Оглавление

Предисловие мастера

Под одной обложкой собраны очень разные рассказы. И каждый рассказ повествует о скрытом в глубине души человеке, с которым мы вступаем в конфликт, чтобы освободиться от его страхов и боли, от заблуждений и ложных целей, что он нашептывает нам из тени. Имен у этого человека множество и множество лиц. Авторы сборника постарались вывести его из тени, показать нам, чтобы мы смогли найти и вступить в битву со своим забытым человеком.

Анна Гутиева

Майя Филатова
Никто слезам не верит

У подъезда дежурила полиция, поэтому чемоданы пришлось оставить внизу. Лифт не работал, и Але с Лизой на руках пришлось подниматься пешком, благо невысоко — второй этаж. Но едва ступив на площадку, Аля вскрикнула: дверь в квартиру была открыта, и именно там копошилась полиция.

— Сереженька! Папа! — крикнула Аля, отдав полицейским паспорт и опустив на пол Лизу, — пустите же меня, я здесь живу! Сережа!

Из дальней комнаты в коридор вышел, прихрамывая, седой мужчина в спортивном костюме, а за ним показался щуплый и хмурый мальчик лет четырех-пяти, весь в диатезе. На лицах и деда, и внука красовались синяки. Губы мальчика были разбиты.

— Господи, что произошло?! — закричала Аля.

— Обнесли нас, доченька… Это я виноват, — понурился старик.

— А что с Сережей? Сынок, иди ко мне!

Мальчик приблизился и уткнулся лицом в живот своей матери, с силой оттолкнув жавшуюся туда же младшую сестру.

— Сережа, что ты делаешь! — вскричала Аля, поймав дочку за руку, чтобы та не упала.

— Ты шавшем паахая, — прошепелявил Сережа, ударил Алю кулаком и замахнулся еще.

— Ты что творишь?! — Аля перехватила запястье сына и отодвинула его от себя, — что произошло? Что с твоими зубками?! Папа, что у вас случилось?

— Сережу… он с горки упал, — сказал старик сдавленным голосом, — зубы выбил… а потом нас ограбили. Видишь, полицию вызвал… работают…

— Ограбили?!

К тому моменту, как Алин муж, пыхтя, поднял чемоданы в квартиру, Аля увидела, что воры вынесли всю технику, даже старый ламповый телевизор. Вся техника была подержанная, с Авито, но воров это не остановило. Как и пытавшийся защитить имущество дед, который, впрочем, в душе радовался, что его супруга отбыла в дом отдыха по социальной путевке, как сердечница.

— Съездили, называется, — протянул Алин муж.

Он и так-то был не в восторге от двухнедельного пребывания среди детей-инвалидов, а теперь вообще только и смог, что стрельнуть у полицейского сигарету и закурить прямо в коридоре.

Аля села на чемодан — ноги не держали. Они с мужем беспросветно работали на ипотечный кредит — но много ли получают медики из периферийных колледжей в государственной детской стоматологии? Только на ипотеку и хватало. Жили же на пенсии Алиных родителей и пособие на «солнечную» Лизоньку, но на семью из пяти человек этого все равно было мало. Что они будут делать теперь, без техники?! Даже чайник увели, даже миксер… Не так представляла себе Аля жизнь в столице, когда уговаривала родителей продать все имущество в их городке и переехать в Москву.

«Отработав» квартиру, полиция ушла. Аля вышла проводить полицейских и у все еще не работающего лифта встретила соседку сверху, та шла гулять с ребенком. Розовощекий крепенький малыш, на два года младше Сережи, но почти того же роста, шел рядом с коляской и грыз крепкими зубками большой пряник на палочке. Аля знала: один такой пряник стоит как буханка бездрожжевого хлеба, который Аля иногда покупала детям, чтобы их побаловать, и один только раз пробовала сама.

— Добрый день! А к кому это полиция приезжала, вы не знаете? Мы вот из магазина приехали, припарковаться не могли… А в новостях ничего нет, — спросила соседка, отрываясь от смартфона, из которого гремела детская песенка.

— Понятия не имею! — зло ответила Аля, щупая в кармане свой кнопочный телефон.

Эта допотопная трубка, а еще подержанный, с трещинами смартфон мужа были последним, что осталось теперь в доме из техники.

Пожав полными плечами, соседка спустила коляску на площадку и потом продолжила спускаться по второй лестнице. Крепыш с хрустом отгрыз с пряника сахарную обливку — такую же белую, как улыбка Сережи.

Бывшая улыбка.

— От сладкого зубы портятся, — сказала Аля и, поглядев на пыхтящую с коляской соседку, добавила, — а от перекусов прибавляется лишний вес.

— Жить вообще вредно, от этого умирают, — жизнерадостно ответила соседка и, достав из кармана коляски еще один пряник, протянула его Але, — это ручные пряники без сахара и глютена, угощайтесь!

Ручные! Без глютена! Боясь даже прикинуть, сколько хлеба можно купить за эти «вкусняшки», Аля молча покачала головой и развернулась к своей квартире. Там, за облезлым дерматином, ждала кухня без холодильника, ванная без стиралки, комната родителей без телевизора… Откуда взять деньги на все? А ведь Сереже теперь еще и пластинка нужна. Не ходить же так в садик! Что люди скажут? Мать стоматолог, а сын беззубый! Позор!

— Пора сгонять жиры, — пробурчала Аля, глядя в зеркало на свои острые скулы, — больше работать и меньше жрать… Больше денег, меньше жира. Так и любимому больше понравится.

* * *

Прошла осень, проснежила зима. Весна выступала прогалинами. Межсезонье — время простуд, и все начали болеть. Температурили, метались в бреду. Особенно тяжело болел Сережа, кашлял, задыхался, звал маму. Но когда Аля склонялась над сыном, он открывал глаза и отталкивал ее: «Ты шавшем паахая». Аля плакала и не могла понять своего первенца, свою гордость, свою основу семьи. Аля готовила самые любимые каши Сережи и даже купила пряник на палочке. Но Сережа смотрел на мать злыми, полными слез глазами, отворачивался к вязаному коврику на выцветших обоях и молчал.

Потом начала задыхаться Лизочка. Задыхалась странно, беззвучно, ночами, пару раз Аля утром с трудом добудилась дочь. Аля стала спать в детской, и все прошло. Но Лиза, даром что не могла говорить из-за инвалидности, явно стала бояться брата, один раз даже укусила его, и следы ее мелких зубов долго еще виднелись на бледной Сережиной коже.

