Кошка
Серую кошку впервые заметили на следующий день после пропажи Марины. Животное бросилось под ноги Елизавете Георгиевне, пенсионерке, живущей под квартирой, которую снимала молодая зеленоглазая девушка.
— Брысь. Откуда ты здесь? Неужели Ермолаевы очередную кошку притащили?
Многодетные Ермолаевы были самой осуждаемой семьей тихого дома. Все беды жильцов, по общему мнению, несли Ермолаевы: и сожженные почтовые ящики, и исписанные стены, и бездомные животные, ночующие в подъезде.
Но Ермолаевы не признавались, а на следующий день про кошку все забыли. На следующий день в подъезде появилась укутанная в нелепые тряпки худая женщина. Она стучалась в квартиру к Марине, кричала, плакала. На крик сбежались все. Даже суматошная бабка Ермолина. Так и прибежала с полным детским горшком в одной руке и половником в другой.
— Из чего она им варит-то? — не смолчала Анастасия из тридцать седьмой квартиры.
Но ей никто не ответил. Все с недоумением рассматривали незнакомку. Та будто и не видела никого, билась о старенькую дверь и причитала:
— Марина, Мариночка. Доченька.
— Вы — мать Марины?
Женщина будто очнулась, обвела взглядом людей, столпившихся на маленькой лестничной площадке, и прошептала:
— Беда с дочкой.
— Что случилось-то?
— Пропала.
— С чего вы взяли? — Анастасия первая подошла к несчастной матери, — видела я Маринку.
— Когда? Когда, милая?
— Не помню точно. Вроде вчера или позавчера.
— Позавчера мы с ней говорили по телефону. Она мне сказала, что очень боится. Что ночами перестала спать. И еще. Что у вас тут живет ведьма.
— Кто? Это она о ком? — не выдержала старуха Ермолина, размахивая горшком.
— Вы горшок бы домой отнесли, бабушка.
— О ком она? — зашептала Елизавета Георгиевна Лидии Ивановне из сорок пятой квартиры.
— О Глафире, о ком еще?
И тут опять появилась кошка. Она терлась о ноги матери Марины, жалобно мяукая.
— Ермолины, сознавайтесь, ваша?
— Нет, что вы. Мы всех выгнали.
— Так новую притащили. Брысь, иди отсюда.
Но кошка внезапно ощерилась, выгнула спину дугой и зашипела.
— Ишь, бешенная, не иначе.
— Сами вы… Нашли, о чем говорить. Кто-нибудь знает телефон хозяйки?
Когда через час квартиру вскрыли, толпа ворвалась внутрь. Обезумевшая мать металась по комнате:
— Вот ведь сумочка Маришкина, она без нее не выходила. И курточка, и сапожки…
— И телефон.
— Надо в полицию звонить.
Через пару месяцев в квартиру вселилась новая жиличка. Мать несчастной Марины уехала в свою деревню, повторяя, как молитву, отговорку полиции, что они обязательно найдут. Про Глафиру как-то все забыли. А ведь знали, что к ней из жильцов ходила только Марина. И ключ у нее был, у нее и у социального работника. Глафира уже лет десять не вставала с постели, а в дом престарелых ехать не соглашалась. Как управлялась — неизвестно. Кошку видели редко, пробиралась серой тенью к двери Глафиры и орала ночами. А еще через пару месяцев Виктория, сдружившаяся с Настей, спросила:
— А кто живет надо мной? Я по ночам странные звуки слышу, будто бегает кто.
— Кажется тебе, старуха там почти безумная. Но безобидная, говорят, что не встает, — ответила Настя, потягивая пиво.
— А как же она? Кто ее обслуживает?
— Оно тебе надо?
Вика не ответила, но ночами все чаще вслушивалась: ходят, не иначе. И даже не ходят, бегают. Утром пробралась к двери, постучала. Услышала: «Открыто», — и вошла. Старуха лежала в белой пене постельного белья. Вика еще подумала, что отстирано отменно.
— Заходи, милая. Помочь хочешь, сердечко доброе? — черные глаза, темные локоны, разметавшиеся по подушке, даже без следа седины.
— Чем я могу помочь?
— А ты заходи почаще. Ключик-то возьми, на комоде лежит.
Вика стала заходить, сначала раз в неделю, потом два, а через месяц и каждый день. Квартира сверху будто тянула. Сон стал беспокойный, из рук все валилось. А сходит — будто силы наберется. Старуха рассказывала о былой жизни, о деревенских просторах. Почему-то Вике казалось, что рассказывала она о том, давнем времени, когда еще и царя не свергли. Девушка осунулась, перестала встречаться с приятелями, даже Насти избегала. Но та сама пришла.
— Ты того, не подумай, что я ненормальная, перестань ходить к старухе. Наши бабки про нее всякие ужасы рассказывают. Будто… ведьма она.
— Ведьма? — Вика даже не удивилась.
— Говорят, что раньше к ней полгорода ходило, ворожить там, гадать. И еще. До тебя тут девушка жила, Марина. Так вот, она тоже к бабке бегала. Бегала, бегала и пропала.
Вика слушала как-то безучастно. Не соблазнилась на принесенное пиво и рыбку. Настя обиженно ушла. А ночью. Ночью Вика опять не спала. Ужас тяжелой плитой опустился на грудь. Сердце выбивало: «Приди, приди. Я жду». Дыхание сбивалось, холодная испарина покрыла лоб.
«Скорую что ли вызвать?» — подумала зачем-то уже на лестнице. Дверь к Глафире была распахнута. Девушка шагнула за порог и успела удивиться молодой резвости, с которой старуха вскочила с постели. Впрочем, это была уже не старуха, перед ней стояла красавица. И в этот миг в квартире оказалась кошка. Ведьма ощерилась, схватила подушку, пытаясь отбиться, но кошка уже прыгнула ей на грудь. Вика закричала.
— Ну, подруга, ты напугала всех.
— Где я? — сознание возвращалось неохотно, какими-то туманными клочками. Светлые стены, сероватый потолок.
— Где, где, в больнице. Закричала. Разбудила всех. Нашли тебя на лестнице без сознания.
— Где на лестнице?
— У твоей квартиры.
— А Глафира?
— Откуда ты знаешь? Утром запах пошел, вызвали МЧС.
— И что?
— Умерла ведьма, кровью истекла. Так и нашли два трупа.
— Два
— У нее на груди лежала мертвая кошка. Ну помнишь, бродяжка серая. Она ее и поранила.
— Не кошка это, Настя…
— А кто?
Но Вика отвернулась к стене и заплакала. И с этими слезами уходила тяжесть.
