Илья Коган

Улица Горького

Фантасмагория

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Редактор Елена Полякова

© Илья Коган, 2018

Это повесть о невероятных приключениях жителей одной, не самой большой и не самой главной улицы подмосковного городка, повесть, в которой правда прячется под маской лукавого вымысла.

Моя смешливая память уведет вас в далекое и суровое время, над которым лучше смеяться, чтобы не плакать. Переверните страницу — и за мной!

16+

ISBN 978-5-4493-6063-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Улица Горького
2. Улица Горького
   1. Пролог
   2. Глава первая
   3. Глава вторая
   4. Глава третья
   5. Глава четвертая
   6. Глава пятая
   7. Глава шестая
   8. Глава седьмая
   9. Глава восьмая
   10. Глава девятая
   11. Глава десятая
   12. Глава одиннадцатая
   13. Глава двенадцатая
   14. Глава тринадцатая
   15. Глава четырнадцатая
   16. Глава пятнадцатая
   17. Глава шестнадцатая
   18. Глава семнадцатая
   19. Глава восемнадцатая
   20. Глава девятнадцатая
   21. Глава двадцатая
   22. Глава двадцать первая
   23. Глава двадцать вторая
   24. Глава двадцать третья
   25. Глава двадцать четвертая
   26. Глава двадцать пятая
   27. Глава двадцать шестая
   28. Глава двадцать седьмая
   29. Глава двадцать восьмая
   30. Глава двадцать девятая
   31. Глава тридцатая
   32. Глава тридцать первая
   33. Глава тридцать вторая
   34. Эпилог

Улица Горького

Пролог

Северное Чертаново. Наши дни.

Ветер играет полосками жалюзи. Солнечный луч, пробиваясь сквозь окно, расщепляется на все положенные ему цвета. А за окном назойливо гудят торопящиеся за всякой ерундой машины. И только трамвай, словно громадный смычок, ползет по рельсам, заставляя их петь собственную песню. «Мы зна-аем, куда!.. Мы зна-аем, куда!..»

— Не отвлекайся! — говорю я себе. — Ты же уже все придумал! Осталось только записать!»

Я довольно потираю руки. И вспоминаю Высоцкого: «Меня сегодня муза посетила…». Ну да, и у меня — «посидела, посидела и…». И прошелестела простуженным голосом: «А чего б тебе не написать историю Анны Болейн?».

— А почему не про Чингачгука! — ответил я не очень интеллигентно.

— Про него уже и написано, и снято! — просипела муза нетерпеливо. — Ты давай про Анну!

Она подозрительно посмотрела на меня.

— Ты хоть знаешь про такую?

— Э…э… — смущенно заерзал я. — Я же делал фильм «История Средних веков». Но до Анны не дошел — деньги у фирмы кончились…

— Значит, ты чистый лист. Tabula rasa…

Повозившись за пазухой, моя гостья достала оттуда два яблока — а я-то думал, там что-то другое.

— Съешь! — предложила она. — Открой третий глаз!

Уж не знаю, какой там глаз открылся, но я увидел Ее. Не то чтобы красавицу: лицо продолговатое, худощавое, скулы высокие, рот узкий.

Не в моем вкусе… Но решительный подбородок. И глаза — черные, яркие. И чуть заметная улыбка.

А между тем я ел второе яблоко, и теперь к изображению добавился звук: словно диктор в голове озвучивал начерно смонтированный фильм:

— Эта женщина перевернула историю целой страны, очаровала короля настолько, что ради нее он пошел наперекор Папе Римскому и поменял веру…

Ого! Хороший подарок мне сделала муза. Прямо как Пушкину. Прямо хоть хватай гусиное перо и строчи на папирусе, на пергаменте, на бересте — на скрижалях, одним словом.

И вот пальцы опускаются на клавиатуру — от каждой руки по одному. Легко-легко поддаются клавиши. И на мониторе появляются черные и четкие слова.

«Будильник, зараза, трезвонил ровно в семь. Кирпича на него не было…»

— Господи! Что это! Может, муза чего-то недоговорила, и путь к моей Анне лежит через реки и моря, через запад и восток, через дни и годы, нанизывая, словно мясо на шампур, былое и думы, дела давно минувших дней и рассказы речистых былинников.

Я подумал, подумал и махнул рукой по клавишам. Взвейтесь кострами, синие ночи, лейся, лейся, ключ отрадный, журчи, журчи свою мне быль. Пальцы полетели, подчиняясь импульсам подкорки, в голове застучало: «Отворитеся! Отопритеся!» и «А не то мы вам ворота разнесем!». И вошло Оно — отряхивая с себя венки и древесную труху, календарные страницы и целлулоидный серпантин запечатленных мгновений.

Я впустил на монитор прошлое.

Глава первая

Давным-давно.

Будильник, зараза, трезвонил ровно в семь. Кирпича на него не было… И сразу же начинали петь гудки. Солидный, басовитый — Триста четвертого завода. Пожиже — фабрики Петра Алексеева. И совсем тоненький — «Иголки». Кунцево звали на работу.

— За что? — каждый раз спрашивал я себя. — Почему я должен вставать в такую рань?

— Мне же в третью смену! — умолял я маму.

— Уроки делать! — мамин голос был беспощаднее заводского гудка.

В эту минуту мама казалась мне самым недобрым человеком на свете.

— Ну, еще минуточку! — зарывался я головой в подушку. — Еще чуть-чуть!

Но мама уже гремела посудой, уже пахло керосином, и шипел доходяга-примус. Брат Мишка, который спал рядом, на стульях, приставленных к дивану, острыми коленями расчищал себе путь к моему месту. Приходилось выбираться из-под груды наваленных на нас телогреек и торопливо натягивать тысячу одежек. Холодно же! Клацая зубами, я разбивал кружкой лед в ведре, черпал на донышко и слегка смачивал лицо, ухая, чтобы мама лучше прочувствовала. Не лето же!

— Какие зубы! — отмахивался я от нее. — Кто чистит зубы зимой!

Торопливо заглотав приготовленный мамой завтрак (а она вставала всякое утро, чтобы накормить меня), я доставал ненавистный учебник. И что же? Так я и знал! Меня уже поджидал бассейн с вливающейся и выливающейся водой. Какое мне до нее дело! Я и плавать-то не умел.

Мстительно обмакнув перо в непроливашку, я калякал прямо на странице учебника:

Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!

Журчи, журчи свою мне быль…

Вот! Пусть знают! А то думают, будто Пушкин сидел перед фонтаном Бахчисарайского дворца и складывал столбиком литры и кубические метры.

Решительно затолкав учебники и тетрадки в парусиновую сумку, я объявлял:

— Пойду к Дорохину делать уроки!

Мама не возражала. Жалела нервы. И у нее давно уже было подозрение, что ее старший сын не самый умный на нашей улице. Но деловитый, деловитый. Вон как шустро напяливает на себя старенькое (ох, какое старенькое!) пальтишко и твердой рукой толкает заиндевелую дверь.

Только открыть дверь не каждый раз получалось. Наш дом стоял в низинке, и в оттепель талая вода подступала под самый порог. Ночью она замерзала, и тогда мама стучала в стенку соседа:

— Петя, отколупайте нас.

Дядя Петя Иванов стучал ломом, отплевываясь от ледяных брызг, и я протискивался в тощую щель. И становился одной из унылых теней, плетущихся на постылую работу.

В то утро я, как всегда, протиснулся в отколупленную дядей Петей щель и понуро поплелся к калитке. Снега было «по самое немогу», как говорил сосед. Снег хрустел под валенками, а иногда сыпался с сосновых веток. Прямо за воротник, зараза. Вместе с замерзшими иголками. Пахло морозом и лошадиными «яблоками». Видно старый Мендель проехал. Значит, опять колонка замерзла.

А на улице старик Обливанцев собачился со стариком Жолниным.

— Японский бог! — кричал Обливанцев. — Я тебе руки обломаю!

Как стояла, так и стоять будет!

— Ишь ты хозяин земли русской! — отвечал Жолнин.

— Куркуль проклятый! У тебя же снега зимой не выпросишь!

— Свой иметь надо!

Это у них вместо утренней зарядки было. И все из-за сосны, которую старик Жолнин норовил спилить. Потому что за нее платить надо было.

Это недавно придумали: налог на деревья, которые росли во дворах и на улице. За дворы платили хозяева. А за улицу все, кто на ней жил. Вот старик Жолнин и злобствовал.

— С какой это такой радости я должон платить за твою жердь!

— А с такой, что мои сыновья за твою жопу жизни положили!

Все знали, что до войны к сосне привязывали гамак для сыновей Обливанцева. Сыновья на войне погибли. Оба. А остатки гамака так на сосне и болтались.

— Оно, конечно, — подумал вслух сосед дядя Петя Иванов. — Память — дело святое. Только нет у нашей улицы денег. Ну, нет! И все тут!

— Все равно! — подала голос соседка тетя Маруся Курылева. — Надо же людями быть!

— Люди те, у кого гроши есть! — услышала ее другая соседка, тетя Ханна Кракова. — А нам людями быть не по карману!

Мне такие разговоры не нравились. Советская власть знает, что делает. Так нас учили в школе. И так по радио передавали.

Хотя, конечно, лишних денег ни у кого не было. Да и не лишних тоже. Жили бедно, как все после войны. Ну, может, чуть получше, чем мы с мамой. А тут еще эти деревья…

Я вспомнил, как мама по ночам кряхтела да охала. У нас ведь и было то всего две дохлых сливы. Зато вся улица была утыкана соснами. И дубы во дворе росли. Это сколько ж надо за них платить!

— Пилить! Пилить! — орал тем временем старик Жолнин. — А то как в лесу живем! Один скрып кругом!

А сосны, и правда, скрипели. Даже когда ветра не было. Но скрип этот был какой-то домашний. Как говорила мама, уютный.

Я посмотрел наверх. Сосны чуть качались и скрипели. А потом я посмотрел вниз. И вот те раз!

Протоптанную в снегу тропинку лениво пересек кот. Мало того, что черный-пречерный, так он еще тащил в зубах здоровенную крысу.

— Кыш! — заорал я не своим голосом: свой-то еще не проснулся. — Пошел вон, Кышмыш! Пропади ты пропадом, окаянный!

Но кот хоть бы что. Плевать он на меня хотел. И на имя свое не откликался. Словно всем своим видом показывал: «В гробу я вас видел!».

Делать нечего. Пришлось обойти соседний дом, где жила подружка Карина. И потопать мимо «Вороньей слободки» — так Каринин папа почему-то называл деревянную двухэтажку, под завязку набитую разным народом. Там жили Михайловы, Бурлаки, Кирилловы — всякой твари по паре.

Я шел себе и шел, загребая снег ногами. И мне бы так идти и идти, сначала к Дорохину, потом в школу, потом домой, Как каждый день получалось. Но сегодня что-то видно пошло не так. Потому что я вдруг услышал сначала какое-то карканье, а потом окрик:

— Пацан! Эй, пацан!

Смотрю, а на крыльце «Слободки» что-то черное. И оно каркает «Кра-кра-кра!». Еще смотрю, а это человек в черном ватнике, черной ушанке и с черным мешком за плечами. Сидит, согнувшись, и кашляет. Будто ворона каркает. Мне бы пройти мимо, да любопытство заело. Стою и смотрю. И не знаю, что это ключик поворачивается, и открывается дверь, в которую лучше бы даже голову не совать.

— Пацан! — снова позвал меня черный человек.

Что-то мне говорило, что надо бежать, только ноги непослушно несли к крыльцу.

— Ты здешний? — спросил черный человек.

— Ну…

— Лапти гну!.. Скажи-ка, Бурлаки все еще в этом доме живут? На втором этаже?

— Ну…

— Кончай нукать!.. Поднимись лучше наверх и вызови Иру!

— А что сказать?

— Скажи, отец внизу ждет!

— Какой отец?

Весь двор знал, что Иркин отец без вести пропал. Они и письмо об этом получили. И по сто сорок рублей им платили. В месяц. На что активистка Ковалева каждый раз ворчала: — Знаем мы этих пропавших! Небось, в плену отсиживались!..

И вот он сидит на крыльце и кашляет. Живой. Правда, черный весь какой-то.

— Скажи, пусть мать подготовит!

Вообще-то я любил приносить новости. Помню, как в эвакуации тетка Фрима зверем выла, когда принесли похоронку на ее дядю Борю. А я быстренько-быстренько побежал на кладбище, где играли мои двоюродные сестры, и еще издали им кричал: — Жанка, Верка, вашего отца убили!

— Эй! — снова окликнул меня человек. — Ну, чего заснул! Ступай! — торопил он меня.

Деваться некуда — пополз я наверх. Не успел до двери добраться, навстречу мне Ирка с портфелем. В школу собралась.

— Ты куда? — спрашивает.

— Там к тебе мужик. Говорит, отец…

— Ой! Какой такой отец?

— Всамделишный! Велел тебя позвать.

— Мамочки! — Ирка аж портфель уронила. Вместе с непроливашкой в мешочке. Она что-то еще трендела про отца, который на фронте пропал, но я уже не слушал — смотрел как разливается по полу фиолетовое пятно.

— А потом и сестра Лида спустилась. И мама ихняя… Только она тут же на пол свалилась. Пришлось им ее отпаивать чем-то…

Это я уже активистке Ковалевой рассказывал. Вцепилась в меня, как только я со двора вышел. И давай приставать: что за черный человек? И о чем я с ним трепался?.. Мне бы язык прикусить, да она, зараза, знала, где мое больное место.

— Хочешь, чтобы я в школу пошла и рассказала, где на самом деле твой отец?

Да не хотел я! Конечно, не хотел!

Мой отец тоже считался пропавшим без вести. Так я в школе говорил. На самом-то деле… На самом-то деле он был… Ну, где он был на самом деле, я не мог сказать. Одно время классная приставала, почему я плачу за учебу, ведь дети погибших освобождены от платы. Но потом отстала — видно, о чем-то догадалась… А потом шелапут Головешка распустил слух, что мой отец — разведчик, работает в какой-то вражеской стране. Может, кто и поверил. А, может, нет…

— К Бурлакам, говоришь? — допытывалась Ковалиха. — Отец, говоришь? Интересное дело! Сбежал? Или отпустили? Это надо провентилировать!

Ишь, какое слово придумала! А глаза у самой загорелись. Как у кота Кышмыша, когда он на охоту выходил.

— Ты смотри, — говорит, — если что заметишь, сразу сигнализируй!

— Жди больше! — подумал я про себя. Хотя понимал, что отвязаться от Ковалихи будет ой как непросто! Даром что ли была она активисткой. «Беспартийной большевичкой», как себя называла. Да еще «красной косынкой». Потому как первой на митингах горло драла. И первой на займы подписывалась. У себя на почте, где работала. И на нашей улице. Следила, чтоб никто не отлынивал. А когда война началась, по домам ходила. Проверяла, все ли приемники сдали. И не слушает ли кто вражескую пропаганду.

— Усек? — ткнула она в меня пальцем. Чуть в глаз не попала. —

Ты ж, поди, уже комсомолец! Классового врага под землей чуять должен!

Комсомольцем я был целых два месяца. Осенью на комитете меня приняли. Хорошо, что про отца не спрашивали. А классовых врагов я, конечно, терпеть не мог. Когда по радио пели «Орленка», слезы на глаза наворачивались. Особенно на словах:

Не хочется думать о смерти, поверь мне,

В шестнадцать мальчишеских лет.

Зато потом меня что-то прямо приподнимало. И я во весь голос подхватывал:

Орлёнок, орлёнок, идут эшелоны,

Победа борьбой решена.

У власти орлиной орлят миллионы,

И нами гордится страна!

И я, правда, гордился. И не мог простить врагам гибель Чапаева. И по тыщу раз бегал в кино — смотреть, как два бойца лупят немецких фашистов.

Вот только считать Иркиного отца врагом у меня никак не получалось. Хоть он был черным-пречерным. И кашлял, как ворон. Но как он плакал, когда Иркина мать обнимала его. И как они втроем поднимали его по лестнице, и он еле-еле одолевал каждую ступеньку, и его мешок колотился по перилам. И как он на самом верху повернулся ко мне и прохрипел: — Хороший ты человек, пацан!

Какой же я хороший? Испугался Ковалиху, и все ей выложил. Что теперь будет? Какую пакость она устроит Бурлакам? И кем я буду после этого?

Нет. Что-то в нашем мире не так!

Только я подумал об этом, как ветер зашумел в соснах, и мне за воротник опять посыпался колючий снег. Под солнцем пробежала серая тучка, а потом опять стало светло. И как будто не так холодно.

Смотрю, а кот Кышмыш уже перебрался через улицу Горького и теперь протискивался во двор к моим теткам. Крыса свисала у него из зубов, и хвост ее подметал снег на нетоптаной дорожке.

— Ой! Что сейчас будет! — выдохнул я.

И точно. Кышмыш аккуратно опустил дохлую крысу на крылечко принялся в сторонке вылизывать шерсть, Вид у него был очень довольный. Добытчик как-никак.

Только долго гордиться собой ему не дали. Тетка Рейзл вышла из дома с помойным ведром.

— Гва-алт! Кры-ыс!

Ее крик разбудил галок, мирно дремавших на снежных ветках. Они заметались, как оглашенные, вопя на все Кунцево.

Но куда ж им было до моей тетки.

— Штинкенде кот! — орала она. — Гейт аруйс! Ин дрерд! Чтоб ты гешволн был! Я не знал, что такое «гешволн», но что кот вонючий и чтоб он провалился — это я понял.

— Бренен золст ду а файер!

— Это уже тетка Фрима пожелала Кышмышу гореть в огне.

— А рихн дайне тате! — помянула она его отца. Хорошо, что не мать.

— Вус? Вер? — прошамкала выглянувшая в дверь бабка Злата

Углядев крысу, она ухватила ее за хвост и метнула за забор — во двор соседей Жолниных. А старик Жолнин как раз возился там с охапкой дров. Не говоря худого, он ухватился за тот же хвост и шваркнул крысу дальше — во двор к Фетисенковым. Там Шурка Киселев отваливал сугроб от своего «Москвича».

— Крысы идут, — посмотрел он на небо. — А обещали снег.

Не долго думая, он подхватил дохлячку лопатой и метнул на улицу. И попал…

— Здравствуй, жопа, Новый год! — проворчал дядя Мешварг, отряхивая пальто и закидывая крысу через забор доктора Брука. Там кто-то завизжал — наверное, девочка Софа, докторова дочка.

А дядя Мешварг стал что-то втолковывать Шурке Киселеву, да так горячо, что Шурка даже метать снег перестал. Он слушал, а дядя Мешварг скакал вокруг него и руками подергивал, словно вожжи дергал.

— И куда это он скачет? — задумался вслух дядя Петя Иванов. И даже снег перестал разгребать.

— Не иначе, на бега его агитирует!

Вся улица знала, что сосед Мешварг ездит на бега и как-то там играет. И, видно, кое-что с этого имеет. Потому что его тетя Маня перестала торговать квасом на Можайке. А зимой нарядилась в теплую шубу.

— Цигейка! — поджав губы, сказала мама.

А, главное, налог за деревья он уплатил. За свои. А на уличные он еще не собрал. Дядя Петя вздохнул.

— Собьет он нашего Шурку с панталыку. Запросто. У того ведь и так ветер в голове!

Да бог с ним, с Шуркой! — подумал я. Мне сейчас не до него было. Я все не мог выбросить из головы Бурлака и Ковалиху. И свою трусость, которая, чует мое сердце, дорого кому-то обойдется. Думать-то я думал, а ноги переставлять не забывал. Надо же было идти к Дорохину. Уроки делать.

Глава вторая

Калитка у Дорохина была с секретом. Стоило открыть ее, и в доме трезвонил звонок. Чтобы все знали: кто-то идет. Это Женькин отец так придумал. Он же был на все руки мастер. Правда, у Женькиной мамы от наших звонков вечно голова болела.

Так что приходилось шустрить. Раз — и я на крылечке! Два — и уже топчусь в сенях, сбивая снег с валенок.

— А, титан мысли пришел! — встретил меня Женин брат Толик.

— Отец русской демократии! — ответил я ему.

Это у нас такой пароль был. Вместо «здрасти-до свиданья!» перекинуться парой знакомых строк. Он мне из «Золотого теленка». И я ему:

— Грузите апельсины бочками!

— Да ладно вам, книгочеи! — остановил нас Женька. И сунул мне в руки какой-то болт с насаженной на него гайкой. Он знал мою привычку что-то крутить-вертеть. А потом доходчиво объяснил, на какой минуте пешеход догонит поезд, вышедший из пункта «А».

Только сегодня я плохо его понимал. Не то, чтобы полным придурком был. Так, на четвертинку. Да голова моя была забита другим.

— Ты чего смурной такой? — спросил Женька.

И я все ему и выложил. И про Иркиного отца, и про Ковалиху. И про ее приказ следить за Бурлаками.

— Да… — сказал брат Толик, слышавший мой рассказ. — Влип ты, как кур!.. А твой Бурлак, видать, из мест отдаленных прибыл.

— Из каких? — не понял Женька. Откуда ему было знать, его же отец не сидел.

Брат Толик чертил что-то на большом листе ватмана. Он только что окончил институт и работал архитектором. В какой-то конторе, как он говорил. А иногда и дома.

— А, может, у него минус? — подумал вслух Толик.

— Какой такой минус? — теперь уж не поняли ни Женька, ни я.

— Эх вы, темнота! Это когда людей отпускают, только запрещают им жить в городах. Кому — в трех. Кому — в десяти. А кому — в целых ста! Так и пишут: «минус сто!».

— Ничего себе! — присвистнул Женька.

А я испуганно спросил:

— Думаешь, Бурлак «минус сто»?.. Чего же делать?

— А ничего! — сказал Женя. — Без нас разберутся!

Брат Толик выглянул из-за своего ватмана и почему-то вздохнул:

— Комсомолец!..

А потом повернулся ко мне:

— Зайди потихоньку к ним и расскажи про Ковалиху!

— После школы, — обещал я.

Но, как говорила мама, человек предполагает…

— Хиксосы, стройся! — скомандовал историк Василь Васильевич. И придирчиво осмотрел нашу шеренгу.

— Равняйсь!

Еще в пятом классе мы узнали, почему он называет нас хиксосами. Оказывается, племена гиксосов в каком-то затертом веке вторглись в Древний Египет и сколько-то там веков безобразничали в нем. Зато они научили египтян воевать на колесницах.

— Смирно! — громче прежнего проорал историк. — Обалдевать знаниями шагом марш!

И мы послушно потопали в дверь нашей мужской семилетки. Но я не успел в нее войти. Потому что Василь Васильевич взял меня за шкирку и прошипел:

— А ты — к директору!

На меня как будто потолок обвалился. За что? Что я такого сделал?

Николай Григорьевич не стал ничего объяснять. Он просто помахал перед моим носом бумажонкой с корявыми буквами.

— Твое?

Я только ниже опустил голову.

— Положи портфель и ступай за матерью!

Зря говорят: «Книга — источник знания». Для мелких пакостников это еще и способ вляпаться в очередную беду. Пару дней назад я дочитал книгу какого-то Яна «Батый». Очень там было завлекательное место, когда рабы восстали против то ли бухарского, то ли хорезмского шаха и вырвались из тюрьмы. Они сорвали с себя железные ошейники, на которых было выбито клеймо «Навеки и до смерти». Ошейники переделали в кинжалы, а к надписям добавили пять слов. Получилось: «Навеки и до смерти ненавидь шаха и его палачей». Во как!

Я не нашел ничего лучшего, чем запечатлеть на листочках запавшую в душу фразу. Правда, с небольшими изменениями. Но какими! «Навеки и до смерти ненавидь немку и ее палачей!». Уж не знаю, что плохого сделала мне бедная Ольга Никифоровна. Просто захотелось выпендриться. А Юрка Головань поплевал на мои листочки и пришлепал их к стенке. «Ничего страшного! — подумал я. — На Головешкиной слюне долго не провисят!».

Да вот беда. Головешкина слюна оказалась крепче всякого клея. Первоклашки, учившиеся в первую смену и уже умевшие читать, дружным хором долдонили на всю школу:

— Навеки и до смерти ненавидь немку и ее палачей!.. Навеки и до смерти ненавидь немку и ее палачей!

И так до посинения. Пока их радостный хор не долетел до учительской. Следствие было коротким: такой безобразный почерк имел только одного хозяина.

Николай Григорьевич славился своим умением вышибать слезу. Стоило очутиться перед ним даже самым отчаянным головорезам, как глаза их превращались в соленые фонтаны.

— Посмотрите на себя! — говорил он. — Где ваши отцы? В чистом поле ваши отцы! Только птицы кричат над ними… И что же они кричат? «Зря, кричат, положили вы жизнь за эту мелкую шпану!».

Где-то он находил такие слова…

Я хлюпал носом, честно признаваясь в зловредном влиянии татаро-монгольского Батыя. Книга, мол, попутала.

— Хм… Так ты читатель? — удивился директор.

— Читатель, читатель, — подхватила «русачка» Клавдия Ефимовна. — Думает, я не вижу, как он книгу под партой прячет. Прямо посреди урока!

Бедная мама только губами шлепала. Как рыба. Сказать-то ей было нечего. Меня и дома от книги было не оторвать. На все мамины просьбы сходить за водой или помойку вынести, я отвечал одно: «Сейчас! Сейчас дочитаю!». И не поднимался, пока мама на стену не лезла.

— А еще он дрова пилить не любит! — ябедничала «русачка». — Ребята вкалывают, а он в сторонке посвистывает…

Ну, уж это она загнула. Свистеть я тогда совсем не умел.

Всю дорогу домой мама молчала. Это было как-то не похоже на нее. В темноте я не видел ее лица и не мог понять, уж не плачет ли она? Только этого мне не хватало. И так муторно. Я все гадал, какие пакости ждут меня теперь. Ясно же, что навеки и до смерти мне по-немецкому больше двойки не светит. Стану я обмылком — вроде Мурнева, об которого только ленивый ноги не вытирал. И друзья мои будут делать вид, что ничего страшного со мной не случилось и что обычное дело оставаться на второй год.

Мама долго не могла уснуть. Все крутилась и вздыхала. И бормотала:

— Айн гот веймс…

В смысле «один бог знает». А что «бог знает», не договаривала. Может, он знает, чем платить за деревья. Хотя вряд ли. Но одно точно: что из меня выйдет — один бог знает.

И мне не спалось. Не только из-за «навеки и до смерти». Я вдруг вспомнил, что не зашел к Бурлакам и не предупредил их. Что-то теперь будет?

Утром я без маминого понукания вынес помойное ведро. Быстро шваркнул то, что там было, в мусорный ящик и рванул к «вороньей слободке». Поднялся по лестнице и постучал в дверь к Бурлакам. Сначала тихонько, чтобы соседи не слышали. Потом громче. Потом ногами. Потому что никто не открывал. «Спят что ли, сони? — подумал я. — Ирка же в первую смену учится!».

— Ты что, обалдел? — высунула голову Иркина сестра Лида. — У тебя горит?

И тут же пооткрывались двери у Кириловых, у Ефимовых, у Михайловых.

— Горит? Где горит? — загалдели соседи. Но Лида схватила меня за плечо и втащила в дверь.

— Ты к Ирке что ли? Так она давно ушла.

— Не-а… — замотал я головой. — К отцу.

— С чего это? Какие у тебя с ним дела?

— Надо!

— Валенки отряхни! — сунула она мне веник.

А тут и сама Рыбачиха вышла.

— Ранний гость, — говорит. — Тебе чего?

— Сказать надо.

— Ну, так говори!

— Не вам…

— А, пацан… — выполз из комнаты Бурлак. Сегодня он не был таким черным. И таким страшным. Просто каким-то усталым. Больным, наверное. И дымил «Беломориной». Как паровоз.

— Что хорошего скажешь?

— Да ничего…

Я хотел сказать: «ничего хорошего!» А сказал только:

— Ковалиха…

Он пожал плечами, но Бурлачиха и Лида сразу все поняли.

— Узнала, гадина! От кого?

У меня чуть не вырвалось мамино «Хвейс!». В смысле, «Я знаю?». Но успел спрятать глаза куда подальше. Во рту стало сухо-сухо. И смог чуть слышно выдавить:

— У вас что — «минус сто»?

— Что? — в один голос спросили женщины. Но Бурлак только усмехнулся:

— Минус тридцать девять…

— Ковалиха будет копать! — догадалась Лида.

