Пролог

Христос никогда не воскресал. Его тело попросту похитили, чтобы люди поверили в сбывшееся пророчество. И понеслось: свидетельства, воспоминания, истории. Да, действительно, Матфей писал, что на следующий день после смерти того, кто называл себя Сыном Божьим, первосвященники и фарисеи явились к Пилату с предупреждением: «Господин! Мы вспомнили, что обманщик тот, еще будучи в живых, сказал: „После трех дней воскресну“. Итак, прикажи охранять гробницу до третьего дня, чтобы ученики Его, придя ночью, не украли Его и не сказали народу: „Воскрес из мертвых“, и будет последний обман хуже первого» (Мф 27: 63–64). Услышав это, Пилат выставил солдат на охрану гробницы. Правда, стражники эти от страха «стали, как мертвые», когда на рассвете «первого дня недели» пришли «Мария Магдалина и другая Мария», и «сделалось великое землетрясение, ибо Ангел Господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба и сидел на нем» (Мф 28: 2), возвещая о воскресении.

Впрочем, не так и важно, испугались те солдаты или нет, но само их присутствие подтверждало то, что никто не имел доступа к могиле — ни днем, ни ночью: а все же это произошло. Выходит, прямо перед изумленным взором караульных.

Любопытно, однако, что в других Евангелиях, по крайней мере канонических, ни о какой страже и вовсе не упоминается. В них рассказывается, как, подойдя к могиле, женщины увидели, что камень гробницы сдвинут с места (Мк 16: 4; Лк 24: 2–3; Ин 20: 1) [1]. Значит, все случилось еще до рассвета. Словно кто-то очень спешил, не дожидаясь истечения трех дней. Конечно, Бог не смотрит на часы, и в таких делах важен только ритм сердца. Но, откровенно говоря, трудно понять причины такой поспешности в планировании самого важного события в истории человечества:

Если Бог хотел воскресить Иисуса, сотворив всеобщее чудо, почему Он не сделал этого днем, на глазах у всех? Почему пустую могилу обнаружили только рано утром, да еще и без единого признака того, что отличало бы сверхъестественное воскрешение от тайного похищения тела? [2]

Будем откровенны: если не брать в расчет слова Матфея, то сцена у могилы, явленная «Марии Магдалине и другой Марии», ничем не отличалась от той, что предстала бы взору случайного наблюдателя, оказавшегося у гробницы, из которой в ночной темноте кто-то выкрал тело. С чего все должны поверить в воскрешение без свидетелей? Только потому, что некий Иисус назвал себя Сыном Божьим? Нет, это явно не на пользу его фантастической версии. И что тогда он делает? За сорок дней до восхождения на небеса он является исключительно своим последователям. А почему не Понтию Пилату и римлянам? Спросить бы напрямую, лицом к лицу: «Почему ты не явился в храме, перед людьми, перед первосвященниками? Почему не пришел к простым евреям?» [3] Тогда бы ты мгновенно добился всеобщего обращения в свою веру и избавил христиан от преследований и гонений.

Из-за таких вопросов история воскрешения кажется несостоятельной. Таково, во всяком случае, мнение философа просвещения Германа Самуила Реймаруса: он упоминает, что тело Христа положили в гробницу, заранее приготовленную для Иосифа Аримафейского — христианина, который между тем не распространялся о своем религиозном выборе. Но во вторую ночь, как полагает Реймарус, тело вынесли из гробницы. Что ж, человеческое, слишком человеческое. А после возвестили о чуде. Заголосили о нем. Потому что слова способны творить историю и создавать факты. Даже самые невероятные.

Непросто было объяснить такое — и тогда, и даже в наши дни. Но Реймарус, критикуя священную историю, все же хотел сохранить образ примирителя так называемой «естественной религии» и христианства, которого он не отрицал, и в целом поддерживал идею о бессмертии души [4]. Вот почему, с пристрастием перечитав написанное, он засомневался и в итоге решил не печатать рукопись. Только после смерти ученого Готхольд Эфраим Лессинг опубликовал его труд [5]. В самом деле, чтобы вслух заговорить о подобном, нужна немалая смелость. И еще, наверное, воображение — сходное с тем, какое было у безумца Карла-Фридриха Бардта, этого enfant terrible среди богословов. Обладая чутьем романиста, он написал текст о «просвещенном самостоятельном мыслителе». Может, одно из самых гениальных сочинений, когда-либо созданных человеком [*]^, [6].

