Оглавление

Мы смеёмся не потому, что счастливы; мы счастливы, потому что смеёмся.

Уильям Джеймс

думаю так

да

тогда

думаю

а дай-ка я

дай я

пойду тогда

туда

туда туда

да

и попаду

не туда

куда я

всегда попадаю

Всеволод Некрасов

Mundus mutandus est,

vivere non est necesse.

Псай-Кайрос

Глава 1. Не будите меня, пожалуйста

Автобус нырнул вниз. В тоннель.

В чёрный и будто вязкий, засасывающий провал; внутри он был неуютно подсвечен режущим глаз ацетиленом ламп.

Ольга не удержалась и зевнула. Длинно, с судорожным надрывом. Не сумела спрятать зевок, да и, в общем, не захотела: какой во всём этом смысл?

Она чувствовала, как не желающий заканчиваться день продолжает тянуть из неё силы, отзывается мелкой дрожью в коленях.

В стекле она не видела своего отражения; только лампы. Лампы гипнотически мелькали, и завораживающие эти проблески заставили её крепче уцепиться за поручень.

Рука была словно бы чужой.

Тоннель, как знала Ольга, выпустит её в угасающий вечерний морок не раньше чем через минуту; всё это время нужно было куда-то смотреть, занимать себя мыслями… Она прикрыла глаза и сосредоточилась на остром локте соседа, неизбывно давящем через пальто её бок, как бы она ни повернулась.

Рядом забормотали, зашикали по-детски друг на друга, завозились.

— Отвечаю, она! Реально как в там.

— Ты дебил? Больной, бля. Где она, а где ты?

— Дрочер конченый. Пусти! Пусти!

Ольга обернулась. Встретилась взглядом с пухлым пацаном.

Лицо его вмиг стало красным. Пунцовым просто.

Белобрысый верзила, стоящий рядом, заржал; он был много выше своего соседа и вертел головой с яростным изумлением, будто изображал телевышку, транслирующую урок анатомии для озабоченных малолеток.

— Чё пялишься? — спросил её верзила. — Это ты?

Ольга вздрогнула.

— Да не, эт не она, — дёрнул его за рукав пацан, но тот зло выдернул руку.

— Онааа, — распевно и жутко в этой распевности протянул верзила, притискиваясь к Ольге. — Рожа-то её. Её. Ща.

Он по-хозяйски оглядел её. Словно приценивался.

— Что такое? — спросила Ольга.

Ноги у неё вдруг ослабли, колено предательски подломилось. Ладонь соскользнула с поручня.

— Зацени ржаку, — сказал верзила.

Он поворочался, обустраиваясь меж спрессованных тел, вытянул телефон, и показал ей что-то на экране: там копошились, слипаясь друг в друга, цветные пятна; не разобрать, не расставить по местам.

Ольга моргнула, пробуя понять картинку, но автобус заскрежетал, принялся натужно тормозить, и все качнулись вперёд. Телефон исчез.

Синтетический и жизнерадостный — до тошноты — голос объявил остановку.

Не её.

Чужую.

Люди принялись возиться. Локоть снова воткнулся под рёбра.

Двери с сипом распахнулись.

— Сфотай! — услышала Ольга.

Замелькали рюкзаки, спины, напряжённые лица; она зачем-то двинулась за ними. В общем потоке. Шагнула на незнакомую ей остановку. Ступила растерянно, словно упала в сон, где ноги сами ведут, а потом произвольно, по собственному усмотрению, останавливаются.

Споткнулась о ступеньку.

Девчонка в наушниках — со свежим насмешливым лицом — обернулась и хихикнула.

Ольга посмотрела на себя — отстранённо, как кто-то другой, равнодушный и безучастный — в пластик остановки: с обрывками объявлений, с пятнами и трещинами.

В блёклом и ломаном отражении лицо её показалось вдруг чужим, незнакомым.

Будто смотрела она на себя через грязную плёнку.

Через пар.

***

Проверку тетрадей Ольга отложила. Опять. Решила, что после душа сядет — обязательно, непременно — и всё сделает.

Кафель в ванной леденил ноги.

Она привстала на низкие полупальцы, стащила через голову ночнушку — «старушечий балахон», как он говорил — и двинулась к душу, но у порожка остановилась. Не удержалась: посмотрелась в зеркало.

Лучше бы не.

Лицо ещё ничего, с таким можно жить: под глазами чисто, щёки бодрые, взгляд… да кому он нужен, этот взгляд.

Но вот шея…

Да, по шее всё понятно.

Ольга подиумно подсогнула колено, поглядела за спину. Привычно коснулась браслета на запястье. Осторожно вдвинулась — плечом сначала, боком, боком, потом спиной — под огненные струи; щёлкнула замком дверь.

Она вздрогнула. Так не должно было быть.

— И без меня, Оленёнок? — спросил он.

Ольга отвернулась, чтобы ненароком не увидеть гладкие ноги и всё ещё крепкую, обтянутую красными «боксёрами» задницу.

Она попеременно подставляла под кипяток то одно плечо, то другое; ритмичные и гипнотические эти перетаптывания больше напоминали танец, чем попытку помыться… да она и не мылась. Просто существовала в воде.

Существовала.

Лохмы пара шевелились у неё перед лицом. Нечаянно Ольга всё-таки заметила, как он, не подняв крышку, зажурчал и потянулся одновременно к зубной щётке.

Она закрыла глаза и вспомнила то лицо из автобуса: красное, испуганное… Лицо, и слабый его голос: «Это не она!».

Не она…

Ольга вдруг представила, как руки её и ноги станут самостоятельными: начнут тормошить волосы, бесцеремонно ковыряться в ухе, шагнут к коврику… Тело просто откажется слушаться… даже не откажется — а заживёт само по себе, отдельно и независимо… такое случалось во сне.

Она помнила это чувство; оно могло накатить по утрам, могло просочиться в ночной сон, могло хитростью обволочь во время урока, когда на доске каллиграфически, до бессмысленности аккуратно выписаны неправильные глаголы, но в голове вязко колышется сумбур.

— Не я, — прошептала она, без удивления ощутив, как горячие струи сбивают монотонные её слова, уносят вниз, припечатывают к полу. — Не я…

Если бы… если бы можно было иногда — по собственному капризу, по прихоти — обращаться водой… паром… чем-то прозрачным и призрачным… тем, за что не цепляется ничей взгляд… Быть, но быть исподволь. Не на виду. Без необходимости совершать под присмотром натужные движения, без обязанности говорить дежурные, ничего не значащие слова.

— Ложишься, Олюш? — он постучал пальцем в створку. — Может, серию посмотрим? Короткую. Давай?

— У меня… — Ольга прокашлялась, — вон тетрадей…

— Хочешь, помогу?

Ольга не стала отвечать.

— Помочь? — повторил он.

— Нет, — сказала она. — Ты не мог бы выйти? Пожалуйста.

Когда за ним щёлкнул замок, Ольга выключила воду и немного постояла, отвлечённо наблюдая за тем, как пар становится прозрачнее, а её кожа холодеет, покрываясь мурашками.

Поводила пальцем по муару стеклянной перегородки; узоры у неё получались отчего-то ломаные, прерывистые какие-то, неприглядные… Ольга решительно провела ладонью по рисунку.

Обернулась полотенцем.

Вдохнула. Глубоко. Длинно.

Задержала дыхание.

Заперла его в груди.

Из лейки капля за каплей, ритмично и упрямо, стучала в поддон вода.

Ольга протянула было руку, чтобы прикрутить кран, а потом остановила себя.

В этом не было смысла.

Воздух в груди закончился.

Воздух иссяк, но она, отчаянно зажмурившись, всё равно держала горлом последний вдох, прислушиваясь к начинающимся уже спазмам.

Потому что — может быть — если не дышать…

Если совсем не дышать, если как-то заставить себя…

То пустота её — та, что под кожей…

Соединится, наконец, с внешним вакуумом — бессмысленным, стылым.

И больше не нужно будет стараться.

Ни для кого. Да и для себя тоже: зачем стараться для пустоты?

Она сорвалась, отрывисто выдохнула и тут же и вдохнула.

***

Школа — как и всегда — гудела. Ольга шла мимо кучкующихся школьников и замечала за их оживлением тоску, видела задавленное желание быть не здесь, не в этих душных коридорах. «Утренние лица, — подумала она, — несчастны одинаково, и разница между ними лишь в том, что одни научились это скрывать, а другие — нет».

До звонка оставалось пять минут.

Под стендом с иллюстрациями поз правильных осанок стояла Марианна из класса Елены Евгеньевны, из пятого «К»; стояла она ровно, не двигаясь, не поворачивая голову на пробегавших мимо ребят.

Два месяца назад мама Марианны после серьёзной аварии впала в кому; все пятиклассники писали недавно открытки в её поддержку, сооружали наивные и оскорбительные в этой наивности поделки.

Мысли о том, каково это — быть в коме, сами вплыли во внимание Ольги, сгустились, а потом осели, оставляя горькое послевкусие.

Кома… Даже слово какое-то… Неправильное. Бодрое слишком. Эластичное: можно, как подумалось Ольге, вытянуть его, удлинить, и тогда средние «о» и «м» неотвратимой своей мягкостью обернут человека, закатают в себя, сделают невозможным видеть и слышать мир.

Что это значит? Как это? На что это похоже: плавать в сером ничто, не ощущать ничего… ни хода времени, ни мира, ни себя. И что значит: «себя»? Что значит «я»? Какая часть должна уйти из тела — или из сознания, из души? — человека, чтобы он прекратил быть самим собой? И кем тогда он станет? И кто этот «он»?

Вот сейчас она — учительница, идущая облупленными коридорами в класс; её мир — это крики, скрип резиновых подошв по полу, жирный воздух, боль в висках, напряжённое лицо Марианны… а ведь на самом-то деле это не внешний мир, нет… это она и есть… она, Ольга. Всё, что попадает в фокус её внимания, становится ей… но что произойдёт, если этот поток восприятия рассеется? Погаснет?

То всё?

Всё?

Мир растворится? Она растворится? Изойдёт слабыми прочерками дымки?

Вот, была она — с мечтами, с радостями и потерями… и всё. Растаяла.

Так же, как и мама этой девочки.

Ольга остановилась рядом с Марианной.

Наклонилась.

— Здравствуй, Марианна, — сказала она.

Та молчала. Глаза её были пусты, словно смотрела она куда-то за стены школы, насквозь.

— Может… — Ольга на секунду смешалась, не зная, что сказать дальше. — Может, ты чего-то хочешь?

Марианна подняла голову. Пристально посмотрела.

Ольга ощутила тяжесть взгляда; её толкнуло назад, и она переступила, чтобы не упасть.

— Чтобы любили, — сказала Марианна, снова опустив голову вниз; она говорила плавно и размеренно, без пауз. — И всё… Не дарили. Не спрашивали. По голове не гладили.

Ольга зачем-то кивнула.

Она набрала воздух, чтобы поддержать разговор, но голову её заполнили вдруг смазанные шуршания, скрипы, покашливания… всё это ёрзало, неприлично возилось друг в друге, перемешивалось… ни одной оформленной мысли, ни одного подходящего слова не сложилось ей для ответа… пусть даже ответ этот будет в пустоту, в гулкую, цепкую и холодную пустоту.

— Да или нет? — шевельнула губами Марианна.

— Что?

Ольге подумалось, что Марианна сейчас всё-таки попросит что-то понятное, детское: отпустить её с уроков, четвёрку в триместре, наконец.

