Навстречу весне

Сборник прозы авторов группы ВК

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Редактор Сергей Ходосевич

Дизайнер обложки Сергей Ходосевич

© Сергей Ходосевич, дизайн обложки, 2019

Сборник прозы группы авторов ВК «Наше оружие — слово» посвящается защитникам Родины, всем влюбленным и девице-Весне, что уже спешит прогнать со двора очаровательную, но холодную блондинку Зиму.

Навстречу солнцу и Весне вместе со святой Любовью — принцип, по которому отбирались работы для этого сборника.

18+

ISBN 978-5-4496-1810-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Навстречу весне
2. Вместо вступления
3. Елена Анищенко
   1. Первый поцелуй
   2. Моё утро
4. Николай Будаев
   1. Слово о человеке
   2. Мудрость
5. Вольхина Светлана
   1. Дежавю
6. Татьяна Павлова
   1. С чего начинается Родина?..
7. Марат Валеев
   1. Весеннее обострение
   2. Антибодун
   3. Краткосрочный роман
   4. «Моя ты хорошая!..»
   5. Большой красивый начальник
   6. Дед Мороз из столярки
   7. На крыше
   8. Тонкости профессий
   9. Сосед
   10. Изюминка
   11. Василий Тишайший
   12. Желанный
   13. Бешбармак с памушками
8. Доказательство любви
9. Никита Маргарян
   1. Где душа сливается с машиной
10. Сергей Ходосевич
    1. День святого Валентина
    2. Сантехник
11. Валерия-спасительница планеты Зар
12. Нина Яковлева
    1. Наваждение

Вместо вступления

Сборник прозы группы авторов ВК Наше оружие-слово посвящается защитникам Родины, всем влюбленным и девице-Весне, что уже спешит прогнать со двора очаровательную, но холодную блондинку Зиму со двора.

Навстречу солнцу и Весне вместе со святой Любовью-принцип по которому отбирались работы для этого сборника

Елена Анищенко

Первый поцелуй

Что сталкивает в жизни двух совершенно неподходящих друг другу людей? Кто и где решает, что эти двое должны встретиться? Почему разум оказывается бессильным перед чувствами, не имеющими права на существование?

Знакомство. Трёп на ничего не значащие темы. Обнаружение общих интересов.

И вдруг, осознаёшь, что этот человек заполнил твои мысли днём и сновидения ночью. Что без него ты не живёшь — просто существуешь, выполняя повседневные дела и ожидая следующей встречи.

А ведь он несвободен, и твои чувства преступны в глазах общества.

Понимаешь, что надо что-то делать. Иначе всё может закончиться очень плохо.

Признаёшься в своих чувствах, вызвав смятение любимого.

Потом ты слышишь признание во взаимности. Восхищаешься его преданностью семье и плачешь от невозможности быть вместе. Хотя бы иногда. Хотя бы украдкой.

И вот, первый поцелуй. Даже не поцелуй, а робкое соприкосновение губ. На какое-то мгновение твоё тело разлетается пузырьками шампанского, и ты перестаёшь существовать во времени и пространстве.

Неужели так бывает?! И не в кино, не в любовном романе, не с кем-то другим, а с тобой — взрослым рассудочным человеком!

Потом будут годы отношений, вместившие в себя и глубокую страсть, и безбрежную нежность, и бескрайнее доверие. Будет горечь разлук, боль непонимания и сладость примирения.

И всё это яркой вспышкой будет освещать тот первый поцелуй.

Моё утро

Приоткрывшись первый глаз произвёл разведку на местности. Ага, оконные проёмы уже виднеются. Значит, утро всё-таки настало. Довольный своей наблюдательностью просигнализировал мозгу: «Давай, объявляй всеобщую побудку.» Что мозг и сделал. После чего разгладил свои морщинки. А нет! Извилины он разгладил. И безмятежно заснул, сочтя свои обязанности на первую половину дня выполненными. Всё остальное, пробудившись, выполнило обязательную программу в виде очередного митинга под потрёпанным лозунгом: «Долой тиранию мозга!»

Второй глаз буркнул первому: «Ну, спасибо тебе.» Тело стало высвобождать себя из-под трёх кошек и собаки, подолгу радумывая над каждым: «А может, пусть ещё поспит?» «Пусть!» — радостно соглашалсч очередной скинутый организм и занимал прежнюю позицию. Наконец, путём неимоверных усилий тело приняло вертикальное положение. «Потише там!!!» — прикрикнул мозг, продолжая отдохновение. Путаясь ногами в тушках домашних животных, сплотивших свои ряды для проведения несанкционированного митинга и выдвигающих привычные требования: «Жрать!» и «А погладить?», тело, наконец, сумело поставить чайник. И, какая удача, в заваренный кофе удалось положить сахарный песок, а не манку, как это частенько бывает с утра.

Тело уселось у стола, отхлебнуло кофе. Глаза, наконец-то, помирились и уставились в окно. За ним рисовалась чудная картина. Лучики солнца аккуратно стряхивали с расписных дервьев густой туман. По саду, задумчиво обгладывая стволы молодых яблонь, бродили козы. Там же, вытащив бог весть откуда очередную ветошь, носились собаки, вызывая локальное землетрясение. Сорока вертелась на макушке груши, пытаясь подсмотреть, чем заняты обитатели дома. Утро неодобрительно косилось на млеющее над чашкой кофе тело и что-то нашёптывало новому дню, сдавая ему смену.

Ну кто будет спорить с тем, что доброе утро начинается в двенадцать?

Николай Будаев

Слово о человеке

Как приятно почувствовать себя Человеком! Ощущать чью-то заботу, внимание, даже от совсем незнакомых людей. От этого растут крылья. Хочется в ответ подарить целый мир, который в тебе скрывался и прятался до поры, до времени. Ведь туда ты никого не пускал, боясь нарушить царство покоя и уединения. Но теперь другое дело. Хочется показать ту гармонию, которая скопилась за столько лет, которая ждала своего момента и мечтала вырваться наружу.

И вот этот Час настал. Только сейчас я понимаю, как прекрасно то, что окружает меня: и этот снег, что падает белой бахромой на деревья и дома; и звуки машин, которые торопливо снуют по разбитой дороге; и даже лай одиноких собак, что неистово скулят от скуки и холода.

Я с замиранием сердца наслаждаюсь этой красотой и понимаю, что это всё для меня, что в этом и есть моё предназначение — радоваться жизни и быть Человеком!

Мудрость

Иногда бывает тоскливо на душе, будто кошки скребут. Хочется куда-нибудь уйти, чтобы никто не мешал. Вот и сейчас я смотрю на падающий снег, что сиротливо ложится мне под ноги, на фонари, что тускло светят в ночной мгле и что-то тревожит весь этот колорит, заставляет думать Бог весть о чём. Ах, эти мысли… Они несут меня куда-то вдаль, в иные миры, где только блаженство и покой. Я хочу ими управлять, хочу подчинить их моей воле и даже моей слабости. Я в тайне слегка завидую тем людям, которые могут это делать и знаю, что они есть. Как быстро летит время. Вчера еще был ребёнком, а сейчас уже мудрый старик и щедро делишься с людьми секретами жизни, не ожидая ничего взамен. Наверное это и есть опыт. Его ни пропить, ни потерять. Он остаётся в тебе. Надолго, навсегда. И это называют мудростью.

Вольхина Светлана

Дежавю

На улице дождь-холодный, моросящий. Крупные капли стекают по давно немытому окну и стучат о карниз. У соседей который день воет собака, тоскуя по хозяину. А мне обсолютно ничего не хочется делать, всё надоело до чёртиков. А ведь ещё не очень старая, всего-то 49,а уже ничего не хочется и ничто не радует.

Я сижу безвылазно дома, стараясь понять, что же всё-таки со мной происходит. Всё казалось мне очень странным, туманно-рассеянным, пустым и до боли знакомым. Последнее время меня всё чаще посещало-некое дежавю. Мне казалось, что то что происходило в данное время уже было, когда не помню, но точно было.

И вот стою я перед лампой и озадаченно соображаю, что же всё-таки нужно сделать, чтобы выйти из этого состояния- полной отрешённости и нежелания воспринимать мир, таким какой он есть, принимать себя не понимая.

Выход должен быть, я знаю должен и я обязательно его найду, чего бы это мне не стоило.

Татьяна Павлова

С чего начинается Родина?..

Я думаю, немногие задаются вопросом — Что есть любовь к Родине? Простому обывателю и некогда, да и незачем. Либо ответ звучит просто — мы тут живём, это наша страна….

Все мы с вами были школьниками. Надеюсь, приходилось рассуждать на заданную тему. И не только дети рассуждают. Ведь учитель первый помощник в написании рассуждений. Не исключение и я.

А еще я задаю себе другой вопрос: — Почему людей тянет к родным местам?

Знаете, не нахожу однозначного ответа. Сейчас стало модным проводить дни деревни, города, района, куда съезжаются земляки. Сама я родом из деревни Ягрыш, поселения Востровское. И не исключение из правил. Была однажды на встрече.

Мой дом..

Забытая деревня- Любимый рай моей души!

Мой дом- моя ты песня. В забытой мной твоей глуши!

Словно не было этой разлуки. В ширину 30 с небольшим!

Вот сидят земляки на припёке, Словно рядом и я с ними!

Это я так себя успокаивала, настраивала на нужный ритм встречи. Но что поделаешь, не колыхнулось сердечко.

34 года меня разделяет с той девчушкой, покинувшей отчий дом.

За речными изгибами Севера

Есть родимое с детства пятно.

То деревня моя, то завалинка

Чёрно-белое в детстве кино.

Ты бескрайнее неба величие,

И размашиста слава полей.

Улыбнусь я тебе для приличия.

А в душе бурлит апогей!

Моя родина Вологодчина

Край великих и умных людей

Речка Сученьга, речка Сухона

Красота вековых тополей!..

При встрече с малой родиной не колыхнулось сердечко, как говорится — не щемит. Хоть память выхватывает из детства некоторые эпизоды, и стихи пишу в помощь…

Детство.