Но все же, какие у нас есть факты? Иосиф Аримафейский действовал, возможно, через супругу Пилата: замысел был в том, чтобы представить себя другом Рима, чтобы именно ему доверили тело Иисуса. Только вот в чем дело: Иисус не умер в тот день. Распятие, бесспорно, было пыткой, но не такой, что за несколько часов лишала человека жизни. Это скорее был акт остракизма. И Христос сомневался, сможет ли вынести его: «Боже Мой! Боже Мой! Для чего ты Меня оставил?» В тот момент он, скорее всего, потерял сознание, и не исключено, что с помощью некоего специально приготовленного вещества. Или, как предполагали позже, впал в состояние мнимой смерти [7]. Пограничное состояние, которое — при определенном денежном вознаграждении солдатам — могло быть принято за реальную смерть. И вот тогда, предположим, Иисуса перенесли в гробницу, где Никодим или кто-то другой согрел его и натер принесенными заранее мазями, чтобы в конце концов свершилось то, ради чего все это и было затеяно: воскрешение Сына Божьего.

Что ж, мы, кажется, вынуждены предположить, что все эти слаженные действия стали результатом давних совместных решений, принятых в кругу приближенных Иисуса; что сам Иисус контролировал ход истории до конца; и что заранее прописанный сценарий был единственной причиной, по которой он — с одной стороны — выбрал столь жестокий метод для устранения Мессии, а с другой — так мужественно и стойко держался под пытками [8].

Рационалистическая критика, скажут нам, — не первая и не последняя — ставит под сомнение воскресение par excellence, обращая пристальное внимание на нестыковки в речах свидетелей. Да, в подобной критике много провокаций, много беспочвенных суждений, но все же она не лишена осознания того, насколько сложно понять и передать динамику невероятного события, произошедшего в уединении гробницы. В своего рода не-месте, в нульмерном пространстве, где может случиться все что угодно. Отсюда и две тысячи лет споров.

Могилы созданы для того, чтобы хранить тела и тайны. Открытые гробницы могут, конечно, дать ответы, но зачастую весьма противоречивые. А еще они легко превращаются в эхо-камеру, где каждый выкрикивает свою правду — лишь бы услышать отголосок собственных слов. Мы не знаем наверняка, что и как произошло в гробнице Христа. Возможно, этот вопрос и вовсе не поддается историческому анализу, во всяком случае, он не является темой данного исследования. Но никто не в силах избавить человека от интереса к неведомому. Сотни раз уже проводились раскопки в поисках доказательств воскрешения. Только, отметим, не того, божественного воскресения, а воскрешения совсем иного толка — с печатью проклятия. То были раскопки зловещих могил — столь нечистых, что на них никогда не снизошла бы благодать. Но, так или иначе, даже и в тех гиблых местах открывались тайны, сокрытые под землей, под тяжелыми надгробиями.

Ни ангелов Господних, ни молний, ни землетрясений не было, когда мертвые приходили в мир живых. И такое возвращение становилось бедствием и для восставших из гроба, и для всех остальных. Новости о воскрешении того или иного покойника распространялись мгновенно. Так, из XVIII века до нас дошли «сведения» о том, как мертвые открывают глаза, как они выходят из могил и бродят по пустынным ночным дорогам. По сути, это были рассказы о неких сущностях, которые являлись внезапно и с единственной целью — погубить живых. В сохранившихся текстах упоминалось о далеком свечении в ночи, о том, что выходцы из загробного мира называли имена будущих жертв; о том, что тела мертвецов выглядели как живые, а иногда еще и способны были произносить слова, во всяком случае, проклятия, обращенные к тем, кто обнаружил их укрытие. Потому что именно гробница, в которой лежит «живое» тело — какое бы значение ни вкладывалось в это определение, — доказывает возможность воскрешения. А не пустая могила.

Но тот, кто решался провести собственное расследование, раз от раза сталкивался с одной и той же задачей: проникнуть в гробницу в нужное время. То есть найти тело до того, как оно по той или иной причине оттуда исчезнет. А еще — получить достоверные свидетельства, общаясь с очевидцами. И в случае с событиями XVIII века лучше всего было, когда собеседниками становились простые люди с окраин империи, а не западноевропейские интеллектуалы и богословы, которые как бы свысока, со всем снобизмом, на какой только способны, выражали негодование по поводу этого «помутнения рассудка», мотивируя свое отношение пропастью между их высоким культурным уровнем и отсталым миром с его газетными новостями. Впрочем, с подобными снобами все ясно. Нам же предстоит изучить не столько историю противостояния вампиризму, сколько историю его зарождения. Не столько опровержение мифа, сколько его создание. Исходя из этого, на события XVIII века, связанные с возвращенцами с того света, и их последующие литературные переосмысления мы будем смотреть как на предысторию вампиризма à la Дракула и в этой книге попытаемся пролить свет на предпосылки самих этих событий XVIII века.