Наконец, Алину маму госпитализировали с осложнениями на сердце. Папа ездил в больницу каждый день — не с гостинцами, купить которые было не на что, а просто повидаться и… привезти внукам «сэкономленное» бабушкой яблоко или апельсин.

В тот роковой день Алин папа опять уехал, а муж валялся с воспалением легких. Дети были уже здоровы и прыгали по квартире, требуя внимания. Сережа в последнее время вел себя хорошо, возился с сестренкой, и та перестала пытаться его снова укусить. Вопреки собственным принципам Аля посадила детей смотреть мультики, сварила кашу на обед из последней горстки крупы и ушла в магазин: надо было купить специальных продуктов для Сережи, у которого обострилась аллергия, а еще у Али окончательно продрались брюки. Брюки они с мамой делили на двоих, ходить на работу или в собес стало не в чем, и Аля отправилась в ближайший секонд, за новыми.

Когда Аля вернулась, в квартире стояла абсолютная тишина, даже часы не тикали — остановились. Пахло горелой кашей, которая к тому же виднелась на стенах. Аля прошла в спальню — там поперек кровати валялся муж, в обнимку с бутылкой, в которой еще утром была водка — купили, чтобы протирать по ночам ножки детей, в качестве профилактики от судорог.

Аля растолкала мужа и еле добилась невнятного рассказа, что Сережа пулял в Лизу подгоревшей кашей. Уложив мужа обратно, Аля прошла в детскую. Там никого не было. Сережу Аля нашла в комнате бабушки и дедушки, мирно спящим на их диване под орущий телевизор, причем шли не мультики, а какой-то боевик, а Лизы не было. Нигде.

Аля стала метаться по дому. Куда дочь могла залезть? Что могло прийти в ее инвалидную головку? Аля открывала шкафы, переворачивала столы и даже заглянула в технический люк за унитазом. Дочки нигде не было.

Аля прошла по квартире еще раз, медленно всматриваясь во все мелочи. И вот в детской увидела, что окно закрыто неплотно, а самодельная москитная сетка сорвана. Аля рывком открыла окно и в последних отблесках дня разглядела внизу, в кустах, цветной мешочек…

Когда приехала скорая, Лиза почти не дышала. Аля поехала с ней, но по дороге в больницу девочка умерла. «От переохлаждения», — дали вердикт врачи. Травм почти не было, все-таки кусты и снег смягчили падение, да и этаж всего второй. Но тот же снег таял, одежда промокала, кусты не пускали, а двухлетняя девочка с синдромом Дауна внятно позвать на помощь не могла. Но если бы ее нашли раньше, она была бы жива.

«Как она могла оказаться в кустах? Как выпала, если окно было закрыто изнутри?!» — все думала Аля. Те же вопросы задавали полиция и опека. Еще их интересовало, почему дети были одни с пьяным отцом, где была мать, где дед с бабкой… Аля, комкая насквозь мокрый носовой платок, отвечала, что муж сроду не пил, что дед с бабкой в больнице, что она ходила за продуктами, а окно никто не открывал, потому что все недавно болели. Но перед глазами у нее стояло выражение лица Сережи в тот момент, когда кроватку покойной сестренки выносили из комнаты, на продажу.

— Теперь я буду жить один. Мамочка, ты теперь будешь со мной, — широко улыбался Сережа, улыбался с чистой, искренней радостью, какой Аля не видела у него со времен до приснопамятного ограбления.

Но было в этой улыбке что-то еще, что-то, заставившее Алю вздрогнуть и поскорее выйти из комнаты.

* * *

Минуло сорок дней. Аля сидела в детской, на полу, на том месте, где была кроватка Лизоньки, и снова плакала. Рядом сидел Сережа и рисовал людей с пистолетами между ног. Всхлипнув, Аля поежилась — несмотря на то, что весна была уже в разгаре, из окна тянуло холодом. Аля решила закрыть окно, начала вставать и неуклюже завалилась на бок.

— Мамочка, тебе холодно? — спросил Сережа, вскакивая на ноги, — сиди, я закрою!

Мальчик ловко залез на широкий подоконник и закрыл створку, моментально справившись с замком.

Страшная мысль пришла в голову Али.

— Сереженька… Окно… а когда ты научился?..

— А что тут уметь, — пожал плечами мальчик, улыбаясь белыми искусственными зубами. Потом нахмурился: — Мамочка, что с тобой?

Аля подскочила на ноги, тяжело дыша. Сережа подошел к ней, но она отшатнулась, крича:

— Не трогай меня! Убийца!

Аля выскочила из детской, потом из квартиры, потом из подъезда во двор. Но легче не стало. У подъезда отливали зеленью кусты, в которых нашли Лизу, а чуть дальше на газоне светились желтые первоцветы, которые она так любила рисовать.

Аля остановилась, вдыхая весенний воздух. Неужели это правда и Сережа выбросил Лизу из окна? Нет. Нет, он не мог так поступить, она наверняка выпала сама, а он просто испугался и сбежал. А потом забыл… Это же просто дети! Или нет, не просто? Он такой странный стал последнее время. В садике проблемы. Бьет других детей, игрушки ломает, особенно кукол. Мама что-то про кошку говорила, кажется… Хотя при чем тут кошки? Сами по себе мяукают и плачут, совсем как дети. Детский беспомощный плач, в котором и боль, и любовь, и просьба…

— Вот разорались-то! — вдруг сказал кто-то, и Аля открыла глаза.

У подъезда стояла бабка с первого этажа, а рядом с ней — та соседка с коляской и крепышом, ровесником Лизы. Мальчик сидел в коляске и листал книжку-непромокайку с цветными рисунками. Такую книжку Аля хотела подарить дочке на день рождения и копила деньги, не покупала Сереже новую футболу в садик, все растягивая утюгом старую, из которой он давно вырос.

— Да уж, концерты закатывают ничего себе такие, — подтвердила соседка, — а в марте, помните, как орали? Один раз прямо под окнами так орала кошка, так орала, уняться не могла!

— А… где орала? — вклинилась в разговор Аля.

— А вон там, в кустах, — ответила соседка, показывая на то место, куда упала Лиза, — я тогда уж думала службу отлова вызвать, но потом стихло. Стерилизовать их надо, и…

— Это тебя надо стерилизовать! — крикнула Аля, сжимая кулаки: она наконец-то нашла истинного виновника трагедии с Лизой, — сучка! Ты должна была поднять жопу и проверить, что происходит! А ты! Это ты! Да я тебя… Изведу! Клянусь могилой Лизоньки!

И Аля бросилась прочь, чуть не сбив с ног обеих соседок.