Как ты далеко от меня! Сейчас, с высоты лет, видится всё иначе. Горькие моменты кажутся смешными, невозможные такими реальными! Многие знают моё имя. самое распространённое. Итак, она звалась Татьяна)). Так и козу мою звали… да-да, Татьяна. Представьте ситуацию: Гуляю я однажды на улице у дома, девчушка лет пяти… гуляет и Танюшка из рода козьего. Проходит явно немало времени, так как мама начала меня искать. Кричит: " Татьяна, пора домой!». Ну, как водится, я засуетилась: прибрала игрушки, закрыла папой сделанный шалашик, топаю деловито к дому. Топает и Танюха, коза которая. Она, к слову сказать, воспитанная козочка была. Но бодливая, зараза, до ужаса. Могла и маму огреть! И так это мы топаем, пока дорожки наши не пересеклись. а тут, как говорится, картина маслом! У обеих глаза -на лоб!, пар из ноздрей- кто — кого! и пыль из под копыт! — кто быстрей?!. Понятное дело добежала то я..последней, да ещё и получила и рогом, и крепким словцом. Так мне ещё и удирать пришлось от Танюхи нашей! Ах, детство, как же ты далеко!!

Смешно, неправда ли?

Думаю, вопрос ведь не стоит о моём бессердечии. И дело тут вовсе не в родной деревеньке. Более тридцати лет я проживаю в деревне Вострое. Тут родился мой муж, потом наши дети и здесь проживает моя мама. Я убеждена в одном — где мама, там и отчий дом! Вот когда возвращаюсь из командировки, будь то Вологда, да даже Нюксеница, при виде знакомых мест, охватывает трепет, а сердечко так и выпрыгивает!

Родное.

А уже июль на дворе-

Середина лазурного лета.

Кто на отдых спешит на юга,

Кто в заморские страны подался.

Мне милей своего уголка

Нет на свете роднее места!

А какие у нас луга!

Неба ширь и реки прохлада!

И в заморские страны пока

Ехать нам никуда не надо!

Это к нам пусть спешат отдохнуть,

Те, кто наши просторы любит.

Речку, озеро, чудный пляж,

Яркий свет и Безумные Слуды!

А из чего вырастает любовь к родному краю? Думаю, ещё с детства маленький человек впитывает её материнскими песнями, бабушкиными добрыми сказками, а потом в школьной жизни, с экскурсий по родным местам, с чтения стихов, рассказов о крае, а потом и рождается гордость за свою Родину. А наш Вологодский край богат разносторонне. И когда говоришь о нём — щемит сердечко и ком у горла, не правда ли? И всё же

С чего начинается Родина?

Марат Валеев

Весеннее обострение

Весна пришла, солнышко засияло, растопило сугробы. Весело чирикающие воробьи стали купаться в лужах. А тут и почки распустились. У начинающего пенсионера Сергея Львовича. Заодно и печень о себе напомнила, застарелая язва когти выпустила. Сергей Львович терпел, терпел и все же позвонил своему участковому врачу.

Она, немолодая уже, пришла в сырых ботах, сердитая и тяжело дышащая. Послушала Сергея Львовича и равнодушно сказала:

— У вас весеннее обострение. Не смертельно, но я бы посоветовала сходить на прием к терапевту. Прямо завтра и идите.

И Сергей Львович прямо завтра и пошел. Отстоял очередь в регистратуре, получил талончик и сел на жесткую лавку под дверью кабинета терапевта. На табличке значилось, что прием ведет врач второй категории Мошкина Н. Е. «Новенькая какая-то», — отметил про себя Сергей Львович.

Попасть к этой самой Н.Е. также хотели еще несколько человек. Сергей Львович терпеливо дожидался своей очереди, с досадой прислушиваясь к тому, что у него происходит во взбунтовавшемся организме. А было все то же: почки, печень ныли, в висках бухало.

«Боже мой, а ведь еще всего лет двадцать назад у меня по весне было только сердцебиение. И лишь при виде хорошеньких девушек. Особенно в мини-юбках, — с тоской подумал Сергей Львович. — А теперь что? Финита-ля-комедия?»

Наконец пригласили его. Сергей Львович тяжело поднялся и прошел в кабинет. За столом что-то быстро-быстро писала врач, Мошкина Н. Е. Она тоже была уже немолодой. Но такая аккуратненькая, такая приятная на лицо и с такой статной осанкой, которая угадывалась в ней, даже сидящей, что Сергей Львович тут же принял боевую стойку. А когда Мошкина Н. Е. оторвалась от бумаг и подняла на него совсем еще молодые, ярко-синие глаза, сердце у Сергея Львовича дрогнуло и забилось учащенно.

Врач была похожа на неприступную красавицу Ниночку Ершову, в которую в свое время была влюблена вся мальчишеская половина их класса. И еще добрая половина пацанов из параллельного. Но больше всех влюбленным в Ниночку был Сережка Бурцев.

Однако, как это часто бывает, выбор Ниночки Ершовой пал совсем не на него, и вообще ни на кого из их школы. Жениха Ниночке подыскали ее родители — сыночка какого-то большого начальника. Она вышла замуж за того придурка и затем уехала с ним из их маленького городка в областной центр, где, говорили, выучилась на врача.

Сергей же страдал недолго и скоро влюбился в другую девочку, свою однокурсницу. На ней он и женился, когда они уже заканчивали строительный техникум. Потом развелся, еще раз женился, неожиданно овдовел и больше уже не испытывал судьбу, а предпочел жить один.

Год назад Сергей Львович, дослужившись до начальника СМУ, ушел на пенсию и подрабатывал вахтером в стенах родного техникума. Конечно, женщины в этой его холостой жизни все еще присутствовали, но все реже и реже. Либидо Сергея Львовича вполне закономерно стало ослабевать под грузом прожитых лет и настырно подступающих хворей. А тут, при виде моложавой врачихи, так похожей на Ниночку Ершову, это самое либидо встрепенулось и как никогда живо напомнило о себе.

— На что жалуетесь? — спросила Сергея Львовича Мошкина Н. Е. все еще мелодичным голосом. И кровь бросилась в лицо Сергея Львовича: это был ее голос, Ниночки Ершовой!

— Нина… Нина Егоровна, ты что, не узнаешь меня? — севшим от волнения голосом спросил он, вспомнив даже имя ее отца.

— А кто вы? — с любопытством спросила Нина Егоровна, внимательно вглядываясь в лицо Сергея Львовича. — Погодите, погодите… Это ты, Андрей? Нет? Значит, Игорешка? Тоже нет. Ну, тогда это ты, Мишаня!

— Это я, Сережка Бурцев! — печально сказал Сергей Львович.

— Боже мой, Сережка! — Нина Егоровна прижала ухоженные руки к накрахмаленному белоснежному халату. — Ну да, Сережка! Какой ты стал солидный. Я бы сказала, импозантный! То-то я тебя не узнала. Ну, что ты, как ты? Болеешь, что ли?

— Да что ты, Нина! Я присяду? Просто… Просто я случайно узнал, что ты вернулась в наш городок и работаешь в больнице, — соврал Сергей Львович. — Дай, думаю, навещу, проверю: узнаешь ли, вспомнишь ли. Как семья, как муж?

— Да я уже лет пятнадцать как одна. Не спрашивай, почему. Увы, уже пенсионерка. Два года как вернулась в наш городок. Но дома не сидится, а в больнице как раз врачей не хватает. Вот и работаю еще. Давай я тебя все же послушаю. Весна же, пора обострений. Вон как у тебя лицо пылает. Давление, наверное, подскочило. Давай померю.

— Да я и так знаю, Ниночка, что оно у меня скакнуло. А еще у меня сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Какое счастье, что я тебя увидел! А помнишь, что я тебе написал в записке в шестом классе? А в восьмом — портрет твой нарисовал. Правда, он тебе почему-то не понравился…

— А как я в девятом от тебя бегала? — подхватила оживившаяся и тоже вся раскрасневшаяся Нина Егоровна. — Как же ты мне тогда надоел, Бурцев, со своими ухаживаниями! Да и сейчас, вижу, смотришь на меня такими же глазами… Ну, что ты на меня так смотришь, Сережка? Я ведь уже старуха!

Нина Егоровна вздохнула и опустила глаза.

(Окончание)

— Кто? Ты?! — почти закричал Сергей Львович. — Да ты как была для меня самой красивой девчонкой не только нашей школы, но и всего нашего городка, всей планеты, так ею осталась!

— Это правда? — Нина Егоровна вновь подняла на Сергея Львовича свои лучистые синие глаза. — Врешь ведь, Сережка… Ну, ладно, раз ты у меня здоровый, выйди в коридор, и подожди, я уже заканчиваю прием. Посидим где-нибудь, поговорим.

— Можно — у меня дома, Ниночка? Я тут недалеко живу, тоже, кстати, один. Нам никто мешать не будет. И у меня такой гуляш есть, сам вчера приготовил!

— А приставать не будешь, как в десятом классе? — лукаво спросила Нина Егоровна, кокетливо поправляя выбившийся из-под белой шапочки локон.

— Да ну, что ты, как можно! — неуверенно сказал, выходя из кабинета, Сергей Львович.

А уже в коридоре, прислушавшись к своим почкам, печени и прочим органам, решил: еще как можно! И даже нужно. Уж сейчас-то он своего счастья не упустит. Ну а случись чего — личный врач вот он, под боком!

Антибодун

— Ну вот, все вроде закупила, — облегченно вздохнула Зося Федоровна накануне многодневных новогодних праздников, повалившись без сил на диван. — И спиртного должно хватить, и закуски. Разве что аптечку осталось обновить… Так, на всякий случай.

Под «всяким случаем» надо было понимать ее неблаговерного — Мишку. Именно Мишку. Хотя и было ему уже за сорок, отчества он так и не заработал. Все, кто хорошо знал ее мужа, за глаза звали его Мишка-Пустышка. За вздорный и драчливый характер, за любовь к спиртному и к пустым обещаниям, которыми он разбрасывался налево и направо после каждой пьянки: «Все, гадом буду — больше ни капли!».

И ведь вправду не пил, до очередного праздника. Который он умудрялся испортить так, что все это надолго запоминали. Только за то и терпела его Зося Федоровна, что Мишка-Пустышка, как многие другие мужья, по будним будням не квасил. Ну не считая там законных похмельных дней.

— Бинтов пару упаковок, йоду, зеленки — это гостям и Мишке, а мне валерианки и от головы чего-нибудь посильней, — перечисляла в аптеке Зося Федоровна стоящей за стеклянной перегородкой провизорше. — А это что у вас?

— Это? «Антибодун»!

— Что-то новенькое, — пробормотала Зося Федоровна. — Хотя какая разница. На моего алкаша ничего не действует: ни хваленый «Алко-Зельтцер», ни рассол. Пока не выпьет на похмелье в два раза больше водки и пива, чем до него.