Самое интересное — свидетельства тех, кто утверждал, что стал жертвой вампира, или, скажем, отрубил этому живому мертвецу голову, или распорол ему грудную клетку, вытащил сердце и предал эту страшную добычу очищающему огню. В общем, вооружившись чесноком и святой водой, мы попытаемся создать нечто похожее на «интервью с вампиром». Чтобы — насколько это возможно — здесь и сейчас зазвучали голоса тех, кто, как считалось, мог перемещаться между мирами — живых и мертвых, чтобы они поведали о той культуре, которая определила их статус. Чтобы приоткрыть дверь в их тайный мир. А, по правде говоря, все это нужно для того, чтобы отыскать новые смыслы и интерпретации в нашем собственном мире.

Что тут скрывать: мы всегда относили рассказы про вампиров к причудливым балканским верованиям, которые не имеют ничего общего с изысканным обществом, обсуждающим политику, философию и теологию. Мы были уверены, что прав Бенедикт XIV, отрицавший саму возможность существования возвращенцев с того света. Мы не оспаривали правоту Вольтера, смеявшегося над подобными историями. Но, скорее всего, во время такого воображаемого интервью вампиры с презрением отозвались бы о философе, который притворился чуть ли не монахом, чтобы попасть в богатейшую монастырскую библиотеку, где наконец смог бы удовлетворить интеллектуальное любопытство [*]. Но, прежде всего, вампиры не постеснялись бы сказать, что если в чьем-то существовании и стоит сомневаться, так это в существовании папы римского. И что одно только присутствие их проклятых нетленных тел способно поколебать основы беатификации и канонизации святых, которые сам папа защищает с Библией в руках. Вампиры заметили бы, что, несмотря на показное самодовольство, культура Западной Европы насквозь пронизана противоречиями, которые нежить давно распознала и разоблачила. А может, они прошептали бы, что, скрываясь под масками, незаметно для нас уже завоевали Берлин, Париж и Рим.

Свидетельств о встречах с вампирами множество — все они разные и на разных европейских языках. Так как же разобраться в столь многочисленных и разнородных источниках? Из всего, что написано по нашей теме, мы остановимся на самых, можно сказать, личных записях — и старинных, и уже из Нового времени, на тех, в которых переплетаются и сами свидетельства, и попытка понять, что все-таки произошло. В итоге получится своего рода естественная история, возрождающая один за другим образы ночных кошмаров Центральной и Восточной Европы. Легко сказать «вампир», стирая границы между бесконечными обличьями восставших мертвецов. Но если привести имена всех этих сущностей, то получится не просто адский словарь, а настоящий вампирический катабасис, созданный под ритмы природы — умирания и воскрешения — с поздней осени 1731 года, с появления первых тревожных новостей до весны 1755-го, до той весны, когда солнце разума и надежды рассеяло тьму, когда все же приняли меры, чтобы положить конец этому первобытному страху.

От тьмы — к свету, от холода в жилах — к теплу на коже: фокус на отдельных эпизодах взаимодействия с потусторонним злом станет ключом к историко-критической реконструкции определенных моментов в развитии нашего образа мышления и, более того, — бытия. Иначе говоря, мы воссоздадим исторический процесс, в центре которого оказались существа, ныне отнесенные к разряду фантастических.

Проведем небольшой методологический эксперимент. Представьте, что мы сейчас рядом друг с другом и я прошу вас рассказать мне о предмете, который вы держите в руках. Смею предположить, вы скажете что-нибудь об этой книге. И ваше описание будет частично определяться характеристиками предмета, а частично — вашей собственной историей и восприятием, которые и повлияют на описание. Например, если вы обладаете особой чувствительностью к цвету, вы ответите: «Я держу в руках книгу с темной обложкой». А если вы киноман, то ответ может быть таким: «Передо мной кадр из фильма „Вампир“ Карла Теодора Дрейера» [*]. Любители литературы обратят внимание на сам текст и отметят: «Стиль этого автора напоминает мне тексты такого-то и такого-то писателя». Но если я попрошу вас: «Расскажите мне о вашем воображаемом друге, который живет у вас в шкафу», то вы уже не сможете обратиться к внешнему явлению или объекту, ничто извне уже не сможет стать ядром ваших размышлений и ответов. И то, что вы мне расскажете, будет зависеть исключительно от того, кто вы есть. Ответ на этот вопрос откроет мне вашу сущность [9].