— Уезжать мне надо! — выдохнул дым Бурлак. — И поживее! И поглубже!

Но и жена, и дочь замахали на него руками:

— Тебе лечиться надо! А где ты там хороших врачей найдешь!

— Да уж как-нибудь…

Все трое завздыхали, загрустили. А я стал потихоньку пятиться к двери.

— А доктор Брук! — вдруг вырвалось у меня.

— Такой Брук один на всю страну, — вздохнула Бурлачиха.

— Спасибо, пацан! — проводил меня Бурлак. — А ты и, правда, хороший парень!

— На нашей улице все хорошие! — вырвалось у меня. Хотя и не особенно верил в это.

Дядя Петя Иванов, как всегда, возился со снегом. Этой зимой его было завались.

— Это что? — спросил он меня. — Бурлак домой заявился?

Я молча проглотил слюну.

— Сбежал? Или отпустили?

Я еще ниже опустил глаза.

— Как бы Ковалиха не проведала. А то быть беде на нашей улице!

Старик Обливанцев тоже расчищал тропинку возле своего крыльца. И тоже спросил:

— Сбежал? Или отпустили?

И тут же из двери выскочила Обливанчиха.

— Саша! Сережа! — приложила она ладонь козырьком ко лбу. — Пора и вам придти!

— Мамаша! — потащила ее обратно дочка Тоня. — Сколько раз говорено: не придут они! Скажите спасибо, что хоть я вернулась!

У Обливанчихи в войну погибли два сына. Вот у нее крыша и съехала. А дочка Тоня выжила. Хотя тоже была на фронте. Во дворе ее так и звали: «фронтовичка».

— Японский бог! — проворчал старик Обливанцев. — Как бы этот враг рода человеческого не узнал!

«Это он про Жолнина!» — понял я.

Вечером к нам заявилась тетя Ханна Кракова.

— Дора! — объявила она, — Вы слышали, к Бурлакам муж вернулся! А?.. Из лагеря, говорят. В плену был, а потом отсиживал… Может, и мой тайерер Мося тоже где-нибудь…

Она не договорила. И мама только вздохнула:

— Хвейс…

А что она еще могла сказать. У тети Ханны Краковой воевали два сына. Леня вернулся, а Мося сгинул неизвестно где. Я хорошо его помнил. Он ходил, наклонив голову набок. Мне почему-то тоже нравилось ходить так. И бормотать какие-то стихи. Как он.

И еще тетя Кракова спросила:

— Вы таки будете платить этот налог?

— Таки да, чтобы таки нет, — непонятно ответила мама. Но тетя Ханна Кракова поняла:

— У меня тоже таких денег нет!

Глава третья

Историк Василь Васильич как всегда скомандовал «Смирно!» и завел наш строй в школу. А там, как всегда, пахло дымом.

— Опять тяги нет, — объяснил Василь Васильевич. — Можете не раздеваться!

Это мы и без него поняли. Втискивали в парты свои телогрейки и пыхали паром, как те еще паровозы. А Юрка Головань потыкал пером в свою «непроливашку» и весело объявил:

— Чернила замерзли!

— Ура! — шепотом прокричали мы.

Печки в нашей школе топились дровами, которые мы сами пилили и кололи на полешки. Но пока печки раскочегаривались, пока воздух не становился хотя бы на чуток теплее улицы, мы дуба давали. Даже бедный физик дрожал мелкой дрожью, хоть и был в длинной шинели поверх кителя. Но стоило ему заикнуться о массе тела, как с задней парты потянулась рука:

— Арсений Иванович, вы же на прошлом уроке не досказали, как вас ранило!

— Правда! Правда! — загалдели все. — Ну, ее на фиг массу тела! Писать же все равно нечем!

— Вы же фронтовик!

И, правда, Арсений Иванович все еще жил где-то там, на войне. Он никак не мог забыть, как его часть бомбили свои же самолеты:

— Сидим мы в овраге… Притаились… Ждем команды… Вдруг как жахнет!.. Мы кричим: «Вы что, с ума сошли! По своим бьете!»… А им сверху хоть бы хны!..

В общем, на этом уроке мы узнали о массе тела намного меньше, чем о бое за какую-то деревушку Свинавку.

На перемене все побежали в коридор, поближе к печкам — отогреваться.

— Что, хиксосы, озябли? — беспокоился за нас историк Василь Васильевич.

— Как цуцики! — хором соглашались мы.

— Ничего, — успокаивал нас учитель. — Сейчас кое-кому жарко станет! Буду спрашивать про Французскую революцию!

— У-у-у! — застонали мы. — А, может, не надо! Лучше тоже про войну расскажите!

Ну, правда, зря мы трухали. Звонок во всю звенел, а даже самые отчаянные выскакивали из класса, зажав носы. Там стоял такой смрад, что дух спирало. Значит, кто-то из двоечников сунул в чернильницу карбид. Это такая штука, которая поднимала оттаявшие чернила дыбом и заставляла их пузыриться. И невыносима вонять. Какие уж тут уроки!..

«Ох! — подумал я. — Без Мурнева тут не обошлось!». Мурнев был из тех, кого в нашей школе называли «партизаном». Лучше всего у таких получалось срывать уроки в школе. Это была та еще школа. Наверное, нигде больше не собиралось столько обалдуев, отчаянно не хотевших учиться. Это были дети работяг с Двадцать пятого участка. У нас это место считалось бандитским. Без крайней нужды туда не стоило соваться. Обчистят да еще морду набьют.

Поэтому порядки в нашей школе были гарнизонные. Внутрь пускали только строем и под водительством учителя. До конца уроков выйти вон и думать не смей. Время было послевоенное, поэтому учителя, бывшие фронтовики, ходили в кителях и держали нас в ежовых рукавицах. Старались держать.

Короче, урок истории прошел в коридоре, возле теплой печки. А когда запах карбида выветрился, настал час немецкого.

«Ну, брат, держись!» — подумал я, когда в класс вошла Ольга Никифоровна. И правильно подумал. Немка, даже не раскрывая журнала, спросила: — Так кто тут такой начитанный?

И весь класс посмотрел на меня. Я сразу потерял голос и всякое соображение. И очень скоро Юрка Головань, сидевший на первой парте, вытянул шею в журнал и показал всем два пальца.

— Навеки и до смерти! — зловредно объявил он.

Что же делать? — спросил я сам себя. А кого еще было спрашивать? И понял я, что надо стать зайцем, которого прижали к дереву. Хошь не хошь, а надо отбиваться. И взял я лист картона, нарезал его на полоски, чтобы в спичечной коробке умещались. На одной стороне написал немецкое слово, на другой — русский перевод. И теперь куда бы ни шел, все время крутил свои картонки: немецкое слово — русский перевод. И так тыщу раз, пока не понял: разбуди меня ночью, спроси: «Diе Tochter»? Отвечу, даже не просыпаясь: «Дочь»!.. Спроси: «Diе Schwester»? Отвечу: «Сестра»! «Laufen» — бегать.«Springen» — прыгать. «Fenster» — окно. И даже такое страшное слово запомнил: «Untergrundbahn» — метро. Во как! Я уж не говорю о таких пустяках, как «Anna und Martha baden» или «Мaus, Maus, kommt heraus!».

Только Ольга Никифоровна никак не хотела угомониться. Больше тройки за мои ответы не ставила. Да и то с натяжкой.

Так что радоваться было нечему. Да еще активистка Ковалева меня доставала. Стоило выглянуть во двор, она тут как тут. И каждый раз пристает:

— Следишь?

— Больше мне делать нечего! — говорю.

— Смотрю, ты обнаглел! Нет, придется мне в твою школу наведаться! Стружку с кой кого состругать!

— Да я чего! Я же ничего!

А и, правда, спорить с ней себе дороже. Приходилось помалкивать.

В воскресенье она поймала меня веселая-превеселая.

— Разобралась я с твоим Бурлаком. Он и, правда, в плену отсиживался. А потом вину искупал.

— Где?

— Где надо! Вот только хворобу у него нашли. И отпустила его наша добрая власть. Пусть дома помирает!

— Так чего тогда?..

— А того, что не велено ему в Москве и под Москвой жить! И еще в тридцати восьми местах! Нечего ему своим тлетворным дыханием мирный труд отравлять!

— Куда ж ему?

— А это не твоя забота! И не моя!.. Наше дело — следить, чтоб он до поры не слинял. Я кому надо просигнализировала. Они примут меры. Усек?

Я только кивнул. А сам, едва она скрылась, рванул в «Воронью слободку». И давай стучать в Бурлакову дверь. Сначала опять тихонько. Потом сильнее. Потом ногой со всего маху. И никакого толку. Одна соседка Кирилова выглянула и давай пальцем у виска крутить.

— Совсем сдурел, что ли!

— Да мне к Бурлакам…

А тут и Ирка, наконец-то, голову в дверь просунула.

— Кончай стучать, утопленник!

Утопленником она меня называла, потому что как-то раз я свалился в заброшенный колодец, что остался во дворе от бывшего помещика Эшке. Воды там было вровень с землей. Ирка рассказывала, будто бы только распахнутое пальтишко не дало мне утонуть. И будто бы они с подругой Кариной палкой подцепили меня и прибили к берегу. А дальше подсобили выбраться на сушу… Ну вот, убей бог, не помню я такого… Но с Иркой не спорил. Хочется ей быть моей спасательницей — пусть будет!

— Тебе чего? — спросила Ирка не больно-то ласково.

— Отца бы…

— Нет его. Уехал.

— Ку… куда?

— Много будешь знать, скоро состаришься!

— Ну, правда… А то Ковалиха пристает. Следить собирается.

— Скажи ей, что он теперь в Петушках!

— А как же врач? Доктор Брук?

— А это уж не твоя забота! Ступай домой, умник!

Я пошел. И все думал: «умником» она меня похвалила или обозвала? Нет, в непонятном мире мы все же живем!

День был ясный, а тут вдруг зашуршал ветер сухим снегом, поволок мимо солнца темное облако. И сосны заскрипели вдоль улицы.

Смотрю, а по улице старушка Никитишна шкандыбает. Курьерша из домоуправления. Небось, повестки разносит. Злостным неплательщикам. А таких, почитай, вся улица. Нет у людей таких денег, чтобы за деревья платить. Да еще пени, которые за неплатежи набегают.

Дошло до того, что люди стали яблони и груши рубить. Посчитали, и вышло, что дешевле фрукты всякие на рынке покупать, чем налог за деревья платить.

Только Ковалиха таких в свой блокнот записывала.

— Саботажники! — ругала она их. — Не хотят родную власть в трудную минуту поддержать. Забывают, в каком окружении живем.

Но сегодня соседи толпились на улице. И все чего-то высматривали. А это, оказывается, Шурка Киселев на своем «Москвиче» во двор въезжал. И Мешварг с ним. Вышли из машины веселые, Шурка с цветами, а Мешварг с тортом.

— Красиво жить не запретишь! — сказал дядя Петя Иванов.

— Умеют некоторые устраиваться! — позавидовал старик Жолнин. А старик Обливанцев проворчал:

— От трудов праведных не наживешь палат каменных!

— Откуда же у них деньги? — спросила тетя Рая Штаркман.

— На бегах выигрывают! — объяснил дядя Петя Иванов.

— Это что, законно?

— Говорят, там такие люди играют! У-у!

Глава четвертая

Это «У-у!» стало совсем громким «О-о!», когда все узнали, что Шурка Киселев тоже уплатил налог за деревья. А потом он проехал по улице не на своем задрипанном «Москвиче», а в белой, как снег, «Победе».

Улица напряглась. «Это что ж за дела такие! Всякий вахлак может на бегах бешеные деньги загребать! А мы что, рыжие!».

Первым подсуетился старик Жолнин. Смотрю, он возле Шурки Киселева вьется. Парным молоком его угощает. И снег от ворот помогает откидывать. Чтоб, значит, Шуркина «Победа» могла спокойно выезжать. А в воскресенье он уселся в эту самую «Победу» и вместе с Шуркой и Мешваргом куда-то умотал. Когда они вернулись, никто не видел. Но зато на неделе на глазах у всей улицы старик Жолнин крыл свою крышу новеньким железом. А ведь всегда жаловался, что крыша дырявая, а денег на ремонт нет.

И скоро, смотрю, уже старик Обливанцев бьет копытами в Шуркином дворе. И усаживается в белую «Победу». А потом тетя Маруся Курылева заскакала на двух ногах вокруг Шурки. И от ее криков «Но! Но! Но!» снег с деревьев сыпанулся. А тетя Рая Штаркман заставила мою подружку Карину играть на скрипочке марш Буденного:

Мы красные кавалеристы,

И про нас

Былинники речистые

Ведут рассказ!..

И вжикала рукой, будто саблей, и дергала невидимые вожжи.

Только тетя Шура Романова оказалась ловчее всех. Она послала сыновей чинить Киселевские ворота. За просто так. Задаром.

А ее недоделанная сестра Нюня теперь не ходила по улице, разнося молоко, а скакала, тряся руками. Лошадьми правила. И покрикивала:

— Ню! Ню! Ню!

Что с нее, чокнутой, возьмешь!

И, конечно, в первые же выходные «Победа» увезла тетю Шуру Романову и ее сыновей в Москву. А в понедельник сестра Нюня таскала по улице громадного пластмассового пупса, ростом чуть меньше ее самой.

— Ля! Ля! Ля! — баюкала она его.

— Лялька, что ли? — спрашивали Нюню покупатели молока.

— Ню! Ню! Ню! — соглашалась она.

И слухи ходили, будто тетя Шура Романова вторую корову купить собирается.

Никогда еще наша улица Горького не была такой ухоженной.

После каждого снегопада соседи скребли ее лопатами, как на субботнике. Корзуны скалывали лед. Кирилловы посыпали скользкие места песком. Где они его брали, не знаю. А Фетисенковы сколотили из бревен мостик через канаву, чтобы Шуркина «Победа» без заморочек по нему проходила.

И все по очереди ездили на ней в Москву. На бега, как знала уже вся улица.

Мне, конечно, было интересно, что это за бега такие. И в какие игры там играют. Но мама от моих вопросов только отмахивалась.

— Порядочные люди в эти игры не играют! — говорила она. — От них пахнет знаешь чем!..

А «чем» не говорила.

— А старик Мендель что ли не порядочный? — не соглашался я.

— Он что — тоже? — удивилась мама.

Со старика Менделя все и началось.

Я брел, лениво волоча ноги и злобно гремя пустыми ведрами.

Мама послала за водой. А ведь, наверняка, наша колонка замерзла и придется шкандыбать до конца улицы, аж к самой Можайке. Там колонка почему-то не замерзала. А потом тащить полные ведра домой. И вода будет плескаться на валенки и замерзать на них ледяными сосульками. Суши их потом…

Как вдруг меня обогнала лошадка, запряженная в сани с пылающей жаровней. Над жаровней висел громадный медный бак. Он пыхал во все стороны жгучим паром. Из ноздрей лошадки тоже валил пар. Возчик — старый еврей Мендель — приказал лошадке: «Тпр-ру!», содрал с колонки железную «шапку» и запустил внутрь шипящую паром трубу. Там что-то свистело и клокотало. Я смотрел, разинув рот, и уговаривал колонку: «Ну же! Ну!».

И вдруг труба провалилась совсем внутрь. И колонка начала плеваться водой. Дождавшись, когда струя сделалась устойчивой, Мендель привязал ручку к колонке, чтобы вода текла, не замерзая.

— Фартиг! — сказал довольный старик. В смысле «готово!»

А вода текла себе и текла. И в мои ведра и мимо. А я смотрел и радовался. За ночь вода протянет ледяной язык до самого оврага. И тогда по льду помчатся наши самокаты — несколько сколоченных досок на коньках. Поднимая ледяную пыль, полетит навстречу ветру «куча-мала». Здорово!..

— Эй, бохер! — вернул меня на землю голос старого Менделя. — Ком а гер! Вус херст за бега?.. И вус загт твоя мишпуха?

А и правда, — подумал я, — знают ли мои тетки про всю эту суету? И бабка Злата? И что они себе думают?

Это я узнал очень скоро. Я еще и до теткиного крыльца не дошел, а уж слышу — в воздухе пахнет скандалом. На веранде собачились тетка Фрима и тетка Роза. Ну, которая Рейзл.

— Ты моей смерти хочешь! — надрывалась Фрима. — Чтоб я до конца с этими шикерами мурыжилась! Видеть их не могу!

Тетку Фриму недавно перевели из грузчиц в продавщицы винного отдела. И она уже охрипла от вечной ругани с кунцевскими пьяницами.

— Чтоб все они гешволн были!

— Фербрент зи верн! — соглашалась с ней тетка Рейзл. В смысле «горели бы они!» Но тут же добавляла:

— И Шурка твой тоже! Мит зайне мансенс! Мит зайне ферд!

«Ага! — догадался я. — „Ферд“ — это лошадь! А „Шурка“ — это, видать, Шурка Киселев! Значит, про бега-то они и спорят!».

Я, конечно, понимал с пятого на десятое. Всякие там «кадухис», «халоймес», «гей какн», «ин дрерд», «гурништ». Но главное до меня дошло. Тетка Фрима хотела делать то же, что делала вся улица — ездить на бега и выигрывать. А тетка Рейзл стояла на своем: Мешварг и Шурка «локшен аф дер ойер» — лапшу на уши вешают.

— С этого гешефта все будут иметь дрек мит фефер! — талдычила она.

Вот это-то я совсем хорошо понял. Мне бы промолчать, да нелегкая дернула:

— А старик Мендель тоже хочет на бега!

— Швайгт! — остановила меня тетка Рейзл. В смысле, «Прикуси, мол, язык!».

Мне что. Сказано «молчать!», вот я и молчу. Только тетку Фриму молчать не заставишь.

— Гиб а кик аф ир! — показывала она на сестру. — Люди из воздуха парнусы имеют! А мы такие гордые, что лучше будем мешки таскать! И от пьяных морд мать-перемать слушать!

— Ма! — дернула ее за рукав двоюродная Жанна. — А Райке Жолниной коньки купили! «Снегурки»! На ботинках!

— Херст! — еще громче заголосила Фрима. — Слышишь! Людям такой нахес! А нам одни цуресы! Ночи не спать. Чем платить налог, думать!

— Халоймес! — отмахивалась Рейзл.

Но тут на веранду приползла бабка Злата.

— Вус загт? — прицепилась она ко мне.

Пришлось втолковывать ей про Мешварга и Шурку, про бега, про лошадей и про сказочные выигрыши, которые перепадали самым смелым на нашей улице.

— О, ферд! — только и поняла бабка. — А гите вещь!

Видно, вспомнила, как у нее с дедом в каких-то затертых годах была лавка, которая торговала овсом и всякими вожжами, хомутами и другими причиндалами для лошадей.

— А гите гешефт! — залыбилась она. Небось, забыла, как они с дедом драпанули из этой лавки, когда их пришли раскулачивать.

— Пусты мансенс! — все равно не соглашалась тетка Рейзл. Только Фрима стояла на своем.

— Ингеле! — повернулась она ко мне. — Дойди до этого Шурки! Скажи, чтоб в другой раз и нас прихватил!

— Халоймес! — припечатала эту затею тетка Рейзл.

Но я все равно побрел к Шуркиному двору. Смотрю, у его ворот стоят сани старика Менделя

и паром пыхают. А сам Мендель о чем-то с Шуркой договаривается. Тут и я подоспел.

— Дядя Шура — говорю, — а моих теток на бега возьмете?

— Взял бы, — вздыхает Шурка, — да машина-то одна, а желающих вся улица…

Но тут он посмотрел на старого Менделя, а потом на его сани.

— Вот только если реб Мендель согласится вашу мишпуху с собой прихватить? — подмигнул он мне.

— Чтоб ты был так здоров… — начал было отказываться возчик. Но потом увидел мою кислую физию и вдруг передумал. — Э-э!.. Зольст але хакен вер!

— А как же? — кивнул я на клокочущий бак.

— Нит гедайге, киндл! — успокоил он меня. — Дер алте Мендель имеет этвас бессере фюр гите мишпухе!

Это он про другие сани, понял я. И стал думать, а как бы увязаться с ними. Интересно же, как это там играют, на этих бегах. Ну, что там лошади скачут, я знал. Всласть насмотрелся на эти скачки в кино. Как классно мчались кони в «Кубанских казаках»! Все Кунцево не могло наглядеться. Да еще эти песни! «Каким ты был…» да «Ой, цветет калина…». У нас ее, конечно, тут же переделали. Стали петь:

Ой, цветет картошка

Да зеленый лук,

Полюбил картошку

Колорадский жук…

Все же знали, что этого вредителя напустили на наши поля зловредные американцы. Но песня-то все равно была хорошая.

А второй куплет был еще лучше:

Он живет, не знает

Ничего о том,

Что Трофим Денисыч

Думает о нем!

«Ну уж, будьте уверены, — знали все, — главный мичуринец академик Лысенко обязательно придумает что-то верное против этой напасти. Так что у американцев глаза на лоб полезут!»

А вот про то, как играют на бегах, в кино ничего не было. Спросил у Дорохина и его брата Толика.

— Ты что, собираешься играть? — пристал было Толик.

— Да не-е… не-е… — заненекал я. — Просто так…

А сам, между прочим, все твердил немецкие слова. Крутил свои картонные «фантики» и проверял себя. «Das Wasser» — вода, «kalt» — холодная, «morgen» — завтра, «zu fliegen» — летать… И даже набрался нахальства заглянуть а конец учебника. А там стихи какие-то.

Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?

Es ist der Vater mit seinem Kind…

Смотрю, полно же знакомых слов. «Nacht» — ночь, «der Vater» — отец, «Kind» — ребенок. Только вот, что такое «reitet». Поискал в словаре: «reiten» — скакать. Ого, это же что-то про лошадей. В самое «оно»! И там же перевод:

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Ездок запоздалый, с ним сын молодой.

К отцу, весь издрогнув, малютка приник;

Обняв, его держит и греет старик.

Кошмар какой-то! Но зацепило почему-то. «Лесной царь» называется. Гете сочинил. А перевел Жуковский.

И вот как-то раз немка давай гонять меня по словам. Всякие там «Springen», «Singen», «Laufen»… Но не на того напала. Я как орешки щелкал: «прыгать», «петь», «бежать»… И даже про «darf man herein» и «nemen Si Platz» правильно сказал: «Можно войти?» и «Садитесь!». Думал, все — отцепится. Ан нет. Тут-то Ольга Никифоровна и подсунула мне текст из дальних страниц учебника:

Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?

Es ist der Vater mit seinem Kind…

И стала зловредно ждать, как я буду плавать. И уже руку занесла для очередной двойки.

— Это мы не проходили, — хотел сказать я. Но вдруг понял, что это же те стихи, в которых было то самое — о всаднике, о ребенке, о каком-то царе. Не знаю, что на меня нашло, только сами собой выскочили слова:

— Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Ездок запоздалый, с ним сын молодой…

О-о! — прибалдела училка. — Ты знаешь «Лесного царя»?

Она как-то странно посмотрела на меня, хмыкнула и принялась читать это немецкое стихотворение. Дочитала почти до конца и снова уставилась на меня:

Erreicht den Hof mit Muht und Not;

In seinen Armen das Kind war tot.

— Ну!..

Я понял:

— Ездок погоняет, ездок доскакал.

В руках его мертвый младенец лежал.

— У-у-у! — загудел класс. — Стра-стра-страшно!

Смотрю, а «немка» выводит в журнале «хор» — прямо против моей фамилии.

Глава пятая

Ну вот, и воскресенье пришло. С утра пораньше я уже околачивался у нашей калитки. Ждал Менделя. Возле меня собралась небольшая толпа: старик Жолнин, а с ним дочь Райка, тетя Маруся Курылева, дядя Петя Иванов, тетя Рая Штаркман с девочкой Кариной и мои двоюродные Жанна с Верой. «Это что ж, — думал я, — лошадь Менделя всех увезет? Да ни в жисть!».

И, правда. Сани у Менделя оказались нарядными, но тесными. Скамейка на троих сзади, да место для пары седоков на полу.

— Это что за гармидер! — испугался возчик, увидев живую очередь из наших соседей. — Думаете, у Менделя паровоз? Берите ноги в руки и бикицер на станцию!

Он согласился посадить к себе тетку Фриму и старика Жолнина. Нашлось бы место и для тети Раи Штаркман, но тут приползла бабка Злата.

— Идн, гиб а кик! — всплеснул руками Мендель. — Вус тун хир дизе бобе?

— Швайгт! — приказала ему моя бабка. «Молчи, мол! За умного сойдешь!».

Мендель понял, что бабку ему не переспорить, и как-то втиснул ее на заднее сиденье.

— А я! — хватило у меня духу.

— А маме? — не согласился со мной Мендель.

— Ну-у, дядя Мендель… — заныл я.

— Цидрейте менш! — выругался возчик и пошел в сторону нашей двери. Не знаю, что он там говорил, но мама вышла во двор, погрозила мне пальцем, но ничего не сказала.

— Лезь до мене! — показал Мендель на место рядом с собой.

Он натянул вожжи, щелкнул кнутом, и кони почапали по снежной улице Горького. А все, кого он не взял, побрели на станцию Рабочий поселок ждать паровичка из Усова.

Ух, как здорово было смотреть на дорогу с высоты! Сани катились ровно, только поскрипывали полозьями по проступавшему льду. А я шептал про себя какие-то строчки:

Ямщик сидит на облучке

В тулупе, в красном кушаке…

«Вот мирово, думал я, Пушкин это придумал! — Ну, прямо про меня!»

С высоты этого самого облучка виделась вся Можайка, далеко-предалеко вперед и далеко-предалеко по сторонам. Вот Давыдково в снегу по самые крыши. Вот Мазиловские сады, белые от инея. Вот темный лес на Поклонной горе, в глуши которого, говорят, отдыхает сам Вождь. Конечно, когда в Кремле мало работы. Хотя как это может быть у Вождя мало работы — на нем же весь мир держится.

Машин на Можайке было мало, только иногда попадались редкие автобусы. Я думал, лошадь будет пугаться, но она даже ухом не вела, бежала бодренько и хвостом помахивала. А под хвостом у нее мешочек болтался. Я хотел было спросить у Менделя, для чего он, но потом сам догадался. Это чтобы конские «яблоки» на дорогу не падали, Москва же как-никак.

А Москва началась сразу после Дорогомиловской заставы. Пошли большие дома, и дорогу перебежал троллейбус. Мендель вдруг натянул поводья.

— Тпр-ру!

И чего он? Улица же была свободна, только на другой стороне пускали синие газы грузовики, груженные землей. А за ними краны таскали на высоту горы кирпичей. Дом строился. И видно было уже, что большой и красивый.

А чего ж это Мендель стал? Повернулся лицом к стройке, и бормочет что-то, и качается взад вперед. «Молится» — догадался я. Но почему здесь-то?

— Еврейское кладбище… — объяснил старик Жолнин. Снял шапку и давай рукой махать от плеча до плеча и ото лба до пуза. Крестился, значит.

— И русское, — сказал, — было.

И, правда, было. Потому что на кладбище должна стоять церковь. И всякие памятники. Как у нас в Омске, я же помнил. А тут сплошная стройка. Кирпичи, краны и грузовики.

— А куда ж мертвецов дели? — хотел спросить я, но старик

Мендель дернул вожжи и повез нас дальше. Лошадь бежала шибко, сани скользили по снежной улице, по мосту над Москвой-рекой, останавливались перед красным глазом светофора или перед перебегающим дорогу трамваем. Старик Мендель свое дело знал.

Место, куда мы приехали, называлось «Ипподром». Я его сразу узнал — по лошадям над колоннами. Лошади были железные — все четыре, а за ними мужик, тоже железный. Как на шоколадке с Большим театром.

Возле колонн толпились всякие сани, телеги, автомобили. Были тут и «Москвичи», и военные «Газики» (бывшие «Виллисы»), и даже один «ЗИС-110». Но наша «Победа» выглядела белее всех. Рядом с ней уже топтались Шурка Киселев и сосед Мешварг. И вместе с ними — во дела! — моя тетка Рейзл. Роза, то есть. На нас не смотрела, а прижимала к себе такую штуку, которую на шею лошадей надевают. «Хомут» называется. Тетка купила его во время обмена денег, когда за десять старых рублей давали один новый. Тут-то и оказалось, что у нашей улицы есть, что терять, и с Кунцевского рынка потянулась целая демонстрация с матрацами, корытами, бидонами для молока, баками для стирки белья, валенками, керосинками, вениками. И всякими другими не самыми нужными вещами. Люди тратили деньги на что угодно, лишь бы не пропали.