Она протянула руку, чтобы поправить ей выбившуюся прядь, но одёрнула сама себя.

— Если сомневаетесь, то лучше «да», — сказала Марианна.

Мимо девочки пробежали, толкнув её, двое пацанов, спутались, упали на пол, натужно заворочались. Один — здоровяк; Ольга не сумела вспомнить его класс и фамилию — уселся на Урумбаева из шестого «Д», завернул ему руку, надавил коленом. Лицо Урумбаева было красным.

— Ну-ка, живо прекратили, — сказала Ольга.

Привычная картина школьного хаоса словно обнулила тягостную неловкость; Ольга решительно шагнула вперёд.

Здоровяк продолжал давить Урумбаева. Лицо его было спокойным, отрешённым почти что; с таким лицом, подумала отчего-то Ольга, уместно пить коктейли в спа и созерцать расцвеченное огнями небо.

— Я кому сказала? Слезь с него! Сейчас же!

— Он первый! — огрызнулся здоровяк.

— Не слышал? Повторить? Социального работника к тебе приставить?

Урумбаев вывернулся, откатился в сторону, встал.

Он держался за руку, покачивал её, будто что-то неродное, чуждое — как подобранную в лесу палку; Ольга видела, что он с трудом сдерживает слёзы.

— Я тебя сожгу, понял? — прохрипел он. — Оболью бензином, и подожгу!

Ольга поморщилась; спину её колюче огладила вымораживающая дрожь.

— Урумбаев! — одёрнула она его. — Так не решают…

— Думаешь, забуду? Отомщу! Понял!

— Ну-ка тихо! — сказала она. — Месть — это не выход.

Урумбаев свирепо зыркнул на неё, шумно выдохнул и побежал к лестнице.

— А ты… иди к себе, — произнесла Ольга с паузами, словно на ощупь перебирала слова. — В класс иди. И чтоб больше такого… А то к директору.

Она проводила здоровяка взглядом.

Постояла, глядя зачем-то на Марианну.

А потом вошла к себе в класс. Вошла со странным и тревожащим ощущением, как на сцену: будто придётся ей не рассказывать грамматику, не спрашивать заданные слова, а оправдываться, объясняться — а за что, она не знает, да и не скажет ей никто.

Класс галдел.

Ольга, не обращая внимания на азартно перекрикивающихся детей — звонка ещё не было — прошла к столу, села и забылась в том крапчато-сером ничто, какое случается непосредственно перед падением в полуденный неверный сон.

Шум, топот, крики обволокли её словно бы эластичной мембраной, и всё вокруг обратилось в монотонный шорох, происходящий там, в отдалении. Не здесь.

Размытые обрывки мыслей перемешались с шуршащим этим гомоном, податливо скрутились бархатистыми ложноножками, пустили разлапистые ростки, спутались.

Она чуть прикрыла глаза, но тут грянул звонок.

Резко. Прямо в сердце.

Ольга вздрогнула.

На детей звонок не произвёл никакого впечатления. Она видела, как Стародубов подпрыгивает таким образом, чтобы оказаться задом точно посередине парты; вокруг него собралась гогочущая толпа.

— Сидаум, плиз, — сказала Ольга. — Гет рэди фо зэ лессон.

На неё даже не обернулись.

— Стародубов! — сказала она.

— Чё сразу Стародубов-то? — жалобно и одновременно вызывающе сказал взлохмаченный пацан.

— Что там у тебя? Что-то смешное? Скажи всем, мы вместе посмеёмся.

— Сидаум! — сказал Стародубов и подпрыгнул на парте.

Одноклассники захохотали.

— Цирк с конями, блин, — простонала Уфимцева, закатила глаза, и сползла на пол, придерживаясь рукой за парту.

— Начинаем, — выдохнула Ольга, щурясь от накатывающей волнами ломоты в висках. — Рты закрыли! Тетради открыли!

— Да мне вообще этот английский не нужен! — крикнул Стародубов; все притихли. — Я и без него!

— Что ты без него?

— Так проживу!

Дети стали осторожно присаживаться на свои места, переводя взгляды со Стародубова на Ольгу.

— Хватит молоть ерунду, — устало сказала она. — Садись. Ты домашнюю работу сделал? Отвечать сейчас будешь.

— Телефон всё сам переведёт, — сказал Стародубов; Ольга видела, что он говорит серьёзно, убеждённо, и заражает этой убеждённостью одноклассников. — И чё тогда?

— Знание других языков, — механически сказала она, — обогащает.

Дети, ожидавшие, как Ольга осадит его, разочарованно зашумели, но она не стала обращать на это внимания.

— Ту би, — сказала она. — Быть. Глагол «быть». Быть. Достаём тетради. Тетради, говорю!

В классе было душно, воздуха не хватало. Ольге хотелось смотреть вверх, а не на вертящихся за партами пятиклассников, но вверху был только белый с разводами потолок.

Её не слушали. Шум накрыл класс. Стародубов что-то изображал лицом. Уфимцева лежала на парте, распластав руки; спина её тряслась.

— Быть, — сказала в пустоту Ольга. — Это самое главное… Это не обязательно значит что-то делать. Не «работать», не «бежать». Просто быть. Этого уже достаточно. Наверное… Ту би. Ту би. Записываем! Сегодняшнее число.

На столе вспыхнул экраном телефон. Ольга подняла его и посмотрела на всплывшее уведомление; сообщение пришло с незнакомого номера: «Я в Москве. Надо пересечься». И — два подмигивающих смайлика. Один за другим.

Два.

Подмигивающих.

Улыбающихся лица.

— Ту би, — рассеянно сказала в класс Ольга.

Она пыталась вспомнить, что могут означать эти смайлики… что-то знакомое было в них, давнее: как игра, как забытое имя.

Шум мешал ей сосредоточиться.

По классу пролетел самолётик, ударился в доску, прижался к стене и соскользнул на пол. Она видела — без звука, словно кто-то замьютил весь звук — как смеётся Уфимцева, как Стародубов разговаривает с соседом по парте, как на пол замедленно и торжественно падает чья-то ручка…

Ольга стукнула телефоном о стол, но никто этого не услышал.

— Молчать! — крикнула из груди Ольга. — Тишина!

Голос её наполнил класс целиком, упруго ударил в стены: словно тайфун, разметавший приоткрытые двери оставленного дома.

Все замолчали. Повернулись.

Ольга встала.

Глубоко — как никогда прежде — вдохнула.

И потом ахнула, зарокотала в стены; на мгновение ей почудилось, что кричит не она, а кто-то другой изнутри неё. Крик этот будто был в ней. Всегда. С детства. С рождения. И только ждал, когда его выпустят.

Освободят.

— Тишина в классе!

Дети замерли на секунду. Стали ошеломлённо переглядываться. Кто-то на задних рядах поднял телефон.

Ей показалось, что от крика вздрогнули и снова опустились к стенам плакаты с методическими материалами.

Дети переглянулись, кто-то хмыкнул, и тут все — разом — заржали; именно что заржали: бешено, обидно, как умеют только удивлённые, принимающие всё за вызов и за игру, школяры.

***

— Ты посмотри, — показала Машка на телевизор; Ольга повернула голову. — Ну? Как тебе? Хочешь туда?

На экране демонстрировалось бирюзовое озеро, затянутое лёгким паром; за кромкой воды виднелись подсвеченные рубиновыми отблесками горы. В воде расслабленно двигались силуэты парочек. В руках люди держали бокалы с флуоресцентно бликующими жидкостями.

Камера наплыла на лицо женщины: неестественно белое, неподвижное.

Мария Владимировна прибавила звук.

«Тепло геотермальных вод, — услышала Ольга, — проникает в самые глубины вашей души, смывая усталость и напряжение. Минералы, богатые микроэлементами, нежно ласкают вашу кожу, оживляя и омолаживая её».

Голос — вкрадчивый, дружеский — продолжал вползать в голову, и Ольге хотелось оплыть, растаять прямо здесь, пролиться на пол, словно оброненное кем-то в коридорах облако.

— А? — сказала Мария Владимировна.

Ольга внимательно посмотрела на сочные, яркие картинки, заблудившиеся в их учительской невесть каким образом, взглянула на Машку… разве всё это могло быть на самом деле?

— Красиво, — сказала она.

— Можно чуть пригасить? — попросили из-за стола. — У меня тут…

— Позвольте себе расслабиться, — продолжил голос из телевизора. — Погрузитесь в атмосферу безмятежного спокойствия. Насладитесь чудесными пейзажами окружающей природы: гейзерами, лавовыми долинами и бескрайним небом, превращающимся внизу, у земли, в прозрачный воздух.

— Мария Владимировна!

— Голубая Лагуна — это не просто спа-курорт… Это место, где правит ритуал. Сложный и приятный ритуал омоложения тела… Обновления души… Это — бегство от иллюзорного мира проблем в реальность, где главенствуют гармония и красота…

— Мария Владимировна!

Звук стал тише.

— Как тебе?

— Ну… — пожала плечами Ольга. — Это ж где-то там… Другая планета. А мы…

Мария Владимировна грустно вздохнула.

— А мы на этой, — сказала она. — Я вот думаю… Может, нарисовали? Сейчас умеют. Так нарисуют, что… Поди нет этого всего.

— Да есть вроде, — сказала Ольга. — Что-то слышала.

— А я вот слышала… — сказали из-за спины, но тут Ольгу потянули за рукав; она обернулась.

— Ольга Олеговна, милая, вы мне не поможете?

Перед ней стояла Елена Евгеньевна. В одной руке у неё часто дрожал помятый и засаленный лист, в другой обнаружились очки со сломанной дужкой.

— Вы мне? — спросила Ольга.

Ей как-то разом захотелось спать, и не спать даже, а вот просто закрыть глаза, и всё: исчезнуть, раствориться, воспарить.

За ушами по-прежнему давило. Под висками вновь зашевелилась тяжёлая выморачивающая ломота.

Ольга представила, как, оглушённая звонком, она шагает прямо сейчас из учительской, но идёт не в класс, не на следующий урок, а спускается на два этажа ниже, ударом ноги открывает — выставляет с бешеным грохотом — дверь и выходит в воздух: в тот, прозрачный и призрачный, хрусткий и хрустальный, нездешний. На бёдрах у неё пачка, на ногах пуанты. Она тянет носок, отдаёт вперёд гибкую кисть, делает мягкий шаг, длинно кричит, и эхо скользит по нетронутым снегам, по аквамарину озера, хохочет, взрывается россыпью искрящихся смешков.

Она смотрит вперёд, не оборачивается, не слушает и не слышит душные вопросы, предсказуемые просьбы.

Она дышит. Живёт.

И вокруг неё — красота. Только красота. Не испорченная словами, мыслями или движениями.

— Ольга Олеговна! Ольга Олеговна, милая! Слышите меня?

— Что? — спросила Ольга.

— Вы бы видели, Ольга Олеговна, что у меня вышло, — сказала Елена Евгеньевна напевным своим, мягким говором. — Вот принесла я методичку, чтобы сделать копии… у меня ведь полный класс ребятишек, тридцать три… Безобразие какое! Да вы ж знаете. Я сколько раз Петру Валерьевичу писала, ведь невозможно так, голоса никакого не хватит. А он ни в какую! Ни в какую! Не хочет! Ничего не делает, хотя я и кнопку нажала. Я и так, и сяк. Везде надавила! Ничего не помогает! Знаете, я подумала, может, его нужно как-то прижать? Ну, чтобы он лучше закрепился и копировался? Или там рычажок, может, какой? Как вы считаете? Или в эту дырку нужно что-то вставить? Я не понимаю, что я делаю не так. И методистки нет, где она? В рабочее, между прочим, время! Вот вечно её нет, когда нужна. Я уже и запрос писала, и говорила Петру Валерьевичу…

Ольга взяла лист из руки Елены Евгеньевны.