* * *

Еще живя в своем родном городке, Аля увлекалась оккультизмом и мистикой. Странное хобби для будущего врача, но девушку нисколько это не смущало. Наоборот, она любила дежурства в моргах: тихо, спокойно. Можно почувствовать, как некроэнергия медленно сочится из рядов никелированных ящиков — временных могил. И — Аля точно знала — именно сделанный в нужное время в нужном месте ритуал помог ей соблазнить парня подруги и тут же залететь. Дальше дело техники — скандал, справка из консультации, свадьба. Заполучив любимого, студента того же медицинского колледжа, Аля стала уговаривать и его, и своих родителей переехать в Москву. Тут снова пришлось прибегнуть к помощи заклятий и черных свеч, и незадолго до родов семья переехала. Так сбылась мечта — у Алиных детей в графе «место рождения» стояло «Москва», и прописка была соответствующая. Правда, денег от продажи имущества на родине на московскую трешку не хватило, пришлось добрать ипотекой. Помог материнский капитал и выплаты молодым семьям до тридцати лет. Но дальше пришлось выкручиваться самим. Наступила нужда.

Теперь, после смерти Лизы, Аля решила снова обратиться к магии, в первую очередь, магии социальных связей: поразмыслив, девушка поняла, что с задачей извести соседку она одна не справится. Для начала Але пришлось добыть смартфон — подержанный, разбитый, но с интернетом. Потом Аля погрузилась в форумы и группы — знакомилась, писала, рассказывала, искала сочувствия, обсуждала, что можно сделать, как отомстить за брошенную умирать девочку. Предложений было много — в основном они касались законодательства, статьи за оставление в опасности, например. В итоге Аля сколотила группу неравнодушных, которые помогли «копать» под соседку. Присоединилась к «движению» и мама — без особой охоты, скорее из беспокойства, куда такая дорожка может завести дочь.

С помощью мамы, которая стала плотно общаться с соседкой, когда та выходила гулять со своим крепышом, интернета и связей форумчан в полиции Аля выяснила все о соседке и ее семье — как кого зовут, кто где живет, чем владеют. Но, увы, подкопаться было не к чему: врагами Али оказались коренные москвичи с наследной собственностью, высшим образованием и неплохими зарплатами, а кое-кто еще и служил в силовых ведомствах и при желании мог бы «закопать» и саму Алю. «Кровопийцы гэбэшные, мало того, что деда с бабкой сгубили, так теперь дочке дорогу перешли!» — плакала Алина мама. А сама Аля окончательно поняла, что придется нанимать настоящую ведьму. Но денег на нее не было, а Сережа опять сильно заболел, и Аля решила потратить имеющийся ресурс на здоровье живого ребенка, а месть за смерть дочери пока отложила.

* * *

Отшумело лето. Аля выбила путевку на море, свозила Сережу подлечиться. Но мальчику стало хуже: он заразился всеми «приморскими» инфекциями, от грибка до ротавируса, плюс обострилась аллергия. Аля ловила себя на мысли, что сын становится похож на покойную Лизоньку, даже глаза стали такие же раскосые, как у нее. Только в другую сторону. Диатез превратился в коросту, которая покрывала теперь не только щеки, но и руки, и тело мальчика. Вспухли суставы, кончики пальцев стали как барабанные палочки.

В начале осени Сережа пошел в садик, но опять бросался на детей с кулаками, а еще поймал во дворе котенка и прямо на площадке, на глазах детей, начал мучать его, засовывая в попу карандаши. После этого, по единогласному заявлению родителей группы, Сережу отчислили из садика.

Впрочем, это не было большой потерей: Сережа и так постоянно болел. А потом начал задыхаться. Приступы учащались и становились все сильнее. Скорая стала чуть ли не дежурной машиной у подъезда.

Наряды приезжали разные, давали мальчику кислород, советовали приобрести свой баллончик и побыстрее уезжали, к более серьезным случаям. А потом приехал пожилой хмурый доктор. Он долго оглядывал мальчика… и сказал, что по всем симптомам у ребенка, вообще-то, СПИД. И предложил взять кровь на ВИЧ.

Аля, конечно, возмутилась — она всегда «блюла чистоту», и вообще работала в поликлинике, откуда? А вот муж посмотрел исподлобья и сказал анализ делать.

Анализ пришел положительный.

Стали разбираться — это действительно оказался СПИД, причем запущенный. Сереже дали несколько месяцев, от силы полгода.

— Я женился по залету, как приличный человек! А ты-то бракованная! — шипел муж, собирая вещи, — то инвалида родила, то позорную болезнь в дом притащила! А потому что некому, кроме тебя! Некому!

Аля выла и металась, но муж был непреклонен. Ушел в никуда и тут же выкинул симку, чтоб не доставала.

Аля повыла вечер, но теперь Сережа был на ней, и это отвлекало от разбитого сердца. Аля металась в поисках лекарств, но на этой стадии помочь не мог уже никто. Тогда она выбросила все вещи из детской — одежду, мебель, игрушки, чтобы не было ни пылинки. Каждый день мыла полы с хлоркой по два раза. Завела отдельную посуду, которую тоже обрабатывала хлоркой. Из всех игрушек оставила Сереже одного только резинового мышонка и сказала, чтобы бабушка читала мальчику книги. Через закрытую дверь. Сережа сидел взаперти в своей комнате и только два раза в неделю выходил с бабушкой гулять — совсем рано утром, чтобы никто его не видел и ничем не заразил.

Вскоре после установления такого режима отец Али достал где-то пистолет и застрелился, оставив записку: «Те грабители изнасиловали Сереженьку. Я никому не говорил и ему не велел. Думал, забудется. Думал, один раз не пидарас. А насильник, видимо, был больной. Теперь вот как получилось. Моя вина. Жить с этим не могу».

Приехавшая на освидетельствование полиция, прочитав записку, только пожала плечами: прошло полтора года, единственный свидетель мертв, мальчик несовершеннолетний и показания давать не может. А вот за наличие в доме нелегального оружия впаяли штраф. Правда, еще опросили соседей, кто и когда слышал выстрел. Показания дала и соседка, под которую копала Аля — грохот, мол, ребенка разбудил. «А как кричал мой сын, когда его насиловали, ты, конечно, не слышала! И ничего не сделала! Опять!» — хотела заорать Аля, но горло сковало так, что она не могла говорить еще неделю.

* * *

Когда зима стала поворачивать на весну, Сережа вылез по простыне из окна и сбежал. Одет он был легко и потому быстро замерз. Он встретил соседку сверху, просил телефон позвонить, но та не узнала мальчика: приняла за бомжа с железнодорожной станции неподалеку и просто прогнала. Сережа простудился и слег.