— Може, найду дурня на этот штыкл дрек, — сказала тетка, когда ее спросили, зачем приехала на бега.

— Ступайте на трибуны! — велели Мешварг с Шуркой. А сами намылились к каким-то сараям. И я за ними.

Сараи оказались конюшнями. Оттуда выводили лошадей и пристегивали к ним маленькие двухколесные тележки. «Качалки» называли их знатоки. Это были хорошо одетые, важного вида люди «Солидные», как говорила тетка Рейзл. Они разговаривали друг с другом, хлопали по плечам наездников, некоторые даже с прищуром разглядывали лошадиные копыта. Почти у всех были листки с напечатанными кличками лошадей. Я подсмотрел, что это были за клички. «Квадрат», «Звонкий», «Дерзкий», «Задорный», «Розмарин». И еще куча всяких. И против каждого имени — его номер. И такие же номера, только большие, на боку каждой лошади.

Шурка Киселев и Мешварг тоже старались казаться солидными. Держали в руках блокноты, что-то туда записывали. Шурка даже крикнул кому-то:

— Вася! Я на тебя ставлю! Не подведи!

Но на него тут же зашикали, он сразу скис, видно же было, что он тут не самый главный.

— А ты тут что ошиваешься! — накинулся он на меня. — Сказано же — ступай на трибуны! Но дать мне подзатыльник не успел, потому что вся толпа вдруг шарахнулась в сторону. Из конюшни вывели новую лошадь. Красивую! — скажу я вам. Но все смотрели не на нее, а на того, кто шел рядом. И был это — обалдеть можно! — сам Семен Михайлович! Сам товарищ Буденный! Сам маршал Советского Союза! Живой! В шинели, с погонами и при своих агромадных усах. Как будто только что вышел из своего портрета.

На трибунах было не протолкнуться. Свою мишпуху я нашел в самом тесном уголочке. Дядя Петя Иванов читал вслух список лошадей, а все остальные делали вид, что понимают. Одна баба Злата все время переспрашивала:

— Вус? Вер? Вас ер гезакт?

Но тут подоспели Мешварг с Шуркой и стали объяснять шепотом:

— Мы будем ставить на «Квадрата»! На прошлых бегах он выигрывал.

— Ну да, — перебил их дядя Петя, — я тоже на него ставил, а он пришел третьим! Пол зарплаты навернулись!

— Штиль! — предупредил Мешварг. В смысле «Тихо!». И оглянулся по сторонам. — Я вам свое слово сказал. А дальше — думайте сами! Это же игра.

— И бикицер! — поторопил Шурка. — Ставки надо делать сейчас!

Все зашевелились, полезли в карманы, стали совать Шурке деньги. А сосед Мешварг записывал, кто сколько дал и на кого ставил. У меня денег не было, так что я просто смотрел и слушал.

Собрав деньги, Шурка и Мешварг пошли вниз, под трибуны. И я увязался за ними. Интересно же было, как это ставки делают.

Внизу в большой комнате несколько очередей тянулись к трем окошкам. Солидные люди совали туда деньги и называли имена лошадей. Только и слышалось: «Квадрат»!.. «Зоркий»!.. «Дерзкий!»…

Когда до нашего окошка оставалось всего ничего, к нему вдруг подошли два командира с золотыми погонами.

— Ну-ка! — подтолкнул меня Шурка, — Протырься поближе, послушай на кого ставят адъютанты нашего маршала!

Я так и сделал, подслушал, а потом доложил Шурке:

— Они назвали какого-то «Квадрата»!

— А сколько поставили?

— Мне показалось, что кассирша сказала: «пятьсот»…

— Хм… задумался Шурка. — Буденный знает, что делает…

Они с Мешваргом начали было совещаться, но тут подошла их очередь.

— Ах, — махнул рукой Шурка. — Что наша жизнь?..

— Игра! — подхватил я, потому что до войны у нас была такая пластинка.

От кассы мы отошли с розовыми билетиками. На каждом был номер, наверное — лошади. Шурка Киселев раздал их и велел ждать удара колокола.

— А там — будь что будет!

Колокол ударил, да не один раз. Все трибуны ходуном заходили. Головы завертелись, рты пооткрывались, руки замельтешили.

— У-у-у! — загудели голоса.

С наших мест было видно совсем немного — так, кусочек ипподрома. В этот кусочек влетали скачущие лошади. Неслись мимо, да так быстро, что и до десяти сосчитать не успеешь. И пропадали на следующем кусочке. Только брызги льда разлетались из-под копыт.

— Вася! Петя! Саша! — вразнобой голосили трибуны. А потом:

— Квадрат, давай!.. Зоркий, припусти!

И всякую другую ерунду. И я орал ее вместе со всеми.

— Квадрат! Квадрат!

И вся наша мишпуха от меня не отставала:

— Квадрат! Квадрат!

Одна бабка Злата почти неслышно шамкала: — Фосмафин!

Вот придурошная!

— Динь-динь-динь! — прозвенел колокол. И сразу же загундосило радио:

— Первым пришел Розмарин! Клуб «Динамо»! Наездник…

Имени я не расслышал, потому что трибуны заголосили:

— О-о-о!

Аж воздух зашатался. И по нему полетели клочья разорванных билетиков с обрывками бедного «Квадрата». А радио надрывалось:

— Выигрыш пять к одному!

— Ах-ах-ах! — вздохнули трибуны. А сосед Мешварг развел руками:

— Не проканало!

Он развернул свой список и вдруг заволновался:

— О! Кому-то свезло! Кто-то ставил на Розмарина!

Шурка Киселев тоже заглянул в список.

— Таран! Кто у нас Таран?

Тетка Фрима толкнула в бок бабушку Злату.

— Маме! Таки ты казала за «Фосфамина»?

Оказывается, моей бабке понравилось имя «Розмарин». Вот она и заставила Фриму поставить на этого коня десятку. За себя. И теперь разбогатела на целых сорок рублей!

Остальные клацали зубами.

— Непруха! — жаловался старик Жолнин. — Это ж ремонтные денежки!

— Ништяк! — успокаивал его сосед Мешварг.- Еще четыре забега! Отыграемся!

И, правда, еще четыре раза мимо нас пробегали лошади с качалками. И трибуны орали, не жалея глоток. И наша мишпуха не отставала:

— Наддай! Наддай!

Я тоже кричал. Но не очень громко. Во-первых, ставок я не делал — не на что было. А, во-вторых, я все поглядывал в середину трибун. Там, за колоннами блестели золотыми погонами какие-то большие военные. «Правительственная ложа» — сказал об этом месте Шурка Киселев. Там тоже не сидели спокойно. Кто-то все время вскакивал, махал руками и даже свистел. «Неужели это он?» — волновался я. — Сам маршал товарищ Семен Михайлович «болеет» за своих? И ставки делает? Ему что, денег не хватает?» — испугался я собственной мысли.

В общем, за эти четыре забега наша улица вернула свои деньги.

— Остались при своих, — не очень весело сказал дядя Петя Иванов.

— И чего притащились? — поддакнула тетя Маруся Курылева.

— Не боись! — опять подбадривали всех Шурка с Мешваргом. — Главное впереди! Забег троек!

— Ставим? — спросили они.

— На кого?

Шурка опять достал свой список.

— В тройке, понимашь, три лошади. Главный — коренник называется. Он задает ход, а по бокам тянут пристяжные. Во как!

— Щас пойдут коренники: Альт, Купол, Борец, Вальс и Приз, — объявил Мешварг. — Шансы есть у всех. Но в прошлый раз первым пришла тройка Борца. Мы с Шуркой на него ставим!

— Так вы и Квадрата хвалили, — засомневалась тетя Рая Штаркман.

— И на старуху бывает проруха, — согласился с ней Шурка. — Так что думайте сами!

Все загалдели, стали рвать список друг у друга, чуть за грудки не хватались. А Шурка вдруг повернулся к моей бабке.

— А ты, бабуль, что скажешь? — пристал он к ней.

— Вус эр гезакт? — приставила она ладонь к уху.

— Маме, на кой ферд гельд класть?

— Вус? Вер? — снова не поняла старушка. Но потом, видно до нее дошло. И она прошепелявила:

— Фосфамин!

— Маме! — поправила ее Фрима. — Розмарин был у прошлый раз.

Шурка снова назвал имена главных лошадей. Баба Злата пожевала губами и объявила:

— Альтер ферд!

Шурка на вид прибалдел и стал рыскать глазами по списку.

— Альт, говоришь? Так он же ни разу не выигрывал!

— Ставь на него! — загалдели все. — Бабке фартит!

— Ваше дело! — согласился Шурка. Собрал деньги и побежал вниз.

А когда вернулся, стал брызгать слюной:

— Ну, вы, чумовые! Весь ипподром ставит на Борца! И даже сам товарищ Буденный! А вас бабулька развела!

— Ладно! — успокоил его Мешварг. — Их дело. Их деньги.

И снова звякал колокол. И снова мимо нас пролетали кони. Но теперь они скакали по трое, запряженные в сани. И сразу видно было, кто в тройке главный — самый рослый, самый могучий. Конь-огонь! Коренник, в общем.

Трибуны снова будто с цепи сорвались. Кричали, топали, свистели. Чаще всего орали:

— Борец! Борец! Жми! Наддай!

В правительстве опять кто-то махал руками и даже приплясывал у самых перил. Мне даже показалось, что он вот-вот перевалится через них и грохнется вниз усами на бегущую тройку. Но в последний момент его ухватили за плечи и оттащили. И знаете, кто его тащил? Никогда бы не поверил, если бы не видел своими глазами. Простого маршала Буденного спасал от падения сам Первый маршал! Сам Климент Ефремович! Товарищ Ворошилов!

— Он кровь готов пролить за эсэсэр! — начал было петь я. Но тут поднялся такой хамишуцер, такой гвалт, что я поневоле заткнулся. Все! Забег кончился!

— Борец! Борец! — продолжал шуметь народ.

— Победила русская тройка с коренником Альт! — прохрипело радио. — Выигрыш пятнадцать к одному!

— Ах! Ах! Ах! — ответили трибуны. И дружно завопили: — Жулье!

А в правительстве один маршал снова оттаскивал другого от перил, и не давал ему махать усами.

Зато на нашей улице был праздник. Все кричали «Ура!» и лезли обниматься с бабкой Златой. Домой мы возвращались веселые. Еще бы: все не только вернули свои денежки, но и наварили хорошие парнусы, как говорила тетка Фрима. Даже наша Рейзл чуть-чуть улыбалась. Она сбагрила свой хомут старому Менделю, а вырученные рубли поставила на Альта. Послушалась бабу Злату. Наверное, первый раз в жизни.

— Что ты орешь! — разбудила меня ночью мама.

— Ну, Альт, же! Альт, давай! — не унимался я. И сучил ногами, а брат Мишка уже лежал на полу и кричал, что я с цепи сорвался.

— Кони сытые бьют копытами! — успокоила его мама. А меня хлопнула по затылку.

— Мишигине копф!

Глава шестая

Ну, что я мишигене, то есть ненормальный, и доказывать не надо было. Особенно, когда я ввязался в гешефт моего соседа Мешварга. Он застукал меня на улице, по дороге к Дорохину.

И стал напирать:

— Хватит на мамкиной шее сидеть!

У меня даже голос пропал.

— Я что… Я ничего…

— Бега видел? Понравилось?.. Хочешь быть в деле? Ты нам, мы тебе? А?..

Он протянул мне какой-то свернутый рулон.

— Объявление о бегах… Расклеишь там, где народ ошивается! И посмотришь, чтоб читали!

— А клей? У меня нет…

Мешварг достал из кармана денежку.

— Вот десятка! Купишь на рынке! Сдачу отдашь! Усек?

— Усек, — согласился я.

— Получится, будешь иметь процент!

— Ага, — сдуру согласился я, хотя, что за процент, совсем даже не усек.

— Женя, — сказал я Дорохину, — хочешь иметь процент?

— Это сотую часть чего-то? — сразу догадался мой друг-арифметик. — А чего?

— Вот чего!

И я развернул даденный мне Мешваргом рулон.

— Ого!

У Дорохина аж глаза на лоб полезли. И у меня тоже. Это были плакаты с картинками лошадей — да каких! Каждая — краше на свете не бывает. Гривастая, глазастая, морда огнем пышет, ноги воздух колышут.

— Мировые кони! — залыбился Дорохин.- Откуда!

— А ты смотри! — показал я.

На каждом плакате крупными буквами было выведено:

— «Бега и скачки по выходным!»…

— «Большие бега!»…

Как лозунги на демонстрациях.

— Ипподром! — объяснил я. — Там по воскресеньям бега. Сам видел!

— Да ну!..

— Вот тебе и ну!.. Там можно деньги ставить. И выигрывать!

— Врешь!

— Зуб даю!

— И чего с этими форчужками делать?

Дорохин все непонятное называл «форчужкой».

— Расклеить по улице. Чтоб народ знал. И ставки делал.

— Ага!

Женька как раз рассматривал плакат с объявлением:

«Главные зимние призы для орловских рысаков». — И что мы с этого будем иметь? — спросил он.

— Процент! С выигрышей! — объяснил я. — С чьих?

— С уличных.

Женька развернул плакат с надписью: «Как выиграть на бегах».

— А если никто не выиграет! — засомневался Дорохин.

— Да ведь вся улица Горького выигрывает! — успокоил я его.

— Контора «Рога и копыта»! — выглянул из-за своего ватмана старший брат Толик.

— Тарелочка с голубой каемочкой! — не согласился я.

Но Толик стоял на своем:

— Знаю я эти бега! Вокруг них одно жулье крутится!

— А как же Буденный! — раздухорился я. — Да и сам Первый маршал!

И рассказал про то, что видел.

— Э, — махнул рукой Толик. — Идите клейте свои афиши.

Клей, у Дорохина, конечно, был. Так что покупать не пришлось. И кисточка нашлась. Одна беда: деревянных заборов на нашей улице после войны почти не осталось. Все загородки были из колючей проволоки. А к ней фига с два что приклеишь. Но почти в каждом дворе были ворота и калитки. А у Дома охраны, где жили пожарники, забора вообще не было. Так мы прямо к дому и приклеили: «Как выиграть на бегах».

— Ну, мы прям как тимуровцы! — сказал довольный Дорохин.

— Почему тимуровцы? — не согласился я. — Мы же мушкетеры!

И загорланил во все горло:

— Трусов плодила

Наша планета,

Все же ей выпала честь, —

Есть мушкетеры,

Есть мушкетеры,

Есть мушкетеры,

Есть!

И тут же из-за угла подвалил новый голос:

Другу на помощь,

Вызволить друга

Из кабалы, из тюрьмы, —

Шпагой клянемся,

Шпагой клянемся,

Шпагой клянемся

Мы!

Это мы допевали уже втроем, потому что тут к нам Витька Дубовик прибился. Он был третьим мушкетером в нашей команде. Не то Портосом, не то Арамисом. Мы никак не могли доспорить, кто из нас кто. Только обещали друг другу: «Один за всех, и все за одного!»

— А я у вас за Д’Артаньяна буду! — вмешался в нашу работу Юрка Головань. Смотрит как мы плакаты клеим.

— Чего это! — спрашивает. — Народ охмуряете?

— Валил бы ты! — хотел я сказать, да не успел, потому что мимо нас проехал старик Мендель со своими нарядными санями. А в санях сидел, знаете кто? Сам доктор Брук. В руках держал чемоданчик и по сторонам не глядел.

Куда это они намылились? — подумал я. И с каких это пор старик Мендель возит доктора? Интересное дело… Но ребятам ничего не сказал.

Уж не знаю, сколько народа прочли наши объявления, только в воскресенье с самого утра у Шуркиных ворот стопилась вся улица Горького. И Кузнецовы, и Ивановы, и Фетисенковы, и Корзуны. И Кирилловы, и Ефимовы. Тетка Фрима уже сидела в санях старика Менделя.

— Не-е… — сказал Шурка, выкатывая свою «Победу». — Я вам не пионервожатый! Сами с усами — большие мальчики уже!..

Дорогу теперь знаете. Так что гуляй, Вася!

— А гит йонтыф! — поздравил всех с «праздником» старый Мендель

— Да, — вздохнула тетя Рая Штаркман, — недолго музыка играла…

А тетка Фрима чуть не схватила Шурку за грудки.

— Ты усе казал! А хтось сманил нас! Хтось усей улице копфы задурил!

— Поимей совесть, Шурка! — стыдил Киселева старик Жолнин. — Я ж еще не всю крышу перекрыл! И налог за деревья платить!

— Ну, ладно, — вмешался сосед Мешварг. — Таскать всю улицу мы не нанимались. Но можно и по-другому! Каждый делает взнос, а мы за него ставим. Сколько выиграем — все ваши!

— Оно бы, конечно, ничего… — пробурчал дядя Петя Иванов. — Только кто ж проверит!

— Что ж мы, со своей улицей жульничать будем! — разозлился Шурка Киселев. — Не верите — не играйте!

Сосед Мешварг повернулся к тете Рае Штаркман:

— А вы, мадам, можете быть народным контролем! Будете записывать наши ставки и выручку!

Тетя Рая приосанилась и зашептала что-то Мешваргу. Он кивнул, и в машину уселась не только соседка, но и дочка Карина со скрипкой.

— Пацан! — позвал меня Мешварг. — Немен зи бите платц!

Это он слышал, как я учу немецкий. Стенки то у нас тонкие. Мама тоже слышала. И вцепилась в меня обеими руками.

— Куда!

— Мам, я же играть не буду! Просто посмотрю!

Хотел сказать, что за Шуркой и Мешваргом глаз да глаз нужен, Только мама и так поняла. И отпустила.

Было холодно. Но трибуны все равно ломились от народа. Первого Маршала, правда, я не видел. Но Семен Михайлович размахивал своими усами, как и в прошлый раз.

Шурка Киселев и Мешварг все время спорили, на кого ставить. А тетя Рая Штаркман записывала их ставки в блокнот. Не скажу, чтобы мы каждый раз выигрывали. Но и в проигрыше не оставались. Шурка и Мешварг ждали забега троек. Я думал, они уж точно будут ставить на Альта. Но они выбрали какого-то Вальса.

И вот тройки понеслись. Я, конечно, со своего места не мог разглядеть, кто из них кто. Я же опять видел только кусочек ипподрома. Но народ на трибунах, видно, все понимал и прямо кипятком писал.

— Борец! Борец! Борец! — орали одни.

— Альт! Альт! — драли глотку другие.

А Шурка с Мешваргом надрывались:

— Вальс! Вальс!

И мне послышалось, что Семен Михайлович в своей ложе кричал то же самое. Даже тетя Рая Штаркман и девочка Карина не жалели голосов.

— Вальс! Вальс! — шумели они. И я вместе с ними.

Но, видно, что-то пошло не так. Когда в следующий раз тройки пронеслись мимо нашей трибуны, сосед Мешварг зацокал языком, а Шурка схватился за голову.

— Сбоил! — чуть не плакал он. Я не знал, что бы это значило, но видел, что Семен Михайлович в своей ложе рвет шинель с орденами на своей груди.

— Вальс! Вальс! Давай! — подначивал Мешварг нашего коренного. А Шурка наклонился к девочке Карине и стал что-то ей втолковывать. Карина сначала вся съежилась от испуга, но потом вдруг достала из футляра свою скрипочку и поднесла ее к плечу. И скрипочка заплакала, заныла, тонко так, жалостливо. И люди на нашей трибуне перестали орать и начали медленно подниматься с мест. Потому что Каринина скрипочка играла Гимн Советского Союза.

Это была песня без слов. Но ведь это неправильно. Гимн же надо петь. И как можно громче. Я-то это понимал. Почему же не понимают другие? Может, надо им подсказать? И я завел во весь голос:

Союз нерушимый республик свободных

Сплотила навеки великая Русь.

Да здравствует созданный волей народов

Единый, могучий Советский Союз!

Сработало. Сначала всего несколько голосов, потом десятки, сотни. И вот уже пели все трибуны. А военные с золотыми погонами в правительственной ложе отдавали честь. И сам товарищ Буденный стоял навытяжку и пел:

Славься, отечество наше свободное,

Дружбы народов надежный оплот!

Знамя Советское, знамя народное

Пусть от победы к победе ведет!

Но главное, и тройки остановились. Седоки вышли из саней, сделали «смирно» и стали распевать вместе со всем ипподромом. А девочка Карина все играла и играла — пока весь гимн не допели. И только тогда зазвенел колокол, и тройки снова помчались, кроша и ломая лед. И воздух сотрясался от криков трибун:

— Борец! Борец! Альт! Вальс!

А потом все стихло, и радиоголос прохрипел:

— Победила русская тройка с коренником «Вальс»!

Ипподром прямо застонал. А сосед Мешварг подхватил нас под локотки и потащил к выходу.

— Быстро! Быстро! — почему-то торопил он нас.

— Бикицер! — покрикивал Шурка.

Я не очень понимал, почему такой хипеж, как говорила тетка Фрима. Да, видно, зачем-то нам лучше было не задерживаться. Шурка запихнул нас в «Победу», а Мешварг побежал за выигрышем.

Глава седьмая

Через денек сосед Мешварг вызвал меня на улицу. После истории с гимном, сказал он, нашей компании лучше на ипподроме не светиться.

— Есть старичок, который станет делать ставки за нас. А твое дело — собирать их с нашей улицы. Мы же днем работаем…

Сколько я не отнекивался, Мешварг не отчеплялся. Лип ко мне, как репей.

— Ты же теперь комсомолец! — приставал. — Должен об интересах общества думать! Налог же платить надо!

Откуда он узнал, что меня приняли в комсомол? Небось, двоюродные Жанка с Веркой нашуршали.

— Мы тебе будем программки привозить. А ты людям покажешь и денежку соберешь! И на деревья хватит, и детишкам на молочишко останется!

Сосед Мешварг даже подарил мне свой фильмоскоп. Совсем новый, только лампа в нем не работала. Перегорела, видать.

— Ничего, — сказал Мешварг. — У вас же есть настольная, Вот и сунешь ее туда!

Как я мог после этого отказаться.

Зима в том году была снежная. Вот я и шкандыбал по сугробам, продираясь к чужим крылечкам. И кот Кышмыш со мной.

— Ишь чего надумали! — сказал дядя Петя Иванов. — На такое дело пацана поставить!

— Дядь Петь, я ж теперь комсомолец! Верный помощник партии!

— Видал я!..

Дядя Петя Иванов швырнул полную лопату снега в кота. Кышмыш посмотрел на него умными глазами, и мы оба подумали про то, что сосед не договорил. Он ведь имел в виду: «Видал я в гробу, в белых тапочках!». Неужели!..

Но программку бегов дядя Петя просмотрел и спросил:

— А на кого твоя бабка собирается ставить?

Старик Обливанцев отшвырнул Кышмыша в сугроб и упер руки в бока.

— Японский бог! — не дал мне договорить он и зыркнул недобрым глазом в сторону Жолниных. — А этот злыдень играет?

А его дочь Тоня отрезала:

— Отзынь на пол лаптя!

Суровая была девушка. Фронтовичка.

Но старик Обливанцев программку все-таки просмотрел и опять же спросил:

— А что советует твоя бабка? На кого ставить?

То же самое спросили тетя Рая Штаркман и Маруся Курылева.

«Далась им моя бабка!» — думал я после похода к Романовым, Кирилловым и Корзунам. — «Тоже мне оракул древнегреческий!».

— Бабушка, — спросил я у нее. — На какую лошадь будем ставить?

Бабка Злата долго елозила глазом по картинкам с конями. Требовала, чтобы я прочел ей, что про каждого ферда написано. И, наконец, изрекла:

— Айн гот веймс… В смысле «один бог знает…». И ткнула наугад в какого-то Витязя.

Так я и сказал всем в воскресенье утром. И на глазах улицы честно передал Мешваргу и Шурке списки охотников до бегов и сданные ими деньги.

— Значит, ставим на Витязя! — согласился Шурка и стал заводить свою «Победу». Но отъехать не успел, потому что выезд с нашей улицы перегородила громадная черная машина. Откуда она взялась, никто не видел. Не было, не было, и вдруг затормозила прямо у ворот моих теток. Как с неба свалилась. И из нее вышли два высоких командира в золотых погонах.

— Уй-юй-юй! — заголосили мы с Шуркой. Потому что узнали: это же те самые адъютанты Маршала, которые делали ставки вместе с нами.

— Лопни мои глаза! — сказал Мешварг. Он тоже узнал.

Никого ни о чем не спрашивая, они вошли в дом и через сколько-то там минут вывалились обратно. А вместе с ними моя бабушка. Злата Семеновна Таран! Вежливо так вывели ее под белы ручки и упихнули в машину. Большую, черную. И уехали. Как будто их и не было.

— Маме! Маме! — рванула домой тетка Фрима. — Готыню! За что!

Но навстречу ей уже шла тетка Рейзл и дергала руками — лошадей погоняла.

— На ипподром! — догадался Шурка. — Буденному подсказывать!

Они с Мешваргом шустро заскочили в «Победу» и рванули. На ипподром. А мы остались гадать: откуда само правительство узнало о нашей бабке и ее догадках?

— Божий дар! — сказала тетя Рая Штаркман. Интересно, это она о правительстве или о бабке Злате?

Бабушку вернули вечером. На той же огромной черной машине и те же два командира.

— Полковники! — узнал по погонам сосед дядя Петя Иванов. — Видать, выиграли!

Это он сообразил, потому что один полковник вел под руки бабку Злату, а другой нес коробку с тортом и цветы.

Чуть позже заявились Шурка Киселев с Мешваргом.

— Ну, бабка! — крутил головой Шурка. — Витязь же и выиграл!.. И для Маршала! И для нашей улицы!

И стал честно раздавать выигрыши. По списку, который я составил. Только старика Менделя на месте не было. Забыл, что ли?

— Давайте отнесу! — выскочил я.

Сосед Мешварг посмотрел на меня, переглянулся с Шуркой.

— Ну, давай! Только пусть распишется!

И сунул мне в руки деньги и какую-то бумагу. Ведомость.

Старик Мендель жил у самой железной дороги, рядом с конюшней. Когда я подходил, как раз мимо грохотала электричка. И лошадь Менделя тревожно шевелила ушами.

И подергивала нарядные сани, в которые была впряжена.

— Куда это старик собрался? — подумал я. Но тут дверь отворилась, и навстречу мне вышел доктор Брук со своим чемоданчиком.

— Не нравятся мне его легкие! — сказал он кому-то в доме. — Надо бы сделать рентген!

Дверь открылась пошире, и я увидел, что этот «кто-то» — жена Бурлака. Вот те раз! Оказывается Иркины Петушки — это хибара Менделя. С какого же бока он тут примешан?

— Вас тут махст? — пристал вышедший Мендель ко мне. В смысле: что ты тут делаешь?

— Вот! — протянул я сверток.- Ваш выигрыш! Только расписаться надо!

— Булхалтерия! — проворчал старик, но пошел в дом за ручкой.

— Кто там? — услышал я знакомый голос за дверью. — Кто пришел?

— Здравствуйте! — прокричал я. Но Бурлачиха замахала на меня

руками.

— Тише ты! Не хватает только, чтоб Ковалиха услышала!

— А-а! — выглянул из двери сам Бурлак. Видик у него был еще тот. Как сказала бы моя мама: краше в гроб кладут.

— Не боись! — успокоил он жену. — Это свой пацан. Хороший парень!

— Так слышите! — сказал доктор Брук, усаживаясь в сани. — Нужен рентген!

И старик Мендель тронул свою лошадку.

Глава восьмая

— Ма-ам… — ныл я дома. — Ну почему ты не разрешаешь играть? Ведь вся улица за лошадиный счет живет! Ты посмотри! Романовы радиолу купили! Не патефон тухлый какой-нибудь!.. Старик Жолнин золотой зуб вставил! Тетя Маруся Курылева козу завела! Одни мы… Мама только отмахивалась.

— Все равно добром это не кончится! Сам увидишь!

— Я ж тебе говорил, какие люди на бега ходят! Маршал Буденный! И денежку ставит! Я своими глазами видел!

— Тс-с! — прижимала мама палец к губам. — Молчи! И держись от всего этого подальше!

И запела тонким голосом свое любимое:

Под вечер осенью ненастной

В пустынных дева шла местах,

И тайный плод любви несчастной

Держала в трепетных руках…

Она всегда, когда расстраивалась, пела это. И я эту привычку перенял.