Как бы странно это ни прозвучало, книга, которую вы сейчас читаете, сосредоточена вокруг небытия. Это, можно сказать, эпистемологическая история несуществующих объектов [10]. Но вовсе необязательно из‑за этого отвергать их как то, что никоим образом не способно повлиять на наш мир или, к примеру, как то, что не способно ничего добавить в нашу копилку знаний о нем. В конце концов, разве имеют внементальную реальность математические абстракции — фигура, уравнение или же наши идеалы справедливости и любви? Хотя, как Г. П. Лавкрафт сказал словами Джерваса, героя рассказа «Склеп», попавшего в больницу для умалишенных, «люди широкого кругозора прекрасно знают, что нет четкого различия между реальным и нереальным и что на все явления человек смотрит сквозь увеличительное стекло собственных, зачастую ошибочных представлений, физических и психических особенностей» [11].

Смерть, надо сказать, дама застенчивая и со склонностью к ностальгии: она ничего не рассказывает о себе, предпочитая говорить о жизни. Поэтому к ней и обращаются, чтобы она раскрыла тайны не того, иного мира, а — этого. Чтобы восстановить прежде невиданные, сокрытые от всех образы нашего прошлого. Да что там — и нашего настоящего. Мы можем не верить в вампиров, но они верят в нас. И им вполне по силам узнать, кто мы на самом деле.

Благодарности

За долгие годы работы над книгой мне пришлось иметь дело с языками, дисциплинами и методами исследования, изначально далекими от меня. Поэтому я обратился за советом к друзьям и коллегам, которые щедро поделились со мной ценными замечаниями. Прежде всего я благодарю Пьерроберто Скарамелле и Федерико Барбьерато, которые терпеливо раз за разом перечитывали рукопись. Также мои благодарности — молодым коллегам: Бенедетте Кампаниле, Стефано Даниэле, Лучии Де Френце, Симоне Ферраре, Фабио Фризино, Лоренцо Лепорьере, Элеоноре Лойодиче и особенно Андреа Мараски — своим энтузиазмом и бесконечными вопросами они меня многому научили.

Наконец, я благодарю ученых и друзей, которые не пожалели своего времени, терпеливо отвечая на мои порой нелепые вопросы, подходящие лишь для людей с крепкими нервами и желудком: Иммаколату Аулису, Игоря Бальони, Томаса М. Бона, Андреа Боско, Томмазо Браччини, Аду Кампионе, Диего Карневале, Лауру Карневале, Кристину Чанчо, Марию Конфорти, Маттиа Корсо, Сильвию Де Ренци, Павла Думу, Антонио Форначари, Марикарлу Гадебуш Бондио, Франческо Марию Галасси, Мигеля Готора, Габора Кланичая, Роберто Лабанти, Данило Леоне, Барбару Ломаджистро, Эдмондо Лупьери, Джузеппе Майелло, Сержа Маржеля, Адама Мезеша, Джованни Мильокко, Марину Монтезано, Стефано Мориджи, Оттавию Никколи, Андреа Николотти, Карлу Риту Пальмерино, Паскуале Пальмьери, Агостино Паравичини Бальяни, Пьерлуиджи Парреллу, Алессандро Пасторе, Паоло Печере, Паскуале Массимо Пинто, Клаудио Польяно, Томмазо Скарамеллу, Джулио Содано, Эву Ямпольски, Мустафу Явуза.

Глава первая. Рождество воскрешения
Вампиры

Рождество, когда мертвые вернулись

Умирая во второй раз, Арнольд Паоле [*] неистово кричал. И крик его был похож на свист. Может, он хотел добавить что-то свое в сценарий, написанный другими, и почувствовать себя наконец главным героем в спектакле о собственной кончине. В первую смерть Паоле упал с повозки с сеном и сломал себе шею. А при таком падении велик риск ничего не осознать. Мгновение — и даже рта раскрыть не успеешь — не то что произнести важные слова и сообщить об уходе со сцены, если кто-то вообще удосужился заметить, что ты на эту сцену выходил. Выкрикнуть в зал: «Прошу тишины! Я умираю!» И ничего больше. В таких случаях обычно ничего больше и не нужно. Паоле предоставили возможность повторить кульминацию. Он увидел, как разъяренная толпа рвется к его сердцу, желая вонзить в него кол, и понял, что нужно кричать изо всех сил, и лучше — с присвистом, словно адская флейта. Ведь сейчас он — звезда, и обманывать ожидания публики — непрофессионально. Пожалуй, каждый должен иметь право умереть как минимум дважды: первый раз — на репетиции, второй — на самом представлении.