Подошла к копиру.

Сунула лист под крышку.

Выставила тридцать три копии.

Нажала на кнопку.

Копир заурчал, механически часто заклацал и стал выбрасывать листы на лоток.

— А потом решила к вам, Ольга Олеговна, обратиться, — продолжала Елена Евгеньевна. — Вы ведь молодая, современная, сразу понимаете, как со штуковиной с этой обращаться…

В руках Елена Евгеньевна по-прежнему держала фантомную методичку.

— Пожалуйста, — сказала Ольга, и вышла из учительской.

В коридор. В мир.

В измождённый и надломленный мир, где, как казалось Ольге, уже готовился прозвенеть последний звонок перед каникулами — пусть даже за окном метёт беспогодицей февраль.

***

Все торговые центры похожи, как сиблинги: стекло витрин, зеркала, вывески, позвякивание касс, притворный энтузиазм рекламных объявлений, запах синтетического кофе, эскалаторы, втиснутые друг в друга металлические тележки, манекены с гладкими лицами… даже разномастье одежд на плечиках — узнаваемо в своей пестроте.

Люди.

Много людей.

Много людей, но никто не смотрит в глаза; здесь глядят только на ценники, и желательно — перечёркнутые.

Ольге нравилось быть здесь.

Нравилось нырять между рамок магазинов, проходить рядом с суетливыми покупателями. Нравилось быть невидимой.

Она поднялась на второй этаж; там, недалеко от туалетов, ютилась между павильонами фотостудия: для предстоящей через неделю аттестации на соответствие занимаемой должности Ольге нужны были свежие снимки.

— Паспортные, на белом фоне? — не поднимая на неё глаз, спросил одутловатый мужчина лет тридцати; обширная лысина, неубедительно прикрытая пучками редких волос, компенсировалась перекошенной бородкой. — Садитесь сюда.

— Три с половиной на четыре с половиной, — сказала Ольга.

Она подошла к зеркалу, чтобы поправить причёску и мимоходом подумала, сколько вот таких формальных фотографий она делала в своей жизни… отпечатки её лиц — разные, меняющиеся — расклеенные хронологически по самым разным документам, так и продолжают смотреть на мир глазами тех лет.

— Готовы? — мужчина наконец посмотрел на неё: оценивающе, прищурившись. Облизнулся. — Лучше с распущенными.

— Что?

— Распустите. Волосы.

Ольге почудилось, что он незаметно — не мышцами даже, а как-то глубже, за маской лица, скрытно — осклабился.

Нет, такого не могло быть.

Не могло.

— Я лучше так, — неуверенно запнувшись, сказала она.

— Нууу… — протянул фотограф, липко выпячивая нижнюю губу. — Ладно. Выше подбородок. Немного правее… Вот. Так. Ещё выше… Выпрямитесь. Да. Спину выпрямите! Хорошо. Не двигайтесь. Будто вас связали.

Он поднял фотоаппарат, отставил локоть вбок, уложил палец на кнопку. Неожиданно двинул обширными своими бёдрами: непристойно, похабно; Ольга чуть прикрыла глаза, чтобы не дать повода — кому? кому, в самом деле? — заподозрить её в молчаливом одобрении.

Лицо её оцепенело для вечности.

Камера выдала серию клацаний. Фотограф посмотрел в экран. Снова взглянул на Ольгу.

— Вы снимаетесь? — спросил он.

— В смысле?

Мужчина показал ей камеру. Экран бликовал отражениями, и ничего не было видно, да Ольге и не хотелось наклоняться к фотографу… она пожала плечами.

— Просто лицо знакомое.

— Сколько с меня? — спросила Ольга.

В гипермаркете уже стояли очереди перед кассами. Ольга набросала в тележку продукты, побродила зачем-то в отделе косметики, потрогала все эти невесть кому нужные яркие помады, приценилась — но положила обратно — к туши для ресниц, сублимированной, судя по цене, из слёз лесных фей или, быть может, из северного сияния, а потом, совершенно незаметно для себя, оказалась между стеллажей с алкоголем.

Рука её сама потянулась к красному сухому, приняла бутылку за шершавое горло и уложила к макаронам, к кефиру и хлебцам.

— О! Тоже видишь?

Голос прозвучал рядом.

Ольга почувствовала, как слова ощутимо толкают её в спину.

У неё перехватило дыхание.

Она обернулась.

Их было трое, но вначале она увидела только одного: в чёрной хромовой куртке с извивающейся змеёй, в лаковой причёске, в остроносых туфлях. Он улыбался. Не по-доброму улыбался. Как чешуйчатый холодный змей, готовый к броску.

— Поцы, — сказал змей, кивая на Ольгу. — Видали? Она, нет?

— Это… Ну, вроде… — промямлил второй, худощавый, в толстенных очках, стёкла которых вываливались из оправы, как брюхо из-под ремня. Он потёр шею и хихикнул. — Хотя… Мож, и не она. Или специально так сделала. Прикол.

— Простите? — пробормотала Ольга, не вполне понимая, зачем вообще стала что-то говорить.

— Пффф… — выдохнул третий: плотный, с выбритым затылком и кольцом в ухе. Он сделал резкий шаг вперёд; в кулаке у него Ольга увидела яркий пенал айкоса. — Даже если не она… Но похожа, капец просто…

— Давай щёлкну? — змей достал телефон. — Ну? Димон?

— Мне некогда, — зачем-то сказала Ольга.

Она развернула тележку и принялась рассматривать полку, озаглавленную «Вина Кубани». Все этикетки слиплись для неё в одно пёстрое месиво, спутались в цветастую рябь.

— Не, ну я бы тоже не стал на её месте, — услышала она за спиной голос очкарика. — Стрёмно же. Реально стрёмно.

Змей заржал. Согнулся, будто его ударили в живот.

— На её месте! — выдавил он. — На её месте!

Ольга толкнула тележку и пошла к главной аллее.

— Сильно, сильно! — услышала она за спиной.

— На её месте!

— Айс-квин! Ушёл мороз!

— Крутая тёлка. Вот реально! Без тормозов. Жалко, щас переобулась.

Ольга, спиной чувствуя их взгляды, свернула к пекарне и затерялась среди таких же тележек, как у неё.

Торговый центр обратился вдруг в громадного, поглотившего её зверя, полного направленных внутрь глаз… всё это было не так, неправильно, будто бы она влезла в чужую обувь: как в чужое тело, в чужую жизнь и все это видят… дышать ей стало трудно, приходилось стараться для каждого вдоха. Словно она делала что-то очень тяжёлое.

Над кем они смеялись? Что они увидели в ней?

Ольга придвинула тележку к стене и быстрым шагом — почти бегом — пошла к зеркалам в отделе одежды… Словно отражением, как документом, можно было что-то доказать.

Себе.

Им.

Она осмотрела себя, повертела головой.

Всё было в порядке.

В порядке…

Или, быть может, через её глаза смотрел на мир — на этот торговый центр, на хамоватых этих подростков — кто-то другой?

И они видели не её?

Не её…

Ольга вернулась к тележке, отстояла, не поднимая головы, очередь, рассчиталась, и быстро пошла к выходу.

Ей казалось, что она так и слышит их хохот, чувствует спиной липкие взгляды.

Её потряхивало.

Не от страха.

А — почему-то — от стыда.

И от ярости.

***

Можно жить и на хлебцах. Вполне. Особенно если они — с вином.

Ольга сломала хлебец во рту, прижала к нёбу. Щедро плеснула в бокал из бутылки.

Подошла к окну.

И замерла.

Забыла сделать вдох.

Ломаный белым частоколом домов горизонт оказался размыт нежно-розовой акварелью, а над ним, выше, небо торжественно и сочно пульсировало алым. Густые, плотные полосы сиреневой поволоки тянулись между рваными облаками, стравливая им свою спелость. Солнце, падающее за крыши, мигнуло напоследок окнами домов. И погасло.

«Если бы, — подумала она, — если бы была хоть капля справедливости в этом мире, то сегодня непременно позвонил бы Пётр Валерьевич… пусть уже поздно, ничего, она бы пообщалась… позвонил и сказал… что после вот такого неба не нужно идти ни в какие классы, оставайтесь завтра дома, Ольга Олеговна, сказал бы он, наслаждайтесь жизнью, к чёрту обязательства, к чёрту всё… когда-то ведь нужно жить, в самом-то деле, объяснил бы, смущённо путаясь в словах, Пётр Валерьевич, не всё же выполнять повинности… просто свободный день, свободный для чего угодно, для себя, для вас… пусть это время пойдёт на что-то действительно полезное, а тетради и уроки… ну, потом, потом… подождут… а вы побудьте собой, я разрешаю».

Рассмеялся бы…

Ольга никогда не слышала, как он смеётся… Он бы, наверное, смутился своего порыва…

Смутился, сбросил звонок.

А она…

Она бы осталась.

Осталась дома.

Да.

Не потому, что лень идти на работу.

А потому, что устала делать — ну ведь можно признаться хотя бы самой себе? — всякую ненужную никому, бестолковую, повторяющуюся из года в год однообразную чепуху, а время идёт, тикает, сворачивается.

Время уходит.

Иногда нужно подумать о том, что важнее ежедневного расписания.

Много важнее.

О себе.

О себе самой.

О том, кто она и зачем она.

Не планировать. Не бежать.

А быть.

И сделать, наконец, что-то по-настоящему ценное.

Не для себя даже, быть может.

Не для себя…

Ольга тронула холодное стекло. Постояла. Посмотрела, как двор постепенно истаивает во вкрадчивой серости сумерек.

Потом решительно зашагала к шкафу, стаскивая на ходу растянутую домашнюю футболку. Сняла плечики с блузками, с офисными пиджаками, рубашками… всё это было серым, безликим.

Не к сейчас.

Ольга задумчиво поворошила тёмную одежду. Села на пол. Достала ящик, вытащила из него какие-то мятые свитера… нет. Не то.

Всё это не то.

Она потянулась в угол: там обнаружилась коробка; «может, что-то повеселее», — подумала Ольга и сняла крышку. Коробка оказалась забитой хламом: скомканным полотенцем, туристическим спальником, ленточным массажёром, несколькими дерзкими помадами времён юности, гирляндой, путеводителем по Стамбулу с замятой обложкой, какими-то неидентифицируемыми тряпками… а на дне… она тронула твёрдую гладкость, ощупала…

Пальцы огладили чуть шероховатый материал, пробежали чутко и беспокойно.

Отодвинули вбок оторвавшийся, едва держащийся лоскут.

Сами.

Будто не Ольга касалась этого старого потрёпанного пуанта — а обрётшие вдруг самостоятельность пальцы.

Воспоминание пряным маревом окутало её.

Потащило.

Тогда…

Девять ей было? Десять?

На том выступлении она должна была поочерёдно — с Майей… с Маечкой, как звала её Нина Максимовна — солировать в номере с психоделически раскрашенными зонтиками: все девочки… все, и Диана тоже… все расходились, крутили зонты. Фоном. Кордебалетом.

Она танцевала главную партию; она, а потом — Майя.