А курьерша Никитична жаловалась маме:

— Домоуправ лютует. Показатели у нас самые низкие по району. Премии в квартале не будет. И у него, и у нас.

Мама только вздыхала:

— Ну, нет же у людей денег… Зиму бы пережить. А там картошка поспеет. Да груши-яблоки пойдут.

— Куда пойдут! Люди же деревья рубят!

— А чтоб налог не платить…

— Домоуправ говорит, что у злостных неплательщиков имущество будут описывать!

— Какое у нас имущество!

— А вот машинка швейная! Опишут. Все доход в закрома родины.

Мама строкала свои брезентовые рукавицы и даже слез не могла вытереть.

— Готыню! Лишь бы войны не было! — утешала она себя.

Ну, тут я был спокоен.

— Войны не будет, — говорил Шурка Киселев.

Правда, добавлял:

— Но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется!..

Знала бы мама, что я уже по уши в шахер-махерах Мешварга и Шурки. В свободное от занятий время я клеил на домах и заборах плакаты, зовущие на бега. Женя Дорохин помогал мне, и Витька Дубовик не отставал.

А потом с программкой в руках я обходил соседей и собирал ставки. И рассказывал про бабкины догадки.

А за ней теперь каждое воскресенье приезжала машина с полковниками.

— Бабуль, — приставала к ней сестренка Жанка. — Тебя там мордуют? Да?

— Хвейс… жевала беззубым ртом бабка. — Картинки кажут. Фердов всяких… И хочут, чтоб я казала — чи тот, чи тот…

— И ты угадываешь?

— Таки да… А то и таки нет…

— А они что?

— Когда таки да, какаву несут. Мит цукеркес… А когда таки нет, ногами топочут, да усами машут. Сэмэн этот…

— Буденный? — не поверил я. — Сам маршал?

— Сэмэн. Я ж его по той еще войне помню. Овес у майне тате збирал. Без денег. За так! И ко мне чеплялся…

Сосед Мешварг и Шурка Киселев строго-настрого приказали всем держать языки за зубами. О наших «парнусах» никому ни-ни! Но разве такое затаишь. Юрка же Головань все время под ногами крутился. Видел, как мы плакаты клеили. И даже подслушал, как я ставки собираю.

— Ты что взаправду на бегах зарабатываешь? — спрашивает.

Так бы я ему и сказал. Он же трепло. Сразу на все Кунцево растрезвонит.

Вот только у него книжка была, на которую я давно глаз положил. «Пять недель на воздушном шаре» Жюль Верна.

— Дам почитать, — сказал Головешка, — если расколешься!

Ох, не хотел я его в долю брать. Он же не жил на нашей улице. Правда, рядом — в Железнодорожном городке. Шурка узнает, голову с меня сорвет. Но Жюль Верн!

— А откуда у тебя деньги? — на всякий случай спросил я. У меня же их никогда не было.

— Отец на кино дает. Ну, пару раз не пойду…

— А как я тебя запишу? Шурка же всех наших знает…

— Скажешь, что я с Горьковского тупика. Где Дубовик живет.

— А имя?

— Придумай какое-нибудь!

Я думал, думал — от него ж не отвяжешься. Но тут вдруг прилепился ко мне кот Кышмыш и давай свою шерсть о мою ногу обтирать.

— Отстань! Брысь! — прикрикнул я на него. А в голове завертелось: «А чем плохое имя „Кышмыш“?.. Нет, лучше „Мышкыш“… Нет, пусть будет „Миша Кышев“! Для нашей улицы сойдет!».

Так и записал его Мишей Кышевым. И Головешкины деньги собрал. А где Головешка, там и его закадычный дружбан Колька Алешин. Пришлось и его записать на того же Мишу Кышева. И честно отдавать им привозимые Шуркой выигрыши.

А потом… А потом, как говорила моя мама, «суп с котом».

Пришлось на Мишу Кышева записывать Филонова, Гаускина, Николаева и еще чуть ли не половину класса. Разве Головешкин язык завяжешь! Если бы только этим дело кончилось. Как-то на перемене меня остановил историк Василий Васильевич.

— Слушай, хиксос, ты, говорят, на бегах играешь?

— Да не… Да я… — завертелся я, как уж на сковородке. — Скажете тоже!..

— Ты, вроде, хотел в кружок записаться? По археологии?

— Ну да…

— Это с восьмого класса… Но кое-каких хиксосов можно принять и раньше…

— А?..

Дались ему эти гиксосы! Но я только что прочел про раскопки Трои и твердо понял, кем я хочу стать. Так что пришлось Мише Кышеву потесниться.

— Только никому ни-ни! — предупредил меня историк.

Вот так и получилось, что всю неделю я собирал деньги с нашей улицы, а по вечерам прятал в портфель всякую мелочь пузатую. «Кышмышу на молоко», как говорил Головешка. Правда, Василий Иванович делал ставки бумажными тридцатками. Когда никого из ребят не было рядом.

А каждое воскресенье с утра я сдавал деньги соседу Мешваргу и докладывал ему, в какую лошадь бабка Злата пальцем ткнула. И вся улица волновалась, не ошиблась бы она. Бывало и такое. Тогда Шурка с Мешваргом возвращались с бегов злые и ворчали:

— Напортачила твоя Злата Семеновна!

— Ай-яй-яй! — расстраивалась улица Горького. А мои одноклассники грозились устроить мне «темную». Как Мурневу.

— Что-то ты, хиксос, сегодня на тройку тянешь! — говорил тогда историк, как бы я ни отвечал.

И полковники в такие дни просто выталкивали бабку из машины, и она плелась одна к своему крылечку. И даже кот Кышмыш шипел на нее.

Но чаще она все-таки угадывала. Улица расходилась довольная, а Шурка Киселев оставлял мне программку на следующую неделю.

Я показывал ее соседям, а потом отправлялся к старику Менделю. Он заводил меня в комнату, где лежал больной Бурлак. Оказывается, он приходился дальним-предальним родственником Менделю. Так, седьмая вода на киселе. Но все-таки…

— Что там твоя бабка напророчила? — спрашивал Бурлак. И ставил галочку в программке.

— Деньги-то нужны! — говорил он. — на налоги. И Доктор Брук может устроить рентген. В ночную смену. Только дорого…

А еще я теперь перед школой заходил к тете Шуре Романовой. Она как раз доила в это время корову. Молоко дзинькало в белое ведро, пока не поднималось до самого верха. Густое-прегустое.

— Опять три литра? — удивлялась тетя Шура. — С каких это пор вы стали такими денежными? Или масло сбиваете?

У нее была кружка с длинной ручкой. Она опускала ее в ведро, зачерпывала молоко и переливала в мой бидон. Ровно три кружки. А потом еще немножко — в отдельный стакан. И я одним духом проглатывал теплое еще парное чудо.

А потом быстро-быстро, прижимаясь к заборам, тащил бидон к старику Менделю.

— Ну, пацан, ты прямо посланец богов! — хвалил меня Бурлак — Глядишь, я еще на твоей свадьбе буду гулять!

Мы сидели с ним на лавке за домом Менделя. Бурлак прихлебывал молоко и посматривал на железную дорогу. Только что просвистела электричка, а теперь мимо шкандыбал паровичок.

— Эти динозавры еще ходят? — кивнул на него Бурлак.

— Ну да. В Усово и в Рублево.

— В Рублево? — задумался Бурлак. И вдруг спросил:

— Пацан, тебе можно верить?

Я почти сразу хотел честно сказать: — Нет!

И подумал: вот моему другу Дорохину можно! И Дубовику, хотя он и врун порядочный, Но так — в ерунде всякой… А мне?..

— А что? — на всякий случай спросил я.

— Надо в это Рублево письмо отвезти!

— Кому?

— Адрес я тебе скажу. Ты его выучи, а как свезешь — забудь!

Он прошаркал в дом и вынес оттуда затерханый треугольник. Такие в войну с фронта присылали.

— Вот. Найдешь там Старолучанскую улицу, а на ней дом четыре. Спросишь Зотову Наталью. И письмо отдашь только ей. Никому больше! Спросят: где взял? Скажешь: на станции нашел. На полу валялось. А больше, мол, ничего не знаешь. Усек?

— Старолучанская улица, дом четыре, — повторил я. — Зотова Наталья. На полу нашел… А больше ничего не знаю…

И пошел, повторяя:

— Старолучанская улица, дом четыре… Зотова Наталья… А больше ничего не знаю…

Глава девятая

В воскресенье мама думала, что я делаю уроки у Дорохина, а я трюхал себе потихоньку на неспешном паровичке. Конечно, это было не то, что летом. Пришлось сидеть в натопленном вагоне, а не на подножке, продуваемой встречным ветром. И лес не расступался зеленым коридором. И ветки не проплывали у самого лица. И лоси не трясли рогами, разбуженные паровозным гудком. Зато инвалиды на тележках пели про землянку и темную ночь. Пришлось отдать им последнюю мелочь.

Старолучанская улица оказалась у черта на куличках. И к дому четыре надо было протаптывать тропинку в слежалом снегу. И на мой стук долго никто не открывал.

— Тебе кого? — выглянула, наконец тетенька в рваной телогрейке и шапке-ушанке.

— Зотову Наталью…

— Ну…

— Письмо… — пробормотал я.

Она еще раз сказала «Ну…». И еще раз «Ну…». И вдруг закричала:

— Сережа!.. Все!.. Все!..

Я вспомнил, так кричала моя тетка Фрима, когда получила похоронку на своего мужа Бориса.

— Письмо! Письмо! — совал я ей в руку сложенный треугольник.

— Сережа! — все кричала она.

— Что? Что? — выглянула в коридор старушонка в очках.

— Сережа! Все! Все! — не могла остановиться тетенька.

— Письмо! Письмо! — повторял я. Что ж она — не понимает, что я принес?

— Письмо!..

Раз двадцать пришлось повторить, пока она не выхватила у меня и не развернула бумажный треугольник. Руки у нее дрожали, из глаз и носа текло. Слезы ползли по телогрейке и падали на залатанные валенки.

— Ой! Не могу!

Она шевелила губами, вглядывалась в неровные строчки и что-то шептала. Читала, видно.

— Мама! — запричитала она. — Ой!.. Не могу!.. Мама! Он жив! Слышишь! Сережа жив!.. Она затрясла листом и снова поднесла его к самым глазам.

— Вот! Он пишет: «почти здоров… работаю по специальности… питание нормальное… есть шанс выйти досрочно… скучаю… обнимаю родных… целую маму… мысленно с вами…».

— Мальчик! — схватила она меня за воротник. — Кто передал? Скажи, ради бога, кто передал?

— Нашел на станции… На полу валялось… Адрес был… А больше ничего не знаю!..

— Знаешь! Знаешь!

Тетенька притянула меня к себе.

— Я понимаю… Нельзя… Опасно… Но скажи тому человеку: до конца жизни буду за него бога молить!

— Ничего не знаю! — твердил я свое. И пятился во двор.

— Чаем бы тебя напоить! Да мы еще печь не топили… Куда же ты, мальчик! Постой!

Но я уже продирался по протоптанной в снегу тропинке.

— Старолучанская, дом четыре… — старался забыть я. — И больше ничего не знаю!

— Дядя Бурлак, а что значит «работать по специальности»?

Мы снова сидели на лавке за домом Менделя и смотрели на проходящие поезда.

— «По специальности» значит по специальности.

— А какая у него специальность?

— Физик.

— Физик? — не поверил я. — А вы?

— Тоже.

— А «там» нужны физики?

— И физики, и химики, и биологи, и математики…

— Что же они там делают?

— А вот этого тебе знать ни к чему!

Он допил свое молоко и повернул кружку кверху дном.

— Одно, пацан, скажу тебе: ничего хорошего. Будь моя воля, и близко бы к этому не подошел!.. А за письмо спасибо тебе!

И он ушел в дом.

Все бы ничего. И то, что Игорю Николаеву купили кожаный портфель. И то, что историк Василий Васильевич появился в новеньком кителе. Но вот то, что русачка Клавдия Ефимовна обулась в розовые бурки, меня напрягло. Про зарплаты наших учителей мы кое-что знали. «Хай как с половиной», как говорила моя тетка Фрима. Валенки с галошами они могли себе позволить. Но бурки!.. Неужли мой историк делает ставки и за других учителей? Дрянь мое дело, если что!..

Глава десятая

Ну, «если что» и случилось. И когда!

Зима кончалась. Были назначены последние зимние гонки. Самые крутые. Шурка с Мешваргом сказали, что это шанс наварить немеряно.

— Выиграем, и горя знать не будем! На все налоги хватит!

И наша улица не жалела денег. Ставки делали и Романовы, и Чугуновы, и Обливанцевы, и Курылевы, и Корзуны. Тетя Рая Штаркман записала и себя, и дочку Карину. Только просила, чтобы муж не узнал. Даже мама в кое-то веки согласилась рискнуть половиной своей зарплаты. А мои одноклассники просто не давали мне прохода. «Запиши меня в список, да запиши!». Какой-то умник сорвал плакат с нашего забора и присобачил в школьном коридоре. Объявление о бегах. И вот тут-то терпение нашего директора, Николая Григорьевича, видно, лопнуло.

У нас должен был быть урок истории. Давно прозвенел звонок, но Василий Иванович все не приходил. Кто-то сказал, что все учителя собрались у директора. Срочное совещание, мол.

Ох, что-то мне стало стремно. Чуяло мое сердце, что ждет меня «дальняя дорога и казенный дом», как говорила соседка тетя Маруся Курылева. И точно. Пол урока уже прошло, когда историк заглянул в дверь класса и поманил меня в коридор.

— Слышь, хиксос, деньги мои верни! И другим тоже! И изорви все твои списки!

Потом он вошел в класс и объявил, чтобы после уроков все не расходились. Будет классное собрание. С директором.

— Это насчет бегов! — догадался Головешка. Будто мы и сами не поняли.

— Мораль будут читать! — злобно пробурчал Филонов. — А на фига нам мораль! Нам завтра играть надо! И выиграть!

— Эхма! — вздохнул Дорохин. — Нам бы день простоять, да ночь продержаться!

— Тикать надо! — подсказал Колька Алешин.

И все согласились. Хотя многие уже были комсомольцами. Но ведь такое дело — последние бега! И деньги уже собраны. И списки готовы.

— Бежать! Бежать! — согласились все. Даже Витька Дубовик, хотя он никаких ставок не делал. Не хотел от ребят отрываться.

Только учителя словно учуяли что-то. Историк Василий Васильевич встал на страже у школьных дверей. Директор Николай Григорьевич приказал выпускать нас только в уборную. И то, когда приспичит. Но не на тех напали. Мозги у наших заводил были заточены как надо. В большую перемену, когда раздали обязательные булочки, в классе начался хлебный бой. Стали рвать булки на кусочки и пулять друг в друга. И хотя время было ой какое голодное, никто не посмел отказаться. Все рвали булки, и я рвал. Все швырялись друг в друга, и я швырялся. В общем, класс превратился в хороший свинарник. Увидел это директор, выгнал нас в коридор и велел школьной тете Моте убраться. А на доске написал объявление о комсомольском собрании.

Пока он писал, весь класс втихаря спустился на первый этаж. Здесь нас уже ждали второклашки.

— Сюда! Сюда! — зазывали они в свою дверь. В их классе все уже было готово: окно раскрыто и даже стул к нему приставлен. Хорошую смену готовил нам Двадцать пятый участок.

Один за другим попрыгали ребята на улицу. Это надо было видеть! Как наша шпана дует по темной дороге к станции Рабочий поселок. И как за нами не поспевают директор, историк и физрук.

— Стойте! — кричал Николай Григорьевич. — Не позорьте школу!

— Охламоны! — добавлял свое Василий Васильевич. — Хиксосы! Всем двойки за поведение!

Ура! Оторвались!..

Воскресным утром я с гордостью сдал соседу Мешваргу деньги, собранные на улице и в школе.

— Кто такой Миша Кышев? — пристал ко мне сосед. — По крупному играет!

— Да с Горьковского тупика. Какой-то родич старика Менделя…

Не рассказывать же ему про Голованя и Филонова, да про новый китель историка, да про бурки русачки. Думаю, что и физрук к этим деньгам руку приложил. Это был последний шанс выиграть. Пусть завтра Николай Григорьевич выдаст всем по первое число, выигранные денежки уже разойдутся по карманам.

Вся улица была в сборе. Тетки Роза и Фрима выводили бабку Злату на крылечко. Она что-то шептала Шурке Киселеву. Наверное, на кого ставить. А сама все поглядывала в сторону Можайки: где же ее полковники?

А полковники приехали за ней сразу на двух машинах. Из первой вышли сами, а из второй выглянули большие усы.

— Семэн! — рванулась к нему бабка. — Овес!.. Гиб мир за той овес!..

Это она, видно, про тот овес вспомнила, который у нее в Гражданскую забрали. Старая, старая, а в память крепко вцепилась.

Я думал, маршал сейчас шашкой начнет махать. А он просто протянул руку и втащил бабку в свою машину.

— Ура! — вдруг раздался чей-то крик. Смотрю, это наш историк, Василь Васильевич надрывается. А с ним вместе весь наш класс орет. И Филонов громче всех.

Делать нечего. И соседи тоже стали глотки надрывать. Такого «Ура!» улица Горького никогда не слышала. Тетя Рая Штаркман махнула рукой. Дочка Карина пристроила свою скрипочку, И на все Кунцево понеслось:

Веди, Буденный нас смелее в бой!

Пусть гром гремит,

Пускай пожар кругом:

Мы — беззаветные герои все,

И вся-то наша жизнь есть борьба!

Под эту песню черные машины и уехали с нашей улицы. А за ними и белая Шуркина «Победа». Поехали наше богатство добывать.

И только тут я заметил активистку Ковалеву. Она стояла в сторонке и что-то записывала в своем блокноте. Ага, догадался я, наших пацанов переписывает. И, значит, историка тоже записала. И всех, кто на бега ставил. А маршала Буденного?..

Все кончилось прямо посередке дня. Шуркина «Победа» вернулась гораздо раньше, чем всегда. Только была она не белой, а черноватой. Как будто подкопченной. И Шурка с Мешваргом выползли из нее какие-то смурные. И тоже черные. И вытащили за собой мою бабушку Злату.

«А почему не полковники? — подумал я. — И почему так рано?».

Соседи повыскакивали из дворов. Столпились вокруг «Победы», загомонили. И от одного к другому побежало слово «Пожар!».

— Пожар! Пожар!.. Какой пожар? — спрашивали подходившие.

— Э!.. — махал рукой Шурка. — Приехали, сделали ставки. Как бабка велела. Все чин по чину. Даже пару раз успели выиграть. И тут…

— Как раз перед забегом троек, — перебил его Мешварг. — Когда мы все деньги поставили на коренного…

— И тут как хлопнуло что-то!.. И дым повалил из-под трибун!..

Шурка показал, как валил дым.

— Пожар! Пожар! — снова загалдели соседи.

— Все рванули к выходу! — продолжал рассказ Шурка. — И тут такое началось! Кто-то кричит: «- Спасайте коней!»… А кто-то: «- Спасайте Буденного!»… А ипподром горит! И уже окна лопаются!

— Ферфалт ди ганце постройкес! — объяснил Мешварг.

— А деньги-то хоть успели забрать? — спросил дядя Петя Иванов.

— Какие деньги!

Голос у Шурки Киселева прямо дрожал.

— Сгорел же ипподром! Дотла!

— Говорю же, — поддержал его сосед Мешварг. — Ферфалт ди ганце постройкес!

Оказалось, что вместе с ипподромом сгорели и все собранные Шуркой «налоговые» деньги.

Соседи рвали на себе волосы. А с Шурки и драть больше было нечего.

— Плакали, значит, наши денежки!

Голос у старика Обливанцева дрожал.

— Щас всех постреляю! — пригрозила его дочь, фронтовичка Тоня.

— В милицию надо! В милицию! — твердил историк Василь Васильевич.

Но его быстро утихомирили. Не станет, мол, государство засранцев-игроков спасать! Только хуже будет. С работы могут прогнать, а уж из партии исключить — это точно!

Одна тетка Рейзл дольше всех кипятилась.

— Так есть у нас Советская власть или нет! — спрашивала она неизвестно у кого.

А тетя Рая Штаркман ее успокаивала:

— Вам же русским языком сказано: ферфалт ди ганце постройкес!

— Буденный! — вдруг вспомнил кто-то. — Семен Михайлович тоже, наверняка, погорел!

— Буденный! Буденный! — загалдели все. — Надо нашему маршалу писать!

— А хлопОк? — вспомнил Шурка Киселев. — Мы же слышали!

— Убили маршала? — всполошился кто-то.

— Не-е… — успокоил Мешварг. — Но хотели!

— Империалисты! — топнул ногой старик Жолнин. — Враги народа!

— Поймать и расстрелять! — потребовал дядя Петя Иванов.

— И пусть потом наши деньги вернут! — сказала напоследок тетя Рая Штаркман.

Глава одиннадцатая

В школе мне лучше было не светиться. Это даже мама понимала. И она разрешила мне пару дней «поболеть».

Новости мне приносили Дорохин и Дубовик. Плохие это были новости. Историка нашего, Василь Васильевича, собирались уволить. И физрука. Русачке объявили выговор. Хуже всего, что они все валили на меня. Это, мол, я принес в здоровый коллектив нездоровую заразу. На комсомольском собрании Юрка Головань нес всякую ахинею про нашу улицу Горького. Что там живут всякие подозрительные типы. Торгаши и спекулянты. И что вся она пережиток прошлого.

А еще нашлись такие, которые хотели получить обратно свои деньги. Они, мол, мне сдавали, а что я с ними дальше делал, никого не касается. Отдай и все!

Один Филонов за меня заступился. Что я, мол, никого силком не тащил и все выигрыши честно раздавал. А Витька Дубовик сознался, что и он меня защищал. Говорил, что я, мол, просто не самый умный.

— Мог бы что-нибудь получше придумать! — сказал я, когда мы сошлись по дороге в школу. Я бы еще что-нибудь покруче завернул, но меня остановил друг Женька:

— С дурака и взятки гладки!.. Правда, правда! Так мой отец говорит…

Ладно. Не стал я спорить. А тут как раз Историк Василь Васильевич объявил:

— Ну, хиксосы! Эту школу мы с вами уже прошли!

Мы не сразу догадались, что он имеет в виду. А потом узнали, что он увольняется, а всю нашу кодлу — всех, кто живет на улице Горького и рядом с ней, — переводят в новую школу.

Но меня это как-то не колыхало. У меня хватало забот на своей улице. У нас же с утра до вечера шел скандал. Соседи требовали крови. Шуркиной и Мешваргиной. Ну, заодно и моей.

— Втравили нас эти аферисты! — раздавалось со всех сторон. —

Мы им деньги сдавали, а что они с ними делали? Кто- нибудь видел!

— Умыкнули наши кровные! Из последних сил заработанные!..

— И ты тоже хорош! — надрывался дядя Петя Иванов. — Ходил у этих гавриков на посылках! И людям головы заморочил! А еще комсомолец!

— Мелкий пакостник! — соглашалась с ним тетя Шура Романова. Как будто это я заставлял ее ездить на Шуркиной «Победе» на бега и просаживать там деньги. А потом покупать вторую корову и здоровенного пупса для ненормальной Нюни.

Особенно много шума случилось в воскресенье. В будние-то дни Шурка Киселев с Мешваргом были на работе, а тут им деваться было некуда. Вот и получали они по полной.

— По миру нас пустили!

— Голыми и босыми!

Соседи слов не выбирали. «Говнюки» были самыми ласковыми.

Старик Жолнин все поминал чью-то мать, а моя тетка Фрима и отца вспомнила:

— А рихн дайне тате!

Это она Мешваргу сказала, а в Шурку пальцем стрельнула:

— А ты штык дрек!

— Мит фефер! — добавил старик Обливанцев, а потом вдруг как завопит:

— Товаришши!

— Братья и сестры! — подсказала девочка Карина, за что тут же схлопотала по шее от тети Раи Штаркман.

— Пусть этот злыдень продает свою каталку и отдает, что с нас собрал!

Это он Шуркину «Победу» имел в виду.

— Точно! Верно! — согласно загомонили соседи. И дядя Петя Иванов. И тетя Маруся Курылева. И вся семья Романовых. И Корзуны. И Фетисенковы, хоть и были с Шуркой Киселевым в родстве. И Корзуны. А дочь Обливанцева, фронтовичка Тоня, вообще потребовала:

— Расстрелять проходимцев! И дело с концом!

Шурка Киселев прямо грудью лег на свою машину.

— Голову сорву, в опилки закопаю! — подсказал я ему самое страшное ругательство моего отца.

— Голову сорву, в опилки закопаю! — повторил гораздо громче Шурка.

— Чего? Чего? — не понял дядя Петя Иванов.

И тут оно и случилось.

Небо вдруг потемнело, по головам соседей пробежала тень. И, ломая ветки деревьев, прямо на двор Фетисенковых, где проходил митинг, рухнуло что-то большое и серьезное. А сверху на него навалилось что-то еще больше и серьезней.

— Гвалт! — закричала моя бабушка Злата.

— Конец света! — прошептал во весь голос старик Жолнин.

А фронтовичка Тоня скомандовала: — Ложись!

Да все и так лежали. Тетя Маруся Курылева на старике Обливанцеве. Семья Корзунов на возчике Менделе. Тетя Рая Штаркман на дочке Карине. А дочка Карина на скрипке. А скрипка на снегу. И из нее почему-то раздавалось:

— Прощай, мой табор,

Пою в последний раз!

Так мне тогда казалось. С перепугу, наверное.

Не знаю, кто первым очнулся. Когда я открыл глаза, народ толпился вокруг корзины. Ну да, это была корзина воздушного шара. А сам шар колыхался чуть выше. Колыхался, но лететь не хотел. Видно, выдохся.

— Ишь ты! — говорил Шурка Киселев. — А буквы-то не наши.

И, правда, на боках корзины были нарисованы большие не русские буквы. Что-то вроде «MADE IN…». И что-то еще…

— Отойдите! — закричала вдруг тетя Рая Штаркман. — Это Америка! Там бомба!

— Атомная! — подсказала ее дочка Карина. И отошла, потирая натруженную шею.

— Происки империалистов! — согласилась почтальонша Ковалева.

— Ща как рванет! — предупредила всех фронтовичка Тоня. И народ рванул во все концы. Только моя глухая бабушка Злата не поняла, чего все испугались.

— Халеймес! — сказала она. В смысле, «Ерунда!». И еще:

— Гиб а кук!

Дай, мол, посмотреть!

И полезла под пленку, которой была покрыта корзина.

— Зейст!

Что-то она там увидела.

— Бабуля! — оттер ее от корзины Шурка Киселев.

Он вытащил картонную коробку, всю в непонятных надписях и наклейках. А на каждой был нарисован младенец. Веселый и пухлый, Вроде пупса придурошной Нюни.

— Детишек подкинули! — догадался старик Жолнин.

— Угнетенных негритят! — подсказала почтальоншаКовалева.

— Ну, они же беленькие! — не согласился сосед Мешварг.

— Перекрасили! — стояла на своем Ковалиха.

Но никаких детишек в коробке не оказалось. Шурка Киселев достал оттуда что-то непонятное. Пакеты не пакеты. Конверты не конверты. Но с кнопками-застежками. Шурка расстегнул их, и получилось что-то вроде птицы с двумя крыльями. Шурка помахал ими, потом сложил и попробовал надуть.

— Фигня какая-то! — отдышавшись, сказал он.

— Ни уму, ни сердцу! — закивала головой тетя Рая Штаркман.

А дядя Петя Иванов протянул руку.

— Дайко-ся! В хозяйстве сгодится!

И заграбастал сразу десяток не то пакетов, не то конвертов. За ним потянулись и другие. Шурка не жадничал. Надо так надо. С неба же упали.

Хватило всем. Да еще и в коробке осталось. А коробок в корзине было немеряно. Шурка с Мешваргом затащили корзину в сарай, где он держал свою «Победу». И туда же впихнули воздушный шар. Заталкивали его всей улицей. Туго поддавался, зараза.

А почтальонша Ковалиха на всякий случай записывала на листочек всех, кто пихал.

— Положено бы сдать государству… Или нет?.. — сомневалась она.

Глава двенадцатая

Улица разжилась дармовым добром, только не знала, что с ним делать. Тетка Рейзл вытирала белыми пакетами кухонный стол после готовки. А тетя Шура Романова заворачивала в эти пакеты творог, который ненормальная Нюня разносила по домам.