Какими бы верными словами описать возвращение мертвых? Австрийский военный хирург Иоганн Флюкингер обмакнул перо в чернильницу и торжественно — от осознания того, что его наблюдения могут изрядно расшатать величественную башню рациональности, сделал запись, стараясь быть как можно более сдержанным и точным. Нет, крика вампира он не слышал. Потому как, по самым приблизительным подсчетам, события, которые Флюкингер описывал, произошли за пять лет до проклятого 7 января 1732 года — до того дня, когда он отправился с миссией в сербское село Медведжа, на земли, недавно отвоеванные у османов. Местные крестьяне-повстанцы, сражавшиеся с турками, поведали ему, что один из них — из гайдуков — Арнольд Паоле, неоднократно рассказывал, будто «в турецкой Сербии… его истязал вампир, и что он ел землю из могилы того вампира и натирался его кровью, чтобы только освободиться от мучений». Кто знает, не оказало ли средство, известное в те времена как отпугивающее нежить, обратного эффекта. А может, все эти рассказы — и вовсе из серии историй у костра — первое, что пришло в голову гайдукам на следующий день после похорон товарища, чтобы разрядить обстановку. Смеха ради, так сказать. Но, как бы то ни было, через двадцать или тридцать дней после погребения

…люди стали жаловаться, что их преследует тот самый Арнольд Паоле; и действительно, он убил четырех человек. Чтобы положить этому конец… указанного Арнольда Паоле через сорок дней после его смерти подняли из могилы и обнаружили, что он практически цел и невредим [vollkommen und unverwesen]; из его глаз, носа, рта и ушей сочилась свежая кровь; его рубашка, саван и гроб были насквозь пропитаны кровью; старые ногти на руках и ногах, а также кожа сошли, и на их месте выросли новые. Заключив из этого, что он настоящий вампир, жители селения, согласно своему обычаю, вонзили в его сердце кол, после чего Паоле издал громкий крик и истек кровью. В тот же день тело его сожгли, а пепел бросили в могилу. Эти люди также утверждали, что те, кого мучают и убивают вампиры, сами становятся вампирами. Поэтому они откопали и казнили, как Паоле, четырех вышеупомянутых человек [*]^, [1].

«Вампир», «кол», «стонал», «истек кровью»: все детали Флюкингер отмечал с габсбургской точностью и внимательностью. А все же надо признать: когда военный лекарь взялся за перо, прошло уже пять лет с тех пор, как некогда полнокровное и стонущее тело, что он описывал, стало прахом. Поэтому автор «Visum et repertum» опирался лишь на чужие воспоминания. И в этих воспоминаниях ситуация вырисовывалась куда мрачнее, чем та, которая была на самом деле. Не будь этих красочных свидетельств, власти бы никогда не заинтересовались далекой сербской деревней и вряд ли бы она попала в заголовки газет. Глушь, одинокие домишки, и он, Флюкингер, — прячется в пальто от ветра и пронзающего холода, пытаясь держать нервы в узде. Пытаясь понять, как это он оказался здесь, в этом забытом Богом и людьми захолустье, да еще и по такому странному делу. По делу о вампирах.

Он был не первым, кто отправился в Медведжу. Эта пугающая история началась поздней осенью 1731 года, когда подполковника Шнецера, командующего габсбургской армией в сербском округе Ягодина, назначили расследовать серию подозрительных смертей в отдаленной деревне. Предполагая обычную эпидемию, он направил в Медведжу комиссию, в которую среди прочих входил Contagions-Medicus деревни Парачин, проще говоря, специалист по инфекционным заболеваниям — Глазер. Этот врач, чье имя нам неизвестно, прибыл в Медведжу 12 декабря 1731 года, за месяц до Флюкингера, и стал первым исследователем загадочной эпидемии [*].

Глазер констатировал общее недоедание, связанное с православным рождественским постом, но никаких признаков «болезни или заражения» не обнаружил. Вот тут бы и сказать «Слава Богу» и разойтись. Но только это не конец истории. Ситуация, казалось, была хуже, чем при самом страшном море: всего за шесть недель не менее тридцати человек ушли в мир иной, и почти все они до самого конца жаловались на боли в боку, чувство сдавленности в груди и истощение. Глазер признался, что не знает, в чем тут дело. А вот жители деревни знали. Для них причиной «всех этих частых похорон стали не обычные обстоятельства, а так называемые вампиры, или кровососы» [2].