— А вы возьмите, не пожалеете, — с убеждением сказала провизорша. — Действует безотказно. На своем супруге испытала. Просыпается после любого праздника как огурчик.

— Давайте, попробую, — вздохнула Зося Федоровна.

Дома она долго перечитывала инструкцию, из которой поняла только одно: мужу в самом начале застолья необходимо незаметно подложить в первую же стопку такое количество таблеток, сколько дней должен продлиться праздник.

— Трех таблеток должно хватить, — решила Зося Федоровна. — Вот только как их подложить, чтобы Мишка не заметил?

С этой задачей она справилась блестяще, посадив рядом с мужем грудастую соседку Вику Голопятову: Мишка каждые пять секунд самым бессовестным образом нырял своими бесстыжими буркалами за вырез Викиного платья. Когда Мишка в очередной раз скосил глаза в сторону соседки, Зося Федоровна ловко ссыпала заветные таблетки Антибодуна» в его стопку.

— Ну, дорогой мой муженек, давай выпьем! — потянулась она со своим бокалом минералки к мужу

— С удовольствием! — живот откликнулся Мишка, чокаясь с женой и осушая первую свою стопку. А уже через пару минут он… храпел, уткнувшись лицом в салат.

— Что это с ним? — разочарованно спросила Вика, поправляя свой выдающийся бюст.

— Устал, потому как не спал еще после ночной смены, — соврала Зося Федоровна. — Лучше помоги отвести его в спальню.

Застолье уже вовсю шумело и, что называется, «отряд не заметил потери бойца». Мишка беспробудно спал все отведенные ему три дня. А когда проснулся и открыл глаза, они у него были ясные-ясные, а дыхание — свежим. Ждавшая этого момента Зося Федоровна даже всплакнула.

— Ох, мать, как же мне есть хочется! — потянувшись и выходя из спальни, сказал Мишка.- Странно, но у меня совсем нет «бодуна»…

Тут он оторопело замолчал. В зале было пусто. Столы были убраны, все стулья и люстра были целыми, никто из гостей с подбитым глазом или выбитым зубом не дожидался его пробуждения для разборок.

— Зоська, я, конечно, как всегда, ни фига не помню. Значит, набрался, как положено. Но тут что-то не так. Как ты думаешь, в чем дело? — недоуменно спросил он.

— А ничего особенного, — сказала Зося Федоровна. — Просто ты стал взрослее, Михаил Николаевич, и научился вовремя останавливаться, за что спасибо «Антибодуну».

— Не понял, кому и за что спасибо? — переспросил Михаил Николаевич. — И повтори, пожалуйста, как ты меня назвала?

— Тебе, тебе спасибо, дорогой Михаил Николаевич! — счастливо потерлась о небритую щеку мужа Зося Федоровна. — Давай, мойся, брейся, и завтракать. А вечером у нас с тобой культпоход в театр, я и билеты уже купила…

Краткосрочный роман

1

Каждый раз, когда беру в руки свой дембельский альбом, натыкаюсь на коротенькую и уже поблекшую надпись в верхнем углу внутренней стороны синей бархатной крышки. Выведенная шариковой ручкой наискосок явно не совсем твердой рукой, она состоит всего из нескольких слов и одной цифры: «Ст. Шортанды, ул. Пионерская, 15, Валя Бутовская».

Прошло уже… Сейчас подсчитаю… Ага, прошло уже сорок два года, как появилась эта надпись в моем потрепанном альбоме с рассыпающимися страницами. И я думаю, что уже можно рассказать, без угрозы причинения вреда действующим лицам этого рассказа, то бишь мне и этой самой Вале, историю возникновения сей надписи.

Мне жена простит (дело ведь было до нее), ну, а муж Валентины — если он у нее есть или еще есть, — вряд ли узнает об этой истории. Потому что я, на всякий случай, все же слегка изменил номер дома и фамилию героини. Ну, мало ли.

Итак, ноябрь 1971 года. Холодным темным и дождливым вечером я, счастливый, поднимаюсь с перрона Петровского вокзала в вагон поезда, идущего на Павлодар. Я честно отслужил, а вернее будет, отпахал, два года в стройбате.

Полгода меня мурыжили в Нижнетагильской учебке, в которой между нещадной муштрой выучили на сварщика. Потом отправили дослуживать в костромские леса, где приютивший меня и еще несколько других младших специалистов из нашей и Калужской учебок батальон строил ракетную площадку.

После ее сдачи ракетчикам часть передислоцировали в саратовскую степь, под небольшой город Петровск, где мы вели обустройство военного городка для авиаторов (здесь располагался аэродром для практикующихся курсантов Балашовского летного училища) и сопутствующих ему объектов.

Ну, что там было и как за минувшие два года — это другая история. И я уже немало написал про разные приключения, случавшиеся со мной и моими однополчанами за время службы как в учебке, так и в доблестном ВСО (военно-строительном отряде), при желании их можно отыскать в интернете. Сейчас же речь пойдет совсем о другом.

Итак, я, в отглаженной парадке под аккуратно подрезанной шинелью с черными погонами, начищенных до зеркального блеска (правда, уже немного забрызганных жидкой грязью) ботинках и с небольшим чемоданом в руке поднялся в вагон. Да не один, а со своим дружбаном Витькой Тарбазановым. И тот был тоже не один — он увозил с собой молодую и уже беременную жену Татьяну.

Буквально за день перед нашим дембелем в доме родителей Татьяны была сыграна скромная свадьба, и затем они отпустили ее с Тарбазаном к нему домой. Одновременно плачущие и смеющиеся, родители топтались с нами тут же на перроне, и мы, дембеля (а нас в этот вечер было человек пять) время от времени подходили по знаку отца Татьяны к большой сумке, стоящей на лавочке, и он наливал нам понемногу самогонки и давал закусить салом, глотал ее и сам.

Еще одного нашего пацана, Юрика из Мурманска, провожала также заплаканная молодая женщина с подружкой. Я их обеих знал –не раз видел в плодосовхозе за речкой Медведицей, куда мы иногда самовольно ходили на танцы.

Ту, которая провожала уже пьяного Юрика, звали Тома. Красивая, между прочим, девка, правда, ее пригожесть несколько портил один почерневший передний зуб, и потому она старалась как можно реже улыбаться.

Тома время от времени припадала к солдатской груди и, орошая и без того уже мокрое от холодного мелкого дождя шинельное сукно, громким свистящим шепотом говорила:

— Ну, сука Юрик, смотри, если не вызовешь меня через месяц, как обещал, сама приеду и такое устрою, весь твой сраный Мурманск встанет на уши!

А Юрик усмешливо кривил красные мокрые губы на своем смазливом лице и, подмигивая мне — я стоял неподалеку, — деланно устало отвечал:

— Ну сколько уже тебе говорить, Томочка? Сказал — вызову, значит вызову.

Я знал: сколько бы здесь ни плакала на его груди Томка, Юрик ее не вызовет.

У Юрика там, в холодном Мурманске, была невеста. И он обещал на ней жениться, если она его дождется. И она его честно дождалась — во всяком случае, многочисленные друзья Юрика, которым он наказал следить за своей девушкой, еще ни разу ему плохого о ней не написали, о чем Юрик с гордостью нам сообщал. А Томка у него здесь была так, между делом.

2

В Петровске многие наши пацаны обзавелись девчонками. Это было запросто — изгородь вокруг части имела чисто символическое значение. Мы регулярно шастали через проделанные в ней дыры в самоволки и шлялись по городу и окрестным деревням, пропивая там свои получки (раз в месяц нам выдавали денежное довольствие — определенный процент от заработанного на объекте, бывало, что по десятке и даже больше).

Конечно, далеко не все петровские девушки хотели водить знакомство с вечно поддатыми нахальными солдатами в непонятном обмундировании (кроме «хэбэшек», нам выдавали еще и «вэсэошки» — робы из тонкого плотного сукна, состоящие из курток с отложными воротниками, и широких шаровар, заправляемых в сапоги).

Эти «вэсэошки», служившие нам и рабочей, и повседневной формой, сидели несколько мешковато, если их не ушивать. В них мы и убегали в самоволки, так как переодеваться в «хэбэ» было некогда. Естественно, дополнительного внимания к нам со стороны слабого пола такая далеко не гусарская форма не добавляла. Но здесь уже в силу вступали личное обаяние и умение убалтывать девчонок.

Кое-кому это неплохо удавалось. А потом те из них, кто не хотел уходить от отцовской ответственности, даже женился. Как вот курганец Витька Тарбазанов, вне строя Тарбазан, как Вовка Порода из Пензы (фамилию его не помню, но дразнили его так за то, что он всех, на кого злился, обзывал именно этим словом: «Ну ты, порода!»).

На его свадьбу мы ездили всем нашим отделением в ночь на воскресенье, пообещав старшине роты привезти водки и закуски. По дороге прижимистые родственники невесты Вовки-Породы накачали нас в кунге пахучей крепкой эссенцией, которая используется при производстве лимонада. И на свадьбу мы приехали пьянющими, там еще чуток добавили — и готов, свадьба для солдатиков состоялась!

Правда, перед тем, как отправиться утром в часть, мы успели подраться между собой в доме невесты, погоняли ночью по улицам поселка местных, потом они нас… В общем, свадьба запомнилась! Потом Породу отпустили на дембель раньше нас — у него дите родилось, а мы еще на аккорде пахали месяц. Но зато домой поехали с деньгами!

Стройбат — войска, как известно, хозрасчетные. Солдат там платит за все: за обмундирование, за питание, за помывку в бане. За все это идут вычеты из заработанного, а остаток ложится солдату на книжку.

Я был сварным, временами неплохо зарабатывал, так что сейчас у меня в грудном кармане парадки приятно топырилась толстенькая пачка кредиток — триста с чем-то рублев.

Было больше, но я, когда забежал проститься в роту, рублей с полста пораздавал пацанам — вместе отметить мой дембель мы не успевали, так пусть хоть без меня за меня выпьют.

Да еще в финансовой части с нас стрясли по червончику — на пропой офицерам. Но никто из дембелей и слова не сказал против этих поборов, главное — мы ехали домой! К родным, к друзьям, к девчонкам!

У меня, правда, девчонки дома не было. Не успел обзавестись. Закончил восьмилетку и уехал продолжать учебу в девятом классе в райцентр. В семнадцать лет вообще подорвал из дому на Урал, там проработал год на заводе ЖБИ, и ушел в армию.