Только вот как-то раз я углядел, что ее здоровенный пупс одет в какие-то штанишки. Белые и с заграничной надписью. «Да это же то, что с неба упало!» догадался я. А тетя Рая Штаркман первой поняла, что это такое:

— Подгузник!

— Хм… — сказал сосед Мешварг и побежал в Шуркин сарай.

— Мы уже все простыни на них извели! — жаловался он. — Евка же как фонтан у Большого театра!

Странное дело. На другой день за стенкой не слышно было обычного утреннего скандала. А сосед Мешварг показывал всем то, что тетя Рая назвала подгузником.

— Зейст! Внутри мокрый, а снаружи сухой! И постель сухая!

— Ишь ты! — сказал дядя Петя Иванов. — Надо на Вовке проверить!

Вовка был младшим сыном дяди Пети. Ходил с вечно подвешенной соплей и канючил «Буля! Буля!». Не мог от своей бабули отцепиться.

И еще этот Буля писался в штаны. Стоило ветерку подуть. Или птичке чирикнуть.

Вечером, вернувшись с работы, дядя Петя крепкой рукой взялся за одно Булино место.

— Сухо! — удивился он. И поводил носом.

— Однако!..

Еще раз потрогал Булину попку.

— Так и есть! Обхезался!.. А штаны, между прочим, сухие!

— Какашка в промокашке! — обрадовался я. Это были мои первые рифмованные слова.

Слух об упавших с неба подгузниках мигом разлетелся по улице Горького. И к Шуркиному сараю потянулись родители малолетних недержателей мочи.

— Мировая вещь! — радовались они. — Дай бог им здоровья! — показывали они куда-то вверх.

А, и правда, откуда эти подгузники взялись? Кто нам их послал?

Какой-то «Pampers»? Так было написано на каждом подгузнике. А кто он такой?

— Лучше не спрашивать! — решил сосед Мешварг. — Меньше знаешь, крепче спишь!

Он велел всем держать рты на замке. И про эти «Памперсы», и про воздушный шар.

— Не приведи бог «там» узнают! — тоже показывал он на небо. И все догадывались, кого он имеет в виду.

— Болтун — находка для шпиона! — сказал Шурка Киселев, когда к нему стали приставать просители из Железнодорожного городка. И посмотрел на меня. Как это он догадался? Как он мог узнать, что у Юрки Голованя была книга «Знак четырех». Про Шерлока Холмса. А кому-то очень хотелось ее прочитать.

Сначала Шурка и им не отказывал. Но потом сосед Мешварг спустил его с неба на землю

— Даром знаешь где?

— Где? — не понял Шурка.

— За амбаром!.. Мало мы с тобой на бегах потеряли? У меня в магазине до сих пор недостача. Не дай бог ревизия нагрянет!

— Да ведь, вроде бы, божий дар… — снова посмотрел Шурка на небо.

— Знамо, не яичница! Так мы же дешевле яиц продавать будем. По- божески!

И когда к ним пришел очередной проситель подгузников, сосед Мешварг твердо заявил:

— Три рубля!

— Сдурел что ли! Хлеб и то дешевле!

— Вот и обкладывай ребятенка хлебом!

Ругань стояла несусветная. Но три рубля пришлось выложить. И всем, кто приходил потом. С нашей улицы Мешварг брал рубль. Только с бабки Златы сначала вообще не хотел ничего брать. А потом вдруг сообразил:

— Маме, это для кинделах!

— Гиб! — стояла на своем моя бабка и тыкала пальцем в корзину с коробками.

Мешварг принялся перебирать коробки.

— Смотри! — удивился он. — И правда, прям на слона есть! Он отдал бабке несколько больших пакетов, а денег с нее не взял. Бабка Злата ушла довольная, и очень скоро на их веранде началось веселье. Мои двоюродные Жанна и Вера, видно, прилаживали на бабушке подгузник.

«А ведь и верно, — подумал я, — от бабуси иногда попахивает. Уж больно любит она чаи гонять…».

Не знаю, как до них дошло, но к Мешваргу заявились старики Жолнин и Обливанцев. И потребовали себе «подгузники для взрослых». Говорили, что для жен. А потом и дядя Петя Иванов решил, что «взрослый подгузник» пригодится его старенькой маме.

И пошло, поехало. Приходили покупатели из Железнодорожного городка и даже с Двадцать пятого участка.

У всех, оказывается, были дома старики или лежачие больные.

— Теперь, — радовались они, — можно будет со спокойной душой уходить на работу!

В общем, у нашей улицы появились кое-какие деньги. «Парнусы», как говорил сосед Мешварг. И как-то раз он зажал меня в тихом углу и сунул в руку несколько «тридцаток».

— Отдашь кому надо! — сказал он.

— Кому? — не понял я.

— На рентген! И на молоко!

— Кому? –не хотел понимать я.

— Да ладно! Ты нашу улицу за кого принимаешь? Тут же не дураки живут!

Мне аж нехорошо стало. Это что же, вся улица про Рыбака знает? И все молчат?

А потом случилось вообще несусветное. На нашей улице появилась большая черная машина. И остановилась она не у бабкиной калитки, как раньше, а у ворот Шурки Киселева. И из нее вышли два полковника. Те самые, что раньше увозили бабушку на бега. Они приперли Шурку к дверям его сарая и долго о чем-то переговаривались с ним. И потом он вынес им целых две коробки.

— Мать честная! — удивлялся Шурка, когда полковники уехали. — Это же адъютанты самого маршала!

— А заплатили? — заволновался Мешварг.

— Все чин чином! — успокоил его Шурка.. — По три рубля. Как все. И обещали еще приезжать…

— А что такого! — сказал свое слово старик Жолнин. — Буденный же не моложе меня. И столько шашкой намахался…

— Ты только в школе не трепись! — предупредил меня сосед Мешварг.

Глава тринадцатая

Можно подумать, в школе у меня других дел не было. Вся наша гоп-компания теперь училась в новой школе.

На самом деле новая школа была не такой уж новой. Построили ее до войны, и паренек, который успел ее закончить, доблестно погиб в танке. Как, наверное, и многие его одноклассники. Но герой Советского Союза из этой школы вышел один, поэтому ей и дали имя Ращупкина и в главном коридоре повесили большой портрет героя.

Во время войны в школе был госпиталь, и школьная молва пугала, будто под забором до сих пор находят отрезанные руки. Но классы пахли не лекарствами, а свежей краской. Все было как новенькое. Новый директор, новые учителя, и почти все ребята новые. Нас собрали из разных школ, и теперь мы должны были держаться вместе до самого конца.

Школа была устроена странно. Мы пришли в седьмой класс. Три старших класса были сплошь мужскими, только в восьмом училась одна девочка. Наши же седьмые были разделены на класс мальчиков и класс девочек. А после нас шли классы смешанные.

Новая школа быстренько показала, что король-то голый. Король, чтоб вы знали, это я. До сих пор я учился не лучше, но и не хуже других. Был «хорошистом». А тут вдруг вылезло на свет все мое незнание.

Первый конфуз случился на химии. Вел ее наш директор Каро Михайлович. Фронтовик и армянин с мохнатыми бровями и тяжелым взглядом. На первом же уроке он спросил, что мы знаем о Ломоносове. Я тут же вытянул руку и довольно связно пересказал историю мальчика из Холмогор. Каро Михайлович не понял, что это знание не химии, а литературы и истории. И на следующем уроке задал какой-то химический вопрос и с ожиданием посмотрел на меня. Увы! Что-то я проблеял такое, отчего глаза директора погасли и уже никогда больше при взгляде на меня не загорались.

Но полная катастрофа ждала меня на физике. Я мог бы вспомнить многие фронтовые рассказы нашего Арсения Ивановича, но нового физика почему-то интересовали мои знания по какой-то теплопроводности. Далась она ему. Он вызвал меня к доске и предложил решить простую задачку. Надо было всего лишь подставить нужные числа в коротенькую формулу. Беда не в том, что я этой формулы напрочь не знал — весь класс хором подсказывал мне, а кто-то даже выставил тетрадь с крупно нарисованными буквами: «вот же, дурень, смотри!». Только я никак не мог понять, что значат эти несколько букв и почему именно они подсказывают решение задачи.

Я молчал и с тоской смотрел на парящие под потолком модели красивых самолетов. Их сделали старшеклассники, которых не уставал расхваливать физик. Особенно часто поминал Василий Иванович Леню Анциловича. И было за что. Леня был не просто отличником. Он был председателем школьной пионерской дружины. Господи, каким недосягаемо великолепным смотрелся он в своей белоснежной рубашке с красным галстуком! Каким зычным голосом выкликал:

— Дружина, смирно! На вынос пионерского знамени равняйсь!

Прямо мурашки по спине.

А физик, Василий Иванович между тем размазывал меня по классной доске. Он объяснял классу, о чем я сейчас думаю:

— У него, наверняка, одни танцы на уме!

О! Это была длинная лекция на тему «Бездельник и тупица».

Я молча слушал и чувствовал, каким невесомым становится тело и мне казалось, что все это происходит с кем-то другим и не в этом мире. Этого же не могло происходить со мной.

Ах! Как хотелось мне сказать физику старую хохму:

— Мне бы ваши заботы, господин учитель!

Знал бы он, чем была занята моя голова. Ведь рентген-то оказался плохим. В легких нашли такое, от чего вся семья скисла. Бурлачиха плакала, а старик Мендель только цокал губами и бормотал:

— Гурништ… — в смысле «ничего». «Ничего хорошего», наверное.

И молока больше не заказывали. Зато попросили принести подгузников-памперсов для взрослых.

Бурлак теперь больше лежал. Бурлачиха читала ему, а Ирка в уголке делала уроки. Меня ставили на стрему — смотреть, не идет ли кто чужой. Я-то теперь считался своим. Они ж не знали, что Ковалихе донесли, будто в Петушках никого Бурлака нет, вот она и рыскала по округе. И меня доставала:

— Пролетарским нюхом чую — он где-то здесь ховается!

И зыркала своими буркалами.

— Смотри в оба! — прижимала меня к стенке. — И помни про своего отца!

Да помнил я, помнил. Потому и делал вид, что глаз с нашей улицы не спускаю. Даже блокнот завел и на первой странице написал: Я любил вас люди. Будьте бдительны!

И подпись поставил: Юлиус Фучик.

— Во! — сказала Ковалиха. — Это дело! Только что ты все про Жолнина да про Обливанцева пишешь! Старые пердуны давно отстрелялись! От них нашей власти, кроме вреда, никакой пользы! Ты за Шуркой Киселевым приглядывай! Да за его дружком — Мешваргом этим! От них же за версту несет!

— Чем? — не понимал я.

— Мелкой буржуазией! Нэпом поганым!

Нэпманами Ковалиха называла почти всех на нашей улице.

— Окопались! — твердила она. — Каждый второй — бывший! А то и первый!

Я кивал головой — вроде бы соглашался. Да я бы с чем угодно согласился, лишь бы она отвязалась. Лишь бы до Бурлака не добралась. Дала бы ему дожить спокойно.

Вот чем была занята моя голова, когда я качался у доски на уроке физики. Вот что я мог бы рассказать Василию Ивановичу, «Ваське рыжему», если бы он захотел меня слушать. Но какое там! Учитель все трындел свое — про танцы-шманцы, которыми, как он считал, занята была моя голова.

Самое обидное было то, что танцевать я не умел. А у Василия Ивановича до конца школы так и ходил в последних троечниках.

Глава четырнадцатая

— Жиреете! — завидовали нашей улице в Железнодорожном городке и на Двадцать пятом участке.- Дождетесь, что советская власть до вас доберется.

Она таки и добралась. На нашу улицу приехали сразу две машины. Длинные и черные. Головешка такие называл правительственными.

— Однако! — сказал дядя Петя Иванов. — ЗИС 110!

Из машин вышли два важных военных и несколько штатских.

— Генералы! — не поверил своим глазам дядя Петя.

Активистка Ковалева первой бросилась к генералам. Размахивала своим блокнотом и показывала рукой на ворота Шурки Киселева. Штатские шустро рванулись в них и потащили бледного Шурку к генералам. А потом стали выносить из Шуркиного сарая коробки с памперсами. Все до единой. И уехали. А мы остались гадать, кому из большого начальства приспичило? Кому пригодятся наши подгузники?

Шурка Киселев по большому секрету талдычил всем и каждому, будто в кино, в киножурнале «Новости дня», показывали, как маршал Буденный махал рукой трудящимся с трибуны Мавзолея. Долго-долго. Он стоял совсем рядом с самим Вождем, и тот его иногда о чем-то спрашивал. После этого они оба весело улыбались и еще горячее приветствовали демонстрантов.

В общем, лафа с памперсами кончилась. Но тут началось такое, что нашей улице и не снилось.

Сначала по радио передали о редком природном явлении. О полярном сиянии над Челябинском. В тех местах, где его отродясь не бывало.

— Вот бы и до нас дошло! — размечтался мой друг Дубовик.

— Не дай бог! — остановил его Женькин брат Толик. — Вы послушайте, что вражеские голоса говорят…

— Больно надо! — отказался комсомолец Женя. — Ахинею всякую слушать!

Я промолчал. Но дома включил приемник и давай елозить по коротким волнам. А там то фрр-ры, то ххрр-ры, то ходит по полю девчонка… И вдруг — раз: голос, не похожий на Левитана.

И долдонит что-то о том, будто бы на Урале замечен километровый столб пыли и дыма и будто бы светится он красным светом. И что будто бы это какая-то авария во время ядерных испытаний.

Я, конечно, не поверил. Откуда им знать. Но Толику рассказал. А заодно спросил, что это такое «ядерные испытания»?

— Про атомную бомбу слышал? — пристал ко мне Толик. Он вообще любил задавать всякие каверзные вопросы. Проверял, как говорил, мою эрудицию. Какое самое высокое здание на Земле, например? Или как звали графа Монте-Кристо на самом деле?

А вот сейчас — про атомную бомбу. Как будто я не знал.

— Хиросима и Нагасаки! — говорю.

— Вот ее и называют ядерной.

— А чего ж ее испытывать? Она и так ого-го!

— Значит, ищут что-то посильнее «ого-го»!

— А куда ж сильнее?

Толик только плечами пожал.

А потом из армии вернулись Гера Журкин и Фима Корзун. Сначала все удивлялись, чего это так быстро. Они и года не прослужили. И с чего бы это они такие смурные. И безволосые. В смысле, ни волос, ни бровей. Сестра Журкина, Бинка, нашептала моим двоюродным, Жанне и Вере, какое-то новое слово: «облучение». И будто бы их вернули из какого-то Кыштыма.

Брат Толик сказал, что это где-то на Урале.

И пошло, поехало. На нашу улицу прискакали сразу две «Скорых». И увезли Жору и Фиму неизвестно куда. И сразу за ними заурчали, загудели громадные, как бегемоты, не то грузовики, не то автобусы, Головешка сказал: фургоны! Я не видел, но Жанка с Веркой сказали, что Журкиным и Корзунам велели снести в эти фургоны всю одежду, а все остальное в доме чем-то обрызгали. Головешка сказал: дезактивация! Черт его знает, откуда набрался таких слов!

А потом велели всей улицей счищать снег. Особенно у домов Корзунов и Журкиных. Его забрасывали в самосвалы и увозили, Опять же незнамо куда. А активистка Ковалева записывала, кто сколько лопат накидает. Но близко не подходила. Видать, знала что-то про эту «активацию».

— Травят нас, — проворчал старик Жолнин. И объяснил:

— Как тараканов…

— Как клопов… — в кои-то веки почти согласился с ним старик Обливанцев.

Что они хотели сказать?

В школе нас начали учить дышать в противогазах. Но не долго. Кто-то всыпал учителям. Нечего, мол, разводить панику на пустом месте! Нечего пугать детей вредными слухами.

А мы и не пугались. Интересно же было. Как в начале войны, когда у нас во дворе тренировались санитарные дружинницы. Мне нравились лежать на носилках. В бинтах и йоде. И стонать на всю улицу, пока меня несли в убежище. «– Потерпи! — уговаривали меня «сестры». — Сейчас мы тебе ножку отчекрыжим и будешь здоровенький!».

А больной Бурлак притянул меня к своей кровати.

— Что там говорят? — просипел он.

— Облучение какое-то… И активация какая-то…

— Откуда?

— Говорят с Урала…

— А точнее не говорят?

Я стал вспоминать. И вспомнил:

— Ой!.. Кышмыш какой-то…

— Кыштым! — простонал Бурлак. И схватился за голову

— Господи! Это же все наши!.. Все пропали!

Я хотел вставить к месту: «Ферфалт ди ганце постройке!». Но посмотрел на Рыбака и понял, что будет совсем не к месту.

А он все качал головой.

— Какие люди погибли! Цвет народа! Ум народа!

И все в таком же роде. А я вспомнил Рублево и письмо, которое я отвозил. Получается, что погиб и тот, кто его написал. Физик. И остальные химики, биологи, математики. Один Бурлак остался.

Он будто бы услышал меня.

— Лида! — позвал Бурлак старшую дочь. Она сегодня с ним сидела.

— Лида! Надо сейчас же перебираться домой!

— Куда! — всполошилась Лида.

— Домой! Найдут меня здесь — старику Менделю не поздоровится!

— Почему это найдут?

— Теперь найдут! Им деваться некуда! У них же…

Он вдруг посмотрел на меня и грустно улыбнулся:

— Ферфалт ди ганце постройке!

Он что — мои мысли читает? — подумал я.

Глава пятнадцатая

Ночью была метель. Последняя этой зимой. Я проснулся от воя ветра и стука ледяных снежинок по стеклу. И подумал, как же жутко сейчас на улице. И как погано сейчас Бурлаку. Он же хотел этой ночью перебраться домой. Ночью, чтобы никто его не засек. Я прямо увидел, как снег и ветер заносят сани старика Менделя. Как кутается в десять одеял больной Бурлак. Как он карабкается на стылое крыльцо и ступенька за ступенькой одолевает мерзлую лестницу на свой этаж. И кашляет, кашляет «кр-ра», «кр-ра», «кр-ра». Как черный ворон.

На другой день я все перемены бродил вокруг соседнего класса, где учились девчонки. Хотел незаметно выведать у Ирки Бурлак, как там у них дела. Но разве с нашими охламонами можно сделать что-нибудь незаметно.

— Ты чего тут ошиваешься? — пристал ко мне Головешка. — Девчатник!

И залыбился противно. Видно, что-то у него в мозгу засвербило.

Смотрю, шушукается с Колькой Алешиным да с Петькой Черняевым. Я насторожился. Да поздно.

Сегодня же в Кунцевской бане был мужской день И мы собирались после уроков всей кодлой намылиться туда. Вот и лежала у каждого в парте авоська с чистым бельем.

— Полундра! — завопил Головань. Я не успел опомниться, как меня оттерли от девчачьей двери, и что-то газетное полетело туда.

Пока до меня дошло, газетная упаковка уже валялась на учительском столе, и оттуда бесстыдно выглядывали заплатанные кальсоны и заштопанные носки. Мои.

Я рванул к столу, схватил свои бебехи и бросился в дверь. Да не тут-то было. Мои обормоты крепко держали ее с той стороны. Тут уж мне не до Ирки стало. Провалиться сквозь пол

— вот чего мне хотелось. А Ирка смеялась. Я же видел. И Лара, и Карина, и Зойка. Все девчонки с нашей улицы. И даже Аза с Двадцать пятого участка.

Спортивного зала в школе не было. Всякие пыточные снаряды стояли в коридоре. Хорошо, что я сам себя не видел. Зато другие видели, как я корячился на проклятых параллельных брусьях. Какой сосиской болтался на перекладине, пытаясь хоть разок подтянуть свое стопудовое тело. Куда там! И все это время в засаде ждал меня сытый и злобный конь. Ждал, когда я с треском грохнусь на его проклятую спину, а потом буду долго сползать, а физрук, Пал Дмитрич, станет подбадривать меня легкими, но обидными шлепками.

«Сделай так, — умолял я, не знамо кого, — чтобы ни одна девчонка не вышла из соседнего класса!».

Зря просил. Вышли сразу две: Аза и Ирка Бурлак. У Азы сделались большие-пребольшие глаза, и она сказала: — Ой!..

Но не засмеялась — пожалела меня. А Ирка, проходя мимо, шепнула:

— Зайди к нам!

Легко сказать. А как зайдешь, когда у их крыльца дежурила сама Ковалиха. А с ней домоуправ, участковый и два незнакомых мужика в штатском. Но вот дела! Ковалиха сама поманила меня пальцем.

— Зайди, — говорит, — к Бурлакам! Погляди, там ли он! И какой у него вид!

Я будто бы нехотя поплелся. Мол, не больно-то это мне надо. Хотя в голове, взаправду, свербило: что-то я там увижу? Жив ли Бурлак?

Живой то он был на четвертинку. А то и меньше. Дышал со свистом. И не говорил, а хрипел.

— Х-хор-роший Пацан!

— Кра!.. Кра!.. Кра!..

— Закашлялся — да так, что никак не мог остановиться. Бурлачиха и Лидка стали было выпроваживать меня, да больной шикнул на них

— Тихо вы!

— Сядь, пацан! А вы уйдите! Дайте пару слов сказать человеку!

Ирка забилась в угол, думала, не заметит. А он и ее прогнал.

— Сказано, только пацан!

— Слушай, — говорит потом, — мне больше доверять некому. Моим нельзя, у них у первых искать станут. А тебя, пацана, вряд ли тронут… В голову не придет… Как думаешь?..

Я заерзал:

— А Ковалиха, вредина?

— Мной займутся другие. Покруче твоей Ковалихи. Но тебя-то они не знают.

Я только плечами пожал. Гадал, чего он от меня хочет.

А Бурлак отодвинулся к стенке, сунул руку под матрац и достал оттуда что-то круглое и черное.

— Ой, мамочки! — раздалось из темного угла.

— Ирка! –обернулся туда Бурлак. — Тебе же сказано!

— Граната! — пропищала Ирка. Я тоже так подумал.

— Не дрейфь! — усмехнулся больной. — Хотя если взорвется, мало не покажется!

Ничего себе успокоил. Так что мы вместе с Иркой выдали:

— Ой!

— Тебе лучше не знать, что это такое! Спрячь подальше, никому не показывай и языком не трепи! И им ни за что не отдавай!

— Он показал пальцем куда-то вверх.

— Не бери! — пожалела меня Ирка. Но Бурлак как будто ее не услышал.

Я взял у него черный шар и на ощупь понял, что это что-то, обмотанное изолентой. Шершавое и липкое. Но видик у меня, наверное, был еще тот, потому что Бурлак покашлял, покашлял, а потом успокоил меня:

— Не боись, не взорвется! Хотя силы в этом столько, что весь мир может полететь в тартарары! Если им достанется!

И он снова показал наверх.

— Они же на все способны!

Вообще-то, я догадывался, про кого он говорит. И не скажу, что это мне нравилось. Я же комсомолец, как никак. А Бурлак и в плену был, и «вину искупал», как говорила Ковалиха. Но я почему-то ему верил.

— Станут искать, говори: «Знать не знаю и знать не хочу!».

Будут золотые горы сулить, не верь! Не верь и не бойся! Не верь, не бойся, не проси! Усек?

— Усек, — прошептал я. Хотя совсем ничего не усек.

— А где прятать-то?

— Сам придумай! И чтоб ни одна душа не знала! Если только совсем припрет! Или родных спасать надо будет!.. А так — ни за что и никому!

Он приподнялся на локтях и протянул мне руку и еле-еле сжал мою мокрую ладошку.

— Согласен?

Я только головой кивнул. Говорить не мог, горло пересохло.

А на Бурлака снова напал кашель. Да такой, что он прямо дугой согнулся.

— Мама! Лида! — запричитала Ирка. И я понял, что мне надо линять.

Ковалиха надвинулась на меня всем пузом.

— Ну?..

— По-моему, помирает…

— Как! Кто приказал! Не было такого распоряжения!

— Ходить может? — спросил один из мужиков в штатском.

— Не-а… Еле дышит… И говорить не может…

Мужики переглянулись и потопали к поджидавшей их машине. Тоже черной. А через пару часов к дому Бурлаков подкатила «Скорая помощь». И вся улица смотрела, как выволакивают больного, как укладывают на носилки и запихивают в «Скорую».

— Не дают человеку спокойно помереть! — сказал дядя Петя Иванов.

— Да он и до амбулатории не доедет, — согласился с ним старик Жолнин.

— Должно, не отсидел свое — пробурчал старик Обливанцев.

Бурлачиху и дочек в «Скорую» не пустили. И они долго тащились за ней, пока она трюхала по нашей улице Горького.

Небо сделалось тусклым, солнце глядело нехотя и печально. И ветер заметал следы шин. Что-то кончалось. И тучи, словно занавес, закрывали прошедший день.

Глава шестнадцатая

Больше Бурлака никто не видел. Только на Кунцевском кладбище, в самом глухом углу, появилась могила без года и имени. А потом на кладбище пригнали самосвал и вылили на эту могилу целую тонну бетона. Как говорил Шурка Киселев, чтобы радиация наружу не вылезала.

Бурлаков потом тоже забрали. Правда, всего на пару дней. Но пока они вернулись, все в их доме перевернули вверх тормашками.

— Какой-то секрет ищут! –догадался дядя Петя Иванов. А Шурка Киселев объяснил:

— Говорят, Бурлак придумал царь-бомбу. Такую, что в один момент может спалить пол мира! И секрет ее где-то здесь спрятал.

— Кто найдет его, та-акую награду получит! — размечтался сосед Мешварг.

— А что? — встрепенулся Шурка Киселев. — Можно и поискать!

И на другой день привезли они на улицу Горького старика в черных очках и с большой черной собакой.

— Ух ты! — удивился дядя Петя Иванов. — Дог!

— Да это же Зусман! — узнал старика Обливанцев. — Он до войны прокурором был. Кучу народа пересажал. А теперь, вишь, слепенький…

Слепенький-то он слепенький, подумал я, зато собака у него сильно зрячая. Вмиг кого надо учует. Меня, то есть!

— Бохер! — приказал старый Зусман. — Работать!

Я отступил сразу на сколько можно шагов. И все соседи сделали тоже самое. Но собаке было до нас ноль внимания. Она подтащила Зусмана к сосне, вырыла рядом ямину и присела над ней. А потом принялась зарывать то, что там оставила.

— Чего, другого места не было! — обиделся за свою сосну старик Обливанцев.

— Приходят тут всякие! Как к себе домой! — неожиданно поддержал его старик Жолнин.

— Нужен вещьдок! — непонятно объяснил Зусман. И Мешварг с Шуркой почему-то посмотрели на меня.

— Слушай! — сказал Шурка. — Ты же водишься с Бурлаками. Сходи, прихвати у них какую-нибудь вещь!

— Украсть, что ли? — не поверил я.

— Зачем, — успокоил меня Мешварг. — Ты по-хорошему. Только не говори, для чего. На память, мол…

Делать нечего, пришлось пойти.

— Вот тебя-то тут и не хватало! — не хотела пускать меня Лидка Бурлак. — Ногу поставить некуда!

— Мне бы бидон!

— Какой такой бидон?

— В котором молоко таскал. Я у тети Шуры Романовой брал.

— У нее горит, что ли?

— И кружку! Тоже ее! — храбро соврал я.

— Погоди за дверью! — пробурчала Лидка. Но все-таки пошла искать.

Шурка Киселев бидон отставил в сторону, а кружку зачем-то понюхал.

— Он что, из нее пил?

— Молоко. От тети Шуры Романовой, — объяснил я.

Шурка быстренько сунул кружку старику Зусману. А тот наощупь подставил ее под нос собаке.

— Нюхай! — приказал он.

Собака понюхала и даже лизнула.

— Бохер, ищи! — дернул старик за поводок.

Собака даже искать не стала. Сразу подскочила ко мне и тихо зарычала. Тихо, но страшно.

Вот когда я понял, где у человека душа. Пяткам стало холодно, а голове горячо. Но сосед Мешварг вовремя заступился за меня.

— Пацан же кружку держал, — объяснил он. — Вот от него Бурлаком и пахнет.

— Бохер, фу! — оттаскивал собаку Зусман. Но она свое дело туго знала. «Секрет» же лежал у меня в кармане.

— Японский бог! — снова заворчал старик Обливанцев. — Приходят тут всякие! Травят людей собаками!

