Оглавление

⠀

⠀

⠀

⠀

— Юрий Левитанский

Часть I: Фронт

Путь на фронт

— Ваша фамилия?

— Сверлов.

— Имя, отчество?

— Дмитрий Михайлович.

— Год и месяц рождения?

— 1924, 23 февраля.

— Где работаете?

— В автотранспортном техникуме.

— Участник войны?

— Участник.

— Подождите минуточку.

Медицинская сестра, дежурившая в регистрации приёмного покоя пульмонологического отделения республиканской больницы города Уфы, встала, закрыла окошечко регистрации и куда-то ушла.

Он сидел на медицинской скамейке, откинувшись к стенке холодного приёмного покоя, куда его привезла скорая медицинская помощь.

«Участник войны, — подумал он, — такой, вроде бы, и далёкой, но, оказывается, такой близкой, что до сих пор не отпускает». Вздохнув, оглядел пустой приёмный покой и вновь усмехнулся: «Слово-то какое придумали — покой! Какой тут, к чёрту, покой?! Покой будет там, на погосте…» «По-кой, по-гост. По-кой, по-гост», — застучало в его голове, как будто стук колёс… Он выпрямился, вспомнив, как тогда, в сорок четвёртом, он, младший лейтенант, выпускник военно-пулемётного училища ехал в поезде к месту назначения. «Как это было?..» — задумавшись, вновь прислонился спиной к стенке приёмного покоя.

Баюкающий стук колёс и мягкое покачивание вагона. Мимо пролетает унылый, однообразный, серый пейзаж. Душно и тесно.

Станция Обозерская. Ночью, лёжа на столах привокзальной столовой, четыре часа ждём мурманский поезд, который, к несчастью, опаздывает.

Толкучка при посадке, и снова маринование в душном, до отказа набитом вагоне.

Станция Вонгунда встретила четырёх комсоргов-выпускников Архангельского военно-пулемётного училища (АВПУ) утренним ядрёным морозцем. Вновь пригородный поезд и бесконечная дорога с желанием хоть как-то согреться.

Город Онега. Политотдел 291-й стрелковой Гатчинской Краснознамённой дивизии. Неожиданно быстрое назначение в 309-й стрелковый полк, и снова путь на Обозерскую.

Вновь станция Вонгунда — ожидание и безделье, песни и совсем беспричинный смех.

Заходим с ребятами за перегородку, отделяющую санитарную часть от общего зала. Там две девушки просматривают пассажиров на педикулёз и выдают необходимые для получения проездного билета справки. Рядом с ними печь, весело шумящая языками пламени, излучает ласкающую тело теплоту.

— А что, девчата, — начал Пашка Сиротин, — много тут у вас завшивленных граждан?

— А вы кто, контролёры-ревизоры? Пришли вшей считать? — девчата засмеялись.

— Да уже не так много, как было раньше. Морозец многих побил, — ответила одна из девчат и добавила, — вшей.

— А присесть к печурке можно? — с напором продолжил Павел, — Не пустите к теплу? А то жрать так хочется, что переночевать негде!

Все рассмеялись. Обмен шутками позволил подготовить почву для знакомства. И так, полушутя-полусерьёзно одну из девушек уговорили заварить чайку. Пошли к ней на квартиру. Пока забирались на горку, познакомились ближе. Она оказалась студенткой медицинского училища.

Квартирка холостяцкая с одной кроватью, покрытой тюлевым покрывалом; кисейные занавески на одном широком окне. Горка книг на столе. В углу — гитара.

Разделись, достали сухой паёк, и через пять минут аппетитно прихлёбываем из стаканов чай, подливая его из пузатого чайника.

Закончив чаепитие, Пашка взял в руки гитару. Немного поднастроив её, он, неожиданно для меня объявил:

— А сейчас для вас споёт почти народный артист, «орденопросец», гроза фашистов и любимец архангельской публики — Димитрий Сверлов! Аккомпанирую я, — привстав, он поклонился в разные стороны.

— Ой, ребята! Так вы из Архангельска? — всплеснув руками, весело спросила Зина.

— Из Архангельска — мой «знаменитый» друг, а мы — «пскопские»! — Павел вновь приподнялся и театрально поклонился девушке.

— Да брось ты, Пашка, дурака валять! — сказал я. — Чего петь-то будем?

— Народный согласен! — чумным голосом заорал Пашка и, узрев, что я стал сердиться, взял аккорд: — «Чёрные косы!»

Я любил петь и поэтому, не споря с ним, начал:

Два часа пролетели незаметно, и мы нехотя вернулись на станцию. Ещё через пару часов погрузились в теплушки, и с девятого декабря в ночь на десятое я распростился с милым Севером, стоя в дверях шестнадцатитонного грузового вагона.

Мимо меня уходила в даль знакомая до мелочей привычная жизнь, а за моей спиной в сутолоке людей связного штаба, спешивших закончить последние работы по обустройству, начиналась жизнь — новая, неведомая, с очень часто меняющейся обстановкой.