Аля уже почти не работала, старалась проводить как можно больше времени с сыном. Но тут неравнодушные коллеги подсунули ей халтурку — дежурство вместе с главврачом, который как раз говорил о том, что хочет взять кого-нибудь работать к себе в кабинет, на повышенную ставку.

Дежурством и Алей главврач остался доволен, особенно тем, что девушка, зная о строгом нраве начальника, отключила телефон. Только вот потом, когда Аля вышла наконец позвонить, увидела пропущенные вызовы от мамы.

И смс.

«Сереженька умер».

Аля стояла в коридоре первого этажа, напротив регистратуры, и кричала — истошно, громко, на разрыв связок. Ее успокаивали, приносили воду. Кто-то пошел за успокоительным — сделать укол. Наконец девушка замолчала, и ее удалось усадить на стул. Совершенно сухими глазами на перекошенном лице Аля смотрела, как люди идут в гардероб и регистратуру со своими детьми — здоровыми, живыми детьми. Смотрела, и пальцы ее скрючивались, незримо обхватывая шею главврача, из-за которого она пропустила последний миг Сережи.

А потом Аля увидела соседку, из-за которой заболел Сережа. В то утро она привела своего крепыша проверить зубки — ровные белые зубки, которым не вредили сладости на палочке, не выбивал насильник… И тут Аля заметила на мальчике синий однотонный шарфик, точно такой же, как у Сережи.

Увидев этот шарфик, Аля поняла: соседку надо не просто сживать со свету. А начинать с ее ребенка. Вот это будет настоящая месть.

* * *

Форум бурлил. Алю называли героиней и мученицей и собрали внушительную сумму, чтобы морально поддержать «виртуальную подругу», которая уже стала лидером в этой небольшой группе. Однако переданные ей деньги Аля вложила не в домашний обиход, а в гонорар ведьмы: в середине лета, наконец, нашла такую, которая согласилась «спалить» целую семью. «Всю обратку на себя примешь», — предупредила ведьма перед тем, как заключить договор. Аля согласилась — самое дорогое она уже потеряла.

Еще ведьма сказала, что будет вести дело лично, и переехала жить к Але в бывшую детскую, да еще требовала ее хорошо кормить и содержать. Аля все делала и получила награду: в больницу увезли соседку вместе с ее крепышом, у которого внезапно развился круп.

Из больницы соседка вернулась нервная и бледная, а еще через месяц увезли ее одну — уже в психушку. Крепыш же ее, уже не такой плотный и розовощекий, неудачно скатился с горки и выбил передние зубки и больше не мог есть ничего, кроме фруктовых пюре и каш, а кашами он плевался. Поскольку он ходил в садик — тот же садик, что и Сережа, и даже к тем же воспитателям, набравшим новую группу, — Аля попросила ведьму сделать так, чтобы мальчик вылетел из сада за поведение. Сверкнув золотым зубом, ведьма сказала, что уже запрограммировала на это малыша, но активировать эту программу — отдельные деньги. Не долго думая, Аля отдала ей скопленное на ипотеку и с удовольствием следила, как вышедшая из больницы соседка теперь забирает ребенка из садика в обед, потому что его отказываются оставлять там на полный день. Сама же соседка потеряла ухоженный вид, перестала работать и на все стала смотреть с подозрением: у нее начались галлюцинации.

Аля уговорила ведьму допустить ее до ритуала и самой выбрать, какие «глюки» навевать соседке. Ведьма сказала, что за это Аля отдаст свое сердце. Аля рассмеялась — ведь ее сердце умерло вместе с детьми, сгорело с папой, развеялось по ветру с ушедшим мужем. И под руководством ведьмы вплела в безумие соседки христианскую канву — чтобы та считала себя воплощением Богородицы, призванной нести свет.

Соседку снова увезли — растрепанную, зареванную, с баллончиком краски в руках — она рисовала на машинах кресты и строки из писания. Ухмыльнувшись вослед уезжающей машине, Аля поднялась к себе…

И нашла остывающую маму с перекошенным лицом.

— Вон из моего дома! — орала Аля на ведьму, вышвыривая ее колбочки и свечи из окна, — будь ты проклята!

— Это я-то проклята? — смеялась ведьма, — а сама-то какова? Душу за золотое колечко продала, детей своих сгубила, безвинные души со свету сживаешь, а меня проклясть хочешь?

— Что значит, я детей сгубила?! — Аля даже остановилась и опустила руку с очередной свечой.

— А то. Знаешь, почему твои дети умерли, а соседкин малыш нет, хотя я заклятье могильное делала? Ты, когда еще до меня, душой торговала, просила что? Мужика. Живого и здорового. Что угодно за это обещала. Вот он и есть живой да здоровый, а смертушка за детьми пришла. Мужик сбежал, правда, но разговор-то не за то был. А соседка твоя себя между смертью и сыном поставила. И колечко свое, по любви, а не по залету, принятое, за него добровольно отдаст. За дитя, а не за мужика. Вот и все. Как говорится, каждому по потребностям.

— Вооон!! — Аля кинула в ведьму свечой и схватилась за стул.

Но ведьма была уже у входной двери.

— А квартирка у тебя хорошая, заберу, пожалуй, за моральный ущерб, — сверкнула на прощанье зубом ведьма и вышла, чуть не столкнувшись с приехавшей на вызов скорой-труповозкой.

После похорон мамы денег на жизнь не осталось, не то что на ипотеку. Аля решила продать опустевшую квартиру обратно банку. Но стоило ей подписать договор и начать собирать вещи, как вопреки всем условиям пришли цыгане со всеми документами и ордером на выселение. Аля свернула в трубку четыре свидетельства о смерти и стала защищаться, призывая на помощь своих мертвых детей и родителей. А потом улучила момент и отправила эсэмэской все деньги, вырученные за квартиру, в благотворительный фонд помощи детям.

Ни банк, ни цыгане свое не получили.

Зато получила соседка: похудевшая после всех больниц, она снова шла мимо, гулять вместе со своим крепышом. Живым, здоровым и с растущими новыми зубками. Аля рванулась перегрызть ненавистную глотку.

Но санитары из Кащенко были сильней.