— Ты бы еще вчерашний день на нашей улице поискал! — окрысился на Шурку Киселева старик Жолнин.

— Так я же для всех стараюсь! — заступился за себя Шурка. — Найдем секрет, всей улице хорошо будет!

— Хорошо там, где нас нет! — не согласился с ним Обливанцев.

И все быстренько разошлись. И я тоже. Расходился и думал, что все равно собака от меня не отстанет. И еще думал, что если сам Бурлак был таким радиоактивным, то ведь и штука, которую он мне отдал, тоже была не из шоколада сделана. Беда в том, что выбросить ее я никак не мог. Ведь, когда Бурлак спросил, можно ли мне верить, я все-таки не сказал: «Нет!». Обманывать его во второй раз было как-то стыдно. А посмотреть, что там внутри, под изоляцией, я боялся. Во жисть!

Вот когда я вспомнил: «Один за всех, и все за одного!». И ноги сами понесли меня. Куда, им лучше было известно. И звонок у Дорохина звонил привычно, надежно как-то.

— Вот! — показал я Женьке завернутую в изоляцию вещь. И рассказал всю историю с Бурлаком.

— Будем посмотреть! — сказал храбрый Дорохин.

— А вдруг…! — забоялся я.

— Не дрейфь! Не взорвется!

— А радиация?..

На всякий случай мы оделись и вышли на холодную веранду.

Сначала для храбрости спели:

— Трусов плодила

Наша планета,

Все же ей выпала честь, —

Есть мушкетеры,

Есть мушкетеры,

Есть мушкетеры,

Есть!

Потом Женя отлепил конец клейкой ленты и сунул мне в руки.

— Сматывай в трубочку! Она еще пригодится!

Так я и делал. Дорохин разматывал, а я сматывал.. Ленты было немеряно.

— Ишь, сколько добра извели! А ты говоришь: радиация!..

Но все-таки лента кончилась, и из-под нее выглянула коробочка. Деревянная. В такой моя тетка Рейзл серебряный червонец держала. Какого-то там затертого года.

Женька потряс ее, понюхал и поддел крышку.

— Ой! — успел сказать я. Но ничего не взорвалось, И радиация, если и была, то какая-то тихая.

Женя заглянул в коробочку, потом посмотрел на меня, потом снова в коробочку

— Ну? — не утерпел я.

— Разыгрываешь? — разозлился вдруг Дорохин. И протянул мне коробочку. Пустую. Так мне сначала показалось. Но потом я углядел на самом дне какие-то белые крупинки.

— Яд? — с перепугу подумал я вслух.

Женя подцепил пару крупинок ногтем.

— Вроде бы, рис…

Я только плечами пожал.

Брат Толик долго рассматривал каждую крупинку. Потом почему-то достал увеличительное стекло.

— Хм… С одного бока чернота какая-то…

Он посмотрел на нас и ни с того, ни с сего спросил:

— Давно были в Музее Революции?

— Там же теперь Музей подарков Сталину…

— Вот и сходите!

В Музее мы только глаза таращили и рты разевали. Еще бы! Столько любви к нашему Вождю было собрано здесь. Из всех стран и от всех народов! Дорохин сразу же застрял у громадной модели паровоза «Победа». Лучшего в мире! Петька Черняев не мог оторваться от бивня мамонта, на котором были вырезаны олени, пастухи и рыбы в сибирской реке Енисей. Он ведь и сам немного рисовал. Лара и Аза тихонько вскрикивали возле серебряного голубя, на котором было написано: «Французские рабочие никогда не пойдут воевать с советскими!». А Юрка Головань рубил воздух над витриной, где лежал стальной меч, подаренный английским королем.

Один Дубовик пропадал незнамо где. А когда прибежал, потащил нас через сколько-то залов — туда, где стояла очередь к микроскопу. Люди подходили, заглядывали в него и ахали.

— И чего они ахают? — не мог понять я. Заглянул с одной стороны, заглянул с другой — на стеклышке ничего не было.

Но когда подошла очередь, тоже ахнул. В микроскопе был портрет товарища Сталина и краткая биография Вождя. И все это вырезано на рисовом зернышке!

Вот почему брат Толик посылал нас в этот музей, понял я. Он думает, что и на наших зернышках что-то записано. Какой-то главный секрет Бурлака и всех физиков, химиков и математиков, которые с ним работали и которые, наверное, погибли при том страшном взрыве.

— Ну, да, — сказал Толик. — Там же сидели люди, не лыком шитые. Вот они и придумали такой секрет. Чтоб дураки не додумались, а умные догадались.

— Умные-то умные. — вздохнул Дорохин, — только микроскопа у нас нет…

Глава семнадцатая

По дороге домой мне снова встретился слепой Зусман со своим шибко зрячим псом. И черный Бохер снова заворчал на меня.

Нет, понял я, с этим «секретом» надо завязывать. Не то собака заставит бывшего прокурора раскрыть глаза.

Только я так подумал, смотрю у Дома охраны собралась небольшая толпа. А там на стене мелом написано:

Сикилдявки не пропрут!

На том самом месте, где мы недавно вешали объявления о бегах. И все стоят и гадают, что бы это значило?

— Скипирдавки какие-то, — объяснял старик Жолнин.

— Сам ты скипидарка! — не согласился старик Обливанцев. — Японский бог, татары что-то удумали!

— А, может, явреи? — сказал свое слово сосед Шичилин.

А, может, это про Зусмана с его собакой? — подумал я.

На другой день у дома охраны снова толпился народ. Только теперь все смотрели на чудной плакат, наклеенный на стене.

«Даешь стране кок-сагыз!» было написано на плакате.

Так мы в первый раз узнали об этом самом горном одуванчике. А потом нам рассказали, зачем нужно давать стране кок-сагыз.

К нам на политчас пришел мальчик Изя. Отличник, юный натуралист и двоюродный брат моих двоюродных Жанны и Веры. Он шпарил без бумажки, что твой докладчик о международном положении.

— Все знают, что такое резина и зачем она нужна, — сказал юный натуралист. И мы согласно замычали. У всех трусы держались на резинках. И рогатка была у каждого. Но мальчик Изя просветил нас, что из резины делают шины для автомобилей, изоляцию для электрических проводов и много всякого другого нужного.

— А из чего делают резину, знаете? — спросил ученый Изя. И мы согласно замычали: «Не-е!».

— Из каучука! — открыл нам глаза рассказчик.

— А из чего добывают каучук? — еще раз спросил умный мальчик.

А мы-то и знать не знали, что его вообще добывают.

— Из магазина! — схохмил языкастый Головешка.

— Из дерева гевея, что растет в Бразилии! — не обратил на него внимания Изя. — А кто правит Бразилией? Правильно: американские марионетки!

Это он, видно, сам у себя спросил и сам себе ответил.

— И вот наш великий вождь товарищ Сталин дал приказ найти в нашей стране растения, дающие каучук!

— Ура! — закричали мы хором. А староста Дорохин вскочил с места

— Кто ищет, тот всегда найдет! — во весь голос протрубил он.

— Уже нашли! — успокоил его мальчик Изя.

И дальше мы слушали, как сказку, историю про то, как по всей нашей необъятной родине ботанические и географические экспедиции, юные натуралисты и пионеры днем с огнем искали растения, похожие на гевею. И вот где-то далеко-далеко, в горах Казахстана, ученые нашли чудо-одуванчики, корни которых сочились каучуком.

— Конечно, каждый корешок кок-сагыза дает всего каплю резиновой смолы, — уточнил мальчик Изя. — Но если таких корешков тысячи!.. А то и миллионы!…

— Угу-гу! — дружно загудел класс. А староста Дорохин опять выбросил руку вперед:

— Даешь кок-сагыз!

— Правильно! — согласился с ним докладчик.

— Айда в Казахстан! — бросил клич Головешка. И ребята двинули парты на Изю. И каждый стал паровозом.

— У-у-у!.. Чух-чух-чух! У-у-у!

Но храбрый Изя не отступил.

— Никуда ехать не надо! Советские ученые вывели сорт растения, который прекрасно растет и в наших краях. Так что в этом году кок-сагыз будут выращивать и на колхозных полях, и на личных огородах!

— И у нас в Кунцеве? — спросил Дубовик.

— По всему Советскому Союзу!

Тут уж мы не выдержали.

— Ура! — разнеслось по всей школе.

Я кричал вместе со всеми. Только не очень понимал: а при чем тут мы? Мы что ль будем выращивать этот кок-сагыз и доить из него каучук?

Но умный Изя сейчас же все всем разъяснил.

— Мы, комсомольцы, должны придти в каждый дом, постучаться в каждую дверь! И довести до каждого: стране нужен каучук! Даешь кок-сагыз!

— Даешь! — заорали мы. И каждый из нас готов был сию же минуту отправиться по домам, стучать в каждую дверь и доводить до людей волю Партии и ее мудрого Учителя. Даешь кок-сагыз!

Мы решили ходить втроем: я, Женя и Виктор. И правильно сделали. Потому что в первом же доме меня спросили:

— Что? Опять на бега?.. А ну, дуй отсюда! А то враз шею намылю!

Старик Обливанцев все еще переживал из-за сгоревших на ипподроме денег.

— Не-е… — успокоил я его. — Мы насчет кок-сагыза!

— Кок… чего? — не понял старик.

— Стране нужен каучук! — объяснил непонятливому Дорохин.

— И резина! — показал Дубовик на галоши, одетые соседом на босы ноги.

— Не отдам! — поджал ноги Обливанцев. И схватил метлу. Пришлось объяснять ему, что нам не нужна его обувка. Наоборот, мы хотим, чтобы галош хватило на всю страну. И еще осталось для угнетенного человечества. А для этого надо вырастить на нашей земле чудо-одуванчик, дающий каучук.

— Это приказ самого товарища Сталина! — твердо объявил Женя Дорохин.

— Ну да! — не поверил ему старик. — Товарищу Сталину больше нечем заниматься!

— Как это! Как это! — возмутились мы. И Обливанцев поджал хвост.

— Ну, раз товарищ Сталин послал вас, кто ж будет спорить!.. Только спросили бы у него, где сажать и как сажать?

— Ну, вот же у вас огород! — показал я на его двор.

— Больно ты умный! А картошку, огурчики, помидорчики ты мне принесешь?

— Стране нужен каучук! — ответил за нас троих Женя Дорохин.

Старик Жолнин первым делом пристал с вопросом:

— А платить будут?..

Как-то нам никто про это не говорил.

— Наверное, как колхозникам… — догадался Витя Дубовик.

— Трудоднями? — не поверил Жолнин. — Палочками этими?.. Да идите вы!

Он прямо так и сказал нам — куда. Но мы пошли к Шурке Киселеву.

— Я, конечно, все понимаю, — покивал он. — Сам без резины маюсь!

Он пнул сапогом колесо своей «Победы».

— Только вот беда: сажать то мне ваше чудо некуда! Я ж у родичей живу. И сад, и огород ихние. Вот с ними и говорите!

— Да пошли бы вы куда подальше! — послали нас Фетисенковы. И тоже сказали — куда.

У Корзунов сказали, что газеты читают и про кок-сагыз слышали. Но они работают на ответственном производстве, и заниматься посадками им некогда.

Мы с ребятами приуныли, но тут на помощь к нам пришла активистка Ковалева. Ходила вместе с нами, а то и впереди нас, и записывала в свой блокнот, у кого какой сад, да какой огород, да сколько там всяких квадратных метров. Чтобы сообщить все это «кому надо», и чтобы никто не мог отвертеться от посадок «горного одуванчика».

— Мы с вами, ребята, — говорила она, — глаза и уши советской власти. Так что берите на карандаш всякого, кто хоть слово скажет против этого… как его там… кок-сагыза. Или хотя бы подумает… Копайте глубже!

Соседи Ковалиху не любили и боялись. Так что кулаки нам показывали за ее спиной. А вслух соглашались:

— Раз товарищ Сталин приказал, кто же спорить будет!

— Посадим, посадим этот ваш одуванчик!

— Лишь бы нас не сажали! — пробурчал чуть слышно сосед Мешварг.

— Что? Что? — обернулась Ковалиха.

— Партия сказала, комсомол ответил: «есть»! — громче, чем надо, объявил мой друг Женя Дорохин. Выручил соседа.

Глава восемнадцатая

А я ходил, да оглядывался, где там бродит старик Зусман со своей собакой. Чуяло мое сердце, что рано или поздно они до меня доберутся. Вон уже этот Бохер и под калиткой Дорохина землю рыл, и у подъезда Дубовика что-то вынюхивал. Нет, надо было срочно перепрятывать «секрет» Бурлака. Но куда?

А мальчик Изя? — вспомнил я. Юный натуралист. У него же, наверное, и микроскоп есть. Только вот можно ли ему верить? Может он такой же активист, как наша Ковалиха?

Но тут случился спектакль в клубе «Заветы Ильича». На него согнали школьников со всего Кунцева. Первые ряды сразу же захватили пацаны с Иголки. И сразу принялись орать:

— Давай! Начинай! Не тяни кота за хвост!

А потом они стали узнавать актеров.

— О! — радовалась шпана, — Да это же Валька Жеребцова с Иголки! Ишь как расфуфырилась! А у самой брат уголовник!

— А этот-то! Этот! Лешка двоечник из Аминьева! А играет учителя!

Но самый большой шухер поднялся, когда на сцене появился герой спектакля — Снежок.

— Смотри! Да это же Изька с двадцать пятого!

Вот те раз! Его лицо и руки вымазали чем-то черным, волосы закудрявили. Одни глаза блестели, да зубы светились.

— У-у! — зашумели в зале. — Изька — негр!

Он, и правда, был чернокожим. И за это проклятые капиталисты вместе с гнусным учителем выгоняли бедного Снежка из школы.

Ну, уж этого наши пацаны стерпеть не могли. Шлеп! — и в проклятого капиталиста влетела бумажная пулька. Шлеп! — мазнула по лбу вторая. — Ой! — взвизгнул гнусный учитель.

Стреляли из рогаток. Их в зале было столько же, сколько и зрителей. Каждый пацан носил в кармане резинку от трусов. Два конца — два кольца. Сунул два пальца в кольца — и оружие пролетариата готово. А пульки делались из подручных бумажек. Свернул листик в трубочку, согнул пополам — и стреляй на здоровье! Вот зрители и стреляли. Шлеп! Шлеп!

— Ой! Ой! — не успевали уворачиваться актеры. И прятались за декорациями. Но и там их доставали злые «пульки». Жалили похлеще всяких пчел.

— Ну, знаешь! — не выдержал гнусный учитель Такер. Он же Лешка из Аминьева. Достал из кармана свернутую в колечко резинку и давай пулять в зал. А за ним вооружился и проклятый капиталист Бидл — Женька Ефимов с нашей улицы. Он выпаливал положенные по роли слова вместе с пущенными в зал «пулями».

— И все, мистер Такер! — объявлял он, прицеливаясь в очередного хулигана.

— И все, мистер Бидл! — отвечал Леша, отпуская натянутую резинку.

Конечно, их было всего двое против целого зала. Но тут…

— Но пассаран! — звонким голосом выкрикнул Изя. «Снежок», выскочил на сцену и, совсем не по роли, открыл «огонь» по своим же болельщикам.

— Предатель! — кричали из зала. И даже: — Негритянская морда!

Бой был в самом разгаре, когда в зал ворвался директор клуба. Двумя руками он вырвал из кресел чуть ли не половину первого ряда и поволок этот визжащий и дрыгающий ногами клубок к выходу. Второй ряд не стал дожидаться его возвращения.

— Атас! Кошеверов! — улепетывало хулиганье. Кому из пацанов была не знакома тяжелая рука директора клуба «Заветы Ильича».

Спектакль продолжался. Но я уже все понял. Изя — свой парень. Ему можно верить.

— Слушай! — сказал я ему. — Мой сосед Миша Кышев раздобыл где-то чудные зерна. На вид обыкновенный рис, только на каждом что-то нафигачено. Как в Музее подарков Сталину. Знаешь?

— Кто ж не знает! — не удивился Изя. — Китайская работа!

— Ну вот… А микроскопа у Миши нет. Он и послал к тебе. Может, ты посмотришь?

— Чего ж не посмотреть. Только не сейчас. С кок-сагызом разобраться надо!

Не сейчас, так не сейчас. Мне не к спеху. Даже лучше, если рис полежит у Изи. Прокуророва собака до Двадцать пятого участка не скоро доберется.

Глава девятнадцатая

Оставил я коробочку с чудо-рисом у натуралиста Изи, и на душе как-то легче стало. Свободнее. Пусть теперь собака Бохер нюхает хоть до посинения. У меня в кармане чисто. И в голове свободно. Только что-то там тикитакает. Тики-так, да тики-так! И до того дотикитаколо, что я взял да придумал к этому тики-таку продолжение:

Тики-тики-тики-так,

Потеряла я пятак.

Таракан шуршит за печкой,

У меня дрожит сердечко.

На колонку за водой

Ходит задом милый мой.

Это было в прошлом веке,

Жениха украли греки.

Тот, кто это прочитал,

Три копейки потерял…

Ерунда какая-то получилась. Но настырный Головешка углядел ее на обложке моей тетради по алгебре, и на перемене вдруг объявил на весь класс:

— Тики-тики-тики-так,

Потеряла я пятак…!

И пошло-поехало. Ребята не просто «затикитикитакали» эту чепуху, но страшно загордились, что в нашем классе теперь есть собственный поэт

В конце марта начались весенние каникулы. Солнце заработало на всю железку. По канавам потекли ручьи. Малышня принялась гонять по ним кораблики. А мы с ребятами, как и раньше, по утрам отправлялись в школу. Готовили наглядную агитацию. Писали плакаты.

Ну, это сильно сказано. «Мы пахали…». Писали-то Женя и Витя. А мне дозволялось только держать конец веревки, натертой мелом. Веревку натягивали поверх кумачовой полосы. Потом кто-то оттягивал ее середину, отпускал, веревка шлепалась о кумач. И на красном оставалась меловая линия. На этом моя работа заканчивалась. И за дело брались художники. Женя и Витя белой краской выводили на разлинованном кумаче красивые строчки: «Слава растениеводам совхоза «Заречный!»…

Я тем временем готовил следующий кумач. Ребята переходили к нему, и их умелые руки выводили гордую надпись: «План по кок-сагызу выполнен на 223,1%!».

К концу дня весь школьный коридор был уставлен нашими плакатами. Мы переходили от одного к другому и нараспев декламировали: «Сделаем Кунцево родиной кок-сагыза!»… «40 центнеров с гектара!»… «Даешь кок-сагыз!».

— Молодцы! — похвалил нас учитель рисования и черчения.

Семен Соломонович был фронтовиком. Ходил в гимнастерке, а по праздникам надевал ордена. Мне он казался высоким и красивым. И еще я любил его за то, что он ставил мне четверку по черчению, хотя я был там ни в зуб ногой. Ну, никак я не мог представить себе деталь по трем ее проекциям. А вот Женька и Витька могли. Им было дано, а мне нет.

— Зато ты пишешь стихи! — говорил Семен Соломонович. И выводил мне в четверти незаработанную четверку.

А теперь он ходил вдоль наших плакатов и называл нас Репиными и Суриковыми. Больше всего ему понравился плакат «Сделаем Кунцево родиной кок-сагыза!». Я скромно промолчал, кто его придумал.

Слава не обошла нас стороной. На улице Горького наши плакаты читали и стар, и млад. И все знали, чья это работа. От нас требовали подробностей. Что это за растение такое — кок-сагыз? Да с чем его едят? И что делать тем, у кого нет огорода? А что будет с теми, кто не захочет сажать?

— Знаю я их! — ворчал старик Обливанцев. — Заставят покупать на базаре и сдавать государству. Так уже было!

— Дедушка, что за ахинею вы несете! — возмутилась случившаяся тут школьная подруга Лара.- Как не совестно!

— Японский бог! Совестно пусть будет тем, кто заставлял крестьянина сдавать по три пуда мяса да по сотне яиц! Даже тех, у кого живности никакой не было! Бери, где хошь!

— Это что ж, у нас в Кунцеве? — не поверил я.

— До войны, в деревне… Вот мы и бежали оттуда. Куда глаза глядят!

— Прям контрреволюция какая-то! — не могла успокоиться Лара.

Я на всякий случай записал слова старика.

— Это для Ковалихи! — объяснил я.

— Ты же не сделаешь это! — вырвала у меня блокнот еще одна моя школьная подруга, Аза. И посмотрела на меня так, что я сразу понял: конечно, не сделаю.

— А моя мать помнит, что у них под Рязанью так и было, — сказал Женя Дорохин, когда мы расходились по домам.

Раз в неделю нас теперь возили на Грибовскую селекционную станцию. В школу приезжал автобус, и мальчишки и девчонки из обоих классов набивались туда. Я старался держаться поближе к Ларе и Азе, и всю дорогу пересказывал им что-нибудь из Жюль Верна или Стивенсона.

На станции нас загоняли в холодный сарай и заставляли перебирать семена этого самого кок-сагыза. Ну и работка нам доставалась! Семена были крошечными и сплошь покрытыми пухом. «Парашютики» — называли их агрономы. Стоило дунуть — и такой парашютик улетал черт те знает куда. Но хитрецы-ученые вывели сорт голых семечек. Их пока было немного, вот мы и должны были находить в комках пуха «раздетые» семена. У девочек это получалось лучше, чем у нас. Пальчики у них были тоньше и нежнее. Зато мы наловчились перетирать «пушистиков» — счищать с семян пух.

Обратно мы возвращались в темноте. И всю дорогу пели:

Кто на свете всех умнее?

Все откроет, все сумеет

Кто решает сто задач?

Кто гоняет в поле мяч?

Кто играет на трубе?

Пацаны восьмого Б!

Это было мое сочинение. Сам не знаю, как получилось. Да и на трубе у нас никто не играл. Зато рифма классная вышла. Староста Дорохин так и сказал. И объявил эти стишата гимном нашего класса. Вот мы и горланили в автобусе:

Кто осилит всю науку?

И в беде протянет руку?

Кто в обиду вас не даст?

Кто рукаст и головаст?

Кто играет на трубе?

Пацаны восьмого Б!

А девочки распевали свое:

Н а берегу осталась крошка Мери,

Она стоит в тумане голубом.

А юнга Билл и верит, и не верит,

И машет ей подаренным платком

Но в конце концов мы подхватили вместе с ними:

— Послушай, Боб, поговорим короче,

Как подобает старым морякам.

Я опоздал всего лишь на две ночи,

Но эту ночь без боя не отдам!

Я подпевал Ларе и Азе. И мне было хорошо.

А на другой день в школе был устроен вечер в честь начала «посевной кампании» кок-сагыза и праздника трудящихся Первого Мая.

После обязательной речи директора я прочитал свои стихи. Про войну:

Мы помним все: воздушные тревоги,

Рев самолетов над ночной Москвой.

И долгие военные дороги

И гром зениток, и сирены вой

Я, правда, помнил войну. Как начались бомбежки. И мы каждый вечер спускались в бомбоубежище — вырытую в земле «щель». Как-то раз мне удалось слезть потихоньку с маминых колен и высунуть голову в открытый люк «щели». Наверху что-то гудело и громыхало. Метались по небу лучи прожекторов, а в стороне Москвы полыхало пламя. — Фили горят! — сказал кто-то.

И еще я помнил, как мы с мамой провели ночь в метро, между станциями Смоленская и Арбатская. Как раз, когда в вестибюль попала бомба. В тоннеле началась паника. Люди кинулись, куда глаза глядят. Я упал, меня затоптали. Но не насовсем. А утром, после отбоя, мы ехали по Арбату, и я видел, как горел дом. Мама сказала, что это театр Вахтангова.

И разве мог я забыть, как бомбили наш эшелон в первую ночь эвакуации. Мы прятались в поле в каких-то ямах. Брат Мишка страшно орал, а люди вокруг требовали, чтобы мама заткнула его: — У немцев такие аппараты есть, что всякий крик слышат и стреляют!.. А потом сдергивали с брата белое пуховое одеяло:

— Увидят же сверху и разбомбят!

Вот такой вот была моя война. Я и написал об этом. Как умел:

И плач ребенка в темном, черном поле,

И зарево над городом родным,

И страх людей, бегущих от неволи,

И вера, что врагу мы не дадим

Родную землю превратить в пустыню

И что в суровый час мы устоим,

И что война закончится в Берлине!

Но боль потерь мы вечно помнить будем,

Свою страну под сапогом чужим.

Мы никогда такого не забудем,

И никому такого не простим!

По-моему, мне хлопали громче и дольше, чем директору. Девочки младших классов выбирали меня парой в игре «Ручеек». Я шел нарасхват, пока не начались танцы. Танцевать-то я не умел. Один «физик» этого не знал. Но смотреть на танцующих тоже было приятно.

Музыка гремела. Мальчики танцевали с девочками, а девочки, которым не хватило кавалеров, — друг с дружкой. Самые старшие ребята, кто посмелее, отваживались на круг-другой с учительницами.

Одна историчка, Антонина Михайловна, уныло стояла в стороне. Позыркивала бельмом на глазу по кружащимся парам.

— Жень! — пристали ребята к Дорохину. — Пригласи Антонину! Завтра пятерку получишь!

Женя, староста класса, высокий и ладный, вытянулся в струнку и гусарским шагом подлетел к историчке. Она выпендриваться не стала, и одной танцующей парой на этом празднике жизни стало больше.

А потом Дорохин принимал поздравления.

— Ну, Жень! Ну, молоток!..

— Теперь историю можешь не учить! До конца школы!

— Везунчик!

На другой день история была третьим уроком. На переменах Женя Дорохин лихорадочно листал учебник.

— Да брось, Жень! — успокаивали его. — Антонина тебе уже пятерку в четверти вывела!

Но наш староста не зря беспокоился. Историчка не успела еще раскрыть журнал, а уже выкликала:

— Дорохин! Расскажите про Второй съезд РСДРП!

И Женя поволочился к доске.

— Э…э… — только и мог выдавить он. — Он был… э… вторым…

Больше он сказать не мог «ни бе, ни ме», скорее всего пораженный коварством училки. «Я учил!» только и твердил он.

— Садитесь, Дорохин! Двойка! — как всем показалось, злорадно приговорила Антонина.

— За что! — не хотел сдаваться Женя. — Я же учил! Я завтра отвечу! Я устал! — намекал он на вчерашнее.

— Дорохин, выйдите из класса! — потребовала историчка.

Но тут уж староста закусил удила.

— Не выйду! — не сказал, а прохрипел он. И вцепился руками в учительский стол. — Не имеете права!

— Я тебе покажу права! — взбеленилась Антонина Михайловна. Она схватила Дорохина за шкирку и поволокла к двери.

— Вон! — Мощным пинком историчка шваркнула старосту в дверь, так что та с грохотом вылетела в коридор. А за ней и Дорохин.

— Ну! — сказала Антонина все еще дрожащим голосом. — Кто нам расскажет про Второй съезд РСДРП?

Пронырливый Головешка тут же вытянул руку:

— Он был… э…э…вторым…

А на перемене ко мне подвалил Славка Филиппов. Он недавно пришел в наш класс, и мы знали только, что его отец какой-то важный чин — в правительственном санатории, что ли.

— Дай стихи списать! — попросил он.

— Какие?

— Ну те, что вчера читал.

— Про войну?

— Ага.

— Списывай!

Жалко что ли.

Глава двадцатая

Кипучая, могучая,

Никем непобедимая,

Страна моя,

Москва моя,

Ты самая любимая!

Вот уж когда мы пели от души! В тысячу голосов! Колонна нашей школы была самой голосистой на демонстрации. Мы шли по Можайке, и море флагов закрывало над нами небо. Но солнца все равно хватало, чтобы добавить радости в этот весенний праздник. Первое мая же!

Чтобы ярче заблистали

Наши лозунги побед,

Чтобы руку поднял Сталин,

Посылая нам привет.

Сталина, конечно, не было. Вместо него с откоса над шоссе нам махали тетя Маруся Курылева, Каринин папа, моя тетка Фрима, бабка Злата и старик Обливанцев. Зрителей хватало. И все читали плакаты, которые мы несли, и кричали «Ура!». А я шел и гордился, что эти плакаты — моих рук дело. Ну, почти моих… «Читайте! Завидуйте!» — думал я: «Праздник весны и труда!»… «СССР — надежда человечества!»… «Слава растениеводам совхоза «Заречье!»… И до фига других…

Учителя шли впереди нашей колонны. Только учитель рисования затесался в наши ряды. Семен Соломонович был в своей обычной гимнастерке. Конечно, ордена и медали нацепил. А мы и так знали, что он фронтовик, всю войну прошел.

