрируя гнилые зубы, и шлёпнула по щеке несильно. Мол, предупреждение не валять дурака и исполнять исправно свой вассальный долг. Ну, тут уж у любого терпение лопнет! Кроме, конечно, заядлых трусов. По­темнело у Филимона в глазах. Метнулось бешенство, заслонило белый свет, и обрушилось возмездие на наглецов. Отчаянная завязалась драка. Отступать некуда. Нельзя! Только хуже будет. Потом ещё было несколько кровопролитных схваток. После чего установился нейтралитет. Мы вас не трогаем, а вы нам не мешаете. И стали собирать подати у остальных покорных. Ну, это уже их дело, решили Филимон с ребятами. Но гордость и в то же время неудовлетворённость поселились внутри надолго…

Любят все Филимона. И мама с папой, и дедушка. Но особенно, наверно, больше всех бабушка. Буквально души в нём не чает. Хочется ей всё передать внуку. И французскому его пытается учить, и на пианино. Сама три языка знает, да ещё вдобавок консерваторию закончи­ла в стародавние времена. Но и Филя отвечает тем же. Да и учит­ся прекрасно. Впитывает всё, хочет узнать, запомнить, проникнуть в суть. Придёт после школы, отдохнёт, разложит ровненько учебники на диване, а сверху тетрадки. И начнёт по порядку щёлкать. Выучил. И в сторону. Долой! Биология, зоология, пресмыкающиеся, моллюски, диковинные рыбы… Всё хочет перева­рить Филя и идти дальше, вглубь. Электроны, атомы, а с другой стороны — история. Империи, восстания, войны, революции… Внезапно интерес к школьной науке угасает, сменяясь разочарованием. Нет конечного результата! Нет истины… По-прежнему пятёрки, а чего их не получать, если пара пустяков. Теперь книги, особенно художественная литература, начинают манить всё сильнее. Это невероятно увлекательно. Заставлять читать не нужно. Только книги, книги. Запой!

А вот по литературе проблемы. Как сочинение, так мучения адские. Что писать — непонятно! Такой-то — типичный представитель того-то. И неясно, хоть убей! Как его извлечь из книжной жизни и найти нужные черты. Маета! Особенно домашние сочинения. Тянет до послед­него Филимон. И, наконец, к бабушке: «Ба! Напиши. А?» Сердится та для вида, а сама довольна. Прекрасно знает литературу. Пушкина так просто обожает. Садится и что-нибудь играючи, больше всего любит на вольную тему. Легко, без напряжения. Ну, теперь быстренько за дело. Переписать — и гора с плеч. Да ты хоть посмотри сначала! Всё отлично, чудно! Чмок в щеку и быстро, в два приёма перекатывает. А потом снова за книгу или пойти гулять. Звонят приятели школьные. Надо обсуждать мировые проблемы, а за сочинение пятёрка гарантирована…

А чайник уже вовсю шипит, разбрызгивает мельчайшие ка­пельки воды. Вот-вот запрыгает крышка и вырвется из носика белая струя пара…

Иногда наведывается в гости Никита. Он старше Филимона почти на де­сять лет. Его отец приходился двоюродным братом Филимонову. Обязательно кормят Никиту сытным обедом. Да ещё что-нибудь вкусное сунут на дорожку. Он взрослый рабочий человек. Слесарь! А раньше был учеником слесаря. У него грязь уже въелась под ногти. Он работает на заводе. Вдруг приносит в подарок духовое ружьё и пульки. С премии. Закрываются они с Фи­лей в комнатушке. Хоть и крошечная, и стена одна ненастоящая. Сначала занавеска висела, а уже потом соорудили из досок и обклеили обоями. Но всё равно почему-то до потолка не достаёт. Да ладно, неважно. Достаёт, не достаёт. Главное — своя. И на двери крю­чок. Вот это важно. Руки чешутся опробовать ружьишко. Суетятся, что бы приспосо­бить под мишень? В итоге поставили на шкаф у стены ста­рого деревянного орла с обломанным крылом. Южный сувенир. Сами сели на диван напротив и давай в него стрелять. Хоть и близко, но всё равно здорово. Летят пульки в орла, а тому хоть бы что! Наконец за­рябило в глазах. Бросили ружьё и развернули огромную карту.

— Слушай, как это так? Нас двести миллионов человек! И это только в нашей стране! А всего, кажется, два миллиарда! А? — как какую-то чрезвычайную новость сооб­щает Филя. — Не укладывается в голове!

— Подожди. Не горячись! Давай по порядку, — спокойно рассуж­дает Никита. — Скажем, нас с тобой двое. У нас в цеху триста…

— Триста — это ерунда! — перебивает разгорячённо Филя. — А вот двести миллионов! И ты всего лишь крошечная единичка! Понимаешь или нет? Ну, двоечка! Это мы с тобой!

— Опять перебиваешь! На заводе у нас пять тысяч человек. Идёшь утром. Сплошной поток! Ты только вникни!

— Ты опять не про то! С заводом всё ясно! А здесь миллион! Представь себе!

Задумывается Никита:

— Да, миллион — это трудно! Ладно, чёрт с ним! А то голову сломать можно!

— Нет, ты постой! Я вот тут как-то взял ватман и поставил на нём пятьдесят тысяч точек. Два дня угробил. Так то точки… Ну, можно, конечно, на самолёте подняться и вниз глядеть… Но ведь не получится, нет! Слишком велико расстояние… Ни черта не различишь! — Задумчиво ведёт Филя пальцем по карте.