Л. Мейзер
Временная петля

Уставшее августовское солнце уже скатилось за горизонт, но земля по-прежнему дышала жаром. Теплый, медовый аромат пижмы смешался с запахом свежих опилок, травы и успокаивающей речной прохлады, но в этом коктейле деревенских ароматов отчетливо улавливались металлические нотки, похожие на запах в литейном цехе. Сквозь красноватое марево, окутавшее холм и долину, проступали силуэты пустующих домов. Вокруг них валялись на земле куски черепицы, остатки кирпичных стен, похожие на разноцветное морское стекло, и оконные рамы. На улицах не было ни души. Вдруг протяжно завыла собака, а вслед ей подтянулся целый хор надрывных голосов — свора некогда домашних собачонок дружно загоняла последних живых котов. Старик Томас, сидевший теперь на скамейке в окружении цветущей канны, встрепенулся, покрепче запахнулся в истертый, замасленный плед и потер глаза. На миг ему подумалось, будто на другом берегу реки мелькнул крошечный, едва заметный огонек. Томас вытянул из-под пледа руку, коснулся ружья, стоящего тут же, возле скамейки, и замер. Пару часов назад он зарядил шесть новеньких, блестящих патронов. Иногда в долине действительно мелькали одинокие машины, но они никогда не приближались к деревне, а двигались за горизонт, в сторону города. Время шло. Склон оставался пустынным и тихим, и только чайки истерично летали над рекой.

— Опять лисы бегают, — нахмурившись, сказал старик Томас и закашлялся от того, что давно ничего не говорил. Вдоль берега уже пополз легкий вечерний туман. Стало неприятно и зябко.

— Всех бы перестрелял. Жаль, что нечем, — буркнул Томас и крикнул в сторону дома. — Какой лисий воротник был бы у тебя, старушка моя! Лисий мех тебе не идет, конечно, но никто тебя здесь и не увидит! А лис тут, вон — целые стаи бегают! Выкармливают щенков своих паршивых.

Из дома слышался звон, по-видимому, посуды, бой часов, и, он не расслышал точно, но похоже, она ласково назвала его в ответ романтиком. «Уж такой бы воротник ты мне добыл!» — да, вот так. Томас усмехнулся. Подумав о жене, он вспомнил, что она только-только принесла ему горячий чай, как делала это каждый вечер последние сорок лет. Дымящаяся чашка стояла тут же, на скамейке. Сегодня жена подала ему какую-то терпкую бурду из сосновых иголок и ромашек. Редкостная гадость. Даже печенья не было. Обхватив чашку руками, Томас вдохнул аромат, счел его тошнотворным и подставил замерзшие щеки под плотные клубы пара.

Так они жили уже несколько дней. Никакие попытки вывезти стариков из деревни не увенчались успехом: ни уговоры сыновей, ни слезы дочерей, ни даже истерики, вплоть до катания по полу и битья посуды, которые устраивали внуки по наущению старших — ко всем Томас остался равнодушен.

— Пап, ты совсем из ума выжил? — кричала младшая дочь Лианна. — Ради чего нужно умирать как последняя скотина? Или тебе мало жертв?

— Твои манипуляции не сработают, — холодно отвечал Томас.

— А как же дети? Ты хочешь, чтобы вся семья осиротела без тебя?! Какой смысл теперь-то здесь оставаться?

Но он молча захлопнул перед ней дверь кабинета. В конце концов, Карл Вейн, их последний родственник, в бессилии всплеснув руками, уехал вслед за остальным семейством в колонне разноцветных машин. Об их недавнем присутствии напоминали лишь сорванные шторы, битый сервант, горы книг на полу и гниющие остатки праздничного ужина на столе в гостиной. Каждый день Томас бушевал, и злобно щурился, и кричал, чтобы жена разобрала, наконец, этот бардак, но по глупости или старости она забывала. Из-за смрада, который источали объедки, скисшие и прогнившие продукты в подвале, вставший водосток и труп кошки на кухне, Томасу приходилось спать во флигеле и ходить за водой вниз по холму к заброшенному колодцу.

Тропинка, по которой он когда-то гулял со своим отцом, а его отец — со своим отцом, начиналась на самом краю деревни и уводила в небольшой вишневый садик, где Томас, будучи семилетним мальчишкой, впервые поцеловал соседскую дочку. До сих пор он помнил ее сосредоточенное лицо и пухлые губки, но никак не мог вспомнить ее имени. На ней ли женился их сосед лет пять спустя? А что потом с ней стало?

Сейчас здесь простиралась буро-зеленая трясина, и Томасу приходилось пробираться медленно, прощупывая каждый шаг, цепляясь за торчащие из воды коряги — некогда пушистые вишневые деревья. Болотная топь временами бурлила, выпуская тягучие пузыри, которые, хлопая, источали невыносимое зловоние. Как только по долине пробегал очередной тяжелый гул, от которого трещала и пылала голова, а в городе поднимался вой сирены, болото оживало. Оно училось дышать. Раньше Томас представлял себе все иначе. Самостоятельно выбрать свою смерть показалось ему делом благородным и возвышенным, словно жертву, которую он принесет, должны были воспеть в легендах. Особенно сейчас, когда выжившие земляне навсегда лишились своей культуры и искусства. У них не осталось ни героев, ни врагов, ни ошибок, ни уроков прошлого. Ему хотелось, чтобы жертва, которую приносил он, Томас Вейн, стала символом единения в последние тяжелые мгновения; символом, дающим человечеству шанс возродиться где-то там, среди звезд, далеко от Земли. Ему хотелось, чтобы о нем помнили как о герое, оставшимся со своим народом и избавившим спасшихся землян от лишних хлопот, пусть и в одиноком доме на опустевшем холме.

Но когда гул впервые достиг границ области, когда Томас впервые его услышал, у него перехватило дыхание. Он только что спустился с холма — это и так давалось ему с большим трудом — и почувствовал, как легкие будто бы схлопнулись, стянутые жестким кожаным ремнем. Его руки и ноги обмякли, как у тряпичной куклы, не слушались. Он задыхался. Ведро выскользнуло из рук и, звякнув, исчезло среди тины и мха. Томас никак не мог глубоко вдохнуть всей грудью. Голова закружилась; на мгновение он потерялся и не заметил, как ботинок заскользил по влажной земле. Он засучил руками, пытаясь ухватиться за корягу, и тут же, навалившись всем весом на подвернувшуюся лодыжку, рухнул по колено в болото. Перед глазами потемнело. Брызнули слезы. Томас услышал собственный резкий вдох, и боль пронзила его с такой силой, что он взвыл как подстреленный волк. Вгрызаясь зубами и ногтями в тропинку, он едва вытянул себя на твердую землю, распластался и захныкал как младенец. Гул постепенно усиливался. Томас запаниковал. Он всем телом ощущал жар от раскаляющегося болота, но проклятая нога, еще и без ботинка, непроизвольно поджималась, как это бывает у раненых собак, и не желала крепко стоять на земле. Томас размазал по лицу грязь и слезы, пытаясь очистить глаза, встал на четвереньки и, что есть мочи проклиная всех Богов и людей, правительство и собственную семью, которые бросили его здесь умирать, пополз вверх на холм. Время от времени он садился, пытался сделать глубокий вдох, но снова не мог. Воздух вокруг накалялся. В голове невыносимо жужжало, и он цеплялся за единственную мысль, которая не давала ему остановиться: «А если она ушла? Решила, что я тут помер, и уехала? Будь ты проклята, старая кляча! А если Карл ее все-таки увез, пока меня не было дома? Неужели мне придется умирать одному?»