— Красиво? — спросил меня учитель.

— Ага!

И правда, любо-дорого было смотреть на реку голов и флагов, растянувшуюся во всю длину Можайки.

— Пионеры Кунцева,

Пионеры Сетуни,

Пионеры фабрики Ногина!.. — вспомнил вдруг учитель. Ну, эти-то стихи я знал. И сходу подхватил:

— Нас водила молодость

В сабельный поход.

Нас бросала молодость

На Кронштадский лед…

— Вот какие стихи писать надо! — сказал Семен Соломонович, —

А ты знаешь, что Багрицкий жил у нас, в Кунцеве?.. Мы даже соседями были. А пионерка Валя со мной в одном классе училась…

— А она, и вправду, умерла?

— Что ж ты думаешь, Багрицкий все придумал!.. Чтоб ты знал: человек может врать, а поэт — нет. Поэт всегда говорит правду — даже когда сам этого не хочет!..

Что-то больно мудрено он загнул — наш Семен Соломонович. Но я запомнил, чтобы подумать над его словами потом. Когда снова буду корпеть над чистым листком к очередному празднику.

А мы шли и пели, И вдруг в нашу колонну затесался мальчик Изя. Юный натуралист. Его школа шла рядом с нашей.

— Слушай! — закричал Изя. — Кто такой этот твой Миша… как его — Кышев?..

— Сосед, — быстро соврал я. — В тупике Горького живет.

— А откуда у него этот рис?

— Вона… Почем я знаю!

— «Почем я знаю!» — передразнил меня Изя. — Да на этих зернах знаешь что! Чертежи бомбы! Да какой!

— Атомной! — догадался я.

— Иди ты!.. Атомная там в середине. А вокруг — черт те что!

— Черт те чего? — не понял я.

— Ядра водорода!

— Ну и что? — снова не понял я.

— У тебя что по физике?

Во пристал.

— Тройка. Твердая.

— А по химии?

— Четверка. Твердая, но не очень.

— Э-э… Тогда тебе не понять… При слиянии ядер водорода образуется ядра гелия. И выделяется куча энергии!

Какой же этот Изя умный! — подумал я. — Как муха! И чего он в школе делает? Ему бы сразу в академию наук!

— Такая бомба в тысячу раз мощнее атомной! — не мог успокоиться Изя.

Тут и я забеспокоился. Уж больно громко он орал. Смотрю, а прямо за нами идет Головешка. И глаза у него горят, как у кота Кышмыша. А рядом его дружбан Колька Алешин. И тоже уши растопырил.

— Тише ты! — крикнул я ученому Изе. Только его было не остановить.

— Это надо отдать кому надо! — упирался он пальцем в небо.

— Нет! — изо всех сил затряс я головой. — Миша Кышев велел никому не отдавать! И никому, кроме тебя, не показывать! Я дал честное комсомольское!

— Честное комсомольское?.. — задумался Изя. Он хотел еще что-то прокричать, но тут наша школа загремела на все Кунцево:

Кипучая, могучая,

Никем непобедимая,

Страна моя,

Москва моя,

Ты самая любимая!

После праздников так неохота было тащиться в школу. Нога за ногу цеплялась. Можайка в это время была почти пуста. Только один черный и длинный «ЗИС» затормозил рядом. Из него выскочил паренек в теплой кожаной куртке и вежливо попрощался с кем-то в машине. Смотрю, а это Славка Филиппов. Наш новичок, который жил на правительственной даче за городом. Его часто подвозили на попутных машинах.

Я наклонился и увидел на заднем сиденье немолодого человека в пенсне с усталым и, как мне кажется, добрым лицом. Мама говорила, что такие лица принято называть интеллигентными.

— Здорово! — уставился на меня Славка.

— Кто это? — кивнул я вслед уходящему «ЗИСу».

— А ты будто не знаешь… — не ответил прямо Филиппов. — Небось, портрет на демонстрациях таскаешь

— Ага! — догадался я. И мне стало приятно, что у такого большого человека такое симпатичное лицо. Разве может быть иначе в нашей стране.

Потом я снова и снова встречал на Можайке Славку. Его высаживали из черного ЗИСа напротив клуба «Заветы Ильича». Иногда я видел в машине знакомое по портретам лицо в пенсне. Я даже отваживался здороваться с ним. А он по-доброму кивал мне в ответ. А как-то раз пальцем поманил меня. Я на ватных ногах подполз к открытому окошку машины.

— Так ты, говорят, поэт? — спросил он с приятным акцентом. И помахал передо мной исписанным листком.

— Ну… какой поэт… Так…

— Скромность украшает… — похвалил он. И развернул листок к свету.

— Мы помним все: разрушенные хаты,

Багровые огни горящих деревень,

Звериное мурло фашистского солдата,

Замучившего тысячи людей.

Мы кровь и слезы вечно помнить будем,

Мы горе матерей не предадим.

Мы никогда такого не забудем,

И никому такого не простим!..

Он читал с выражением. Я слушал, но думал о том, как к нему попали мои стихи. Скорей всего Славка Филиппов передал. Интересно, а что еще он передает?.. Надо бы предупредить ребят…

— И знаете что! — рассказывал я своим друзьям. — Хорошо бы, говорит вождь, связать твое «Не простим» с преступлениями американской военщины в Корее!

— А дальше что? — разинул рот Дорохин.

— А ничего. Махнул рукой и уехал.

— А ты? — вцепился в меня Дубовик.

— А я стал приставать к Славке — зачем да зачем он чужие стихи показывает. А Славка сказал: — Не боись! Мировые же стихи! Я их даже на вечере читал!.. Я прям испугался: — На каком таком вечере?.. — Ну, на даче, говорит. — Вечер был у охраны. В честь Красной Армии.

— Во дают! — не мог успокоиться Женя. — Твои стихи читают для охраны самого…!

Он не сказал, кого. Но все и так поняли.

А Витька Дубовик наставил на меня палец:

— Так ты же должен написать продолжение! Как он велел!

— Уже написал! — признался я скромно. И встал, как на сцене:

Но снова мир простых людей нарушен,

И снова бомбы страшные летят.

И над Кореей слышен грохот пушек,

И снова избы сельские горят

Но пусть американские лакеи

Дождутся справедливого суда.

Мы не забудем боль и гнев Кореи

И не простим фашистов никогда!

— Хм!.. — выглянул из-за своего ватмана старший брат Толик. — Только вот никак не могу понять, как это получилось, что Северная Корея, на которую вероломно напала Южная, через три дня уже прошла всю эту Южную насквозь.

— Больше слушай его! — напустился на брата Женя. — Он же скрытый контрик!

Я спорить не стал, потому что и сам задумывался. Как-то странно началась эта война. И еще странней, что через неделю про нее замолчали. Как будто войны и не было. Только «вражеские голоса» трендели о том, что доблестная армия демократической Кореи отрезана какими-то войсками каких-то объединенных наций и что вся она в плену. И домой возвращаться не хочет. Кто верил этой клевете! С облегчением наши учителя сообщали радостную новость о миллионе китайских добровольцев, пришедших на помощь братской социалистической стране. А уж с каким негодованием газеты и радио обрушивались на преступную клику американского ставленника Ли Сын Мана.

— И еще, — не мог успокоиться Женя, — он говорит, что неправильно выселили татар из Крыма! А они же при немцах наших партизан выдавали! Против Советской власти шли!

— А тебе не кажется, — не сдавался Толик, — что Советская власть не стала для них родной матерью? Плохо о них заботилась?

Слышала бы эти слова активистка Ковалева. А я слышал. И слушал. И думал: что-то в них есть. Но это «что-то» было какое-то неуютное. Тревожное. Без него жить было проще.

А вот Славка Филиппов — молоток. Он не трепался о моих встречах с человеком, который его подвозил. Только старательно переписывал каждый мой стих. И я знал: вождь в пенсне его обязательно прочтет. И я теперь писал с оглядкой — а вдруг ему не понравится. И прежде чем писать о Гоголе, я смотрел, а что там к его юбилею напечатано в газете «Правда».

Он сидел у камина, и слезы текли,

И часы уже полночь пробили,

И любовь, и надежда российской земли

С тихим стоном в огонь уходили.

Он хотел с птицей-тройкой всю Русь обойти,

Свято верил в народную силу,

Но не встретил героев на скорбном пути

И печаль его жизнь подкосила…

Глава двадцать первая

И вот настало время бросать семена в землю. Но сначала надо было вскопать ее. Я жал на лопату, а братец Мишка ныл:

— А как же помидоры?

Это правда: на этих двух грядках я раньше сажал помидоры. Осенью мы срывали их — еще зелеными. И закладывали в старые валенки, Там они доходили до красноты. И потом долго-долго я думал, что кислятина — это и есть нормальный помидорный вкус. Пока не попробовал астраханских.

— Ты что, не понимаешь — стране нужен каучук!

А за забором вкалывал старик Обливанцев. У него-то огород был куда как больше. А еще там яблони росли. И вишни. Настоящий сад.

Копала землю вся улица Горького. И тетя Маруся Курылева. И старик Жолнин. И сыновья тети Шуры Романовой. И Корзуны. И Краковы. И Рыбаки. А по выходным и Каринин папа, и тетя Рая Штаркман. Один Шурка Киселев прохлаждался — ковырялся в своей «Победе».

— Не советский ты человек! — замахнулась на него своим блокнотом почтарка Ковалева. — Так и запишу!

Шурка послал ее, но не очень громко. Все-таки связываться с Ковалихой побаивались.

Кот Кышмыш деловито ходил вдоль заборов и косился своим хулиганским глазом на копающих. Тоже что ли контролировал. Даже мышей ловить перестал. Миша Кышев, придумавший бомбу! Ну да, он же теперь был изобретателем.

Семена кок-сагыза привезли в мешках. Мешки были большими, но легкими. Семена же ничего не весили. Поэтому сыпать в землю их надо было осторожно. И только в тихую погоду. Стоило подняться ветру, как они облачком пушинок уносились в небо. А еще их клевали птицы. Всякие воробьи там, грачи, скворцы. Все, кому не лень. Приходилось прыгать над посевами, шуметь и звать на подмогу Кышмыша. Но деловой кот только щурил глаза. Что, мол, мне — заниматься больше нечем?..

Сеяли все. Только самые несознательные тайком сажали картошку и редиску. И то где-нибудь в темной глуши огорода, подальше от глаз. Но мы, уличные комсомольцы, глядели в оба и все замеченное передавали активистке Ковалевой.

И вот появились всходы. Маленькие, дохленькие на вид. Но много. Все дворы на нашей улице стали зелеными. Будто ковром накрылись. Старик Жолнин так и сказал:

— Накрылись…

Но потом, вот вредина, добавил:

— Накрылись медным тазом и картошка, и помидоры… Что зимой жрать будем?

Ну что с него взять? Он же еще до революции родился. Ковалиха называла его «буржуазным элементом». И старика Обливанцева тоже.

По-моему, за дело. Ведь это взошел кок-сагыз. Черт с ними, с помидорами и картошкой! На базаре купим. Стране нужен каучук!

Посмотреть на всходы пришла целая комиссия. Важные такие люди, а с ними домоуправ и, конечно, уличная активистка Ковалиха. И тут же крутился юный натуралист Изя с Двадцать пятого участка.

Не знаю, почему, но комиссия не выглядела довольной. Что-то им не нравилось в наших посадках. Я слышал, как мальчик Изя с ученым видом втолковывал:

— Каждый корешок дает только капельку смолы. Значит, их должно быть миллиарды!

— Да! Да! — кивали головами начальники. И еще они говорили:

— Мало! Мало!

Куда же больше! — думал я. — Все Кунцево покрыто этим горным одуванчиком. Живого места нет.

Глава двадцать вторая

Приемник надрывался, заглушая стрекот швейной машинки. Голосом не то Бунчикова, не то Нечаева он извещал окрестности, что «расцветает в поле лен». А потом доверительно делился новостью, что

Ходит по полю девчонка,

Та, в чьи косы я влюблен…

Мне было хорошо: девчонка не бродила по полю, а сидела рядом на аккуратно расстеленном одеяле. Только вот я никак не мог понять, какая из двух?. В которую я влюблен? Лара и Аза одинаково споро выворачивали на нужную сторону брезентовые рукавицы. Бесконечная цепочка их тянулась в окно и дальше в комнату, где мама сшивала раскроенные заготовки, принесенные из артели «Бытстрой».

Та девчонка егоза,

Золотистые глаза…

Пожалуй, это все-таки больше о Ларе. Она и подпевала Бунчикову или Нечаеву своим голосом с приятной хрипотцой:

Ходит по полю девчонка,

Та, в чьи косы я влюблен…

Ларин отец до своей смерти был главным инженером Филевского хладокомбината. Того самого, где делали знаменитое мороженное. Иногда мне казалось, что оттого и голос у Лары как будто слегка простуженный.

Но дело не только в голосе. Лара была, что называется, «своим парнем». Любила шумные игры, вроде казаков-разбойников. Лучше всех играла в лапту. И собиралась учиться морскому делу.

— Стану капитаном — и все! — заявляла она, кружась на большом валуне, украшавшем нашу улицу. А платье ее поднималось колоколом, открывая плотно облегавшие голубые трусики. И что-то мне больше не верилось ни в «своего парня», ни в «морского волка»…

Приемник сменил пластинку. Теперь он пел про сирень-черемуху, которая расцвела в саду «на мое несчастье, на мою беду». Честно сказать, никакой беды, никакого несчастья я не чувствовал. «Наверное, я еще не очень влюблен», думал я. «Да и не очень знаю в кого».

Ах, сирень оставь, оставь,

Пусть она в цветах, в цветах, — пел не то Бунчиков, не то Нечаев. И Азин голосок звенел в нашем крошечнои палисаднике, куда мои подружки приходили каждый день, как на работу. Мы вместе готовились к экзаменам. Стояли теплые майские дни, и вокруг зеленел кок-сагыз. Мама не могла нарадоваться на своих добровольных помощниц, которые не только доводили до конца ее тягомотную работу, но и развлекали пением:

Только я к цветку притронулся рукой,

Слышу голос я любимый, дорогой… — подпевали мы приемнику.

А потом я принимался рассказывать историю полюбившейся мне Анны Болейн.

Ну, это вообще отдельная история. По дороге из школы я часто заходил в библиотеку при клубе «Заветы Ильича».

Сначала меня принимали, как всех. Больше двух книг не выдавали и заставляли приходить не чаще, чем в четыре-пять дней. Не верили, что я так быстро читаю. Да и выбор книг был невелик — только из тех, что лежали на прилавке, или из тех, что при мне сдавали читатели. Никакого каталога в библиотеке не было, да и что бы он мне дал. Имена писателей и названия книг в то время мне мало что говорили. Вот я и косился на недоступные полки, полные таинственного и манящего чтива. Библиотекарша Марья Петровна долго-долго моих взглядов не замечала. Пока как-то раз я нахальным голосом не попросил у нее «Войну мир».

— Не рано? — засомневалась Марья Петровна.

— Да я уже всего Мопассана прочел!

— Ну-ну… Смотри! Будешь сдавать, я тебе экзамен устрою!

И устроила. Я бойко пересказывал ей подробности описанных дяденькой Толстым сражений. И про пожар Москвы рассказал.

— А что же ты про главное не говоришь? Про Андрея Болконского и Наташу Ростову?

— Да ну их! Мне про войну интереснее!

Пришлось признаться, что Толстого я читал, что называется, «через страницу». Про «любовь-морковь» я пропускал. Да и в кино сквозь пальцы смотрел на любовные признания героев. А уж когда на экране во всю его ширь слюняво целовались, я просто отворачивался. Противно же!

Ну, все-таки Марья Петровна после этого смотрела на меня по-другому. И своей помощнице Лине пальцем на меня показала:

— Смотри! Этот шибздик одолел «Войну и мир»!

А Лина сказала:

— Нам же нужен помощник. Вот пусть этот любитель книг им и будет!

Так я стал активом. А потом ко мне прибавился друг Виктор. Его мама дружила с Марьей Петровной и тоже сделала Витьку активом. Ну, и само собой, третьим активистом стал Женя Дорохин.

Сначала мы ремонтировали книги. Склеивали порванные страницы папиросной бумагой, подклеивали корешки. И делали картонные обложки вместо совсем драных. Эту работу мне не доверяли. Руки у меня росли не из того места. Первой на это обратила внимания Марья Петровна.

— Что ж ты режешь картон сикось-накось? — не зло спросила она. — Займись чем-нибудь другим.

И придумала мне «другое». Да еще похлеще прежнего. Я начал составлять каталог — записывать на отдельные карточки название книг, авторов и, как говорила библиотекарша, «выходные данные»: год и место издания, количество страниц и всякую прочую мутоту.

Вот это было дело для меня. Я вытаскивал с полки «Три мушкетера» и прежде чем занести книгу в карточку, перелистывал самые заветные страницы. Я держал в руках зачитанную «Кондуит и Швамбранию», я стряхивал пыль с собрания сочинений какого-то Мельникова-Печерского, я не мог оторваться от замечательной «Белой березы» и «Счастья». И откладывал для собственного чтения «Кружилиху» и «Малышка». Сталинские премии же за просто так не дают!

В кучке всякого барахла, отложенного для сжигания, я откопал ошметки какой-то книжки. Без переплета, без начала и без конца, да еще напечатанной старым, дореволюционным, шрифтом: с лишними твердыми знаками и с палочками вместо буквы «и». Но с сохранившейся страницы на меня смотрели глаза. Умные и чуточку насмешливые. И лицо вполне ничего себе. Да и не то чтобы ничего, а просто-напросто почти как у Дины Дурбин в кино. И уж почище, чем у Любови Орловой или Марины Ладыниной. Вот уж чья вечно мокрая губа меня раздражала. А эта…

Я показал портрет своему активу.

— Ексель-моксель! — сказал Дорохин.

— Фик-фок на правый бок! — согласился с ним Дубовик.

— Да понимали б вы! — разозлился я. — Знаете, кто это?.. Королева английская! Анна Болейн!

Книжку я прочел от корки до корки. Некоторых страниц не хватало. Но все равно я был огорошен историей этой недолгой жизни. Сколько всего пришлось на долю Анны Болейн! И радость великой победы и горе-злосчастие. Конечно, Анна Болейн была не крестьянской дочкой, конечно, она воспитывалась среди придворных, но стать королевой Англии у нее не было ни одного шанса. Зато у нее были ум и характер. И еще красота. А как говорила смешная тетка в фильме «Весна», «красота — это страшная сила!». Тетка-то была смешная, но почему-то эти слова застревали в голове. Раньше я думал, что женщины бывают добрые и злые, смешливые и не очень. А, оказывается, бывают еще красивые и некрасивые. Красивые — это как Дина Дурбин, ну и как Анна Болейн. А все остальные? Как понять, какие они? Не прикладывать же к каждой портрет этой Анны и смотреть, похожа или нет?

Я вспоминал знакомых девчонок. Не-ет! Ни одна из них не тянула на королеву Анну. Да и вообще таких лиц не то, что на нашей улице Горького, а и в целом Кунцеве не было. Да и, пожалуй, во всей Москве.

Смотрел я, смотрел и тут вдруг стал замечать, что девчонки вообще другие. То они были как все — шпанята и шпанята. Носились вместе с нами по улице, играли в чехарду, лазили за сиренью в чужие сады. А потом что-то с ними случилось.

Стали собираться в стайки, шушукаться, а стоило подойти к ним, словно воды в рот набирали. Будто какую-то тайну узнали и не хотели нам говорить. И смотрели на ребят, словно отметки им ставили.

Ну и пусть. Не больно-то и надо. Тем более, что в библиотеке вкрутили яркие лампы, и я в первый раз как следует разглядел Лину — помощницу Марьи Петровны. Вот те на! Оказывается, вот кого надо было сравнивать с Анной Болейн! Нет, она не была ее копией. Но смотреть на нее было приятно. Не знаю, как это можно было назвать, но мои глаза сами тянулись к ее лицу и не хотели отрываться.

Лина была сестрой редактора нашей школьной газеты. Я знал, что она училась в каком-то институте, а в библиотеке подрабатывала. Когда не было читателей, она что-то старательно писала. Готовилась к экзаменам, наверное.

Иногда она отвлекалась и спрашивала, что я сейчас читаю, и что мне больше всего нравится.

— Про Анну Болейн! — храбро признался я.

— Про кого, кого? — не поняла она.

— Про английскую королеву! Жену Генриха Восьмого!

— Боже! Где ты ее выкопал?

Я, конечно, не стал признаваться, что нашел в библиотечном хламе. Еще отнимут. Вместо этого я бойко затараторил:

— Да про нее куча книг написана. В Англии Анну Болейн в школах проходят. И кино про нее показывают.

— Постой! Постой! — перебила меня Лина. — Я же про нее тоже читала. Она была матерью королевы Елизаветы. Ну, той, при которой жил Шекспир…

Но сбить меня было трудно.

— Да вы слушайте! Шекспир тут ни при чем! Я вам про Анну Болейн!

— Я слушаю! Слушаю!

— Так вот… Все говорят, что она была первой красавицей. И ухажеры вокруг нее так и крутились. Только Анна была девушка скромная, хотя и выросла в замке и была знатного рода. Поэтому в простую школу она не ходила, ее учили дома. А когда чуть подросла, Анну отправили в Париж. Вот уж где ей досталось Бедная девушка должна была зубрить арифметику, грамматику, историю, иностранные языки. Прям, как мы. Ну, а чтоб она совсем не закисла, Анну учили верховой езде, стрельбе из лука, охоте, игре в шахматы и карты. В общем, давали полное придворное образование.

— Господи! — удивилась Лина. — Откуда ты все это знаешь?

Я загадочно промолчал. Не стал рассказывать про затыренную книгу и про Большую советскую энциклопедию, куда я успел заглянуть.

— Слушайте дальше! — хотел было рассказывать я. Но тут в библиотеку зашел Семен Соломонович — наш школьный учитель рисования. И черчения, по которому я был, наверное, самым тупоголовым в классе. А, может, и во всей школе.

— Какие люди! — заулыбался мне учитель. Но тут же про меня забыл, потому что принялся пересказывать Лине историю каких-то Офсайдов, написанную в жутко толстой книге, которую я еще не читал.

— Конечно, это английский вариант «Анны Карениной»! — соглашалась с ним Лина. — Нам в институте все время это толкуют.

— Россия — родина слонов! — непонятно пошутил Семен Соломонович. Но мне это было уже неинтересно. Я понял, что Лина и учитель давным-давно знают друг друга, и у них свои взрослые разговоры. А мне с моей Анной Болейн тут ничего не светит.

И все-таки я стал соображать, чтобы я мог интересного рассказать про Анну. Наверное, про то, как король Генрих в первый раз увидел ее. Было это на приеме в честь испанских послов. И король сразу положил на нее глаз. Еще бы! Стройная, красивая, остроумная девушка была не чета его сварливой, давно надоевшей жене. И король Генрих готов был предложить Анне свою любовь. Вот только Анна не хотела замечать королевских намеков. У нее был жених — красавец Генри Перси, товарищ детства. Они дали друг другу слово, и ничто на свете не могло их разлучить. Так они думали. Пока в их жизнь не вмешался король. Генри спешно женили на дочери какого-то графа. А Анну отправили в отдаленный замок. Пусть, мол, поскучает и подумает, стоит ли отказываться от милости короля. «Ах так! — решила Анна. — Раз у меня отняли счастье, то взамен я потребую корону! Никак не меньше!».

Эту часть истории я все-таки сумел рассказать Лине. Теперь у меня был еще один слушатель — Семен Соломонович. Он называл меня Шехерезадой.

— Ну, Шехерезала, продолжай дозволенные речи! — говорил он каждый раз. И я с удовольствием выкладывал им следующую главу приключений моей героини.

— Вообще-то король Генрих был человеком умным и образованным. И Анна с удовольствием составляла ему компанию. Но Генриху одних разговоров было мало. Ему подавай любовь. А гордая девушка в обмен на любовь требовала корону. Хотела стать законной женой короля. И править Англией вместе с ним.» — Сначала свадьба!» твердила она.

— Утром деньги, вечером стулья! — перебил меня учитель рисования.

— Король Генрих совсем потерял голову от любви. Он уже был готов на все. Даже на развод с королевой, с которой он прожил восемнадцать лет. Но беда была в том, что на развод требовалось согласие папы римского. Генрих слал в Рим посла за послом. Но у его жены в Риме были сильные союзники, и они по-всякому противились требованиям английского короля. А Генрих привык, чтобы любая его прихоть тут же исполнялась. И тогда он решился на хитрый ход…

Глава двадцать третья

Это я уже рассказывал девочкам в нашем палисаднике. А они слушали, раскрыв рты.

— И тогда Генрих решился на хитрый ход, — продолжал я рассказ. — Он наплевал на мнение Папы Римского, объявил английскую церковь самостоятельной, а главой ее назначил себя. А заодно закрыл все монастыри и прикарманил их немалое имущество. Теперь король мог сам решать: с кем разводиться и на ком жениться. И неприступная Анна Болейн стала его женой. И королевой Англии.

— Добилась своего! — похвалила мою героиню Лара. — Так с вами и надо! — посмотрела она на меня.

— А какой чудной сон мне сегодня приснился! — сказала вдруг Аза. — Будто я плыву в чистой-чистой воде. Голубой такой… А вокруг шныряют рыбки. Туда-сюда, туда-сюда… Пестрые, красивые… И они, как котята, жмутся ко мне. А я могу их трогать, гладить… А потом смотрю, это уже не рыбы, а птицы. И я лечу вместе с ними. И небо вокруг синее-синее…

— Мама говорит, если ты во сне летаешь, значит, растешь, — рассудительно сказал я.

— Да? — девочки почему-то посмотрели на два холмика, поднимавших Азину блузку. Мы все втроем покраснели, только я от смущения, а Аза, по-моему, от гордости. Мне так показалось…

И еще я понял, что Аза — это Она…

Ах, злые языки! Уж не знаю, кто из соседей настропалил маму. Только она вдруг сказала:

— Неприлично таким взрослым девушкам целыми днями торчать у парня. Что люди подумают!..

Умеют же взрослые все испортить. Мы же ничего плохого…

А!.. Разве им объяснишь!.. Слава богу, начались экзамены. Остаток мая мы собирались у Лары. Надо же было досказать мою историю.

— Анна добилась своего, — рассказывал я. — Но ведь на самом деле она продолжала любить своего друга Перси, с которым король разлучил ее. И Генрих скоро почувствовал холодность новой жены. К тому же она родила ему девочку вместо наследника-сына, о котором король мечтал. Правда, эта девочка потом стала знаменитой Елизаветой, при которой погибла испанская Непобедимая Армада, и при которой жил Шекспир…

— Про Армаду-то я знаю! — перебила меня «морячка» Лара. — И про пирата Дрейка! Он же разгромил эту Армаду!

— Да ладно! — утихомирила ее Аза. — Ты про Анну давай!

А меня и просить не надо было. Я всю жизнь считал, что то, что интересно мне, должно быть интересно другим. И я разливался соловьем:

— К тому же и у самой Анны характер был не сахар. Она не давала королю спуску. Спорила с ним при посторонних. Командовала придворными, как простыми слугами.

— Мстила за своего Перси! — правильно поняла Аза.

Мы с ней говорили об Анне и по дороге домой. Аза жила на Двадцать пятом участке, и я каждый вечер провожал ее. Место-то было бандитское, и Азе нужна была защита.

— Нет! — будто спорила со мной Аза. — Я бы ни за что не отказалась от друга! Даже ради целого королевства! Уж если ты… ну… полюбил… кого-то, так это на всю жизнь!

На слове «полюбил» она словно споткнулась. Оно у нас было не в ходу. Мы же еще не взрослые. И нам полагалось «дружить». Но как «дружить», если при виде «друга» у тебя что-то холодело внутри, а за спиной словно крылья вырастали. Правда, правда, хотелось летать, но только вдвоем. А при расставании от тебя будто что-то отрывали.

Вот и сейчас я невольно замедлял шаг, тянул время. Так что Аза даже схватила меня за руку?

— Ты что! Поздно же! Мама там с ума сходит!

И потащила меня по дамбе, отделявшей Большой овраг от Малого. Дамба была узкая, так что приходилось идти плечом к плечу. На самой середине Аза вдруг ойкнула, словно споткнулась:

— Ой! Поясок потеряла!