Глазер старался как мог: в присутствии местных властей он изо всех сил пытался объяснить, что это только суеверие, что мертвые не возвращаются. Но напрасно. Некоторые жители деревни уже готовы были покинуть свои дома и уйти куда глаза глядят, лишь бы их не убили, как беспомощных овец. Семьи собирались в группы и дежурили по ночам: пока одни спали, другие — караулили. Все были напуганы. Но еще и разгневаны. Люди требовали от властей казни так называемых «вампиров». Смерть мертвецам.

Странно, но до прибытия Флюкингера никто и не вспоминал про случай с Арнольдом Паоле. Это, в общем-то, подтверждает то, что все подобные легенды живут лишь благодаря непрерывным пересказам, придающим новые смыслы событиям прошлого. А иначе они умирают. История Паоле, о которой узнал военный хирург и которую он впоследствии поведал изумленной Европе, казалось бы, должна была стать для местных жителей официальным открытием врат адовых, сопровождаемым фанфарами и вампирическим воем. Вот он! Король вампиров, зловещий Арнольд, упавший с повозки с сеном. Но нет. В тот вечер 1731 года все в деревне только и обсуждали, что двух женщин, которые скончались семь недель назад и были, по мнению местных, «вампиризированы [vervampyret] при жизни, а после смерти сами стали вампирами и принялись заражать других». Это они были виноваты. Две вампирши декабря.

Безусловные виновницы. Покойницы, восставшие от одиночества

«Нет, про такое точно не написано в книгах по медицине», — должно быть, думал Глазер в том странном, страшном декабре. Первый врач, столкнувшийся с этим жутким явлением. Его словно бы загнали в угол, и, поддавшись давлению, он приказал вскрыть могилы. Среди них были, разумеется, и могилы двух подозреваемых. Первая — Милица, женщина в возрасте. Шесть лет назад она приехала из Османской империи и «при жизни рассказывала соседям, что съела двух овец, убитых вампирами в Турции, и вот потому, умерев, она сама стала вампиром». Другая покойница — молодая. Ее звали Стана, и умерла она при родах вместе с сыном. Говорят, как-то Стана обмолвилась, что «когда еще была на турецкой территории, где правили вампиры, она натерлась их кровью, чтобы от них же и защититься. В селении все верили, что из‑за этого после смерти она неизбежно превратилась в вампира» [3].

Сюжет всегда был примерно одним и тем же. Место действия — деревушка на краю юго-восточных территорий Габсбургской монархии, которую от Османской империи — а ее частью Медведжа была всего несколько лет назад — отделял лишь мостик через реку Мораву. Далее — страшное событие, например внезапная смерть нескольких членов общины. И в таком случае ответственность за случившееся возлагалась на тех, кто был близко знаком с традициями «неверных», через кого на христианскую землю проникало страшное посмертное зло.

Население в Медведже было смешанным. Здесь жили «семьи, поселившиеся в этом месте давно и надолго, а также беженцы из Османской империи и представители габсбургского ополчения. Можно сказать, здесь сложилась среда, способствующая социальным конфликтам», — комментирует исследователь славянских стран, историк Томас М. Бон [4]. Таким образом, нельзя недооценивать тот факт, что предполагаемыми распространителями вампиризма назвали двух женщин, которые, насколько мы можем судить, являлись — в глазах жителей общины — маргинальными и оттого одинокими.

Милица и Стана, выходит, восстали от чувства одиночества и покинутости. Как, впрочем, и многие другие их сестры по возвращении с того света. Оно и понятно: на протяжении веков решение о том, кому можно восстать из мертвых, кому — нет, неизменно принимали мужчины [5]. И в этом случае не важно, общались те женщины с так называемыми вампирами или нет, тем более исторически это уже никак не проверить и не доказать. Одиночество, отвергнутость — вот истинная причина. И при таких обстоятельствах, даже если бы Милица, Стана и им подобные ни слова не произнесли о каком-либо контакте с вампирами, всегда бы нашелся «доброжелатель», готовый — конечно, из лучших побуждений — отыскать давних предвестников страшной болезни у обвиняемых.