Вот здесь у меня, на Урале, девчонок было несколько, но ни одной постоянной, все как-то несерьезно было с ними. Так что ни мне из слабого пола никто в армию не писал, ни я никому из них.

3

В армии общаться с девчонками сначала не было никакой возможности. Первые полгода — потому что держали нас за глухим высоким забором в учебке. Еще восемь месяцев потом забором вокруг части служила стена дремучего костромского леса, распростершегося во все стороны света на сотни километров.

И лишь когда служба перевалила за второй год, эта ситуация в корне поменялась, потому как батальон наш после перевода в Саратовскую область разместился буквально на окраине города — до первых домов Петровска было всего с километр или даже меньше.

А до поселка газовиков (они жили на линии большого строящегося газопровода Уренгой-Петровск-Помары-Ужгород в нескольких двухэтажных домах) было вообще рукой подать, через дорогу. Вот там-то я и познакомился с Надюшей.

Возвращался из похода за бормотухой в деревню за Медведицей, и увидел ее, молоденькую такую, очень симпатичную брюнеточку с красивыми карими глазами, одиноко сидящую на лавочке напротив двухэтажного дома, и нагло попросил разрешения присесть рядом.

От меня попахивало винцом, одет я был в ту самую мешковатую, хотя уже и ушитую, «вэсэошку», и тем не менее, она не прогнала меня, не убежала в дом, и даже не отодвинулась, когда я уверенно опустился рядом с ней на лавочку.

Я тогда самоуверенно подумал, что пришелся ей по сердцу. Хотя в те далекие годы я действительно нравился женщинам, и лишь моя неопытность, да и порой — чего уж там скрывать! — нерешительность вынуждали их иногда разочаровываться во мне.

Наденьку я не то, чтобы разочаровал. Она и подумать не могла, что я обойдусь с ней, как и полагается солдатам поступать с доверившимися им женщинами при краткосрочных знакомствах. Во-первых, она была не женщина, а всего лишь девочка-подросток, перешедшая в десятый класс, хотя и имеющая к тому времени все полагающиеся женщине формы — грудь там, попка, красивые ноги. Во-вторых, она сразу прониклась ко мне особым доверием, и уже на третьем по счету свидании пригласила к себе в дом.

Вернее будет сказать, в квартиру к ее одинокой тете. Наденька под конец лета приехала к ней погостить из какого-то учхоза с забавным названием Муммовка. Ну и вот, когда тетя была на работе, а я приперся к Наденьке среди бела дня (работал в эту неделю во вторую смену), она пригласила меня в дом попить чаю.

Вот там-то я впервые обнял, притянул к себе и поцеловал Надю. А когда почувствовал, как ее маленькие и упругие грудки уперлись в мою грудь, а сама она учащенно дышит, в голове у меня все помутилось от вспыхнувшего желания. Я не сдержался, подхватил Наденьку под коленками и взял на руки ее легонькое тело.

Рукава моей «вэсэошки» были закатаны, и я никогда не забуду того прикосновения легших мне на руку округлых и теплых девичьих ножек с нежной, шелковистой кожей. Она ойкнула от неожиданности и обхватила мою шею руками, лицо ее порозовело. Наши губы снова встретились.

Но самообладания Надя при этом не потеряла. Как только я торопливо направился со своей драгоценной ношей к дивану в гостиной, она тут же строго сказала мне:

— Куда? Ну-ка верни меня на место.

И отняв руки от моей шеи, жестко уперлась ими мне в грудь, выказывая желание освободиться. И я покорно поставил ее на пол. Так между нами тогда ничего и не произошло. И я с досады выдул потом штук шесть чашек чая и съел почти все клубничное варенье из розетки, гостеприимно выставленное Надей.

Потом она уехала в свою Муммовку, мы условились переписываться, но переписка была какая-то вялая, и вскоре пленительный образ Наденьки стал терять свои очертания, а потом и вообще растаял в моем воображении, хотя ощущение нежного тепла от ее ног у себя на руках я еще долго помнил и даже физически ощущал — как, видимо, неосуществленное сексуальное влечение к ней.

Так что армию я покидал девственником.

4

В вагоне тронувшегося поезда, за замызганными окнами которого медленно проплывали плохо освещенные станционный перрон и темные улицы Петровска, Тарбазан со своей Танюхой осели в одном плацкартном купе, мне досталось место через стенку от них.

На эту девушку я сразу обратил внимание — она сидела у окна на застеленной поверх матраса ворсистым одеялом нижней полке, и с любопытством обернулась ко мне, когда я с шумом закинул свой чемоданчик на багажную полку.

Поезд набирал ход, и на столике сначала тихонько, а потом все сильнее стали дребезжать стаканы в алюминиевых подстаканниках. Соседи ее, укрывшись простынями и обернувшись спинами к нам, спали на своих полках, и свет в купе горел неяркий. Но он позволил мне достаточно хорошо рассмотреть бодрствующую попутчицу. Это была светловолосая голубоглазая особа лет двадцати пяти, довольно симпатичная, с ярким макияжем на лице, который она, видимо, решила не смывать на ночь.

— Здрасьти, — чуточку развязнее, чем следовало бы, поздоровался я, снимая с себя ремень с надраенной блескучей бляхой и расстегивая шинель. — Ничего, если мы с вами дальше вместе поедем? Вам вообще куда? Мне вот до Павлодара пилить.

Повесив шинель на крючок за спиной у себя и закинув шапку на верхнюю полку, я отвернул ее постель и уселся на голую полку с краю. Эта моя предупредительность, похоже, понравилась блондинке.

— Да садился бы на одеяло, — улыбнувшись и обращаясь ко мне на «ты», сказала она. Я это оценил как выказанное расположение и тут же обрадованно разулыбался.

— Ну, на одеяло, так на одеяло!

И приподнявшись, вернул отвернутый угол постели на место и с довольным видом снова уселся, теперь уже на одеяло.

— Меня Маратом зовут, — сообщил я очаровательной попутчице, уже начиная влюбляться в нее. — Так ты так и не сказала, куда едешь. Хорошо бы до Павлодара! Целых два дня вместе!

— Валя, — церемонно протянула она мне узкую прохладную ладошку. — Нет, мне немного поближе. Я в Шортандах выйду.

— Шортандах… Никогда не слышал.

— Да не Шортандах, а Шортанды! — зазвенел колокольчик ее милого смеха. Спящий на противоположной нижней полке сосед заворочался, повернулся лицом к нам. Это была мордатая тетка с растрепанной прической и недовольным заспанным лицом.

— Молодые люди, нельзя ли потише, — басом сказала она, и снова повернулась к нам спиной, натягивая простыню на голову.

Валентина заговорщицки прижала палец к губам. Дальше мы общались шепотом. Оказалось, Валентина ездила в Подмосковье навестить своих предков — бабушку с дедушкой, а в Шортанды она живет с родителями, которые в конце пятидесятых приехали сюда по комсомольской путевке на целину.

Работает в школе старшей пионервожатой и учится заочно в техникуме в Целинограде. Была недолго замужем, но не ужилась со свекровью, на сторону которой стал ее сын, то есть Валин муж-козел, и она бросила его и вернулась к родителям.

Поведал и я о себе — моя биография была еще короче и уместилась в нескольких словах: школа, завод, армия.

Пару раз из своего купе к нам просовывал голову Витька Тарбазан и свирепым шепотом звал меня:

— Иди давай уже, самогонку допьем!

Но я досадливо отмахивался от него и не менее свирепо вращал глазами: отстань, не видишь, я с девушкой.

Витька строил шкодную рожицу и исчезал. А мы продолжали негромко болтать под перестук вагонных колес и дружный храп наших соседей.

— Пошли, подымим в тамбуре, — предложил я Валентине — мне в самом деле очень хотелось курить.

— А что у тебя?

Я повернулся к шинели и вытащил из кармана распечатанную пачку «Примы».

— Вот.

— Ну нет, — сказала она. — Давай мои покурим.

Валентина вытащила из-под матраса сумочку, щелкнула ее замочком и извлекла голубоватую пачку болгарских сигарет «Стюардесса». Была у нее и зажигалка. И мы отправились в тамбур. Витька Тарбазан со своей Татьяной сидели рядышком на нижней полке и закусывали вареной курицей и огурцами.

Я подмигнул им, и они зашушукались.

5

В грохочущем прокуренном тамбуре мы с Валентиной сразу повернулись друг к другу, я прочел в ее улыбающихся глазах: «Можно», несмело обнял девушку, притянул к себе. Валя обхватила мою шею руками и сама поцеловала меня.

Отдышавшись, она с укоризной спросила:

— Ты что пил, алкоголик?

— Да самогонкой угостили.

И в этот раз сам впился в ее губы. Они оказались неожиданно мягкими, податливыми. Да еще вдруг у меня во рту оказался ее язык. Он шевелился там, исследовал мой язык, гладил мое нёбо. Ничего подобного в своей жизни я еще не испытывал и пришел в страшное возбуждение. Это, понятное дело, выразилось всем известным способом.

Валентина, почувствовав мое вспыхнувшее желание, сначала было отпрянула от меня. Но я не выпускал ее из своих объятий, пока мы оба чуть не задохнулись в этом затяжном поцелуе.

Открылась входная дверь в тамбур.

— Молодые люди, подъезжаем к Саратову, хватит целоваться! — игриво сказала нарушившая наша уединение разбитного вида проводница.

Мы смутились и ушли в свое купе. Наши соседи продолжали спать. Из-за стенки снова, как черт из ладанки, высунулся со своей лукавой физиономией Витька Тарбазан, подмигнул:

— Хоть бы познакомил!..

— Валя, это Витя. Витя, это Валя, — пробурчал я. — Отстань! Вон женой своей занимайся.

Витькина голова так же неожиданно исчезла, как появилась. Молодожены стали наперебой хихикать за стенкой. Вот идиоты!

Поезд все замедлял ход. За вагонным окном стали проплывать освещенные многоэтажные дома, станционные строения, слышались громкие, усиленные динамиками, переговоры диспетчеров.

Наконец, состав, резко дернувшись, совсем остановился почти напротив светло-зеленого здания вокзала с окнами в три ряда. В вагон с ярко освещенного перрона стали входить пассажиры.

— Скажите, сколько мы здесь стоим? — спросил я у просеменившей мимо нашего купе проводницы.

— Прогуляться хочешь, служивый? — улыбнулась она мне. Нет, определенно я сегодня в центре женского внимания.