— Ты снова хочешь порушить мою жизнь? — в отчаянии воскликнул он, подняв взгляд в небо. Тогда-то он и увидел алый след от упавшего метеорита в первый раз. Его голос пронесся над верхушками деревьев и растворился, вспугнув стаю ворон. — Как пять лет назад, когда ты, неблагодарное ничтожество, отрекся от всего святого, что я тебе дал? Ты хочешь увидеть, как я тут сдохну? Никогда — помяни мое слово! Это ты подохнешь один, никому не нужный! А обо мне будут петь песни!

Томас резко клюнул носом и проснулся, все еще ощущая вонь гниющего болота. Губы у него иссохлись и треснули. В горле настолько пересохло, что язык прилип к небу и с трудом ворочался. Он понял, что сидит все на той же скамейке у дома и в той же неудобной скрюченной позе. Деревня погрузилась в кромешную темноту. Алый смог, весь день стоявший над долиной, рассеялся, и было видно, как тлеют вдалеке желтые огни аэродрома. Кое-где — кажется, на берегу реки, и в вишневом саду, и еще на старом кладбище — поднимались вверх плотные столбы дыма от свежеупавших метеоритов. Земля в тех расщелинах вздымалась и изрыгала пепел.

Но вокруг холма воздух был холоден и прозрачен. Пах серой и гарью. В багрово-черном небе Томас едва различил борозды, оставленные спасательными самолетами. Сегодня он их снова упустил. Ему думалось, что прямо сейчас десятки выживших счастливчиков поднимают на станции тост за свое вновь обретенное будущее. Должно быть, там, наверху, семейство Вейнов счастливо празднует избавление от немощного старика, подарившего им все, чем они владеют теперь. «Чтоб вы там подавились!» Придерживая руками ногу, обернутую в тряпки и обрывки платьев, Томас медленно распрямил колено и скривился: щиколотка невыносимо ныла, но он не хотел даже смотреть, вспухла ли она или, возможно, посинела. Он долго и бессмысленно смотрел в темноту долины, на расщелины, оставленные метеоритами, и представлял, как бы сейчас стрелял лисиц и лисят, а жена принесла бы ему вкусный горячий чай. Несколько раз она, кажется, позвала его ужинать, но есть ему совсем не хотелось. «Какая гадость этот хлеб из опилок и травяной сок. Лучше с голоду тут помереть. Ешь его сама!» — думал он. Постепенно он снова ушел в себя.

Сколько времени прошло — неизвестно. Томас открыл глаза, смахнув набежавшие от ветра и холода слезы, сощурился, несколько раз сжал и разжал веки. Руки и плечи у него затекли, пальцы замерзли, но только что он отчетливо услышал шорох. Возле забора был некто. Некто чужой. Томас уже протянул руку, намереваясь схватить ружье, когда через открытую калитку в сад вошел человек с агвентиловой свечой и небольшим букетом в руках. Он был высокий, плечистый, на вид молодой и, похоже, в военной форме. Свеча отбрасывала яркий теплый свет на его усталое лицо. Томас нахохлился, завернулся покрепче в плед и стал похож на взъерошенного, злобного воробья.

— Пришел нас убрать? Я даже соскучился по вашему нытью! — воскликнул он, внезапно развеселившись. — Выходит, вы унизились и до убоя стариков, которых и без вашей помощи снесет с лица Земли? Кому я тут выдам гостайну, скажи на милость, если из выживших — одни собаки? Или ты пришел по заказу нашей дорогой родни?

Человек молча поставил свечу на землю и сел рядом с Томасом.

— Если ты пришел дознаваться до проекта «Сателлит-5», то можешь сразу проваливать! — продолжал старик. — Данные о вирусах мы давно вывезли на станцию, подальше от вашего любопытного носа. Или про договорняки? Помилуй! Давай сразу пулю в лоб! Или же тебя прислали нас вывезти? Так-то мы с женой не нуждаемся в ваших подачках! Катился бы ты отсюда на станцию, сынок, пока по головке не прилетело. Ради чего шляться в самом эпицентре прилетов.

— Здесь ничего не изменилось, — холодно сказал молодой человек. — Удивительное постоянство.

Томас фыркнул, нырнул под плед и достал из куртки сигару.

— Так ты еще живой?

— Я пришел попрощаться.

— И цветы притащил? Для матери, что ли? Какая прелесть!

— Думаю, она простит меня за сентиментальность.

— Посмотрим еще, достоин ли ты ее прощения.

Молодой человек тяжело вздохнул и положил букет на землю. Его лицо приняло странное выражение смиренности и обреченности, но глаза, казалось, слегка улыбались. Совсем рядом со скамейкой возвышался небольшой земляной бугорок с наспех сделанным деревянным крестом.

— Она ведь не придет, — глухо сказал он. Лицо Томаса вытянулось и посерело. — Разве она в доме? Когда ты говорил с ней в последний раз?

— Не смей даже думать о ней! — и Томас сиплым, надрывным голосом гаркнул: — Если посмеешь выйти к нему, то, клянусь, я переломаю тебе все кости! — он развернулся и зашипел молодому человеку в лицо: — Забудь, что она твоя мать, и проваливай! Ты бросил нас! Ты плевал на семью, на правила, на наши устои, на наше положение.

— Я сегодня слишком устал, чтобы спорить. Есть вещи поважнее.

— Ишь ты, устал он! — Томас дышал тяжело, резко, а лицо его было красным, будто он только что вышел из жаркой бани. — Знаешь, почему ты оказался там, где оказался?

— Неважно. Уже ничего не изменишь.

— Твоя ошибка в том, что ты считаешь, будто есть какая-то «та сторона» и «эта сторона». На деле же, есть абсолютное зло — такие, как они; а значит, и как ты, бестолковые предатели, — и все остальные. Никакого равноправия между нами нет.

— Ты хотя бы помнишь имя своей жены?

Томас вздрогнул, сощурился:

— Какого черта ты притащился сюда? Или твои новые дружки-сепаратисты не добыли тебе чип втемную?