И в тот момент… уже под конец её соло, когда Оля обходила сцену… та нога…

Из зала этого точно видно не было, да и если видел кто-то, то всегда можно было списать на случайность, сказать, что просто задержалась, не перешла на своё место… но Оля без сомнений знала: Майя сделала это специально.

Специально.

Оля споткнулась.

Ошиблась.

Она качнулась, вытянула вперёд руки, некрасиво переступила, упала, и тут же встала, ощущая, как в груди её бушует пламя.

Ей удалось оттанцевать свою концовку. Оттанцевать чисто, хорошо.

Она перешла в кордебалет. Взяла зонт. Встала рядом с Дианой. Та попробовала что-то сказать, но Оля посмотрела на неё, и Диана замолчала.

В центре, под софитами, делала свою часть Майя. Делала идеально. Отточено. Так, как не делала никогда на репетициях.

Никогда.

Она будто поставила на этот танец всё.

Словно до этого только притворялась, а сейчас исполняла с яростью, воодушевлением и восторгом, заражающим зрителей. Словно это решающий миг всей её жизни. Самый важный.

Безупречно.

После номера Оля не стала подходить к ней: зачем. Она и так всё знала.

Гримёрка наполнилась родителями, шумом, смехом. Мама положила руку ей на плечо и говорила что-то спокойным, уверенным голосом: так, как родители привыкли говорить с детьми, поучать, напутствовать; Оля не слушала. Она не знала ещё, что будет, но тело её было словно ожидающая обратного отсчёта ракета. Ей хотелось с воплем ударить кулаком в стену и проломить её.

Взорвать всё.

Взорвать!

Это она должна была получить приз.

Она.

Она заслуживала этого.

Все девочки потом побежали к кулисам и стали, толкаясь, вытягивая шею, слушать объявления ведущего. Оля отправила Диану с ними, налила себе чай из чужого термоса и стала смотреть в стену.

Сердце её колотилось так, будто бы она всё ещё на сцене.

Где-то там зал взрывался радостными аплодисментами, музыкой, шумом. Голосами. Это было неважно.

Неважно.

Оля разулась, села на пол, обхватила ладонями ноги, уложила лицо в колени: потянулась, потянулась, проживая знакомую боль, чувствуя привычные запахи пота и грима.

Она ждала.

Ждала.

Майя зашла через пять минут. А может, через месяц. Или через сто лет.

Это тоже было неважно. Оля готова была ждать вечность.

К груди Майя прижимала охапку цветов.

И кубок.

— Привет, — хрипло сказала Оля, как будто они не виделись больше двадцати лет, и она всё это время ждала разговора. — Ты…

Майя принесла со сцены всё ещё торжественное и изумлённое лицо, дышала она глубоко и шумно.

Оля поднялась.

Не сгибая коленей, достала с пола стакан, поставила его на стол и зачем-то выровняла так, чтобы ручка глядела параллельно направлению кромки, подошла к Майе…

Подошла к Майе, и толкнула её.

Толкнула.

Майя раскинула руки и упала в груду одежды.

— Ой, — сказала Оля.

Цветы разлетелись в стороны. Кубок откатился под стол.

— Мне… — Майя зло и отчаянно блеснула глазами. — Ты не понимаешь! Дура! Мне нужно! А не как тебе…

Оля подошла ближе. Обнаружила в своей руке пуант. И что есть сил ударила им Майю.

В лицо. В щёку. Со звучным шлепком. По-настоящему.

А потом — ещё раз.

Посмотрела на пуант в своей руке. Он часто дрожал, словно ему не терпелось ещё раз попробовать… повторить этот новый для него танец.

В раздевалку с шумом стали возвращаться девочки.

Оля размеренно, не спеша подняла кубок, подхватила свою одежду, сунула всё в сумку, а потом как была: в пачке, босиком, выбежала в коридор, оттолкнув Диану; та взвизгнула, ступила в сторону.

А на следующий день, рано утром, от них ушёл отец.

Ушёл.

Отец.

Ушёл, виновато погладив её по щеке. Не глядя в глаза. Забросил на плечо маленькую сумку. Огладил привычным своим жестом бороду. И ушёл.

Оля нашёптывала себе, что не виновата, что это не из-за неё, не из-за этого, она ведь просто хотела… нет… Вечером она пошла на мусорку и швырнула этот кубок туда. Во тьму отбросов.

Но в глубине души она знала.

Знала.

Если бы не она. Если бы она была послушной. Без желаний. Без острых кромок. Если бы вела себя правильно. Как нужно. Так, как следует. Как от неё ждут.

То ничего такого не случилось бы.

Много позже она выяснила обстоятельства его ухода: пока они с мамой были на выступлении, он ездил к какой-то «потаскухе», и что-то там было с трусами, с помадой, но всё равно, всё равно она чувствовала, как мистическим образом накликала на всех беду.

Большую беду.

И она поклялась себе быть нормальной.

Нормальной.

Не выделяться.

Не высовываться.

Не побеждать.

Не жить.

Ольга вытащила из коробки тот самый пуант. Прижала ко лбу. Слеза упала с её ресницы на голый живот: Ольга почувствовала, как она прожигает кожу, словно кислота.

«Всё это… — бессвязно подумала она. — Всё нелепо как-то… Сделано накриво… Сляпано. С прорехами, и оттуда глядит что-то ужасное… наблюдает. Зачем тогда это надо?».

Она тонко, беззвучно почти застонала и уложила себя на бок.

Пуант грел её сердце.

***

Телефон, наверное, давно уже возился на беззвучном; Ольга, лёжа с бокалом вина в ванне, не сразу вынырнула в реальность. В душный густой полумрак.

Она потянулась, поставила бокал, стряхнула с руки пену и взяла телефон.

Мария Владимировна.

Пять пропущенных.

Экран снова ожил, предлагая двинуть пальцем зелёный кругляк.

— Машк, ну не сейчас, пожалуйста, — прошептала Ольга и запустила телефон обратно на тумбочку. — Давай уже потом… Завтра…

В дверь постучали. Тактично, одним пальцем… он всегда так делал, демонстративно предупреждая, что ценит приватность, что чуток и полон понимания… Лучше уж вломился бы нахрапом и вытащил её, мокрую, в меру пьяную, несчастную, и лучше бы у него были голубые глаза и борода… но нет… чего нет, того нет.

— Ты как там, Оленёнок?

— Иди, — сказала Ольга, и с плеском поднялась, чтобы достать пробку. — Нормально.

— Уверена? Может, помочь? Спинку?

— Иди, — сказала она.

Зеркало уже отпотело и показало ей клочки пены на худых — не спортивных, а просто худых — руках…

Ольга отвернулась. Размашисто обдала себя струёй из душа, вылезла и резко накинула халат.

Голова у неё кружилась. Ей хотелось… хотелось крикнуть, или подпрыгнуть, или пнуть что-нибудь хрупкое, податливое… чтобы покатилось, упало, чтобы хрясь — и вдребезги.

Вдребезги.

В крошево.

Она взяла бокал. Оценивающе посмотрела на него. Подняла к светильнику: спираль старой, допотопной ещё — винтажной, можно сказать — лампы окрасилась в пурпур вина.

Ольга качнулась.

Повернулась к ванне. Примерилась.

Отвела назад руку…

Бокал подрагивал в её руке, ожидая бросок; он словно бы умолял о секундном торжестве, когда всё — в хруст, в звон.

А что потом — неважно.

Ольга подумала, как будет убирать осколки.

Объяснять.

Придумывать слова.

Она хмыкнула.

В один глоток выпила остатки вина.

И аккуратно поставила пустой бокал рядом с раковиной.

Потом подхватила телефон, вытерла ноги о коврик и вышла в комнату.

В холод ночи и непроверенных ещё тетрадей.

— В окно посмотри, — крикнул он из спальни. — Ты всё? Спать?

Она сомнамбулически отодвинула штору.

Здесь, в ночи, припухла плотной взвесью пурга; через белую непогодь Ольга увидела в освещённом окне напротив силуэт парочки в обнимку: они, видимо, тоже смотрели в этот неожиданный снеговей, смотрели и видели — что?

Что? То же, что видела и она?

Вряд ли…

Вряд ли.

Быть может, им мнилось, что там, на улице, готовится случиться по второму разу Новый год… или они радовались уюту в то время, как за стеклом зябко завывает, кружит… а может, они просто стояли рядом, забыв про мысли, про слова, про свет и отсутствие света, про весь остальной мир.

Каждый видит своё.

У каждого в глазах — особенный образ.

Даже если смотреть на то, что знакомо.

Ольга вернулась к столу.

Протянула руку к тетрадям.

Отодвинула их… стопка рассыпалась колодой карт.

Подцепила пальцем корешок и вытащила из-под завала «Анну Каренину».

Взяла бутылку.

Выпила. Прямо из горлышка.

Вино было уже тёплым.

Страница открылась сама, словно готовилась к этому заранее, словно компоновала там, в темноте, буквы, складывала их, тасовала, и как только учуяла свет — то раз! определила каждой своё место.

Андрей любил Толстого. Читал «Каренину», снисходительно принимая её насмешки о «дамском романе»… а потом и она сама — страница за страницей — втянулась, почувствовала, впитала в себя старомодный тон этого нелепого бородатого мужика в сапогах… мужика, умевшего говорить точно о невыговариваемом, о призрачных пустяках, оказывающихся на деле самым главным.

Тогда, до свадьбы, они много говорили об Анне, о том, что она пыталась… пыталась, пробовала, билась как могла, но у неё не вышло, потому что препятствия, потому что общество, Вронский и ещё этот, как его… предрассудки, правила, княгини всякие, салоны, сплетни… Ольга сделала глоток и поняла, что мысли её путаются.

Она осторожно разрешила себе ещё несколько секунд повспоминать Андрея, их смех, их молчание, одни на двоих вдохи и выдохи, это его «мама моя тихая», и то, как он звал её совушкой, Оулкой… разрешила, а потом с силой зажмурилась, чтобы прекратить. Потому что… потому лучше этого было бы не делать.

Нетвёрдым шагом она сходила в спальню — «Ну, ложишься уже? Нет. Точно? Я потом. Давай уже, я местечко тебе нагрел. Спи» — и выудила из тумбочки найденный сегодня тюбик помады.

Вернулась к столу.

Зачем ей помада, она не понимала.

Сняла колпачок, повернула… Сосредоточенно посмотрела на алое жало. Что-то в этом было неприличное, дерзкое, словно старшеклассница надменно выпячивает кому-то фак… Ольга засмеялась.

Засмеялась и громко икнула.

Быстро зажала себе рот.

Сделала на невидимую публику большие глаза — чтобы поняли и извинили за неловкость.

— Олюш? — обеспокоенно спросил он из кровати. — Ты чего?

— Да спи уже! — крикнула она.

Ольга положила цилиндр — как сейчас она увидела, обшарпанный, поцарапанный — меж страниц и принялась читать: «Хотя Анна упорно и с озлоблением противоречила…»; лёгкое щекочущее покалывание на шее напомнило ей тот вечер, когда она точно так же сидела перед книгой, а Андрей тихо подошёл сзади, подкрался, и мягко запустил руки ей в разрез кофты… клятвенно обещанные Ольгой самой себе шестьдесят страниц так и остались в тот вечер недочитанными.