— Двадцать минут. Только далеко не отходи — поезд опаздывает, может раньше отойти.

Я протянул руку Валентине.

— Пойдем, подышим свежим воздухом?

— Подождите, мы с вами!

Нарезая круги вокруг так понравившейся мне девушки, я напрочь забыл про Витюху с его суженой. И это ему не нравилось — Татьяна без меня, похоже, не давала ему допить самогонку. Но он же был мне друг, и потому все понимал и терпел.

— Нормальная деваха! — шепнул мне на ухо, улучив момент, когда мы уже выходили в тамбур, Витюха. — А че, забирай ее с собой. Как я вот. Да, Танюха?

Последние слова он произнес уже громко. Татьяна по-хозяйски стукнула его кулачком по спине: «Иди уж!..»

На саратовском перроне было зябко, так же, как в Петровске, моросил мелкий нудный дождь. И мы быстро вернулись в вагон. Я смотрел на Валентину и думал: «Если этой ночью у меня с ней ничего не получится, то завтра и думать нечего — она выйдет в своих этих Шортандах, и я никогда ее больше не увижу…»

Но что тут можно придумать? Даже если Валя согласится, то не стоя же в заплеванном, прокуренном тамбуре? И ни, тем более, в туалете? Я, тогда молодой и совершенно неискушенный в таких делах, и помыслить не мог, что порядочную молодую девушку можно, грубо говоря, отыметь в таких скотских условиях.

6

Тарбазан снова просунул голову к нам в купе:

— Что, молодые люди, заскучали? А у меня самогонка есть.

— Валюша, может, выпьем по граммулечке? — с надеждой спросил я Валю (а вдруг ситуация потом развернется в выгодную для меня сторону). — Она хорошая, очищенная.

— А, давайте вашу самогонку, — махнула рукой Валентина. — У меня колбаса есть.

— Какая колбаса, какая колбаса, — обрадованно зачастил Тарбазан. — У нас вон сало и огурцы, самое то для самогоночки.

Голова его исчезла. «Бу-бу-бу…» — послышалось за стенкой купе. И через пару минут Витюха уже перебрался к нам, держа в одной руке бутылку с прозрачной жидкостью с нахлобученным на ее головку пластиковым раскладным стаканчиком, во второй газетный сверток.

Поезд в это время уже тронулся и мерно раскачиваясь и татакая колесными парами, все убыстрял ход. Тарбазан, бесцеремонно распихав нас с Валентиной, уселся между нами, развернул на столике газетку, в которой оказалось остро и дразняще пахнущее чесноком уже порезанное ломтями сало и хлеб.

Он сноровисто набулькал в стаканчик из бутылки и протянул его Валентине:

— Ну, красавица, давай… За знакомство… За дембель наш… За дорогу нормальную… Пей, пей, не раздумывай.

Валентина церемонно приняла стаканчик, оттопырив мизинчик с накрашенным ногтем, улыбнулась:

— Ну, мальчики, за вас!

Она коротко выдохнула в сторону, зажмурилась и медленно выцедила содержимое стаканчика, торопливо замахала ладошкой у раскрытого рта.

Тарбазан тут же протянул ей кусок хлеба с ломтиком сала поверху:

— Закусывай, закусывай давай!

Валентина взяла бутерброд и, подставив под него ладошку, чтобы не сыпать крошками на пол, аккуратно откусила кусочек, зажевала, медленно шевеля сомкнутыми накрашенными губами, вкус помады которых я все еще ощущал. Валентина все делала с особым природным изяществом: ходила, говорила, поправляла прическу, улыбалась, ела…

Ей-Богу, у меня от нее поехала крыша. Или это потому, что у меня еще толком не было женщины? Именно вот такой женщины — красивой, раскованной, соблазнительной? Но что она-то во мне нашла, рядовом солдате во всем серо-зеленом и с мрачными черными погонами?

Впрочем, эта мысль как возникала в моем сознании мгновенной вспышкой, так и тут же исчезала. Будь что будет — как говорится, не догоню, так согреюсь.

Лежащие на полках соседи — похоже, что муж с женой, — разбуженные, видимо, не столько нашим негромким разговором, сколько умопомрачительным ароматом сала с чесноком, стали ворочаться, кхекать, покашливать и недобро на нас поглядывать.

Мы быстро прикончили остатки самогонки, причем Валентина больше не пила, и Витька отчалил на свою половину (Татьяна уже заглядывала к нам с неодобрительным видом — вот ведь как изменилась, зараза, стоило только стать законной женой!).

А что нам оставалось делать? Разбредаться по своим полкам или снова идти в тамбур целоваться? Валентина с загадочным и несколько насмешливым видом смотрела на меня. Неужели и ее гложет та же мысль, что и меня? Я на всякий случай пододвинулся к ней поближе, намереваясь хотя бы пообниматься.

Мимо просеменила по своим делам проводница, лукаво покосившись в нашу сторону. И тут меня как обухом по голове ударило: «Какой же я идиот! У меня же есть куча денег! А в распоряжении проводницы свое купе…»

7

Если бы я уезжал из части днем, то наверняка бы отправил большую часть денег почтовым переводом домой, родителям. А поскольку получили мы их в финансовой части вечером, на вокзал вообще попали после десяти, то все деньги остались при нас, то есть при дембелях. У Витьки-то всю наличность наверняка конфисковала его молодая да ранняя жена Татьяна. А я пока что мог распоряжаться ими сам.

Я соскочил с места и, попросив Валентину подождать меня здесь, устремился за проводницей.

— Ты куда? — запоздало и ревниво окликнул меня, уже взобравшийся на свою верхнюю полку, Тарбазан. Татьяна тут же стукнула кулачком в полку снизу: «Спи давай!».

Проводница сидела в своем служебном, а не спальном, купе, и рассовывала по кармашкам специального планшета собранные билеты.

— Добрый вечер! — вежливо поздоровался я.

— Виделись уже, — мельком взглянув на меня, буркнула проводница (какая это муха ее укусила — только что же ходила, улыбалась. Вот пойми ты их, этих женщин!) — Чего надо? Если водки, то и не мечтай, не держу.

— Вас как зовут? — все так же почтительно продолжал пытать я ту, в чьих пухлых руках с короткими ненакрашенными ногтями сейчас была моя судьба. — Я — Марат…

— И че, Марат? Че ты хочешь, Ах, да, я — Валентина.

Вот блин, везет же мне сегодня на Валентин. И обеих надо уболтать. Хотя с первой вроде все ясно. А это чего-то кочевряжится. Хотя я ведь не предъявлял ей пока своих желаний, подкрепленных аргументами.

— Послушайте, Валентина, — проникновенно сказал я. — Я только что женился, а вот первую брачную ночь провести негде…

Валентина изумленно вскинула брови, потом визгливо засмеялась:

— Вот же проходимец какой, а? Женился он, а переспать негде! Уж не у меня ли это ты собрался покувыркаться с этой девицей…

— Тссс! — приложил я палец к губам, и, пошарив наугад пальцами в грудном кармане кителя с деньгами, вытащил десятку. Новенькую, хрустящую, и помахал ею перед носом проводницы.

Она замолчала и завороженным взглядом следила за красно-белой бумажкой с медальным профилем Ленина.

— Пустишь нас на час — десятка твоя, — деловитым тоном сказал я.

— Могу до утра пустить, — тут же пришла в себя Валентина.

Я подумал. Еще неизвестно, согласится ли Валентина номер один пойти со мной сюда, а мы уже торгуемся с Валентиной номер два относительно нашего «свадебного ложа».

— Давай так, — сказал я. — Я дам тебе двадцать пять, и мы уйдем, когда захотим. Может, через пару часов, а может утром. Пойдет?

— Пойдет, — торопливо сказала проводница. — А это, выпить чего-нибудь надо?

— Ты же говорила, у тебя нет.

— Ну, для хороших людей найдется, — хохотнула Валентина номер два. — Водку, шампанское?

— Шампанское, — решил я. — Ну и там шоколадку, яблочко.

— Тогда еще десятку. Итого с тебя тридцать пять, — подытожила проводница. — Через десять минут можете приходить. И это, солдат, деньги-то у тебя откуда? Уж не грабанул ли ты кого?

— Это дембельский аккорд, тетя, — важно сказал я. — Тебе не понять. Но заработал я их честно, ясно?

— Да ладно, ладно, — согласно закивала головой Валентина номер два. — Ты, главное, мое отдай.

— Отдам, — сказал я. — Как только приведу невесту, отдам.

8

Вернувшись в купе, я шепотом рассказал Валентине, что снял для нас двоих отдельное купе. Если она, конечно, не возражает…

И, с тревогой посмотрев в ее голубые смеющиеся глаза, задохнулся от радости: она согласна!

Тарбазан уже вовсю храпел, когда мы с Валентиной прошли друг за другом в конец вагона. Я поймал на себе лукавый взгляд Татьяны — она еще не спала, хотя уже тоже лежала на своей полке, натянув простыню до подбородка. И подмигнул ей. Татьяна беззвучно засмеялась и отвернулась к стенке.

Шел уже первый час ночи, практически весь вагон спал, отовсюду с полок свешивались ноги, руки, лишь кое-где все еще сидели в приглушенном свете бодрствующие пассажиры и негромко переговаривались. В проходе же вообще никого не было.

Проводница уже ждала нас. Она пропустила Валентину в купе первой, и та вошла в него, целомудренно потупив глаза.

— Там все на столике, как уговорились, — сказала мне вполголоса проводница, пытаясь подавить прорывающуюся глумливую улыбочку. — И это, вы там шибко не шумите, ладно?

Я молча вынул из кармана пачку денег, при виде которой у Валентины номер два глаза опять стали квадратными, и отслюнил ей четвертной и десятку.

— Ну, беспокойной вам ночи! — пряча деньги в карман своего фартука, сказала она. — Если чего вдруг понадобится, стуканешь, я туточки, через стенку, в служебном помещении.

— Ладно, ладно, стукану!

Я подошел к двери купе проводницы, где сейчас меня ждала Валентина и, пытаясь усмирить колотящееся сердце, глубоко вдохнул и выдохнул несколько раз. Но сердце продолжало грохотать, усиленно качая вскипевшую кровь.

Я пару раз стукнул согнутым указательным пальцем в дверь. И она тут же распахнулась. Валентина стояла передо мной с полотенцем, перекинутым через руку, с зубной щеткой и тюбиком пасты, зажатыми в другой руке.