— У меня всегда был чип. Ты — мой отец, нравится тебе это или нет, а здесь скоро не останется живых людей. Какая теперь разница, кто и во что верил и почему. Лучше поговорим о том, что вот-вот должно произойти.

Томас запахнулся в плед, как в огромный кокон, раскурил сигару и выпустил изо рта огромное облако дыма.

— Ты, похоже, окончательно сошел с ума, — сказал он.

— Я пришел за тобой, — молодой человек открыто посмотрел Томасу в лицо. «В прошлый раз мне бы не хватило на это смелости», — мелькнуло у него в голове; он продолжил: — Ты здесь совсем один. Она ведь давно умерла и лежит тут, у наших ног. Цветы я действительно принес для нее.

Томас не ответил. Он смотрел куда-то в темноту и выглядел отстраненным и скучающим.

— Дядя Карл похоронил ее здесь два месяца назад, еще до того, как они все уехали, спасаясь от метеоритов. Лианна расскажет об этом Кайлу, когда он приедет на станцию примерно через три часа.

Вдруг Томас ясно вспомнил лицо своей жены, а еще, каким оно было в тот самый погожий весенний денек много лет назад; вспомнил ее обрамленный золотыми кудряшками лоб, ее персиковые губки и тот их самый первый поцелуй в вишневом саду, когда обоим было всего по семь лет. Ее имя отчетливо звенело у него в голове. Он забыл, когда они говорили в последний раз. А где та горькая бурда из ромашек, которую она принесла? Томас потер лицо руками, чтобы отогнать нахлынувшее головокружение.

— Ты кто такой вообще? — процедил он сквозь зубы.

— Я одновременно и твой сын, и нет, — улыбнувшись, отвечал молодой человек.

— Хочешь сказать, что пришел по мою душу? С того света, что ли? — усмехнулся Томас, но как-то неуверенно. Ему показалось, что в свете агвентиловой свечи на лице Кайла проступают странные, угловатые черты, которых он раньше не замечал. Он ясно понимал, что такие же губы были у его жены Ингрид, что точно такой же лоб был у него самого, — но лицо младшего сына, сидящего сейчас перед ним и которого он увидел впервые за пять лет, было ему совершенно неприятно и незнакомо.

— Я пришел предложить тебе сделку, — спокойно и тихо сказал молодой человек. — Ты ведь знаешь, что у меня есть сын, Майкл, и у него нет чипа, чтобы попасть на спасательный самолет. Все, у кого нет пропуска, вскоре умрут от обезвоживания, задохнутся или погибнут под метеоритами. Взамен я облегчу твои страдания прямо сейчас.

— Вот же благодетель выискался! Чужие выродки — не мои трудности.

— Он твой внук. Всего лишь ребенок.

— Раз его отец решил жить по-своему — пусть несет ответственность за свой выбор! Пусть ищет помощи у своих дружков. Что ты мне дашь взамен за помощь предателю? Скорую смерть? Тут и без тебя все сложится как по маслу.

Молодой человек нервно щелкал костяшками пальцев. Он столько раз представлял в голове этот разговор, что должен был предусмотреть все варианты, но снова столкнувшись с Томасом лицом к лицу, понял, что вот-вот опять наделает глупостей. Все повторяется, как это было два года назад, слово в слово. Он незаметно поправил пластырь, скрывающий на лбу морщины.

— Наказывай меня, но при чем тут дети?

— А пусть вы оба будете наравне с теми, чьи интересы ты с такой страстью защищал. Чем их дети хуже? У них ведь чипов нет и не будет.

— Не делай эту ошибку.

— Моя единственная ошибка — это рождение и воспитание предателя, решившего испортить систему, которую мы создавали годами! — взревел Томас, выронив изо рта сигару. Его лицо исказилось и стало похоже на маску. Кайлу показалось, что на щеках Томаса блестят слезы. — Никогда они не будут равны нам. Никогда! Жаль, что сыновей не выбирают, иначе я бы никогда не выбрал такого, как ты. По твоей милости и глупости теперь процветает черный рынок и система рушится. Это все твоя мать! Это она воспитала такого предателя и глупца, который уничтожает чипы, а затем едет выпрашивать их у своего папочки. Будьте вы все прокляты вместе с теми, кто сейчас там, на станции, гуляет на все деньги, которые я нажил кровью и потом, и кто бросил нас здесь умирать!

— Повторяю, Ингрид, твоя жена, уже умерла. Вашего мира скоро не станет, — Кайл поднял сигару, поднес ее к губам и вдохнул терпкий дым. Томас, весь красный, дышащий жаром и ненавистью, отвернулся. — Ладно. Я слишком устал. Видимо, ты никогда не снимешь розовые очки и всегда будешь обвинять меня, что бы я ни сказал. Я уже все это слышал два года назад. В прошлый раз я даже плакал. Я умолял на коленях, чтобы ты спас Майкла, твоего внука. Два года я ждал, чтобы сегодня прийти из будущего и сохранить маленькую невинную жизнь, которую ты у меня отнял, — взор Кайла затуманился. Он разговаривал будто сам с собой, далекий и холодный. — В тот раз ты убил своего внука за то, что не смог простить мне старые ошибки. Потому что пять лет назад я действительно сражался против тебя за то, что было мне тогда дорого. Но ты не дал Майклу чип, и невинный ребенок погиб под метеоритами. Почему я вообще должен жалеть тебя? Пожалел ли ты меня хоть раз?

— Ты сам выбрал себе подружку. Сам выбрал свою судьбу. Твои трудности, что чипы вам, отродьям, не положены.

— Через пять часов Майкл снова погибнет. Похоже, это бессмысленно. Тебя даже не цепляет, что я рассказал о перемещении во времени.

— Судя по твоей роже, ты сделал это противозаконно, — усмехнулся Томас и сплюнул. — Собственно, как обычно.

Кайлу вдруг почудилось, что тяжелая ноша, которую он два года носил где-то на груди, стала легче.

— У меня билет в один конец.

— Проваливай. Ты мне надоел, — буркнул Томас.

Кайл отстегнул от ремня флягу и хорошенько взболтнул ее. Он видел, как зажглись глаза Томаса, — лицо его приняло просящее выражение, но глаза оставались пустыми и холодными.

— Хочешь пить?

Томас не сдвинулся с места. Он остро ощутил дерущую горло, словно наждачная бумага, сухость.

— Я сказал, что в подачках не нуждаюсь, — процедил он сквозь зубы. — Пусть тебе прилетит.

— Обязательно прилетит. Но тебе я желаю сдохнуть здесь безболезненно и быстро, — Кайл открутил крышку.