Хотя Анна…

Хотя Анна упорно и с озлоблением противоречила Вронскому, когда он говорил ей, что положение её невозможно, и уговаривал её открыть всё мужу, в глубине души она считала своё положение ложным, нечестным и всею душой желала изменить его. Возвращаясь с мужем со скачек, в минуту волнения она высказала ему… «высказала ему», — прошептала зачем-то Ольга… высказала ему всё; несмотря на боль, испытанную ею при этом, она была рада этому. После того как муж оставил её, она говорила себе, что она рада, что теперь всё определится, и по крайней мере не будет лжи и обмана.

Не будет лжи…

Не будет обмана…

Ольга словно увидела себя со стороны: замотанную, уставшую, с начинающим обвисать лицом… вот она перед развалившейся стопкой ненавистных тетрадей, с дешёвым вином из гипермаркета… с мужем в спальне, чьё лицо не хочется вспоминать… и ведь главное — не будет уже ничего… не будет… всё с ней уже случилось, всё произошло, и впереди только вот такое… жалкое, жалкое… остались в её жизни только орущие школьники, выдохшиеся коллеги, безликие и безымянные соседи, зимняя слякоть, непогодь, йогурты по акции, оплата ГВС и ХВС, кэшбеки за подписку, бессмысленные слова случайным людям… всё… была Оля, и — всё… Сплыла. Остался призрак. Пар, дымка. Ничто. Призрак той девочки с зонтом. С зонтом и украденным кубком.

— Господи… — неслышно прошептала она. — Как же я…

На плечо её мягко легла рука.

Ольга содрогнулась.

Толкнула нечаянно пустую уже бутылку, и она покатилась по столу, оставляя за собой бордовую тонкую дугу.

Задышала, чтобы успокоиться.

— Ну? — сказал он. — Идёшь? Уже всё с тетрадями?

— Ты… — сказала она, не оборачиваясь. — Я же просила не подкрадываться… не надо подкрадываться ко мне!

— Оленёнок…

— Я не олень! Не олень! Хватит!

— Ну Олюш…

Он принялся оглаживать ей спину. Кончиками пальцев щекотно прошёлся по шее. Коснулся мочки уха.

— Давай не сейчас, — мотнула головой Ольга. — Просто… Не надо. Иди. Я потом.

***

Видно было совсем ничего, и оттого Ольга шла частыми мягкими шагами. Осторожно.

Всматривалась. Щурилась.

Под ногами у неё хлюпала влажная жёлтая земля, простроченная жилками грязного снега, а из земли торчали колышки: низкие, не до колена даже. Нелепые.

По колышкам прокинуты были вяло висящие верёвки. Ни от чего они не могли уберечь; так, бутафория только и музейная избыточность, сообщающая о том, что всё здесь предусмотрено, не о чем переживать и беспокоиться.

Туман, туман, позёмка и сизая мгла придавливали Ольгу, путали и ворожили. Будто во сне.

Она знала, что видела это раньше. Или чувствовала. В другом времени, быть может. С другой собой. Но тогда всё было как-то немного иначе… проще? Или, наоборот, непонятнее?

Ей казалось, что рядом — протяни руку и коснись — кто-то дышит, но дышит не опасно, а… тоже обыденно, как нужно, как ведут себя забредшие сюда люди. Самые заурядные, обыкновенные.

Но вот внизу…

Там, под заскорузлой коркой земли, чувствовалось что-то… напряжённое ожидание? едва сдерживаемая дрожь? Ольга остановилась. Мир тут же покачнулся, просел, утробно буркнул и вспучился. Двинулся: вверх ударила огромная, мощная струя мутного пара.

Толстенный столб воды и пара — вверх.

Грохотнул, утянул за собой все звуки с земли в серое ничто.

Гейзер.

Это гейзер.

Громадный, ошеломляющий гейзер.

Влага воздуха стала враз аммиачной, сернистой. Резкой.

Ольга запоздало отшатнулась. Не от испуга, а потому что так нужно.

Вода замерла, словно у неё перехватило дыхание от вида сверху, а потом грузно осыпалась брызгами. По лицу Ольги поползли горячие капли.

В рокот падающих струй вплёлся вдруг визг: неправильный, нездоровый; рядом с опавшей в лужу струёй оказался вдруг — кто? что?

Взъерошенное облачко липкого тумана укрыло на секунды мир, а потом истаяло, и…

Ольга почувствовала, как сердце её перевернулось.

Он стоял на задних лапах, шерсть его была свалявшейся, клочкастой, морда… морда — в пене, а грязные зубы оскалены: медведь.

Медведь.

Ольга посмотрела на колышки… они, наверное, острые, и если вытащить, то… да, нужно вытащить и ударить в мохнатое его сердце… но нога её не двинулась к колышку, рука не протянулась, всё её тело усохло в известняк: скрипит, трётся, удар — и в прах, в осад.

Медведь упал на передние лапы.

Тяжко побежал к Ольге.

Он мотал головой, словно встряхивал внутри себя докучливых насекомых. Откуда-то из-за загривка шагам его вторил ритмичный звон, похожий на вызов телефона.

Шаг.

Шаг.

Шшшхт…

Неотвратимо. Грузно.

Всё внимание Ольги, всё то, что она привыкла считать собой, пряно ужалось где-то под сердцем, и её захолонуло ледяной оторопью: вот так… так… теперь это… это что, вот так вот и… вот так и закончится всё?

Мир остановился.

Остановился.

Он не прокручивался в череде воспоминаний, не подсовывал самые яркие моменты, нет.

Он растянулся. Не дал сделать вдох.

И медведь тоже впечатался в это янтарное недобытие, застыл. Так странно: он и бежал, нёсся прямо на Ольгу, с выпученными его глазами, с измазанной слюной мордой, и — висел, недвижно висел в паре шагов от неё.

Ольга втянула тугой воздух. Тут же картинка сдвинулась, поплыла, звонок отмер и задребезжал снова, словно звал проснуться — Ольга явственно, с накатывающим жутью восторгом знала, что спит — но просыпаться ей было страшно, страшно, потому что там… там было ещё хуже.

Медведь сильно толкнулся лапами.

С рыком завис в прыжке.

Глядел он не в Ольгу.

Рядом проявилась — соткалась из шёпотов и криков — смуглая черноволосая девушка, легкомысленно одетая в короткую кожаную юбку и кожаную же косуху; уши её оттягивали огромные серьги, а на голове пышно покачивалась ставшая недавно актуальной старомодная причёска. Вся она была яркой. Вызывающей. Вульгарной. Обращающей на себя внимание.

Ольга наконец додышала длинный свой вдох и вытолкнула из себя первую ноту крика, но тут красотка обернулась к ней: лицо у неё оказалось неправильным, тревожащим, не по размеру, что у неё с лицом? что не так? что? а медведь пастью своей уже здесь, вот уже. В висках у Ольги загудело электричеством, до сипа, до судорог, вся она сжалась, потому что поняла, но не обратила это понимание в мысль, запретила себе.

Красотка медленно приоткрыла губы и беззвучно произнесла, пытаясь специально для Ольги преувеличенно чётко артикулировать, чтобы она разобрала, но всё равно слова её были непонятны. Слова тонули в неизбывном звонке телефона, который никто не хотел брать.

Медведь ударил. Ударил девушку.

Подмял под себя.

Та скомкалась листом бумаги.

Ненадолго неопрятную эту кучу накрыла волглая муть, отошла, и под огромной лапой с чёрными когтями, с космами колтунов, Ольга снова увидела лицо; оно выглядело прорехой, разрывом.

Лицо это… теперь бледное… безжизненное… безучастное… Ольга хотела отвернуться, но не смогла, потому что светлое это пятно:

знакомое —

пугающее —

это было её лицо.

Её, Ольгино, лицо.

***

— Олюш! Оленёнок! Тебе!

Ольга вздрогнула, поперхнулась остатками сна и принялась, не открывая глаз, стучать рукой по кровати, по тумбочке, отыскивая оглушительно ноющий телефон.

— Кто это? — спросил он.

Звонил директор.

Пётр Валерьевич.

Непроизвольно она посмотрела на время. Было десять минут третьего.

Ольга положила телефон обратно на тумбу. Он замолчал, а потом завибрировал и заныл снова.

— Так, — шепнула она. — Спокойно. Школа.

Директор звонил впервые за двадцать два её года работы.

И звонил он глубоко за полночь.

Ольга, покачиваясь, вышла из спальни. Прикрыла за собой дверь. Села к заложенной помадой «Анне Карениной».

В ночной тишине звонок телефона вонзался штопором ей в виски.

— Да, — хрипло сказала она, совершенно не к месту подумав, что говорит со своим начальством пьяная и в ночнушке.

В трубке шумно сопели. Она откашлялась.

— Ольга Олеговна? Доброй ночи. Простите, что беспокою в такое время.

— Пётр Валерьевич? Что-то…

— Ольга Олеговна, — перебил он. — Я бы хотел, Ольга Олеговна, пообщаться с вами.

— Хорошо. Я слушаю.

Ольга зачем-то поправила ворот, словно он мог видеть её.

— Приезжайте, Ольга Олеговна.

— Что? — сказала она.

— Пожалуйста, приезжайте.

— Куда?

— Ко мне. В кабинет. В школу.

— Сейчас?

— Да. Сейчас.

Ольге вдруг показалось, что всё это происходит не с ней.

— Но… — с усилием пробормотала она. — А до завтра?

— Нет. Не терпит. Вы ведь… Вы ведь неглупая женщина, Ольга Олеговна. Вы умная женщина. Сами должны понимать.

— Что понимать? — спросила Ольга.

— То есть как что? — удивился директор. Он помолчал, словно подбирал слова. — Приезжайте. Не нужно изображать.

— Что изображать? Вы о чём?

Ольгу пугали его слова: странные, непонятные. Пугали даже больше, чем его требование ехать сейчас, в ночи, на другой конец Москвы — ради чего?

Пётр Валерьевич не ответил.

— Подождите… — Ольга посмотрела на настенные часы. — Третий час же… Что-то случилось?

— А вы как думаете? — мрачно спросил директор.

У Ольги потянуло под сердцем. Она подумала про Стародубова: «Допрыгался, паршивец… но почему я? Завуча надо… Родителей… Полицию… Или что там у них… Только бы ничего такого. Только бы всё хорошо. Пусть всё будет хорошо».

— Вы здесь? — спросил директор.

— Да, — сказала она. — Просто…

— Пожалуйста, собирайтесь и приезжайте. Даже странно, что мне приходится просить.

— Я вас не понимаю, — сказала Ольга.

— Не нужно, Ольга Олеговна! Прикидываться не нужно!

— Прикидываться?

— Вы о коллегах подумали? — сказал директор. — Вы вообще подумали… как это выглядит? Ладно, вам на себя, видимо, наплевать уже. Как и на коллег. А ведь вы с ними не один год. Бок о бок, как говорится. Да… Ну, ясно. Понятно… Наплевать. Что ж, спасибо за искренность, конечно… Спасибо. Только кому она понадобилась, искренность эта. Но… Но вот Мария Владимировна, например… вы ведь, кажется, дружны? Вы хотите, чтобы и у неё были проблемы? Тоже?

— Да какие проблемы? — громко прохрипела Ольга. — Что значит «тоже»? Вы о чём вообще? Сейчас два… Два четырнадцать!

— Я знаю, сколько сейчас времени, — сухо ответил директор.

— Я не одета.

— Вот именно, — почему-то сказал директор. — Вот именно!

— Что? Я вас не понимаю. Я кладу трубку. Давайте мы всё обсудим завтра.