— Побудь пока один, — сказала она. И, коснувшись своей упругой грудью моей — я как будто ожог получил, — вышла.

Она вернулась минут через пять, задвинула за собой дверь, щелкнула замком. Я к тому времени открыл бутылку «Советского шампанского», налил шипящего, исходящего лопающимися пузырьками вина в стаканы, разделил шоколадку «Аленку» на дольки, большущее красно-зеленое яблоко разломил руками пополам. И они, эти руки, предательски дрожали от охватившего меня возбуждения и нетерпения.

Валя села рядом со мной на застеленную проводницкую постель, я подал ей стакан, потянулся к ней своим.

— Ну, за что будем пить? — сказала она каким-то совсем другим, грудным голосом, от которого у меня перехватило дыхание. С Валей происходили удивительные перемены: глаза вон потемнели, превратились в глубокие-глубокие озерки, грудь стала подниматься и опускаться чаще. Неужели это все из-за меня, из-за предвкушения того, что сейчас должно произойти между нами?

— За тебя, — хриплым голосом сказал я.

— Тогда уж за нас, — предложила она.

— За нас! — эхом повторил я. Мы глухо звякнули сведенными стаканами и, не сговариваясь, осушили их до дна.

Валя взяла кусок шоколадки, аккуратно, как все она делала, откусила от него, как-то так пожевала, что губы ее перепачкались коричневой сладкой массой, и неожиданно сказала все тем же новым низким голосом:

— Ну, иди ко мне, мой мальчик!

И я, тут же бросив яблоко на стол, потянулся к ней, впился в ее сладкие губы, нетерпеливо зашарил руками по ее груди, по гладким упругим бедрам…

9

— Выключи свет, — с трудом вырвавшись из моих жадных объятий, попросила задыхающимся голосом Валя.

Не знаю, как мы не разломали эту несчастную полку в купе проводницы, которая, несомненно, все слышала в своем соседнем служебном помещении, как не пробили ногами тонкую стенку, разделяющую нас с соседним, пассажирским купе (думаю, что и там нас было хорошо слышно).

Кричать мы не могли, но когда в очередной раз взлетали на пик наслаждения, шипели и подвывали как настоящие звери. Валентина при этом еще старалась поцарапать меня или укусить.

В общем, происходило натуральное животное спаривание. Мы почти не разговаривали, а просто бесконечно поглощали друг друга. Делали это и лежа, и сидя, и стоя, когда она упиралась руками в столик, а я пристраивался сзади.

Поезд то несся с большой скоростью, бешено тараторя колесами, то замедлял ход и останавливался, пропуская какие-то более срочные составы, иногда за зашторенным окнами становилось светло — это были фонари каких-то станций. Мы же ничего этого не замечали, занятые друг другом.

Эта сладостная и изнуряющая мука закончилась только часа через три. Меня шатало, перед глазами плыли круги, а руки и ноги буквально тряслись. Я был полностью опустошен, при этом в организме чувствовалась такая легкость, что, казалось — откройся сейчас окно в купе, и меня тут же вытянет сквозняком наружу.

Похоже, что и у Валентины было такое же состояние. Когда я включил свет, она была вся растрепанная, с припухшими губами и темными кругами под глазами. Но выглядела вполне счастливой.

Весело болтая о всякой ерунде, мы допили шампанское и съели весь шоколад и яблоко (проснулся просто таки зверский аппетит), почему-то очень быстро окосели и… больше уже ничего не хотели, а только спать. Но здесь нам ночевать было бы тесно, да и проводница могла поднять с утра пораньше. Поэтому решили вернуться к себе.

Я, правда, попытался было еще разок напоследок овладеть Валентиной, и она была не прочь, однако категорически возражал мой небывало истощенный организм. Мы еще пообнимались- поцеловались, и я, распираемый тщеславием и гордостью за себя, спросил у Валентины:

— Скажи, а почему ты выбрала меня?

— Я? — округлила она глаза. — А разве это не ты положил на меня глаз и совратил бедную девушку?

— Ну, я так я. А не пойдет ли совращенная мной бедная девушка за меня замуж?

Валя засмеялась и потрепала меня по еще влажным взъерошенным волосам:

— Ты сначала дома объявись, родителям свои покажись, мальчишка!

— А можно, я тебе напишу?

И тогда она назвала свой адрес, который я потом и записал на внутренней стороне крышки дембельского альбома.

Мы оделись и вышли из купе проводницы. Сама она как будто только и ждала этого, вышла из служебного помещения, погрозила нам пальцем и скрылась в купе, с треском захлопнув за собой дверь.

Стараясь не шуметь, мы заняли полки в своем отделении вагона. Я свесил голову и прошептал Валентине:

— Спокойной ночи!

Она помахала мне ладошкой, и я откинул голову на подушку и почти тут же провалился в сон.

10

Собственно, на этом мой несколько подзатянувшийся — я уже сам это чувствую, — рассказ нужно заканчивать. Потому что больше ничего между мной и Валентиной не было. Когда я проснулся ближе к обеду — все попытки Тарбазана разбудить меня раньше были безуспешны, — то увидел Валентину, чинно сидящей у окна. На мое сердечное приветствие она ответила почти равнодушным кивком головы.

Ничего не понимая, я скатился с полки, сходил умылся, почистил зубы, и снова вернулся к Валентине. Мои попытки разговорить ее, вызвать на ту волну, на которой мы вчера парили, ничего не дали. Она была какой-то задумчивой, отвечала односложно и демонстративно переключалась с меня на вчерашнюю соседку напротив, и они начинали говорить о чем-то своем, бабьем, не замечая меня.

В конце концов, я разозлился и перебрался в соседнее купе, к Тарбазану с его Татьяной. Уговорил их сходить в вагон-ресторан перекусить (есть хотелось со страшной силой), потом заглянул к Валентине и предложил составить нам компанию, но она наотрез отказалась. Так я и ушел с недоуменной рожей в ресторан, и там быстро-быстро надрался. Тарбазан, кстати, тоже, а ему ведь ближе к вечеру надо было выходить в своем Кургане.

Они с Татьяной все пытали меня про Валентину: кто такая, да что у меня с ней, а я им со злостью отвечал: да так, шлюшка одна; потом, помню, плакал и орал о своей несчастной любви (мне тогда казалось, что я действительно влюбился в нее).

Вернулся я к себе в хлам пьяным и с твердым желанием объясниться с поразившей меня в самое сердце и прочие места молодой женщиной. Но ее на месте не оказалось. Я решил, что она пошла покурить в тамбур и, пошатываясь, побрел туда. Однако и там Валентины не было. Соседка на мой вопрос неприветливо сказала, что Валентина не докладывалась ей, куда пошла.

— Ну и хрен на вас на всех, — пробормотал я и полез к себе на полку, спать.

— Нет, Миша, ты слышал, что он сказал, — запричитала эта баба. — А ну, скажи ему.

Миша что-то буркнул, не отрываясь от газеты, и я, не дождавшись его должной реакции, заснул.

11

Потом меня разбудил Тарбазан — подъезжали к Кургану, и он хотел проститься со мной. Я слез с полки, и был неприятно поражен тем, что на Валентинином месте сидит какой- то лысый мужичок и дует чай из стакана в поблескивающем подстаканнике.

— А где… Здесь была девушка… — растерянно спросил я его.

— Девушка? — переспросил мужичок, вытирая потную лысину носовым платком. — А нас проводница поменяла местами. Она в конце вагона…

Я проводил Тарбазана с Татьяной — помог им вынести вещи на перрон, где их уже встречала толпа радостно гомонящих родственников, обнял их на прощание, и вернулся в вагон.

Мне очень хотелось найти Валентину и объясниться с ней, понять, почему она так резко переменила свое отношение ко мне, зачем ушла из нашего купе. И если бы я увидел ее, непременно подсел бы к ней и завел этот разговор.

Но я не видел ее. Скорее всего, Валентина уже спала или делала вид, что спит — была уже ночь, и на полках в конце вагона, как и везде, лежали тела, накрытые простынями. Я не рискнул ходить между ними и искать Валентину.

И побрел к Валентине номер два.

— Ну, чего ты от нее хочешь? — с искренним недоумением сказала проводница, проникшаяся ко мне чуть ли не родственными чувствами. — Бывает с бабами такое. Ты ей понравился, она получила от тебя что хотела, и все. Ты всего лишь, как это правильно сказать, эпизод в ее жизни, мимолетный каприз. Все, забудь, и будь доволен, что она не только себя, но ведь и тебя, оголодавшего солдатика, ублажила. Что, не так, скажешь?

Я был вынужден согласиться: так. Значит, это было что-то вроде краткосрочного, даже стремительного такого романа, продолжения которого Валентина почему-то не захотела. Хотя я-то как раз был бы не против. Но насильно, как говорят, мил не будешь. И с этим придется смириться. Как и с тем, что ни черта я не понимаю в женщинах.

— Водки хочешь? — заботливо спросила Валентина номер два. — Я тебе даже бесплатно налью, выпей и успокойся, не лезь к ней, раз она сама этого больше не хочет.

Водки мне уже не хотелось. Я поблагодарил Валентину, покурил в тамбуре и снова вернулся в свое купе.

12

…Проснулся я от ощущения того, что кто-то целует меня. Я открыл глаза и в полумраке увидел перед собой ее лицо. Милое лицо моей Валентины.

— Все, я приехала, — шепотом сообщила она мне. — Спасибо тебе за все, мой мальчик. И прощай! Нет, нет, провожать меня не надо…

И ушла. Поезд, редко и мягко постукивая на стыках рельсов, уже останавливался, за окном в желтом свете станционных фонарей крупными хлопьями валил снег, сквозь который на приземистом здании вокзала с трудом можно было прочитать название станции — Шортанды.

Там жила Валя. Моя и не моя.

А я ей потом так и не написал…

«Моя ты хорошая!..»

Он попал в больницу после автомобильной аварии. Возвращался на недавно приобретенной иномарке из аэропорта, машина буквально летела над трассой. И вдруг переднее колесо на полной скорости пошло «на выстрел». Он пробил головой лобовое стекло, ласточкой вылетел на обочину и потерял сознание. Машина всмятку, сам не лучше: нога сломана в нескольких местах, одна рука не работает, ребра полопались, ухо на «ниточке»…

И вот лежит на спине, не пошевелиться, ни в полную силу вздохнуть.