Томас весь вспыхнул. Его подбросило на месте. Он зашелся таким сильным кашлем, что из глаз брызнули слезы и побагровели щеки. Он бил руками по пустоте перед собой и задыхался, похожий на бьющуюся в агонии мясистую рыбу. Кайл протянул ему флягу, и Томас принялся жадно обсасывать узкое горлышко.

— Я ничуть не жалею, что пять лет назад выставил тебя из дома! — едва отдышавшись, выпалил он. — Чтобы ты и твои выродки, все вы, неблагодарные, сгнили в том мире…

— Тот Кайл давно умер, — мягко сказал молодой человек. — Просто я хотел дать тебе еще один шанс, можно сказать, покаяться. А сейчас мне нужен твой чип. Ты же хочешь увидеться с мамой?

Томас набрал в грудь воздуха, но ничего не смог сказать. Он шарил рукой по скамейке, пытаясь нащупать кружку или ружье, но ничего не нашел. Кайл безучастно смотрел, как белесая жидкость потекла по подбородку отца. Белки его глаз приобрели сиреневый оттенок. Тело старика Томаса обмякло, и он рухнул лицом на землю возле деревянного креста. «Не думал, что порошок так быстро сработает».

— Знаешь, я никогда раньше, — сказал Кайл, наблюдая, как сигаретный дым клубится на фоне беззвездного неба. — Никогда я не чувствовал себя таким свободным.

Он погасил агвентиловую свечу, взвалил безвольное тело на плечи и поволок в дом. Через пять минут Кайл стоял у раковины в ванной комнате и до обжигающей боли тер руки намыленной губкой, но свернувшаяся под ногтями кровь никак не вымывалась. Он едва успел оторвать обвисшие, пропитанные кровью рукава рубашки и зарядить еще теплый чип в пистолет, как послышался визг тормозов. На холм, переваливаясь через колдобины и остатки кирпичных стен, влетел старенький джип. Увидев его, Кайл почувствовал, как что-то словно бы кольнуло ему прямо в сердце. Его собственная копия, каким он был два года назад, держа в руках такую же агвентиловую свечу, вышла из машины и, сделав знак тому, кто сидел внутри, зашла в дом. Зажав покрепче пистолет, Кайл бросился через заднюю дверь во двор, подлетел к джипу и постучал в окно.

— Пап, ты же только что ушел. Почему так быстро вернулся? А где дедушка?

Майкл открыл замки, и Кайл, завалившись на сидение, едва удержался, чтобы не обнять сына. Он так долго этого ждал!

— Дедушка не придет, родной. Ему нездоровится. Наверное, он прилетит потом. Он просил кое-что тебе передать, — приставив пистолет с чипом к животу Майкла, Кайл спустил курок. Майкл еле слышно пискнул.

— Держи, — Кайл достал из кармана сложенный листок бумаги. — Мы нашли для тебя чип и документы. Представляешь, там так и написано: «Майкл Вейн»! Давай прочитаем их вместе на аэродроме? Здесь плохо видно.

— Правда, пап? — Майкл не смог сдержать улыбку. — А почему ты плачешь?

— Просто я очень сильно тебя люблю, — Кайл взглянул на часы. — Никогда не стыдись говорить, что ты Майкл Вейн. Что бы ты ни думал, чего бы ни делал, всегда будут те, кто тебя поддержит и кто осудит. Но у тебя всегда буду я — помни об этом, хорошо? Я всегда тебя приму, — Майкл кивнул. — Мама бы тобой очень гордилась. Не выпускай бумажку из рук! Я на минуту.

Кайл выскочил из машины, в три прыжка пересек двор и забился за поленницу. Скрипнула входная дверь, и Кайл из прошлого, нервно озираясь, подбежал к джипу. Взревел двигатель. Как только они уехали, Кайл из будущего сел на скамейку и, достав из-за пазухи пачку сигарет, закурил.

На горизонте загорался алый рассвет. Воздух потяжелел и больше не пах свежестью. Вскоре старенький джип превратился в еле различимую точку, которая уверенно мчалась по долине в сторону аэродрома. Через двадцать восемь часов метеорит-гигантик, который ученые будущего назовут крупнейшим среди упавших в тот месяц, разнесет маленький городской аэродром, а тех, кто окажется в пяти сотнях километрах вокруг воронки, отравит неизвестным на тот момент газом. Но это случится потом. А сейчас, думал Кайл, он ни о чем не жалеет. Билет в один конец. Он встал и направился в сарай за лопатой. Ему, как и всем, кто еще был жив в округе, оставалось жить три дня.

Андрей Владимиров
Один день Сергея Сергеевича

Слегка отодвинув занавеску, отделяющую кухню от комнаты, Сергей Сергеевич просунул в образовавшуюся щель голову и замер. Когда глаза привыкли к темноте, он бесшумно скользнул внутрь. Темнота была не полной, и утренний свет пробивался в комнату чуть выше и по бокам от плотных штор. Шторы специально сшили такими плотными, чтобы защититься не только от света ночных фонарей за окном, но и от шума оживленной улицы. Может, это был чисто психологический эффект, но казалось, что вместе с шумопоглощающим стеклопакетом в комнате стало заметно тише.

Сергей Сергеевич посмотрел на безмятежно спящую на краю кровати жену. На мгновение в памяти всплыло видение, когда он так же смотрел на нее первый раз. Прошло уже больше двадцати пяти лет, но для него она оставалась все такой же, какой была тогда. Вздохнув, он отпустил воспоминание, осторожно прикоснулся, а потом положил руку ей на плечо, ощутив ее тепло и передавая ей капельку своего. Потом он наклонился к ее щеке и нежно поцеловал, стараясь не разбудить.

Он снова глубоко вздохнул и уже около дверной занавески услышал, как она повернулась с боку на спину и сонно спросила:

— Сколько времени? Уже уходишь? Опять поздно вернешься?

— Рано еще. Спи. Постараюсь особенно не задерживаться. Звони, если что.

Яркий утренний свет на кухне снова заставил его замереть на мгновение и привыкать к новому освещению. Прищурившись от света, он оглядел их крохотную кухоньку. Да, маленькая, зато все под рукой. Он взял со стола свой мобильник, подошел к входной двери, надел туфли и, стараясь не шуметь, вышел из квартиры.

Лирическая минутка закончилась, и в нем снова включился автопилот. На автопилоте он вставал по будильнику, умывался и брился, завтракал, мыл и убирал за собой посуду. Теперь на автопилоте он спустился с третьего этажа, быстрым шагом прошел по просыпающейся и пока еще безлюдной улице до входа в метро и нырнул под землю. Названий станций он тоже не слушал и не смотрел, орие