— Не будет никакого завтра, Ольга Олеговна, — сказал директор. — Завтра не будет никакого завтра! Тем более что уже завтра! Не первый же день работаете. Ну а как, по-вашему, я должен был реагировать? Как? Встаньте на моё место!

— Вы… — сказала Ольга. — Какое ещё место? Оставайтесь там сами. Я не претендую. Я вообще… О чём вы говорите? Можете сказать, в чём дело? Почему я должна всё бросить?

— Не по телефону, — сказал директор. — Приезжайте.

— Голой? — зачем-то спросила Ольга.

— Да! То есть нет! Вы что? Что вы такое… Вы прекратите мне! Ольга Олеговна! Я вас официально предупреждаю! Официально! Что вы говорите? А? Я попросил бы… попросил бы вас! Совершенно официально заявляю!

— Что заявляете?

— Значит так, Ольга Олеговна. Вы или немедленно приезжаете…

— Или что?

— Или сами знаете что.

Директор замолчал.

— Ладно, — выдохнула Ольга. — Я подумаю.

— Не нужно ничего думать!

— Я подумаю, — повысила голос Ольга. — Даже если и приеду…

— Без «даже».

Перед глазами всё у неё плыло. «Может, это вино? — подумала она. — Давно не пила ведь… Может, нет никакого звонка?». Она вытянула руку вперёд и посмотрела на запотевший экран с влажным следом от её уха.

Нет. Это на самом деле был директор. И он требовал приехать в школу сейчас.

Глубоко заполночь.

— Даже если я и приеду, — сказала она, — то… не знаю… С мужем приеду. Да. А то вы… Как-то…

— Вы на что это намекаете, Ольга Олеговна? А? Вы опять? Снова о своём? Я ни на что на такое не намекаю! И вы не намекайте! Прекратите это! Я вам прямым текстом намекаю! Прямым! Совершенно официально! Приезжайте для решения административных вопросов! Да, время внеурочное. Но и вопрос срочный! Вы знаете!

— Ничего я не…

— А насчёт мужа, Ольга Олеговна… Мне вот даже в голову не могло прийти… Как… Как о таком даже… Вы… Он тоже с вами? Вы вдвоём? Вы вдвоём это всё?

— Да что «всё»? — спросила Ольга.

— Ладно, не моё дело, — сказал директор. — Это не моё дело. Не моё! Живите, как хотите. Школу только не трогайте. Школу в покое оставьте.

— Вы меня, конечно, извините, — твёрдо сказала Ольга. — Но я сейчас не могу. Давайте отложим всё на завтра… На сегодня… Я ко второму уроку буду… Могу перед ним к вам зайти. Так вас устроит?

— Нет, — сказал директор. — Отложить ничего уже нельзя.

Она открыла книгу; помада выкатилась, и Ольга едва успела поймать её перед падением на пол.

— Я дежурная вам, что ли? — сказала она. — Ночью по вызову? По шестому сигналу точного времени?

— Вы это бросьте! — заорал в трубку директор; Ольга отодвинула телефон от уха. — Дежурная, не дежурная! Какая ещё дежурная? По какому вызову? Что вы такое… Что за лепет? Совесть у вас есть? Совесть? А? Почему так? Почему? Почему это всё со мной?

Ольге показалось, что он всхлипнул и заскулил.

Ей вдруг стало страшно: по-настоящему страшно, как могло бы быть, например, в продуваемой зимним ветром пустыне, и над головой — чёрное безнадёжное небо с бесстыдно вылупившейся ледяной луной, вокруг — миллиарды километров без единого человека, без лиц, без дыхания, без надежды на помощь.

— Вы… — сказала она. — У вас всё хорошо?

— Нет, — сказал директор. — У меня, Ольга Олеговна, всё не хорошо. Всё. Не. Ха. Ра. Шо. По известным вам причинам. Господи Иисусе… Почему… Ольга Олеговна… Почему вы? Я вас очень уважаю. Очень! Вы прекрасный учитель. Я и с родителями разговаривал. С коллегами. И характеристику вашу перечитал. Сегодня весь вечер… Ночь всю. Вы замечательный учитель. Методики! Отзывы! Зачем вам это? Зачем? Я вас очень прошу. Умоляю. Пожалуйста. На колени готов встать. Вот, встаю даже.

Ольга услышала сдавленное кряхтение.

По спине её пробежала ледяная дрожь.

— Да что случилось-то?

Никогда Ольга не слышала от Петра Валерьевича просьб; обыкновенно он менеджерил школу огнём и мечом. И если он перешёл на просьбы, на ночные просьбы, на унижения и угрозы, то дело, видимо, и правда было экстраординарным.

Она отчего-то представила Петра Валерьевича на коленях: в потасканных его, лоснящихся, неприятных, пахнущих старостью брюках, в выглядывающих из-под брючин старых — может, и дырявых даже — носках; в секундном этом сюрреалистическом видении она, Ольга, стояла перед ним голая, ярко накрашенная этой вот помадой, снисходительно и повелительно смотрящая на редкие его, засаленные волосы, усмехающаяся и победительская; её замутило. Она непроизвольно задержала дыхание, чтобы ненароком не вдохнуть в себя эту затхлую картинку.

— Я здесь, — сказал наконец он. — Стою. Стою на коленях. Жду. В кабинете у себя. Приезжайте, пожалуйста. Я вас дождусь. Обязательно дождусь.

— Вы намекните хоть, — голос у Ольги дрогнул. — Намекнуть можете? Стародубов?

— Что Стародубов? Какой Стародубов? Вы едете?

— Я ничего не понимаю. Совершенно ничего. Пётр Валерьевич…

— Да Господи… Пожалейте меня, Ольга Олеговна… Мне шестьдесят три ведь… Не заставляйте меня по телефону. Поверьте, я на вашей… То есть, я учитываю, конечно, весь ваш педагогический стаж, и достижения… Характеристики. Но… Так не может ведь…

— Подождите, — сказала Ольга, насторожившись. — Стоп. Вы… Это точно… Точно вы? Подождите… Так. Назовите… Сейчас… Минутку… В каком году у меня был последний эсзэдэ? Год и месяц?

Директор снова закряхтел, зашумел, что-то звякнуло. Он не говорил не слова. Кажется, открылась дверь.

Сердце Ольги ухало гулкими ударами.

— Ольга Олеговна, — сказал наконец, через пару минут, директор. — Вы аттестовывались на соответствие занимаемой должности два с половиной года назад. В июне. Второго июня. Вот я сходил в приёмную и взял папку. Здесь, как я вижу… так… подождите, пожалуйста… положение об аттестационной комиссии… ваше представление… так… вот протокол и выписка из протокола. Всё есть. Очень хорошо… Очень даже хорошо… Вы, кстати, помните, что до конца этого учебного года вам следует заново пройти соответствие?

— Конечно, помню, — сказала Ольга. — Я и фотографии…

— Стоп! — перебил её Пётр Валерьевич. — Отставить! Что-то я… Да… Ни о каком соответствии речи быть не может. Не может! Собирайтесь прямо сейчас и езжайте в школу. Возьмите такси. Я оплачу.

Вязкое чувство обречённости накатило, обволокло, как тяжёлая смола; Ольга вдруг остро поняла, что нет таких сил, нет таких аргументов, которые могли бы убедить Петра Валерьевича отстать от неё… она бросит трубку — он примется звонить снова, она разобьёт телефон — он пришлёт к ней всех завучей и родительский комитет в придачу.

— Пётр Валерьевич… — начала она, но он опять не дал ей договорить.

— Мария Владимировна, — сказал он, — уже дала письменное объяснение. Оно здесь у меня, на столе. Вот. Передо мной. Приезжайте, Ольга Олеговна. Как можно скорее.

Ужас заморозил Ольгу, сковал её шею и плечи.

«Мария Владимировна, — прошептала Ольга, не веря, что всё это происходит с ней. — Письменное объяснение».

— Вы меня слышите?

— Дайте мне час, — хрипло выдохнула она.

— Пусть это будет не два, Ольга Олеговна, — сказал Пётр Валерьевич. — Жду вас.

Он отбил звонок. Ольга бросила руку с телефоном через спинку стула. Браслет её шоркнул по дереву. Она чувствовала, как сердце её колотит прямо в горло, долбит, словно панически рвётся наружу от чего-то жуткого, подстерегающего его внутри.

— Так, — сказала она себе. — Это школа… Это просто школа. Но… Машка? Машка что-то учудила, что ли…

Она с трудом встала, подняла бутылку — на дне ещё оставалось примерно на глоток — влила в себя осадочную муть, а потом вернулась, покачиваясь, в спальню и рывком распахнула шкаф.

— Что там у тебя?

Он сидел, подложив под спину подушку; лицо его было тревожным и участливым.

— Спи. Мне нужно… Это ненадолго…

Ольга посмотрела на мужа.

У неё не получалось сложить слова в предложение.

— Что-то случилось?

— Да, — она победила, наконец, ступор. — Или директор наш сошёл с ума. Или я сошла с ума. Или все мы… Или это вообще не школа. А что-то совсем другое.

***

Мир за заиндевевшими окнами был тягучим, неопределённым, разблюренным; он мягко, изнутри, светился и мерцал. Буря свершилась. Улеглась оробелой позёмкой.

Ольга сидела сзади.

Голова её была пустой. Гулкой. Вся она словно бы упала в тягостное, звенящее оцепенение. Ей страшно было сосредотачиваться на одной какой-то мысли, и оттого она отпустила внутренний свой монолог блуждать в обрывках фраз, образов и картинок.

Москва плыла мимо, плыла хрупкой иллюзией, чужим сном. Всё казалось медленным, словно город дышал под водой. Фонари подсвечивали вальяжно падающий снег жёлтым, и Ольге казалось, что в воздухе вспыхивают и гаснут сотни опасных глаз, следящих за ней.

Дворники не поспевали, как и эти громоздкие, громадные машины с клешнями, загребающими снег: сугробы накрыли дороги, и такси из-за этого мотало на поворотах.

— Во навалило, — тягуче и презрительно сказал водитель. — Куда, блять, смотрят?

Ольга вздрогнула.

На Садовом сплошь горели окна, светились и мерцали мягкими огнями; она вообразила вдруг, что там вместо комнат плещется вязкая лава… представила, и тут же вспомнила о Голубой Лагуне.

«Что я делаю здесь… — она отвернулась от окна и стала смотреть на прихваченный зачем-то перед выходом тюбик помады, — зачем я еду… Почему я?».

Она не видела ажурных фонарей, ярких инсталляций, у которых фотографировались ночные парочки, сочных витрин, надменных особняков, подмигивающих светофоров.

Не видела остановившего движение полицейского, переводящего старушку — лукаво притворяющуюся дряхлой — через дорогу. Не видела парня, несущегося на жиробайке с толстенными колёсами по сугробам; на спине его висел короб службы доставки.

Машина их проехала мимо храма: там, в освещённом дворе, толпились люди со свечами, с торжественными лицами, и из-за приоткрытой двери слышен был мягкий, но мощный хоровой напев.

Высотки, выстроившиеся фоном, бликовали проколами окон.

Над ними — если бы удалось чуть пригасить вечные московские огни — можно было увидеть изумрудное, разрезанное слоистыми спиралями небо, пронизанное фиолетовыми шлейфами. Там, в холодном космосе, Ольга смогла бы тогда рассмотреть, как извивающийся огонь обращается в живую, пульсирующую кровь, а потом выворачивается наружу, принимая в себя дыхание подкрашенного розовым ветра.