— Какая машина была! — стонет он не то от не оставляющей его боли (к переломанной ноге для вытяжки подвешен груз), не то от жалости к загубленной технике. За ним ухаживает жена, невысокая, неспешная в разговоре и походке. Она не отходит от него ни на шаг с того дня, как ее шелапутный муж попал в больницу. Вроде нянечки при нем, но куда заботливее и терпеливее.

— Не пе-ре-живай, — врастяжку говорит она. — «Оку» купим.

— Да на… ее, «Оку» эту, — одновременно стонет и смеется он. — Когда в нее сядешь, уши наружу.

Тут он вспоминает про свое пришитое ухо.

— Ты скажи им, пусть чего-нибудь сделают с ухом, мокрит все время.

Жена поднимается со стула, отставляет в сторону какое-то рукоделие и идет за медсестрой.

Начинается обход. В палату входит группа медиков, все в белом, как ангелы: заведующий отделением, старшая медсестра, два врача, несколько медицинских сестер. Из нас троих в особом внимании на сегодня нуждается автопострадавший. Врач расспрашивает его об ощущениях.

— Все время болит, — жалуется он. — Когда меня в Красноярск-то отправят?

— Вот когда рана затянется, тогда и отправим, — терпеливо втолковывает ему врач.

— Так у меня же корка уже была, сорвали зачем-то, — раздраженно говорит страдалец. — Как специально.

— Это не та корка, это был струп. Надо немного подождать.

Обход следует дальше.

— Ну, если узнаю, что меня не везут в Красноярск только потому, что у больницы денег нет, я им покажу, — ругается он. — Я же им говорил, что готов ехать за свой счет. Так нет, держат.

Посмотрев немного телевизор, он начинает стонать и материться.

— Сходи, пусть поставят укол, — требует он у жены.

Та молча идет к медсестре. Возвращается, потом идет в магазин за продуктами. Уколотый муж в это время ненадолго засыпает. Просыпается, жена его кормит и поит. Потом он начинает размышлять, правильно его лечат здесь или неправильно. Удивительная особенность наших больных: они всегда знают о своих болезнях больше, чем врачи, как и о методах и способах их лечения. Остается только удивляться, для чего они тогда все же периодически укладываются в больницы?

Я прокапываюсь и ухожу домой.

На следующее утро застаю своего соседа громко храпящим после наркоза: ему что-то сделали с ногой, и теперь она, распухшая и оголенная, не просто лежит на жесткой больничной койке, а покоится на небольшой подставке. Из стопы в районе пятки торчит стержень, на котором крепится тросик. Все понятно — та же вытяжка грузом, только в другой позе.

Автострадалец спит недолго. Просыпается еще полупьяный от наркоза, жена — она как всегда рядом, смачивает его губы минералкой. Неожиданно он перехватывает эту натруженную руку и покрывает ее поцелуями. Мы, сопалатники, не веря своим ушам, слышим следующий страстный монолог, видимо, для связки перемежаемый ругательствами:

— Моя ты хорошая, мля, что бы я без тебя делал! — ворочая непослушным языком, бормочет он. — Вот только выздоровею, мля, все сделаю, чтобы ты у меня ни в чем не нуждалась, чтобы никогда не страдала.

Жена потрясенно молчит.

— Пяточки твои буду целовать! — продолжает мычать он. — Никому никогда тебя не уступлю, мля! Никого мне не надо, ты у меня, мля, одна.

— Да? А в Зе-лено-горске? — наконец приходит она в себя и смахивает вытекшую слезинку.

— Да кто тебе сказал, мля? — страстно булькотит он, как голубь на чердаке. — Никогда, никого и нигде. Клянусь, мля!

Остальные обитатели палаты делают вид, что ничего не слышат, хотя прекрасно понимают, что стали невольными свидетелями самого настоящего признания в любви. Пусть выраженного таким вот способом. Но — от чистого сердца. Хотелось плакать.

А он окончательно проснулся. И заканючил:

— Иди, пусть уколют. Болит, мля!

И она, любящая и любимая, пошла мимо нас с высоко поднятой головой…

Большой красивый начальник

Этот трагикомичный случай произошел в сороковые годы прошлого века в тунгусском поселке Чиринда. Где-то далеко-далеко гремела война, а здесь, на границе тунгусской тайги и лесотундры, шла тихая размеренная жизнь. Эвенки месяцами пропадали в заснеженных лесах, на реках и озерах, добывая для нужд фронта пушнину, мясо дикого северного оленя, рыбу. Изредка появляясь в поселке, чтобы сдать трофеи и запастись необходимыми припасами для дальнейшего автономного существования в своих стойбищах и зимовьях, они тут же попадали в сферу массово-политического воздействия на их умы. Работу эту вели немногочисленные местные, а порой и заезжие агитаторы, пропагандисты, прочие политкультмассовые работники.

Обычно население собирали в «красном чуме» (сиречь «красном уголке»), читали ему здесь сводки Совинформбюро, лекции, политинформации. «Красный чум» в Чиринде специального помещения не имел. Его разместили в бывшей церкви. Она была построена для обращенных в христианство тунгусов незадолго до революции из лиственничных бревен, которым, как известно, практически нет износу, и представляла собой еще довольно прочное и просторное помещение. Заведующим «красным чумом» назначили деятеля из местных кадров с распространенной здесь фамилией (ну, скажем, Ёлдогир) и несколькими классами образования. Впрочем, недостаток образования у Ёлдогира с лихвой компенсировался рвением и святой верой в неизбежную победу социализма, а там и коммунизма.

И вот накануне очередной, не то 25-й, не то-26-й годовщины Великого Октября, в октябре в Чиринду из Туры пришла радиограмма с распоряжением как можно лучше украсить «красный чум» всеми имеющимися средствами наглядной агитации, так как на празднование 7 ноября сюда первым же оленным обозом прибудут инструктор крайкома партии в сопровождении секретаря окружкома.

Парторг прочитал эту радиограмму «красночумовцу» Ёлдогиру, и с легким сердцем отправился объезжать близлежащие стойбища и зимовья с целью вытащить на торжественный митинг как можно больше промысловиков. Ёлдогир же с присущим ему рвением принялся украшать «красный чум» всеми имеющимися ресурсами. И когда 6 ноября в Чиринду втянулся, весь заснеженный, оленный обоз из Туры, Ёлдогир, приплясывая от нетерпения, потащил за рукав иззябшего и смертельно уставшего секретаря окружкома в «красный чум»: «Пойдем, бойе, там тепло и очень красиво! Все сделал, однако, как ты велел!»

— Хорошо, хорошо! — благосклонно кивал постепенно оттаивающий секретарь, осматривая разукрашенные стены. — Молодец, постарался.

Но, подойдя ближе к сцене, впился глазами в самый яркий и большой портрет в золоченой раме, по бокам которого пристроились красочные картины поменьше и вовсе невзрачные картонки с фотографиями партийных вождей Ленина, Сталина, Маркса и стал медленно наливаться краской.

— Ты где это взял, контра?! — наконец прохрипел секретарь, тыча пальцем в центр композиции.

— Которую? Вот эту? В чулане нашел, — весело сказал Ёлдогир. — Там еще много чего лежит. Только уже некуда вешать!

— Это тебя надо повесить! — заревел секретарь. — Ты хоть знаешь, кто это?

— Я думал, самый большой начальник, однако, — простодушно, и в то же время уже испуганно сказал Ёлдогир. — Вона какой красивый, медаля много. Тяжелый, еле-еле прибил к стене.

Секретарь и крайкомовский инструктор, похоже, окончательно лишились дара речи и молча пучили глаза на портрет «самого большого начальника» и его окружение. На них во всем своем великолепии отечески взирал император Всея Руси Николай II, рядом с которым пристроились еще какие-то царедворцы, золоченые церковные образа, непонятно как уцелевшие в этой глуши и теперь вот торжественно водруженные на стены «красного чума» в честь приближающейся годовщины Великого Октября…

Спрашивается, откуда все это здесь взялось? Когда на тунгусскую землю пришла советская власть, она устанавливалась здесь мягко, практически бесконфликтно. И вся присутствующая в Чиринде атрибутика царского времени (здесь нес свою службу волостной старшина из местных князьков) была просто собрана и спрятана в один из закутков церкви.

Десятилетия назад, когда портрет Николая II законно висел на своем месте, будущий «красночумовец» Ёлдогир был еще маленький и не видел его. А когда заканчивал «четырехлетку», там портретов царя «не проходили». Так что ничего удивительного в том, что простодушный культработник принял императора за большого начальника и повесил его на главное место в «красном чуме», не было.

Но это для нас с вами. А вот руководство Эвенкии того времени так не считало. И влепило Ёлдогиру строгий выговор с формулировкой «За политическую безграмотность и близорукость». Оказывается, он к тому же еще был и партийным! И это было еще одним чудом: в любом другом месте СССР любого другого партийного культработника за такое преступное простодушие просто бы сгноили в лагерях, а то и расстреляли. А Ёлдогир вот отделался выговором,

Дед Мороз из столярки

— Марьванна, беда!

— Что такое?

— Вся школа уже около елки, Деда Мороза требуют, а его нет!

— Как это нет?

— Простыл наш физрук Кондрусов, чихает, кашляет, хрипит…

— Ну что же, придется кого-то из нас обряжать… Хотя постойте, Ираида Павловна! А где наш завхоз? Егорыч-то где?

— Ну, в слесарке, как обычно. Да какой из него Дед Мороз? Вечно пьяный, ругается почем зря, все повышения зарплаты требует.

— Вот! Скажите ему, что если он нормально Деда Мороза сыграет, будет ему повышение! Впрочем, нет. Скажите, что я его премии не лишу!

— Валентин Егорыч, да проснитесь же!

— А, что? О, кого я вижу! Ираида Павловна, Снегурочка наша бессменная! А где ты Деда Мороза потеряла?

— У меня к вам поручение от директора. Физрук заболел. Срочно нужен другой Дед Мороз. Марьванна сказала, что если вы его сыграете нормально, вас премии не лишат. Согласны?

— Ну, если не лишат, тогда конечно…

— Вот вам костюм Деда Мороза… Ой, да не надо раздеваться, прямо поверху накидывайте! И нос вам красить не надо. Так, а теперь пробегитесь хоть по сценарию.

— На фиг! Я в нашем доме бессменно «дедморозю» уже лет десять! Сам стихи сочиняю, сам их читаю. Как-нибудь управлюсь.

— Вот не знала! Ну, тогда с богом!