Так на чем мы остановились? А, да. Глазер распорядился об эксгумации. Милицу и Стану, как и следовало ожидать, нашли почти нетронутыми. Первая — «худощавого телосложения», даже располнела после погребения. Можно сказать, раздулась. Вторая тоже была в хорошей форме, «как и ее недоношенный ребенок. Но поскольку этот ребенок умер некрещеным, его похоронили не на кладбище, а недалеко от места, где жила его мать». Также целыми и невредимыми оказались еще четыре трупа, а в остальных случаях (в том числе упомянем супругу и маленького ребенка местного лейтенанта) природа распорядилась по своему усмотрению. И выглядели эти находки, судя по всему, весьма плачевно. Трудно сказать, насколько достоверным было свидетельство о позднем разложении тел, не явилась ли эта фиксация «фактов» результатом предрассудков, давления, иных внешних воздействий — сейчас установить сложно. Глазер, однако, в своих записях не слишком подробно рассматривал происхождение данного феномена, но отметил, что местные жители «почтительно просят, чтобы после заключения эксперта казнь [вампиров] была разрешена высшей властью, дабы окончательно покончить со злом», что он сам посчитал целесообразным для успокоения этих людей [6].

Звучит как проблема общественного порядка, не более. Такая формальная, что даже скучно. Однако за нарочито канцелярским слогом Глазера скрывается «довольно путаный, но сдержанно тревожный» отчет, как назвал его историк эзотерики Антуан Февр. Отчет, который подтверждал деревенские слухи [7]. «И я не могу винить местных жителей в этом их желании», — заключает Глазер.

Западное Рождество было не за горами. Долгожданный, расцвеченный огнями праздник тех, кто оказался в Медведже по воле начальства, кто неустанно инспектировал, делал записи, раздавал поручения. Во время праздничных застолий в те дни Глазер наверняка не раз возвращался мыслями к усопшим, столь дерзко потревоженным всей этой суетой, и считал, что выполнил свой долг. Он в срочном порядке отправил рапорт подполковнику Шнецеру, а тот, в свою очередь, понимая всю остроту вопроса, счел нужным переслать его вышестоящему командованию в Белград.

И вот тут уже проблема не показалась надуманной и несерьезной. Со скоростью молнии начальство отдало приказ отправиться в Медведжу самому титулованному специалисту — Флюкингеру в сопровождении нескольких офицеров, которые, как и он, были хирургами. 7 января 1732 года Флюкингер ступил на землю той самой деревни, что жила в ожидании апокалипсиса. Его задачей было не просто осмотреть тела, как это сделали до него, а изучить их с помощью хирургических инструментов, чтобы снять с покойников клеймо проклятия. Нужны были доказательства или опровержения дьявольского следа. И он найдет ответ. Не будь он Иоганн Флюкингер! Он развернет цепочку событий прошлого и узнает правду!

Второе Рождество той же зимы

Было Рождество. Да, снова Рождество. Сербское православное — по юлианскому календарю, который в XVIII веке на одиннадцать дней отставал от григорианского, официально принятого на территории Габсбургов. И хотя Флюкингер, как он полагал, прибыл на место загадочных смертей 7 января 1732 года, по местному исчислению времени он оказался там 27 декабря 1731-го. Возможно, офицер даже не задумывался об этих календарных особенностях, но благодаря важной миссии он стал своего рода духом грядущего Рождества. Кем-то, кто был способен показать человеку, что такое смерть. Выставить ее напоказ. Без пощады. Без стеснения. Об интересе местных жителей к расследованию свидетельствует письменный отчет Флюкингера, в котором сказано, что представители общины, вместо того чтобы заниматься рождественскими ритуалами и приготовлениями к празднику, лихорадочно выслушивали жуткие подробности дела и комментировали посмертное состояние тех, кто еще несколько недель назад жил вместе с ними на этой земле.

Зимой мертвые особенно активны. В холодное время года там, под землей, они получают большую власть над природой и над нами, ведь они находятся там же, где и семена, что мы посеяли, семена, которые прорастут и помогут нам выжить в следующем году. В темном земляном чреве мертвецы оплодотворяют посевы, которые сами по себе не в силах пробиться весной к солнцу и свету. «Гиппократ говорит нам, что души умерших помогают семенам прорастать, а в „Геопонике“ сказано, что ветры (то есть души умерших) дают жизнь растениям и всему сущему», — отмечает Мирча Элиаде [8]. Вот почему Рождество, если отбросить риторику, — это праздник мертвых. Обманчивый праздник, скрывающий страдания истинной тьмы за прославлением желанного света. Эхо бездны. Сердце ночи, за которой не обязательно придет рассвет.