— Ты скоро рехнёшься. Как пить дать! — резонно возражает ему Никита. — Помяни моё слово! Надо бы тебе на наш завод! Эх, шикар­но бы было! Да родичи тебя не пустят. И мал ты. Даже в ученики не возьмут.

— А выход всё-таки есть! — загадочно произносит Филя и дела­ет драматическую паузу. — Обрати внимание на эти тонкие красные линии. Это железные дороги! Доходит?

— Ну, ясен пень! Железные дороги. Ну и что с того? — не понимает Никита.

— А вот что! — торжественно объясняет Филимон. — Надо проехать по ним по всем! Сто сорок тысяч километров! Я в справочнике посмот­рел. И всё увидишь! Разумеется, всех не встретишь. Кто дома, кто на рабо­те. Ну, в больнице там или ещё где. И не все вдоль дороги живут. Это всё понятно. Но повидаешь. Дай бог!

От таких бестолковых разговоров у Никиты слегка кружилась голова. Ему хотелось поведать Филе о настоящем деле. Как они все разом выходят курить и говорят о разных стоящих вещах. А потом снова за дело. И хотя у Лёшки тисочки получаются лучше, он сам тоже пилит будь здоров! Да и мастер сказал: «Башка у тебя, Никитка, что надо. Я не я! Если из тебя настоящий работяга не получится!» Так и сказал! А вообще, конечно, отлично бы отправиться вот в такое путешествие. И ещё Галину прихватить с собой, из сборочного… Не пропади отец без вести, и он был бы такой же барчук, как Филя. И не клепал бы эти дурацкие крючки.

Филимон же думает, что Никита ни черта не понимает. Но он настоящий друг. И с ним было бы надёжно. Одной рукой держит ружьё.

Соседка Роза Михайловна копошится на кухне. У своего столика. Филимон выключает газ. Вскипел чайник.

— Нет, Филенька. Звездой первой величины я так и не стала. Хотя много работала. Много. Сейчас публика уже знает, сколь­ко труда и пота! Да-да, мой милый! Пота. Чтобы быть лёгкой, кра­сивой, изящной! Мне кажется, зря публику посвящают в закулисную сторону жизни…

«Неужели эта грузная старуха, та юная хрупкая бабочка-балери­на, вызывавшая слёзы восторга? — недоумевает Филимон. — А может быть, что и так… Разные фазы: сначала куколка, потом бабочка, а теперь вот соседка-старушка… Только так! Чтобы вызвать трепет перед всесильным временем. Неумолимым и насмешливым».

— По-моему, наоборот. Публика должна знать: прекрасное рождается из мучений, страданий, слёз. В этом есть определённая зако­номерность, — из вежливости тихо отвечает Филимон.

— Нет, Филенька. Не надо. Публика должна бо­готворить артиста. Для них это сказочное существо. А тут никакой тайны. Ещё покажут по телевизору, что ела на обед да сколько у неё детей. Я, разумеется, не про себя. У меня не сложилось… Как я горевала в своё вре­мя! Пришлось бросить сцену. Время было такое, да и первый муж был против. Он тогда занимал крупный пост… Нет, нет! Ни горьких сожалений, ничего.

— Всё померкло в дымке лет. Ну а всё-таки? Неужели не жаль?

— Представь себе, нет. С возрастом многое понимаешь иначе. Возь­ми к чаю печенье. Довольно-таки вкусное получилось.

— Ну, вы прекрасно выглядите. — Страшно надоел Филимону раз­говор. Да и идти пора.

— Да, я знаю. Для своих лет надо добавить, — засмеялась Роза Михайловна. — А потом работала в министерстве. Конечно, не сцена. А может, и к лучшему… Кто знает…

Сопягин — опытный сотрудник. Не подведёт. Понимает, работа у него ответственная, как… ну, скажем, как у хирурга. С малых лет на дороге. Начинал проводником, заметили, назначили бригадиром. Теперь вот инспектор по кадрам. Должен видеть за анкетой человека. На то они и поставлены здесь. Можно сказать, санитары дороги. А ведь ситуация непростая. С одной стороны, не пропустить пьяницу, прогульщика или, скажем, хулигана. По­том будут донимать из вытрезвителей да судов. А начальство сразу: «Кто взял?» Поднимут учётный листок. Он, Сопягин… С другой стороны, острая нехватка кадров! Приходится брать всякий элемент. Вот тут-то и не оплошай! Прояви и гибкость, и твёрдость. Много ду­мает обо всём этом Сопягин и иногда советуется с начальством. Сидят они оба, опытнейшие работники, курят, ломают голову, пьют крепчайший чай и говорят озабоченно друг другу: «Да, брат Пет­рович, дела…» Потому что они оба Петровичи, да и дела у них непустяковые. Дорога — это тебе не шутки! Объект важности чрез­вычайной! Объяснять не надо!

Вот и сейчас. Пожалуйста! Хочет, понимаешь, ехать, сопровож­дать почтовые вагоны. Внимательно листает Сопягин паспорт Фили­мона. Изучает анкету. Переспрашивает:

— Значит, получается, вы хотите сопровождающим почтовых ваго­нов? Так?

— Я уже вам говорил, — начинает терять терпение Филимон. Рас­сматривает для успокоения плакаты, призывающие к осторожности. Особенно когда под стрелой или на шпалах без спецодежды.

— Говорил-то, говорил, — хитро щурится Сопягин и приглаживает прямые волосы, аккуратно зачёсанные назад. — А вот и непонятно, дорогой товарищ, — заглядывает в анкету, — Чекин. Русский. Образование высшее. Вот и образование высшее… А вот и непонятно, что вас, человека с образованием, привело к нам. Нам ведь и инженеры требуются. И оклад неплохой можем предложить. Сто сорок. Пл