Северный ветер в последний раз обдул моё лицо, бросив в него горсть колючего снега, а северные звёзды в сужающийся створ закрывающейся двери подбадривающе мерцнули: «Держись, Димка!» И началась жизнь на колёсах.

— Дмитрий Михайлович! Дмитрий Михайлович!

Он открыл глаза. Рядом с ним, тряся его за плечо, стоял дежурный врач и девушка-регистраторша.

— Пойдёмте, я провожу вас в душевую, а затем в палату, — сказал врач.

— Да я сегодня уже принимал душ.

— Всё равно. У нас так положено, что все больные обязаны принять душ и переодеться в наше бельё.

«Ну вот, уже и больной!» — невесело подумал он. Потом встал и, подхватив свою сумку с вещами, пошёл за доктором. Через полчаса он был одет в больничную пижаму и помещён в четырёхместную палату, где спал всего один сосед.

«Утром познакомлюсь», — подумал Дмитрий Михайлович. «Утро вечера мудренее, — откуда-то пришло на ум, и он закончил эту пословицу многим людям неизвестными словами: — Кобыла мерина удалее!»

Лёг на кровать. Спать не хотелось. Наплывали воспоминания полувековой давности.

Город Вологда! Затем суточное болтание по Московской окружной железной дороге. Реутов — пригород Москвы. И опять неизвестно сколь длительное стояние.

Заместитель командира полка по политической части майор Сидоров, войдя в вагон, ругнулся.

— По всему видно, что попали мы суток на трое. Чёрт возьми, конец войны, а у нас всё ещё неразбериха кругом! Чем заниматься будем, соколы вы мои? — обратился он к нам.

— Разрешите обратиться, товарищ майор? — спросил я.

— Давайте, товарищ младший лейтенант, обращайтесь.

— Разрешите увольнение в город. Жену брата нужно найти.

— Это где ты её в Москве искать-то будешь? И зачем? А где брат?

— У меня примерный адрес есть. Я ей хочу передать свой продовольственный аттестат. Сын у неё семимесячный, а с продуктами питания плохо. А Николай, брат мой, на фронте. С первого дня воюет.

— А он что, не может ей свой аттестат послать?

— Так он, товарищ майор, сержант. Они на фронте-то и познакомились.

— Как добираться до города будешь?

— Так было бы разрешение, а как добраться — найду.

— Хорошо! Сейчас 13:00. К 24-м часам быть на месте. Времени хватит? — спросил майор, выписывая документ.

— Ну давай! Передавай привет фронтовичке. Да… — он попридержал меня, готового сорваться с места. — Вот, передай ей подарок от нас, — и он достал из походного рюкзака, стоявшего под столом, буханку хлеба, две банки тушёнки и две банки сгущённого молока. — Малец-то, наверное, молочко сладенькое любит? Давай, беги!

Майор отвернулся, но я заметил, как на его глаза навернулась слеза. Вся семья майора погибла в начале войны. Погиб и годовалый внук.

— Есть! — ответил я.

Быстро прихватив заранее приготовленный рюкзак с продуктами, запихнув туда же завёрнутые в чистую нательную рубашку продукты майора, я выскочил из вагона. Навстречу шёл железнодорожник, держа в руках молоток на длинной ручке, которым он что-то там простукивал под вагонами.

— Скажите пожалуйста, — обратился я к нему, — как тут можно до Москвы добраться?

— А вон, иди к платформе, — он указал направление рукой. — Повезёт, на пригородный попадёшь. Он должен был уже пройти, но что-то задерживается.

— Спасибо! — крикнул я на бегу.

Как это ни удивительно, но мне повезло. Я успел на поезд. Правда, он больше стоял на каких-то станциях, разъездах, а то и прямо в поле, но уже через два часа я был на Курском вокзале. В справочной узнал, как доехать до улицы Осипенко. Оказалось, совсем несложно: на метро до библиотеки Ленина, а там на трамвае — прямо до улицы Осипенко.

Я быстро нашёл нужный дом и, поднявшись на третий этаж, квартиру. Звонок не работал. Постучал в дверь. Потом ещё раз. За дверью послышались шаркающие шаги, и дверь открыл очень пожилой человек с женским тёплым платком на плечах.

— Вам что надо, молодой человек? — спросил он, глядя на меня подслеповатыми глазами.

— Макеева Люся здесь живёт?

— А Вы, собственно говоря, кто?

— А Вы, кто? — вопросом на вопрос ответил я.

— Я — её папа, Аркадий Семёнович Макеев. А Вы?

— Лейтенант Сверлов, — представился я и после небольшой паузы добавил: — Дмитрий, брат Николая.

— Так что же Вы стоите в дверях? — засуетился старик. — Проходите, проходите!.. Извините, не предлагаю раздеться, у нас здесь очень холодно. Проходите сюда, — и он пошёл по длинному коридору коммунальной квартиры.