Святое Рождество. «Жуткое» и «завораживающее» Рождество [9]. Праздник потустороннего, противоречивый во всем, в том числе и в гастрономических проявлениях. Одно из тех зимних торжеств, призванных укротить хтонические и смертоносные силы, которые всегда готовы высунуть когтистые лапы из недр земли [10]. И если на то пошло, это праздник подарков. Их приносит Дед Мороз (в разных традициях его называют по-разному), при мысли о котором дети не могут уснуть и прислушиваются к каждому случайному шороху. А ведь этот Дед Мороз — все тот же древний святой Николай, возвращенный к жизни своеобразным ритуалом с элементами танатологии и эстетики. По сути, это выходец из загробного мира, покойник, которому малыши, следуя обычаям определенных областей, предлагают молоко и печенье в обмен на подарок. Но также и затем, чтобы он не наказывал их, чтобы не отдавал их рождественскому черту Крампусу или другим слугам дьявола (в некоторых французских регионах куклы этих зловещих мифологических персонажей наряду с изображениями вампиров публично сжигают) [11].

Такие уж мы — с особенной тягой к неизведанному. И это несмотря на все старания Coca-Cola и ее рекламщиков, словно по волшебству превративших византийского епископа с Ближнего Востока, с изможденным от поста и морских ветров лицом, в упитанного голубоглазого владельца фабрики подарков, которого окружают веселые эльфы [12]. Во всяком случае, еще недавно мы были такими. Еще недавно мы верили, что между Рождеством и Богоявлением — а вернее, в период между лунным и солнечным календарными циклами — есть двенадцать дней вне времени и пространства, двенадцать магических дней, когда в кристаллах льда медленно рождаются неземные пейзажи. И тогда, ночами, что кажутся бесконечными, открываются «таинственные врата» в мир мертвых. И тогда все они — из того мира — приходят в этот, на время становясь свободными: светлые и темные, святые и проклятые, дарующие радость и приносящие болезни и смерть. И тогда — в разных уголках Европы, порой совсем не похожих, в ночном тумане можно различить целые полчища призрачных фигур, идущих следом за древним божеством [13]. Страшным, могущественным и, возможно, в облике волка: в те времена волков почитали с особенным благоговением [14].

Выходит, Флюкингер прибыл в Медведжу именно в это жуткое безвременье. В те дни, которые — особенно в славянских православных общинах — воспринимались как темные и нечистые. Дни хаоса. И в это время лучше не высовываться наружу, тем более по вечерам, если, конечно, не хочешь встретиться с караконджулами, или, как их называют по-гречески, каликандзарами — мифическими существами, напоминающими гоблинов. Также они могли быть похожи на детей — лохматых, с длинными ногтями, которым никогда уже не суждено вырасти. Каждый год в эти темные двенадцать дней они, отбывая свое наказание, бродили по городам и деревням, жестоко разыгрывая, а иногда и поколачивая богобоязненных христиан [15].

В такое время принято было крепко-накрепко запирать двери — чтобы в дом не проникло воплощенное зло [16]. Нежданным гостем мог оказаться, например, вампир или оборотень, которых люди этих мест не особенно различали — даже на уровне названий [17]. И ни за что на свете их страшные имена нельзя было произносить: тсс, пожалуйста, тише [18].

Период между Рождеством и Богоявлением — время становления исключительной власти пухлощекого младенца Иисуса, эгоистичного и избалованного, каким может быть только сын хозяина. Он уже родился, но еще не был крещен. Как ни парадоксально звучит, в эти двенадцать дней Иисус — нехристианский Христос. И, будучи могущественным, диким еще божеством, он превратил это время года в так называемые «языческие», «некрещеные» или, как еще говорят, «нечистые» дни. Все, что происходило до 6 января, было вне Божьей милости и Божьего промысла. Было проклятым, носило на себе печать дьявола. И потому даже родиться в это время считалось дурным предзнаменованием. Младенец, появившийся на свет в один из «некрещеных» дней, мог превратиться в кого-то из тысяч жутких созданий, бродивших по лесам, творивших зло на перекрестках и в домах [19]. В том числе, конечно же, и в вампира. И уж тем более не стоило в эти дни уходить к праотцам, разве что умирающий готов был после смерти стать чем-то вроде мумии или сушеной трески, а потом еще и вернуться в этот мир — преследовать живых [20]. Отсюда и название такого времени — «вампирские дни» [21].

В общем, лучше затаиться в эти двенадцать дней, когда «мертвые и живые внезапно становятся ближе, и границы между человеком и животным, деревней и лесом, разумом и безумием, кажется, почти исчезают» [22]. Может, потому в ту зиму вампиры, как послушные школьники, тихонько ждали, когда придет именно это — «нечистое» время, чтобы во всей красе предстать перед австрийским хирургом. А через него — и пред всей Европой. В самом деле, Рождество — вот истинный праздник воскрешения, а не Пасха, теплая, дарящая надежду, вся в лучах солнца, стоящего уже высоко над горизонтом.