Но она ничего этого не видела.

С рекламного щита смотрела вниз женщина… в мехах, с величественной осанкой… вся она была монохромной, и лишь губы её ярко пылали в ночном московском мареве… смотрела она покровительственно, высокомерно: так, как глядят, чтобы растерянно обернулись в ответ.

Но внизу, на дороге, никто не обращал на неё внимание, все были заняты своими делами: дорогой, телефоном. Разговором. Молчанием. Безмыслием.

Ольга расфокусированно вертела помаду в пальцах, оглаживала надломленный ноготь. Не поднимала взгляда. Женщина на экране проводила машину, пожала плечами и грустно улыбнулась, словно обещая, что они ещё встретятся.

Москва жила своей жизнью: странной, противоречивой, ревущей, вкрадчивой.

Никто не нужен был Москве — лишь она сама.

И люди чувствовали это, ведь ничто не притягивает сильнее искреннего безразличия.

— На месте, — увесисто и презрительно, словно оглашал обвинительный приговор, сказал таксист.

Ольга подняла голову и поняла, что они уже стоят перед тёмным зданием их школы.

Она посмотрела наверх. Там, на четвёртом этаже, одиноко светилось окно.

Как маяк для терпящих бедствие кораблей.

Или, может, как огонь для ночных насекомых.

На секунду всё замерло.

Город вдохнул. Задержал дыхание. Выдохнул.

Город дышал. А она — нет.

Ольга осторожно открыла дверь.

И заставила себя выйти наружу.

***

Непривычно было идти по гулким и тёмным коридорам школы. Никто не орал, не бегал, не толкался… из здания словно выкачали всю кровь, и осталась лишь косная, ничего не выражающая оболочка. Ольга слышала свои шаги; здесь, в наизусть знакомых ей интерьерах, отдавались они эхом: тревожным и противоестественным.

Наверное, если наполнить эти помещения чем-то другим: музейными экспонатами, офисными столами, диванами ресторанов… если наполнить, насытить, пропитать иным содержанием, то и вид здания преобразится, будет восприниматься по-другому… но нет, Ольга не смогла этого представить. Память о двух с лишним десятках лет, проведённых здесь, в школе, не давала вообразить необычное.

На батарее висел цветастый шарфик; Ольга притормозила, потрогала зачем-то его… а потом, стараясь не думать о предстоящем, поднялась по тёмной лестнице, глядя в ступени. Прошла к кабинету директора. Встала перед дверью. Прислушалась. Было тихо. Так тихо, что она слышала рваный и сильный стук своего сердца.

Голова её кружилась.

«Может, это розыгрыш, может, голос подделали?» — подумала она, и тут же услышала длинный скрип: так может скрипеть только старый, изнемогший от долгих лет унизительного давления, стул. В кабинете кашлянули.

Значит, он на самом деле был там. И он знал, что она пришла.

Ольга глубоко вздохнула. Всё это было странно, странно.

И страшно.

Она шагнула к двери, но снова остановила себя. Опустила руку в карман.

Помада — из той, ещё до первой свадьбы, жизни, когда они с Андреем владели этим миром, а мир не возражал против этого — упала ей в ладонь. Ольга зашла за стол секретарши, приоткрыла дверцу шкафа и хищно, размашисто, не заботясь о контурах, накрасила губы перед зеркалом.

И, заставив себя ни о чём не думать, зашла.

Пётр Валерьевич листал какие-то бумаги на столе; вид у него был своеобычный: занятый и озабоченный.

Ольга села в кресло для посетителей.

Пётр Валерьевич покопошился в бумагах, а потом поднял голову, но посмотрел на оставшуюся открытой дверь, а не на Ольгу.

— Я… — сказал он хрипло и откашлялся. — Спасибо, что…

Он встал, прошёл к двери и прикрыл её. Ольга, сама не понимая, что с ней такое, смотрела на потасканные, мятые его брюки… ей представилось вдруг, что она падает перед ним на колени, тянет руки… пальцы её касаются… нет. Нет! Нет! Она встряхнула головой.

— Давайте скорее, — сказала она. — Что там у вас? Надеюсь, действительно что-то срочное.

— Спасибо… Поверьте… я ценю, что… Не поймите меня… Вы одни?

— Как видите.

Пётр Валерьевич перевёл, наконец, взгляд на Ольгу и моргнул, вздрогнул.

— Зачем? — спросил он.

— Что? Что «зачем»?

— Это… Вы… Макияж… Согласно внутреннего распорядка…

— Сейчас нерабочее время, — твёрдо сказала Ольга.

Она чувствовала, как в груди её начинает разгораться слабый, беззащитный ещё, огонёк раздражения.

— Да, — вяло сказал директор. — Это да… Это так, конечно… Но… Хотя… Ладно. Всё это уже не мои проблемы.

— Ну? Я приехала. Из кровати вылезла. Для вас.

Директор с досадой зажмурился. Длинно выдохнул.

— Что значит «для меня»? — спросил он. — Не для меня! Почему из кровати? Я ни о чём таком…

— Пётр Валерьевич, — сказала Ольга. — Зачем звонили? Что тут такого у вас произошло? С Марией Владимировной что-то?

— Да. Нет. Вы… вот, возьмите. И ручку.

Он подвинул к ней лист бумаги.

— Что это? — спросила Ольга.

— Но просьба… просьба только одна… одна просьба… пожалуйста… Эээм… Вчерашним числом. Вернее, уже позавчерашним.

Директор посмотрел на часы.

— Вы… — сказала она.

— По старой дружбе, — поднял на неё тоскливый взгляд Пётр Валерьевич. — Войдите в моё положение.

— То есть… Подождите… Подождите… Вы… Вы что? Вы хотите…

— А какой у меня выбор, Ольга Олеговна? — Пётр Валерьевич потупился в стол. — Вот вы бы сами… Как бы? А? Это же… Как объяснять? Коллегам? Родителям? Прессе, не дай Бог? Не приведи Господь! Даже подумать… Нет… Вы на моё место встаньте! На моё!

— Да что за бред? — спросила Ольга, еле сдерживая себя. — Вы можете объяснить? По нормальному? Я… Я двадцать лет тут! В школе! Двадцать! Всю жизнь!

Она отодвинула лист обратно Петру Валерьевичу; он укоризненно посмотрел на неё и вернул бумагу.

— Давайте, Ольга Олеговна, поскорее закончим с формальностями. Мне бы не хотелось… Тут с вами… С вами… Вы полагаете, мне всё это приносит удовольствие?

Директор, словно испугавшись чего-то, замолчал. Отстранился. Уменьшился будто бы.

— Так, — сказала Ольга; она чувствовала, что ей не хватает воздуха. — В чём дело? Я серьёзно. Прямо сейчас. Говорите. Или… Или развернусь. Уеду. И всё.

Пётр Валерьевич задумчиво посмотрел на Ольгу. Он что-то прикидывал, размышлял.

— Вы… Даже не догадываетесь? — Он перебором простучал несколько раз по столу; пальцы его двигались гипнотически, плавно, будто оглаживая что-то. — Подумайте. Ну? Хоть одну версию назовите. Хоть одну.

— Вы можете открыть окно? — спросила Ольга.

— Что?

Она встала, подошла к окну, откинула тяжёлую пыльную штору, и принялась возиться со шпингалетом.

— На зиму, — сказал Пётр Валерьевич. — Там запечатано. Запечатали.

— Ладно, — Ольга вернулась обратно и села в кресло. — Ладно. Запечатали. Ну, раз запечатали… Давайте. Душно у вас. Давайте скорее. Рассказывайте. Показывайте.

— Показывать?

— Да!

— Показывать?

— Я же говорю.

— Вы не видели?

— Да что это вообще за шарады? — еле сдерживаясь, громко сказала Ольга. — Вы… Вы хватит уже! Хватит! Вам это удовольствие доставляет? Я голая выскочила ради вас в ночи! Приехала! И что? Мне тут станцевать вам? Поднести сладкие спелые плоды? Разлечься? Серенаду спеть? Что? Что вам нужно? Зачем заявление?

Ольге казалось, что Пётр Валерьевич скукоживается в кресле при каждом её слове. Томный и бешеный восторг пропитал её с ног до головы. Давно она уже не ощущала ничего похожего.

— Вы бы… — сказал он.

— Показывайте!

— Ннну… — Пётр Валерьевич устало провёл пятернёй по лбу. — Не знаю, зачем вам этот водевиль… Но… Люди разные. Разные… Чужая душа, как говорится… Да… Может, вам нравится это всё… Хотя… Почему нет. Вполне даже допускаю, что нравится… раз… Раз с мужем даже хотели. Чёрт его знает, что там в таких головах… Хорошо. Хорошо… Но только не нужно потом.

Он взял со стола телефон.

Вязкий, удушливый морок накатил вдруг на Ольгу, обездвижил. Заморозил. Из ног её будто бы в секунду выкачали все силы. Она с напряжением втянула в себя тяжёлый воздух.

Пётр Валерьевич кликнул на экран и развернул телефон к её лицу.

Сначала она не смогла распознать, что происходит на видео. Совсем. Увидела лишь неправильных форм геометрические объекты, пятна в частый штрих, неразборчивые движения, отблески, лоснящиеся округлые фрагменты чего-то большего.

Мозг упирался. Отказывался осознавать воспринятое глазами.

Сердце её вдруг — само по себе — зашевелилось, заныло.

Будто догадалось о невыносимо ужасном в этих сумбурных картинках. Почуяло. И захлебнулось оттого кровью.

Вслед за сердцем угадала и Ольга.

Всё сложилось. Пятна обратились в тело, и с тоскливым смятением, с обречённостью и оторопью она узнала в показанном ей мужской сосок.

Он был глянцевым, упругим. Чёрным.

Сосок обретался на обширной чёрной груди.

Ольга забыла сделать вдох.

Потому что картинка вдруг сложилась в невозможное.

В невозможное.

Лицом к камере стоял негр.

Он был голым.

Лицо его кадрировано было по подбородку, а в центре экрана рука, высунувшаяся из-за спины, возилась у него между ног. Мужчина стоял в гипнотизирующем ожидании; «чего он ждёт? чего он ждёт?» — подумало нечто внутри Ольги. Стойка его была свободной, похожей на тот миг в подиумной демонстрации моды, когда модель доходит до конца дорожки, принимает заученно-непринуждённую позу и готовится идти обратно.

Рука, жадно и настойчиво оглаживающая негра, была женской: с маникюром, с тонким запястьем. Светлая — беззащитная словно бы — кожа невыносимо контрастировала здесь с чернотой; кисть двигалась плавно и изящно, уверенно. Изредка меняла ритм. Пальцы завораживающе шли один за другим, как спицы веера.

Ольга хотела отвернуться или закрыть глаза, но не смогла этого сделать.

Однажды, в далёкой юности, она дала себя уговорить на прыжок с моста — Диана не уговорилась, она стояла рядышком, неубедительно подбадривала — на прыжок, с длинной такой эластичной лентой, которая удерживала от окончательного падения; сейчас она пережила те же ощущения, какие были у неё в первые мгновения полёта: смятение, восторг, панику и шок умирания.

Она словно перестала быть.

И одновременно начала.

Тело её тогда летело вниз, жёсткий ветер бил в лицо, в открытые её глаза, а сама она — кто? кто? кто эта «она»? — с исступлённым ликованием, с ужасом, с ощущением близости сокрушающей всё смерти наблюдала за происходящим. Со стороны. Сверху.

