Хикару
В мире, где дни текли не по часам, а по сердцебиению, жила девочка по имени Хикару. Ей было тринадцать, и её имя означало «свет», но в её глазах света было немного — лишь отражения чужих взглядов, слишком ярких или слишком тёмных. У Хикару был синдром Дауна, и в этом мире, где каждый рождался с книгой судьбы, её книга была написана на языке, который никто не хотел читать. Во снах она видела свои страницы — рваные, с буквами, похожими на цветы сакуры, уносимые ветром.
Деревня, в которой жила Хикару, стояла в долине, окружённой холмами, мягкими, как спины спящих великанов. Дома клонились друг к другу, словно старики, шепчущиеся о прошлом. Время здесь было спиральным: дни не шли один за другим, а закручивались, как раковина, и каждый мог стать первым или последним, в зависимости от того, как ты его прожил. Жители говорили, что дни — это семена, которые можно посадить, чтобы вырастить воспоминания, мечты или новый день. Но никто не объяснял, как сажать семена правильно.
Хикару сидела под старым деревом сакуры, чьи ветви шумели, как страницы древней книги. Лепестки падали медленно, зависая в воздухе, будто хотели передумать и вернуться на ветку. Когда Хикару сжала один из них, он дрогнул, и на миг ей показалось, что лепесток тёплый, как дыхание дерева. Неподалёку дети играли в «нормальность» — игру, где они строили из палок и камней дома, семьи, жизни, смысла которых Хикару не понимала. Она подошла, протянув цветок сакуры, но девочка Ая отвернулась, пробормотав: «Ты не такая, Хикару». Мальчик Таро, её единственный друг, взял цветок, но молчал, опустив глаза под взглядами других.
Мать Хикару, Юми, смотрела на дочь из окна их дома, где бельё колыхалось на верёвках, как флаги забытых историй. Юми помнила, как она защищала Хикару в детстве от насмешек, когда соседские дети дразнили её за медленную речь. Тогда Юми крикнула: «Она светит ярче вас всех!» — но в глубине сердца жила щемящая мысль: вдруг она не сделала достаточно, чтобы дочь была принята? Юми подошла к Хикару, обняла её и шепнула: «Ты — мой свет». Хикару улыбнулась, и на миг сакура над ними зацвела вне сезона, лепестки замерли в воздухе, но никто, кроме Юми, этого не заметил.
Однажды весной, когда лепестки сакуры будто задерживались в воздухе, в деревню пришли учёные. Их одежды были серыми, как пепел, а голоса — как песнь без слов — холодная, чужая. Они несли металлические книги, исписанные символами, похожими на ножи, и говорили о технологии CRISPR — ножницах, которые могли вырезать лишнее из книги судьбы. У колодца, где вода отражала небо, они объявили жителям: «Мы представляем институт равных возможностей. Мы можем устранить третью копию 21-й хромосомы, чтобы Хикару стала нормальной». Как появились эти люди, откуда они узнали о Хикару? В воздухе царил отрицающий ответ, никто не понимал. Юми плакала, но не от радости. Она знала: если вырезать часть книги Хикару, исчезнет не только её «инаковость», но и её улыбка, её свет, её история. Дома она взяла Хикару за руки, глядя в её глаза, глубокие, как озёра:
— Ты хочешь быть как все?
Хикару посмотрела на облака, похожие на рукописи, которые никто не прочтёт.
— Я не знаю, что значит быть как все, — сказала она, голосом, в котором была и тишина, и сила — как в лепестке, который не ломается на ветру. — Но я знаю, что значит быть Хикару.
Она достала из кармана ленту, которую носила в волосах, и повязала её на ветку дерева сакуры, словно пытаясь удержать этот день. Ветер подхватил лепестки, и они закружились, как её рваные страницы.
Той ночью, пока Учёные готовили свои ножницы в доме старейшины, Хикару ушла в лес. Ветер шептал её имя, и она шла, пока не дошла до озера, чья вода была так чиста, что отражала не только лицо, но и душу. На тропинке, чуть поодаль, она заметила фигуру мальчика с зеркальным зонтом и женщину, держащую пустую фотографию. Они исчезли за поворотом, словно были страницами другой книги.