— Здорово, ребятишки-шалунишки! Вот и дождались вы вашего дедушку Мороза с его занозой! Нет, ознобой. То есть Снегурочкой! А теперь, детишки-оторвишки, давайте проведем конкурс! Я читаю вам начало стихов — вы их заканчиваете. Кто мне больше понравится, тому — подарок! Сейчас, я только микстурки от простудки приму из флакончика… Ух ты! Ну, начали:

В нашей школе очень четко

Правит маленькая тетка.

В школе нет воды и ванной,

И виной тому…

— Марьванна!

— Правильно, Танечка! Вот тебе маечка!

— Егорыч, как тебе не стыдно врать!

— А что, Снегурочка, скажешь, неправда?

— Воды у нас нет только горячей. И не ванной нет, а душевой!

— Душевая с Марьванной не рифмуется! Все, снежная баба, не мешай мне! Ну, детки-обалдетки, продолжим:

В нашем городе глава —

Он всему ведь голова!

Только правит он всем так

Будто б тот глава…

Молодец, Вовочка! Только вернее было бы сказать «чудак». На тебе, парнишка, шоколадную шишку! Итак, что у нас там дальше?

А, вот:

Уж в который раз и снова

Президент наш дядя Вова…

…Постойте, Марьванна, Ираида Павловна, куда вы меня тащите? Я ведь пока ничего такого не сказал! И у меня еще про Трампа заготовка есть!

— Вот поэтому и тащим, от греха подальше! Нам только международного скандала не хватало. Сиди уж в своей слесарке. Как-нибудь без тебя управимся!

На крыше

— Не подходи ко мне, а то спрыгну! Уйди, тебе говорят!

— Да спокойно, парень, спокойно! Ну, не хочешь жить, пожалуйста, прыгай.

— И прыгну! Еще шаг ко мне сделаешь — точно сигану.

— Конечно, сиганешь! Ты ведь для этого и забрался сюда. Только не сразу сигай, ладно?

Давай хотя бы минутки две-три поболтаем.

— Да о чем мне с тобой болтать? Не приближайся, тебе говорят!

— Ну, как будто я тебя уговариваю, а ты колеблешься. А то, если ты сразу прыгнешь, с меня премию квартальную снимут. За бездействие и непрофессионализм. А мне деньги нужны. Жениться вот собираюсь. Ты-то женат?

— Нет пока. Но невеста есть. Вернее, была.

— А, так ты из-за нее здесь?

— Ну.

— Красивая хоть?

— А тебе какое дело?

— Ну, просто любопытно, что это за женщина такая, из-за которой такой здоровой, молодой красивый парень хочет расшибиться в лепешку.

— Нормальная. Только ветреная очень. Замуж за меня хочет… хотела… а глазки строит кому ни попадя.

— Ну, это ерунда, красавицы — они все такие. Любят пококетничать. Кто она хоть у тебя, блондинка, шатенка?

— Рыженькая. Да вот, у меня с собой даже фотка ее есть. Не подходи! Так смотри, на расстоянии.

— Ух ты! Чертовка какая! Даже получше моей будет!

— Ты так думаешь?

— Да что там думать? Я же вижу. Конечно, за такую можно и в огонь, и в воду. И даже с крыши! Ты это, земеля… Как тебя, кстати, зовут?

— Ну, Костя.

— Ты, Костя, не мог бы мне ее адресок дать?

— Это еще зачем?

— Да тебе-то теперь какая разница? Ты, главное, адресок ее мне скажи, а потом можешь лететь по своим делам. А я после работы как-нибудь загляну к твоей красавице, расскажу о последних минутах твоей жизни, чаю с ней попьем, тебя, придурка, помянем. Как ее зовут-то, рыженькую твою? Валя, Оля, Лида? Ну, говори!

— Ах ты, козел! Я сейчас тебя самого с крыши скину!.. Стой, куда ты меня тащишь? Отпусти, я сам пойду. Куда, куда… К ней, куда же еще!

Тонкости профессий

Механизатор Григорий Павлюченко искренне был убежден, что если кто в этой стране и пашет, то именно он.

Психиатр Иван Шниперзон, выходя из себя, никогда не забывал вернуться обратно.

Слесарь Петр Иванов застукал жену с любовником. Молотком.

Токарь Артур Сидороватов вел расточительный образ жизни.

Осторожный электрик Виктор Матвеев снимал накопившееся напряжение, только убедившись, что находится в полной изоляции.

Продавщица Элла Избашьянц нахамила покупателю и тут же получила сдачи.

Сапожник Ахмет Махметов действительно всегда без сапог. Он живет в Сибири и ходит в валенках.

Посол Андрей Батуев во время последней ссоры был послан своей женой, и так далеко, куда его не посылало даже родное министерство иностранных дел.

Повар заводской столовой Галина Кабакевич кашу маслом старалась не портить.

Астроном Изяслав Заславский звезд с неба не хватал, потому что это было бы должностным преступлением.

Дантист Самуил Соломонский, прежде чем назвать цену своей услуги, долго заговаривает пациенту зубы.

«Беда, — вздыхал завклубом Петр Мелковатых, — баянистов не осталось даже в деревне. Все перебрались в Интернет!».

Зоотехник Рашид Бубетов буквально зверел, когда люди обзывали друг друга скотами

Нападающий футбольной сборной Иван Кривоногов так часто мазал по воротам, что счел это своим призванием и ушел в маляры.

Геронтолог Эдуард Лопушьянц любил свою работу: еще бы, многие сумасшедшие старухи платили ему просто бешеные бабки!

Дирижер симфонического оркестра Прохор Соломонский стороной обходил заведения китайской и японской кухни, отговариваясь при этом: «Что я, палочек не видал?»

Повар заводской столовой Галина Кабачкова кашу маслом старалась не портить.

Кинолог Михаил Петренко возвращался домой поздно и уставший, как собака и смиренно просил раздраженную жену гавкать на него потише…

«Краткость, она, конечно, сестра таланта, — вздыхал известный афорист Михаил Тюлькин, получая свои крошечные гонорары. — Но все же зря я не стал романистом…»

Сосед

— Так это ты, значит, наш новый сосед?

— Выходит так.

— Держи пять! Я значит, Колян. Тебя как дразнют?

— Антон Иванович я.

— Ишь ты! А будешь Антошкой! Пошли копать картошку?

— Извините, вы о чем?

— Это я так. Шутю. Ну что, сосед елку раздобыл?

— Всенепременно.

— Где? На базаре или сам в лесок смотался, хе-хе?

— Знаете ли, я противник непродуктивной вырубки зеленых насаждений. Особенно хвойных.

— Ишь ты! А что же тогда вместо елки у тебя? Пальма в кадке? Шутю, хе-хе!

— Ну, зачем же? Уже лет десять пользуюсь искусственной елкой. Все как новенькая. Рекомендую.

— Не, я люблю все натуральное! Чтобы и хвоей пахло, и иголки чтоб кололись. Ну, ладно, с елкой понятно. А что у тебя, к примеру, на столе будет?

— А вам это зачем, Нико… Колян, то есть?

— Ну, вдруг я решу после курантов заглянуть к тебе в гости.

— Это как? Я ведь вас пока не приглашал.

— И не надо. У нас, Антошка, обычай такой: как по одной-второй- пятой выпили, или сам идешь к соседу поздравляться, или он к тебе. И ты нам этот обычай не ломай, понял?

— Понял, хотя странно как-то… Ну, хорошо. На столе у нас будет семь видов салатов…

— Ишь ты! Дальше!

— На горячее будут баклажаны печеные, кабачки тушеные, пельмени соевые, котлеты картофельные…

— Стой, стой! Это же все из травы. А что у тебя будет настоящего? Чтобы укусить, угрызть, хрящиками похрустеть?

— Вы имеете в виду мясное? Нет, этого ничего не будет. Видите ли, мы вегетарианцы.

— Ну, подвезло мне с соседом! А выпить что у тебя будет, ты, травоядное!

— Шампанское, пиво. Но все безалкагольное.

— Тьфу ты! А покрепче что-нибудь? Чтобы по жилам заструилось, петь-плясать захотелось, соседку там под столом за коленку помацать, потом по морде кому-нибудь, чтоб от души!

— Извините, но мы трезвенники.

— Та-а-ак! Слушай, Антошка, в рот тебе горошку! А как ты в наш-то дом попал?

— Да вот из-за таких же соседей, как вы, господин Колян, поменялся. Теперь вижу, что ошибся. Про вас мне почему-то никто не говорил.

— Ну да, я же сидел. Откинулся вот перед самым новым годом.

— А за что вас посадили?

— Да так, морду одному набил… Знаешь что, Антошка, нос лукошком, если тебе сегодня будут звонить в дверь после двенадцати, стучать там сильно, орать, что из милиции или налоговой инспекции, или что пожар начался, ни за что не открывай, понял?

Изюминка

Как-то я стоял в очереди в регистратуре Красноярского Спид-Центра, чтобы сдать кровь на анализы — не подумайте плохого, просто собирался на плановую госпитализацию, а без этого анализа, понятное дело, больница не примет.

Окошечко было еще закрыто, и я, выбравшись из очереди, присел на лавку у стены. И тут мой взгляд зацепился за молодую женщину, стоявшую до этого впереди меня. Там, в очереди, я мог видеть только ее узкую спину с рассыпанными по плечам роскошными рыжими, почти красными волосами.

А тут, немного со стороны, появилась возможность рассмотреть ее получше. Правильно, начал я с ног, обтянутых колготками телесного цвета. И хотя ноги эти были открыты только до колен, выше их скрывало пальто, я от этих ног уже не мог оторвать глаз. Вернее, от щиколоток.

Боюсь, у меня не хватит слов, чтобы описать их красоту. Они были тонкие — не худые, а именно тонкие и изящные, плавно переходящие опять же в изящные округлые икры. Полы длинного пальто не могли скрыть стройности этих ножек.

Обладательница их время от времени как-то по особенному отставляла в сторону то одну, то другую ножку в красивых ботильонах (вот не люблю этого слова, но это были именно они, ботильоны). И столько женственности и сексуальности было в этой отставленной ножке!..

Но, блин, лучше бы она не оборачивалась, и я бы унес с собой созданный в моем воображении образ пленительной молодой женщины.

Однако она обернулась. И оказалась простушкой, с размалеванными глазами, мелкий калибр которых не могла скрыть никакая краска, с толстоватым носом и большегубым ртом, опять же искусно, посредством помады, визуально