Главное, что она узнала в тот миг — это то, что ничего она, по сути, не контролирует. Ничего. Невозможно предотвратить неизбежное падение. Тело её несётся к жёсткой земле, сознание перекручено и оглушено испугом; смерть неизбежна.

Неизбежна.

— Вы сами хотели, — сказал Пётр Валерьевич. — Я… Я бы… Официально вам говорю. Официально.

Дальше произошло самое страшное.

Камера плавно переместилась так, чтобы показать мужчину сбоку; «В профиль», — зачем-то подумала Ольга. Женщина выбралась из-за его спины, присела перед ним на корточки, растянула свой яркий зев, потянулась губами, жадно и с неприличным чавканьем заглотила, завозилась, часто замотала головой, и Ольга увидела, что на видео — она.

Это она, Ольга, сидела перед лоснящимся безголовым негром, терпеливо и даже с какой-то апатичной скукой ожидающим, пока она сделает то, что ей должно.

Да…

Её волосы, её нос… Её бровь, родинка на щеке, ухо с мягко втекающей в скулу мочкой. Её выражение лица… если это можно было так назвать.

Это была она.

Не кто-то похожий на неё.

А она.

Невозможно было спутать.

На экране Ольга ритмично, механически двигала головой. Смотрела она при этом вверх, смотрела с покорностью, с самоотдачей и одновременно с лёгкой ехидцей превосходства, с уверенностью, восторгом и жадностью; наверное, она улыбалась. Этого не было видно, но чувствовалось.

Когда-то давно от падения её удержала лента; сейчас зацепиться Ольге было не за что.

— Я… — сказал Пётр Валерьевич. — Я должен был… Вы обязаны войти в моё положение… Обязаны войти!

Ольга нечувствительно вцепилась в подлокотник кресла.

Она не сумела отвести взгляд от экрана.

А там…

Там она отстранилась, закрыла глаза, энергично затрясла рукой. Далеко высунула язык.

Ольга перегнулась через поручень.

Она чувствовала, как судорога поднимает все её внутренности и сжимает их.

Всё спуталось.

Было непонятно, кто сгибается, поддаваясь спазму: она там, за мембраной экрана, или здесь — в кресле.

Тело её сдалось.

Её вырвало.

Глава 2. Ты набираешь просмотры

Ресторан оказался ярким и пафосным. Не таким, в котором чувствуешь себя уютно.

Она пришла первой. Блеск интерьера ошеломил её, заставил опустить голову и не глядя проследовать за манерной хостес.

Всё здесь было избыточным, чрезмерным. И люстры, и позолоченная эта лепнина, и живой оркестр в костюмах, и эта из интернетов… Ольга забыла её фамилию — сидит, демонстративно не смотрит по сторонам, зная, что все пялятся на неё исподтишка… а ещё — желейно подрагивающие груди хостес, норовящие вырвать с корнем верхнюю пуговицу… давно она не была в подобных местах… кажется, никогда.

Неуютно здесь было. Показушно. Помпезно.

Диана могла бы выбрать другое место.

Как же здорово, что она вернулась.

Словно открываешь банку, а там — сгущённое сладкое детство, и мягкий этот утренний свет, и щекочущее ощущение беззаботности, отсутствия обязательств, а впереди — целый день хохота, шёпотов, бега и приключений.

Как же здорово!

Ольга улыбнулась.

Диана уехала почти сразу после выпускного, через полгода… Не объяснила ничего толком, и даже на свадьбе не была; потом изредка о ней что-то было слышно от общих знакомых, но от самой Дианы — ни сообщений, ни звонков. Ничего.

И вот утром…

После всего этого…

Утром Диана вызвонила, вытащила громким своим голосом из полубессознательного забытья, наговорила, ошеломила и взяла страшную клятву прибыть ровно в девятнадцать к заказанному ей столику. И никак иначе.

День прошёл тягостно и незаметно.

Ольга, кажется, ходила по комнате, вроде бы перекладывала предметы, поела — наверное — а потом посмотрела на часы и увидела, что уже шесть вечера.

Плохо понимая, что она делает, собралась и села на троллейбус… и теперь…

Теперь ошеломлённо оглядывалась по сторонам, пытаясь прийти в себя.

Она набросила на колени салфетку, подтянув её повыше, чтобы закрыть пуговицу, болтающуюся на школьном своём — потрёпанном, блёклом в этом освещении — пиджаке. Заказала кофе.

Официант — совсем молодой, ушастый, шкодливо и угодливо улыбающийся — сделал вид, что не удивлён скромности её заказа; она сделала вид, что это только для начала.

Стала смотреть в стол.

Здесь уже стояли ярусами, друг в друге, тарелки, блестели по краям ряды ложек, вилок и ножей, расставлены были бокалы. В центре стола громоздился замысловато накрученный канделябр.

Шея у Ольги вмиг отяжелела, заныла, как на селекторном муниципальном совещании: раз в год Пётр Валерьевич звал её поприсутствовать и «сказать пару слов о методиках».

Ну, теперь уже, надо понимать, не позовёт…

Как можно непринуждённее она посмотрела в приложении свой баланс: на счету было четыре тысячи триста с копейками; судя по антуражу, этого мало на что хватит. Значит, нужно больше разговаривать и меньше есть.

Ольга включила камеру, осмотрела серое своё лицо, неубедительно улыбнулась, поправила плохо лежащие волосы. Взглянула на пальцы, судорожно сжимающие телефон, и разозлилась.

Разозлилась.

На себя.

Глубоко вдохнула. Подняла голову. Откинулась на стуле.

И увидела Диану.

Та вольно шла по залу, улыбаясь, сияя, и лицо её — не изменившееся, гладкое, насмешливое, порочное, милое — заставило мужчину за соседним столиком поперхнуться.

Диану обтягивал комбинезон с яркой строчкой, на губах её была кровавая помада, а в ушах — массивные серьги.

— Олюсик! — громко сказала Диана, цокая каблуками и протягивая руки. — Оль! Ну пиздец! Красотка, охуеть просто! Как была, так и осталась! Совсем, блять, не изменилась!

Ольга, вздрагивая на каждом мате, с противным скрипом отодвинула стул, встала, прихватила с колен салфетку и шагнула навстречу.

Диана пахла чем-то горьким и будоражащим. Дорогим. Безрассудным: намекающим на заполошный смех, стыд, сладкую лихорадку беспамятства.

— Дай-ка я на тебя посмотрю! — Диана отстранилась.

— А ты… — сказала Ольга. — Наоборот. Изменилась.

— Постарела, что ли?

Это была не та Диана. Не та, с которой они прыгали через весенние ледяные ручьи. Эта… Эта была глянцевая, чужая. Словно с экрана.

Её как подменили.

Было совершенно непонятно, о чём с ней можно разговаривать.

— Не… Я не про это… К лучшему.

— Да ладно, что там, все мы… Лицо-то не вечное, так? А по жизни — только в плюс! Садись давай, хватит скромничать. Ты уже заказала чего?

— Нет ещё, — тихо сказала Ольга и пожала плечами. — Кофе.

Диана распахнула меню.

— Это мы сейчас поправим. Поправим… — Диана посмотрела на Ольгу поверх страниц; посмотрела цепко и уверенно. — Изменилась, говоришь… Изменилась… Для тебя — нет. Для тебя, любовь моя, я всё та же Ди. Как бы эта жизнь нас не мотала… Как тогда, в четырнадцать. А? Когда с химии слиняли. Помнишь? Когда…

— Да, — улыбнулась Ольга. — Это да… Помню. Влетело нам, конечно… И за химию, и за домашний портвейн… Мы ведь тогда… Это ж я его и притащила.

Диана бросила глянцевую тетрадь на стол и откинулась, заломив ногу на ногу. Длинный каблук месмерически покачивался, бликовал.

— Влетело-то мне, — сказала Диана. — А ты, блять, соскочила. Как умела. Как кошка. Тихо-тихо, и раз! Не при делах. Ну да ладно.

Диана засмеялась, сбросила ногу, потянулась к Ольге и тронула её колено.

— Как же я соскучилась, любовь моя. Как же соскучилась! Пиздец просто! Не представляешь! Всё это время… Да… Потаскало меня, подруга, поштормило. Пошвыряло на камни. Но, знаешь… Знаешь, что я поняла?

— Что?

— Если не держать в памяти неудачи, то и жить легче. Я вот научилась. Раз — и всё. Забыла. Как с чистого листа! А? Как тебе такое?

Ольга вежливо улыбнулась и кивнула головой: обсуждать невзгоды Дианы ей не хотелось, да и, если откровенно, она не чувствовала в себе морального права говорить на такие темы.

— Слушай… — сказала Диана. — Ты ж мечтала балетную одежду выпускать, нет? Делала эскизы вроде. Точно, делала. Помню. В тетради по химии как раз.

— Нет, — сказала Ольга. — Не вышло. Я… В школе работаю. Английский.

— В смысле? Училка, что ли?

— Ну…

— Вот не ожидала. Хотя, если подумать… Ты ж всегда хорошо шпрехала. Аж за ушами свистело. А как с личным? Дети, муж?

— Да что об этом… — Ольга поморщилась. — Нормально всё. Детей нет, муж не хочет, да и я тоже… Тоже не хочу…

— Андрей не хочет?

— Андрей?

— Ну да.

— Ааа… Нет. Не Андрей. Виктор… Ты не знаешь? Мы ведь разошлись с Андреем. Сразу почти.

— Вот как? — задумчиво протянула Диана. — Нда. Пиздец. Но… Слушай, я тогда тоже не смогла приехать… ну, знаешь… Всё как-то завертелось…

— Да я, в общем, не в обиде. Что уже там. Как-то… Как-то всё… Как началось, так и закончилось… Нелепо всё это… По-дурацки, глупо…

— Да уж… Понимаю… А у меня там… То одно, то другое… В общем, подвернулось кое-что. Я, знаешь, как сама переживала! Лучшая подруга, всё-таки! Но… Ты уж извини. Никак не вышло.

— Да бывает, что теперь… Тогда, я, конечно, малость… ладно, ерунда… Проехали. А ты сама как? Вижу, не скучаешь.

— Ну, не жалуюсь, — улыбнулась Диана. — Настоящее — сумма предыдущих решений… Так, вроде, говорят. Ну, вот, получается, в своё время я неплохо так нарешала. Кстати! У меня ж турфирма, знаешь? Я почему в Москву-то вернулась? Потому что филиал делаю. Прикинь? Пиздец кромешный! Делаю филиал! Здесь теперь буду. Так что, подруга… Жду тебя на новоселье. На следующей неделе.

— Поздравляю, — сказала Ольга, чувствуя отчего-то, как сжимается всё внутри. — Ты молодец.

— Да ладно… Всё нормусь! Знаешь, как говорят… переменчивый климат формирует характер. Закаляет… Да, мы готовы. Ты готова?

К столику вернулся официант — Ольга подумала, что могла бы принять его за старшеклассника, если бы увидела в школе — и принялся подобострастно, чуть поджав губы в услужливую улыбку, переводить взгляд с Дианы на Ольгу.

— Мне… Я… Можно ещё пару минут?

— Значит так, — сказала Диана. — Ей неси лобстера… да, вот этого. Ты к морепродуктам как?

— Да я бы…

— Лобстера… Не на диете, надеюсь? Так, что тут у вас… Например…

— Да подожди ты, — сказала Ольга. — Я сама.

Диана улыбнулась. Потянулась к Ольге, накрыла её локоть ладонью. По