У озера стоял Старик, чья кожа была как кора, с тонкими золотыми жилками, будто по ней текло само время. Его глаза были как речные камни, отполированные тысячами дождей. Когда он дышал, вода озера слегка колыхалась, и в этой ряби отражались ветви сакуры, которых рядом не было.
Рядом с ним сидела Камэно — черепаха с прозрачным панцирем, внутри которого, как в хрустальной сфере, медленно вращалось звёздное небо. Её лицо было морщинистым, как старое письмо, но в глазах плавали золотые рыбки, исчезающие в глубину. Когда Камэно моргала, над водой рождались маленькие волны света, и по ним можно было идти, как по мосту.
— Ты пришла, чтобы стать нормальной? — спросил Старик, его голос шелестел, как листва.
Камэно кивнула, словно подтверждая, что ответ будет важнее вопроса.
Старик указал на озеро. В отражении Хикару увидела себя — не такой, какой её видели Ая или жители, а такой, какой она была: с глазами, где жила вся вселенная, и улыбкой, шире любой нормальности. Её отражение заговорило, мягко, как ветер:
— Я — это ты. Только без третьей хромосомы. Я — нормальная. Я хожу, как все, говорю, как все. Но я не знаю, как смеяться, как ты, как видеть сакуру в сердце. Хочешь быть мной?
Хикару покачала головой. В этот миг ветер поднял с поверхности озера десятки светящихся лепестков, каждый из которых был её воспоминанием. Она видела в них утро с Таро, тёплые руки матери, тишину, в которой она училась говорить. Лепестки поднимались всё выше, пока не растворились в небе, оставив её с тёплым светом внутри.
Старик улыбнулся:
— Нормальность — это тюрьма, Хикару. Твоя книга — это свобода. Твоё дерево уже растёт, там, где ты оставила ленту.
На рассвете Хикару вернулась в деревню. Учёные ждали у дома старейшины, их металлические книги блестели, как инструменты хирурга — холодные, лишённые сомнений. Жители смотрели молча, Ая пряталась за матерью, а Таро сжимал цветок сакуры в кулаке. Хикару встала перед Учёными, её голос дрожал, но был твёрд, как корни:
— Вы можете вырезать хромосому. Но вы не сможете вырезать меня. Я — не ошибка. Я — история.
Учёные молчали. Их песнь затихла, как эхо, и они ушли, оставив за собой лишь тень своих книг. Таро подбежал к Хикару и протянул ей цветок, впервые улыбнувшись:
— Ты храбрая, Хикару.
Ая, поколебавшись, вышла из-за матери и тихо сказала:
— Я тоже хочу быть храброй.
Весной Хикару закопала своё сердце под деревом сакуры, и земля под её ладонями была тёплой, будто сама деревня дышала. Когда из семени вырос новый ствол, на его ветвях раскрывались цветы, внутри которых мерцали миниатюрные сцены — дети, бегущие по холмам, страницы книг, капли дождя, плывущие вверх.
Прошло десять лет. Хикару, теперь двадцатитрёхлетняя девушка, стояла в аудитории международного университета, где учились дети, которых мир называл уникальными. За окнами цвела сакура, её лепестки падали медленно, как в тот день, когда Хикару выбрала себя. На столе перед ней лежала старая книга, найденная в библиотеке университета, с вырезанным на обложке ястребом и вложенной картой островов Оливера.
— Ваша книга судьбы — это не ошибка, — говорила она, её голос был мягким, но твёрдым, как тогда, в деревне. — Она рваная, как моя, но в этих разрывах — ваша сила.
Дети слушали, и их глаза светились, как её собственные. Один мальчик взял кусочек её сердца и улыбнулся. Девочка, которая раньше не говорила, нарисовала спираль и молча подала её Хикару. За окном сакура продолжала цвести, и ветер пел её историю — историю света, который делится, но никогда не гаснет.