Миновав большую кухню и дойдя до последней двери коридора, мой провожатый открыл её, приглашая меня войти внутрь.

— Люся! — позвал он дочь, — тут к тебе от Николая пришли.

Из-за ширмы, разделяющей большую, пустоватую комнату пополам, вышла молодая симпатичная женщина. Она с интересом глядела на меня.

— Вы от Коли?

— И да, и нет, — ответил я. — Я — его брат Дмитрий.

— Ой, Дима! Мне Коля много рассказывал о Вас. Какими судьбами Вы в Москве?

— Наш эшелон идёт на фронт. Здесь, в Подмосковье остановились, вот я и решил наведаться к Вам. Хоть познакомиться с Вами и Колиным сыном. Его, кажется, Валентином зовут?

— Валькой! Да Вы раздевайтесь! Папа, пойди кипяточку принеси, — громко обратилась она к сидевшему за столом старику, — чайку попьём.

— Да-да, Люсенька, я сейчас сбегаю, — и он своей шаркающей походкой медленно направился на кухню.

— Папа у меня — профессор консерватории, регент московских церквей. Совсем ослабел от недоедания и холода, стал плоховато слышать и видеть. Но врач сказал, что при нормализации питания всё восстановится. А в Москве так трудно с питанием… Хорошо, что у меня молоко для сына есть. Его так много, — застеснявшись вдруг, сказала она, — что я и папу им иногда подкармливаю.

Я, снимая шинель, замер, услышав эти слова.

— Да вон туда, на гвоздик повесьте, — она указала на стенку рядом с дверью.

— Так, Люся, давай на «ты». Хорошо? А то как-то неудобно получается. Как будто мы чужие люди.

— Давайте, то есть давай. Проходи сюда за ширму, — позвала она меня, — тут мой касатик спит.

На железной кровати спал крупный мальчик с большими, пухлыми щёчками. Его ротик был приоткрыт, и лицо выглядело таким спокойным и забавным, что я непроизвольно улыбнулся.

— Правда хорошенький? — спросила Люся.

— Не то слово, — ответил я. — Спокойный?

— А чего голосить? Мама всегда под рукой, рядом. Молокозавод, — она показала на свою грудь, — работает; дай Бог, и дальше, без перебоев. Чего нервничать? Вот только холодновато. Но тут уж ничего не сделаешь. Все в нашем доме мёрзнут. Я дала объявление на обмен квартиры. Хочу подобрать что-нибудь потеплее, пусть и поменьше.

В комнату вошёл Аркадий Семёнович, неся горячий чайник и подставку для него. Он положил её на стол, поставил на неё чайник, а затем, подойдя к комоду, стал доставать оттуда стаканы.

— Вот только заварка у нас морковная, — извиняющимся голосом произнёс он, — Но зато у нас остался ещё кусочек рафинада. Это мне в церкви дали, — с гордостью добавил он.

Я вышел из-за ширмы, подошёл к двери, где на полу лежал мой вещмешок, взял его, развязал тесёмки и, подойдя к столу, стал выкладывать на него продукты: хлеб, тушёнку, сгущёнку, сахар, приличный кусок сала, который дал мне Пашка, знавший, что я хочу пойти в Москве к жене брата. Затем достал отдельно завёрнутые в рубашку продукты майора.

— А это наш замполит просил вам передать. У него все родные погибли, и он, когда узнал, что у тебя, — я повернулся к стоящей у ширмы Люсе, — есть сынок, то просил передать это тебе. А вот тут ещё и хозяйственное мыло есть, — достал из кармашка два больших куска хозяйственного мыла.

— Да ты прямо Харун-аль-Рашид, — проговорила Люся. — Такое богатство, что смотреть страшно.

— А на него смотреть не надо, — засмеявшись сказал я, — Это всё надо съесть для пользы дела. Но, я не за этим пришёл, — и полез в карман гимнастёрки. — Вот тебе мой продовольственный аттестат. Хотел отослать маме в Архангельск, но она сказала, чтобы я передал его тебе. Тебе нужнее.

Люся как-то осторожно подошла к столу, взяла в руки продовольственный аттестат, внимательно посмотрела на него и прижала его к лицу. Потом, повернувшись ко мне, обняла меня и стала целовать куда-то в шею, и я почувствовал, что её слёзы потекли мне за шиворот.

— Ну что ты, что ты? — сказал я, отстраняясь от плачущей Люси. — Всё нормально! Так и должно быть!

— Ты понимаешь, что спасаешь не только меня с малышом, но и моего папку?

— Никого я не спасаю, и не надо делать из меня святого. Ты этот аттестат, между прочим, тоже заслужила своим участием на фронте.

— Да кому это интересно!? — успокаиваясь ответила Люся. — Тут каждый о себе только и думает. Что-то совсем люди одичали. А в