Она нагнулась, а я кинулся ей помогать. Мы ползали по траве, натыкаясь друг на друга, стукаясь лбами, а Аза все приговаривала:

— Мама меня убьет!..

Наконец-то она что-то нашарила и стала прилаживать поясок на место. Но, видно, впотьмах не получалось.

— Давай, помогу! — предложил я. И мы стали вместе искать крючки и петельки на чертовом пояске. Но поясок-то был на Азе, и я волей-неволей касался крепкого, теплого, молодого тела. Первый раз в жизни. Я думал… Ах, ничего я не думал! Мне было весело и страшно. А когда поясок, все-таки был застегнут, я распрямился, и мое лицо очутилось совсем рядом с Азиным. Я чувствовал ее дыхание. Все ближе и ближе. Ближе и ближе…

И вдруг где-то рядом раздался оглушительный свист.

— Бандюганы! — встрепенулась Аза. И мы рванули, не разбирая дороги. Двадцать пятый участок, это вам ни хухры-мухры!.. Остановились мы только у Азиного подъезда. И долго не могли отсмеяться.

— Ой, не могу! — заливалась девочка. — И чего испугались! Это ж, небось, твои дружбаны — из мужской школы!

И правда, я ведь два года проучился в местной школе. В самом, можно сказать, сердце этого паучьего гнезда. И вся здешняя шпана была со мной «на ты».

Глава двадцать четвертая

Только зря я не обратил внимания на этот свист. Да и на гудки машин, которые переполошили весь Двадцать пятый участок. На другое утро ко мне прибежала двоюродная сестра Жанка.

— Ты знаешь! — задыхалась она, — У нашего Изьки вчера обыск был!

Вот это да! И гадать не надо было, что у него искали.

— Нашли? — спросил я.

— Кого? — не поняла Жанка.

— Не кого, а чего!

— Почем я знаю! Всю ночь ковырялись!

— А кто?

— Старый Зусман со своей собакой! И какие-то военные в штатском…

— Изьку то забрали?

— Еще чего! Только этого не хватало!

И то, слава богу! — подумал я. Но идти к мальчику Изе не спешил. Страшно было. Кто знает, что у него нашли и что он им рассказал. Ему-то что. А вот мне… Я один буду отвечать за то, что прятал секрет Бурлака.

Только тут у меня в голове запела-заиграла знакомая песенка:

Другу на помощь,

Вызволить друга

Из кабалы, из тюрьмы, —

Шпагой клянемся!

Шпагой клянемся!

Шпагой клянемся!

Мы!

Я же не один. У меня есть самые верные друзья. И я пошел к Дорохину.

Пришлось вспомнить про секрет Бурлака и рассказать про Изю и про бомбу.

— Так вот что искали на нашей улице! — догадался Женя.

— А нечего было прятать! — разозлился Витя Дубовик. — Отдал бы кому надо…

И он показал пальцем в небо.

— Там бы разобрались!

— Но ведь Бурлак же не велел! — защищался я.

— Твой Бурлак тоже хорошей контрой был! — посмотрел Женя на ватман, за которым прятался брат Толик. — Хотел, чтобы такая царь-бомба первой появилась у американцев? Нам бы тогда не поздоровилось!

— А ты бы хотел, чтобы такая бомба на Нью-Йорк упала! — высунул голову Толик. — Чтобы такое чудо пропало!

И он сунул нам под нос книгу с картинками небоскребов.

— Как называется? –спросил он про самый большой и красивый.

— Да на фига нам! — отмахнулся Женя. А я почему-то вспомнил:

— Импарт стат… какой-то…

— Правильно! — обрадовался Толик. — Эмпарт стейт билдинг.! Самое высокое здание в мире!.. На, держи! — вдруг протянул он мне книгу. — Читай и не давай им бомбить!

Я дрожащими руками принял подарок.

— Да мы что!.. — стал оправдываться Дорохин. — Мы же первыми никогда!..

А Дубовик все упрямничал:

— У нас тоже высотные дома строят. Вон Университет!…

А сам все поглядывал на мою книгу. «Градостроение». Ему же самому хотелось такую. Откуда он мог знать, что когда-нибудь я ее ему и подарю. Когда он сам будет учиться на архитектора.

А пока мои друзья надумали вместе со мной идти к Изику. Ну, конечно же:

— Трусов плодила

Наша планета,

Все же ей выпала честь, —

Есть мушкетеры,

Есть мушкетеры,

Есть мушкетеры,

Есть!

Пришли три мушкетера на Двадцать пятый участок. Изю нашли в теплице. Была у него такая. Вся в стекле, а внутри всякие растения, больше всего «горного одуванчика». Женя увидел и залыбился:

— Даешь стране кок-сагыз!

— Даешь… даешь… — согласился юный натуралист. А сам на меня смотрит. Мол, чего ты их привел?

— Ну… — говорю я.

— Ну… говорит он. И теперь на ребят смотрит.

— Это свои, — успокаиваю его я. — При них можно.

— А кто на меня наслал! Весь дом на уши поставили!

— Кто-то наш разговор подслушал… На демонстрации… Уж больно ты кричал!

Неужели, думаю, Головешка? Или Колька Алешин? Свои же пацаны…

— Ну? — опять спрашиваю я. — Нашли?

— А чего было находить? — отвечает.

Тут уж Дорохин встревает. Не удержался:

— Бомбу!

— Какую такую бомбу!

— На рисе! Нарисованную! — объяснил я. — На рисе.

— На рисе! — почему-то обрадовался Изя. — Да вот он!

И протянул нам банку без крышки. До половину водой налитую. А из воды ростки зеленые торчат. Крошечные. Меньше кок-сагыза.

— Вот от — твой рис! — дальше радовался Изя. — Пророс!

— А как же…! — У меня аж язык отнялся. — А чертежи? Секрет Бурлака?

— Он же велел никому не показывать! — не сдавался Изя. — Вот теперь и показывать нечего!

— Ну, молоток! — не то похвалил, не то обругал его Дорохин. — Ни нашим, ни вашим!

А как же, — подумал я, — физики, химики, математики, которые погибли в том самом Кышмыше? Выходит, они зря старались!

— А может, оно и ничего, — успокоил меня друг Дубовик. — Не будет бомбы, и войны, глядишь, не будет!

Чем на свете меньше зла,

Тем спокойней для козла! — брякнул я. Но друзья меня поняли.

— Сикилдявки не пропрут! — объявил Дорохин.

Цвела сирень. Мы лазили в чужие сады и рвали ее охапками, чтобы на другой день принести в школу. Шли экзамены, и большие букеты надежно закрывали нас от учительских глаз. Списывай за милую душу. Я, правда, этим не грешил. Не потому, что был чересчур честным. Трусоват был Ваня бедный…

В эти дни мне было не до общественной работы. Мы с ребятами корпели над учебниками. И кок-сагыз свой забросили. Даже Ковалихе не могли помогать. Поэтому и не сразу заметили, что на нашей улице творится что-то несусветное.

Соседи толпились у Дома охраны и махали руками возле объявлений, развешанных на стене.

— Не может быть! — галдели они.

— Кто до этого додумался!

— Совсем с катушек сорвались!

Оказывается, в объявлениях говорилось, что все владельцы садов обязаны в течение недели спилить деревья, растущие на их участках, и засеять освободившуюся землю кок-сагызом.

— Как? — не могли понять люди. — И яблони, и груши?

— И вишни, и сливы?

Старик Жолнин нес вообще что-то несусветное:

— Вредители! Враги народа! Жить не дают!

— Агенты мирового капитала! — надрывался сосед Обливанцев.

— Очнитесь! — перекрикивала их активистка Ковалева. — Это же постановление нашего Горсовета!

— Знаем мы их! — выступала тетя Рая Штаркман. — Бывшие меньшевики и троцкисты! Окопались и дискредитируют советскую власть.

У нее хоть ни одного дерева не было, но она всегда выступала вместе с народом. И слова находила умные. «Дискредитируют!».

В общем, гвалт стоял невообразимый. Шумела не только наша улица. Скандалили и Железнодорожный городок и Двадцать пятый участок. На Иголке какие-то неизвестные хулиганы вытоптали посевы горного одуванчика. А в Аминьеве побили проходящего еврея. Приняли его за юного натуралиста.

Только толку от уличного шума никакого не было. Пришел домоуправ с пильщиками и давай сносить деревья под корень. И яблони, и груши. И вишни со сливами. И даже сирень, хоть она еще вовсю цвела.

Нашу улицу Горького словно стригли наголо. Как нас во время войны. Люди стояли молча. Только шептали что-то про чью-то мать и собаку женского рода. Но это, пока пильщики не дошли до сосны, из-за которой собачились старики Жолнин и Обливанцев. Не успели они пилой своей вжикнуть, как откуда ни возьмись выскочил Обливанцев с топором, а за ним фронтовичка Тоня с обрезом.

— Не дам! — размахивал топором старик. — Сыновей сгубили, а теперь и память о них рубите!

— На первый-второй рассчитайсь! — почему-то командовала Тоня.

А тут вдруг выскочил старик Жолнин. Глаза выкатил и давай трясти ружьем над головой. Охотничьим.

— Отзынь на пол лаптя! — кричал Жолнин. — Народное достояние! За него люди головы положили!

Дядьки с пилами сразу отступили в сторонку и задымили самокрутками.

— Сосед! — закричал ему домоуправ. — Ты эти выпады брось! Ты против кого выступаешь! Против родной советской власти! И лично нашего вождя и учителя!

— Сдать его! — вмешалась активистка Ковалиха. — И дело с концом!

— Я те сдам! — подскочил к ней старик Обливанцев. — Такой конец покажу!

— Жить не дают! — отбивался от жены и детей Жолнин. — Хучь беги, куда глаза глядят!

— А что! — сказал вдруг сосед Мешварг. — Можно и побежать!

Глава двадцать пятая

Сначала никто не обратил на его слова внимания. Но потом вдруг вспомнили, что он в последнее время куда-то загадочно исчезал. И по субботам перестал работать.

— Это он к вашим еврейцам ездит! — первым догадался дядя Петя Иванов. — Вспомнил, чей он родом.

А потом я застал соседа Мешварга на бабушкиной веранде.

Он брызгал слюной и рассказывал:

— Нет! Вы таки послушайте! Народу мульон! Пол Москвы! И на одного больше!

Он ткнул себя в грудь.

— И, знаете, какие люди! Врачи, адвокаты! Даже министр! Сама Жемчужина! Жена Молотова!

Моя тетка Фрима всплеснула руками.

— Готыню!

А тетка Рейзл покачала головой. Не поверила.

— Нет! Вы таки послушайте!.. В синагоге живого места не было. Люди толкались на улице. Тысячи! Все хотели видеть Голду. А когда она вышла, кинулись целовать ее одежду. Евреи, вы бы это видели! А она закричала на чистом русском: «- На следующий год в Иерусалиме!». Все так и легли!

Ну да. Значит, и правда, что по субботам сосед Мешварг закрывает свою лавку и ездит в синагогу. Как раньше на бега… И про эту Голду я и без него слышал. Она будто бы была послом нового государства. Еврейского. Но не того, что в Биробиджане, а в какой-то Палестине. «Израилем» обозвали его. Правда, в учебнике географии о нем ничего не было. Но люди и так знали. И про то, что эта самая Голда Меир была первым послом Израиля в нашей стране.

И вот, оказывается, сосед Мешварг видел ее своими глазами. И даже слышал ее речь.

— Она говорит, что все евреи должны собраться в этом Израиле. И строить там социализм!

— Как у нас? — встрял в его рассказ я.

— Хм… Ну, да! — не очень уверенно согласился Мешварг.

— И колхозы будут?

— А как же!

— И кок-сагыз там можно сажать?

Тетка Фрима замахнулась на меня кухонным полотенцем.

— Да пусть они горят со своим кок-мок… Как там этот дрек называется! Оставили людей без огородов! А теперь и сады вырубают! Житья не дают!

— Швайгт! — остановила ее тетка Рейзл. И посмотрела на меня. Она что, боялась, что я побегу доносить активистке Ковалевой?

— Евреи, ехать надо! — твердо сказал сосед Мешварг.

— В тую Палестину? — засомневалась тетка Фрима. — Там же, говорят, одни прорабы!

— Всем места хватит! — успокоил ее Мешварг. — Много ли нам надо? Кусок земли да крыша над головой!

— И чтоб погромов не было! — встряла бабка Злата.

— Пусты мансенс! — поставила свой приговор тетка Рейзл. Но сосед Мешварг, уходя, все-таки твердил свое:

— На следующий год в Иерусалиме!

На другой день я увидел, как он обрабатывает тетю Ханну Кракову. Руками машет, слюной брызгает. А тетя Ханна слушает да головой кивает. Соглашается, что ли?

И вся улица слышала, как они хором приговаривают:

— На следующий год в Иерусалиме!

Потом сосед Мешварг агитировал во дворе у Корзунов. Там как раз закончили деревья рубить. И бабка их горько плакала.

А ее внук махал кулаком и кричал на все Кунцево:

— На следующий год в Иерусалиме!

Пробовал Мешварг подкатиться и к маме. Она слушала-слушала, а потом вздохнула:

— Куда же я могу ехать, пока Герш не вернется!

— Будете сидеть, пока он сидит? — не унимался сосед. — Пока гром не грянет? Сейчас сады рубят, а потом и за нас возьмутся!

— За кого «за нас»?

— За евреев!

— Что вы такое говорите! Разве Сталин даст нас в обиду!

Когда Мешварг ушел, мама вернулась к своей машинке, а я включил приемник. Как раз передавали «Музыку народов СССР». И объявили еврейскую народную песню. Которую мама больше всего любила. Про больного портного. Она даже строкать перестала. Подпевала жалостливым голосом и переводила мне. А я и так знал слова. Столько раз слушал. Нищий портной жалуется на свою судьбу. Он же еще при капитализме жил. Мама тоже тогда жила. Всего четыре года. И все равно, забыть не могла. Вот обязательно и плакала в конце. И повторяла:

— А если это жизнь,

То что такое смерть?

Но вот что интересно. Свои махания руками и брызганье слюной сосед Мешварг проделывал и перед Шуркой Киселевым, своим дружбаном. Шурка же никаким боком не имел отношения к евреям. Но он слушал Мешварга и кивал головой.

Так что я не удивился, когда в субботу Шурка вывел со двора свою «Победу» и усадил туда Мешварга. А еще к ним присоседились тетя Рая Штаркман и моя тетка Фрима. Оставалось еще одно место.

— Залезай! — вдруг подозвал меня Мешварг. Что на него нашло?

Но я не стал особо задумываться и быстренько втиснулся рядом с теткой.

И что вы думаете? Мы приехали прямо к синагоге. Это я понял, потому что кругом были одни евреи. Старики в тюбетейках, старушки, покрытые платками. И молодые здоровые парни в черных костюмах. Но эти были какие-то не совсем евреи.

Вход в синагогу был забит не попавшими внутрь людьми. И вся улица была полна ими. Миллиона, наверное, не было. Но уж тысячи — это точно. И все слушали счастливчиков, побывавших внутри.

— Евреи, там все под завязку! — горячились они.

— А Голда? Голда? Наша Голда? — хотели знать люди.

— Видели бы вы ее! — кипятился счастливчик. — Аидише вайб!

— Царица Савская! — кричали одни.

— Праматерь Рахиль! — не соглашались другие.

И вдруг все разом замолкли. Из дверей синагоги вышла целая делегация. Важные мужчины не торопясь спускались по лесенке. А в середине этой маленькой толпы выступала тоже важная женщина. Сразу было видно — начальница. Она помахала всем нам рукой и заговорила по-русски:

— Гхаждане евхеи! Товахищи!..

Говорила-то она по-русски, но с нашим кунцевским акцентом. Как тетя Рая Штаркман или моя тетка Фрима.

— Наконец-то евхеи могут вехнуться на свою истохическую ходину! Изхаиль ждет вас! На слейдущем году в Иехусалиме!

— На следующем году! — подхватила толпа.

Какой-то старикан затрубил в рог, а другой божий одуванчик заговорил-запел на всю Москву:

— Слушай, Израиль! Господь, Бог наш, Господь един есть! И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею и всеми силами твоими!

И все тысячи человек отправились вслед за Голдой. Ну, скажу я вам, это была настоящая демонстрация! Как на Первое мая! И кругом одни евреи. И все кричали:

— На следующий год!

Люди как раз шли с работы. Смотрели на нас и, наверное, думали, что так и надо. Становились в наши ряды. Парни в черных костюмах пробовали их не пускать. Но иди, сдержи такой натиск. На площади Дзержинского черные костюмы встали было стеной на нашем пути, но куда ж было этой цепочке против многих тысяч евреев и русских, которые думали, что так и надо. А когда мы проходили мимо Железного Феликса, мне почудилось, что он не просто показывает рукой, куда нам идти, а еще и говорит:

— Правильной дорогой идете, товарищи!

Видно, и другим послышалось тоже, потому что они закричали «Ура!», а потом снова:

— На следующий год в Иерусалиме!

У здания с надписью «Метрополь» Голда попрощалась с нами, но толпа долго не хотела расходиться. Все уговаривали друг друга:

— Едем! Едем!

И снова кричали:

— На следующий год!

Но уже не так дружно.

Глава двадцать шестая

На обратном пути Шурка Киселев всю дорогу бормотал «На следующий год… На следующий год…». А потом сказал решительно:

— Все! Едем!

— А как же? — заволновалась тетя Рая Штаркман. — Это же не для гоим…

— А я, может, и не совсем гоим… Моя бабка была кухаркой у Бродского. Ну, того, кто сахаром торговал… А там, кто знает…

Мама долго допытывалась, кто разрешил мне таскаться на эти антисоветские сборища.

— Почему антисоветские? — не соглашался я. — Знаешь, сколько там народу было! И все наши, советские. С орденами и медалями!

— Одни евреи.

— Ну и что? Евреи разве не советские? Они же хотят в этом самом Израиле социализм строить. С колхозами и кок-сагызом!

— Вот увидишь, советской власти это не понравится! А виноваты будем опять мы — евреи.

— Ты же сама говорила: Сталин нас в обиду не даст!

— Знаешь, сколько между нами и Сталиным всяких разных…!

Мы бы еще спорили, но за стенкой, у соседа Мешварга и тети Мани, зашумел какой-то разговор. Мне послышался голос старика Жолнина, но слов разобрать не получалось. Я выскочил во двор как раз, когда Жолнин вышел от соседей и побрел не домой, а прямо к крылечку Обливанцевых. Там он оставался долго-долго.

А на другой день вся улица знала, что старик Жолнин тоже вздумал уезжать в Израиль. Вместе с семьей. И Обливанцевы вместе с ним.

— Ну и что, что мы русские! — шумел Жолнин. — Израиль — святая земля нашего Исуса Христа! А здесь все равно житья нам не будет! Сейчас деревья вырубают, а завтра, глядишь, дома начнут сносить. Вместо нас одна эта кок-зараза останется. Чтоб ей пусто было!

Я на всякий случай слова эти в блокнотик записал. Но активистке Ковалевой показывать не стал. Мало ли что, а вдруг мама тоже согласится уезжать.

Сосед Мешварг составлял списки. Туда попали и моя тетка Фрима, и бабка Злата, и двоюродные Жанна и Вера. И все Корзуны, и Краковы. И доктор Брук с красивой дочкой Соней. И тетя Рая Штаркман с девочкой Кариной. Это-то было понятно. Даже и Шурка Киселев уже не удивлял. Но как в этом списке оказались тетя Маруся Курылева, дядя Петя Иванов с женой и детьми, Фетисенковы всей оравой. И, конечно, старики Жолнин и Обливанцев. Вместе с фронтовичкой Тоней. Говорили, что и тетя Шура Романова тоже записалась. Собиралась корову продавать.

— Все равно — признавалась она, — кормить нечем, вместо сена один этот «божий одуванчик». И налог на живность неподъемный. Одно разорение!

Даже старый Шичилин, которого мама звала антисемитом, прибежал записываться.

— По паспорту я Степа, говорил он, — а на самом деле Борух.

— Как так?

— А просто! Степа — это жопа… жопа- это тухес… тухес — это Брухес… а Брухес он и есть Борух. По-нашему!

Получалось, что вся улица Горького намылилась в «страну обетованную», как называл Палестину сосед Мешварг. Один тетин Раин муж никак не давал себя уговорить. Да моя тетка Рейзл. Дядя Штаркман боялся, что его из партии исключат. А тетка говорила, что знает она этих евреев, и когда их собирается больше двух получается сплошной гармидер!

А кок-сагыз рос себе да рос. В середине лета уже можно было собирать его пушинки. На семена. Мы с ребятами только этим и занимались. Даже девочки, Лара с Азой, не ленились нам помогать. Хватали пушинки двумя руками. Как Мамлакат, которая первой стала так собирать хлопок. За что Вождь обнимал ее прямо на трибуне Мавзолея.

А вот взрослые не хотели работать. Они собирались в Израиль.

— Первое дело — язык! — объясняла всей улице тетя Рая Штаркман. — Без маме лошн вы там шага не сделаете!

— Их бин аид! — ударял себя в грудь Шурка Киселев.

— Киш мир…! — перекрикивал всех старик Жолнин.

— Аид а поц! — не отставал он него Обливанцев.

— Нох амол! — просила повторить фронтовичка Тоня.

Еще бы! Ведь они жили на улице, где половина соседей говорила на этом самом «маме лошн». Но тетя Рая Штаркман объяснила им, что в идише есть и другие слова. И не худо бы их тоже запомнить.

— Гей дрерд! — сказал старик Жолнин.

— Агицин паровоз! — показали свою образованность Фетисенковы.

А тетя Маруся Курылева застеснялась и прошептала чуть слышно:

— А зохен вей!

Зато тетя Шура Романова не стеснялась:

— Дрей мир нихт а бейц, а шикер гой!

Ее взрослые сыновья обижались. Думали, это она о них.

— Нет! — стояла на своем тетя Рая Штаркман. — Евреи же не всегда ругаются. Иногда разговаривают, как люди.

— Зайд гезинд!», например, — объясняла она. — «Будь здоров!»… «Гиб а кик!» — «Посмотри!»… «Вос херцех?» — «Что слышно?»… «Гиб мир гельт!» — «Дай мне денег!»…

Ну, положим, моя родня говорила не «гезинд», а «гезунд». Не «кик», а «кук». Не «херцех», а «херцах». Но тетя Рая Штаркман звала моих теток «местечковыми», и выговор ее был, вроде бы, «интеллигентнее». Только нашим соседям на эти тонкости было наплевать. Они учили слова, и даже между собой старались теперь говорить по-еврейски.

«Ким а гер!»… «Гей эсн!»… «Зи фрест ви а ферд!»… — только и слышалось на улице Горького. Даже свою козу тетя Маруся Курылева теперь звала «майн тайерер!» — «моя дорогая». А старик Жолнин кричал на весь двор:

— Райка, фейгеле, если ты еще раз оставишь лужу в сортире, я тебе тухес оторву!

Все как у порядочных.

Но нашей улице этого было мало. Соседи хотели теперь не только говорить на маме лошн, но и есть по-еврейски. Вот на этом-то моя тетка Рейзл и сломалась.

— Роза! — приставал к ней старик Обливанцев. — Ты должна научить нас стряпать наши народные блюда! Фаршмак там из селедки. И фаршированного карпа, главное! Какой же еврей без рыбы-фиш!

Тетка Рейзл, как всегда, поворчала-поворчала, засучила рукава и давай рубить селедку секачом. Мясорубку, «машинку», как она ее называла, моя тетка не признавала. Толпа соседей за ее спиной плакала от резаного лука, но смотрела, как в цирке, на рубленые яйца, на черный перец и уксус.

— А мехаем! — сказал за всех Шурка Киселев. А старик Обливанцев дольше всех облизывал ложку.

А уж какая прорва соседей собралась на представление «Рыба-фиш»!

Тетя Нюра Чугунова взялась помогать. Такое я только в кино видел. Когда врач спасает жизнь раненого разведчика. Тетка Роза взрезала рыбий живот, одним движением выковыривала потроха и протягивала руку:

— Ножницы!

Или:

— Секач!

И тетя Нюра проворно подавала ей и ножницы, и секач. И соседи запоминали каждое движение моей тетки. И когда она отделяла мякоть от костей. И когда рубила ее. И когда перемешивала фарш с луком и перцем. И когда сахарила. И когда аккуратно заталкивала под кожу А уж когда варила в плотно закрытой кастрюле, соседи просто обмирали от сладкого рыбьего духа.

А вечером за накрытым на кок-сагызовом огороде столом сидела вся наша улица. Ели еврейскую рыбу и пили русскую водку. И горланили на все Кунцево:

— Ломир але инейнем,

Ломир але инейнем,

Тринкен а биселе вайн!..

Старик Жолнин пел громче всех и яростно вытаптывал ростки горного одуванчика. Знать не хотел, что стране нужен каучук. А тетка Рейзл приговаривала:

— Вей так гитлер им пунем!

И соглашалась:

— Теперь придется ехать!

Глава двадцать седьмая

Но оказалось, что ехать просто так не получится. Шурка Киселев и Мешварг чуть ли не каждый день мотались в израильское посольство и привозили не самые хорошие новости. Голда Меир к тому времени уехала из Советского Союза. И говорили, что товарищ Сталин поменял свое отношение к Израилю. Он вроде бы считал, что советским евреям нечего делать в Палестине. И подыскивал им совсем другое место. Теперь выпускали только тех, кто получал разрешение от властей. А для этого надо было принести характеристики от парткома, месткома и родильного дома, справку из военкомата, медицинскую справку, разрешение пожарной охраны, рентген скелета и документы о пролетарском происхождении. И еще надо было доказать, что у вас нет родственников за границей и что вы не жили на оккупированной немцами территории. А, главное, что вы выполнили норму по сдаче кок-сагыза.

Вот с этим было труднее всего. Улица трудилась днем и ночью. Днем собирали чертовы одуванчики, а по ночам давили из корней сок. Да-да, оказалось, что хранить мешки с этими сорняками негде. Все кунцевские школы, больницы, магазины и даже заводы были быстренько забиты ими. И тогда приказали сдавать не сами растения, а выжатую из них смолу. А из каждого корешка выдавливалась всего одна капля. Вот и приходилось давить и давить. От этого стонала не только наша улица Горького. Ругались на чем свет стоит и Двадцать пятый участок, и Железнодорожный городок, и Иголка. Говорили даже, что этот сагыз придумали евреи.

— Ученые больно! — ворчали люди. — За станком вкалывать не хотят, очки свои напялят и кумекают, чем бы еще гоям насолить!

А некоторые дошли до того, что на весь свет галдели:

— Этот сагыз — сплошное вредительство! Сначала был колорадский жук, а теперь этот сорняк! Втерли очки нашему Вождю, испоганили землю, а толку-то! С гулькин нос! Никакой резины из него не будет! Одно безобразие!

— И кто его придумал? — спрашивали они сами себя. И сами себе отвечали:

— Конечно, евреи! Кто же еще!

Юный натуралист Изя боялся теперь нос со двора высунуть. Но уезжать с нами не хотел.

— Там же одна пустыня! — говорил он. — На ней никакого кок-сагыза не вырастишь!

И мои мушкетеры что-то шпагами размахались.

— Чего вдруг ты в эту ахинею втюхался! — пристал ко мне Дорохин. — Мы же тебе толком говорили: за каким хреном тебе эта земля облюбованная! Ты же комсомолец!

— Ну и что! — защищался я. — В этом Израиле, небось, тоже комсомол есть!

— Ха! Какой комсомол? Еврейский?

— Ну да! А у нас какой? Ты посмотри! В нашем классе — Локшин, Энтин, Волоцкий, Рожицкий, Коган! И половинка Тольки Соколова! Это какой комсомол?

— Советский! — не сдавался Женька.

— Ну и там советский будет! Мы же социализм хотели строить!

— Думаешь, там идиоты живут! — как всегда высунул голову из-за ватмана брат Толик.

А наша активистка Ковалиха переписала всех, кто собирался ехать в Израиль. Получилась вся улица. Она думала нести свои списки куда надо. Только тут у нее самой начались неприятности. И какие!

Ее дочь Люська сдавала экзамены за десятый класс. На аттестат зрелости. Ничего хорошего от нее учителя не ждали. Та еще оторва была. Сколько раз ее ловили за курением. И по углам с мальчишками жалась. И все летние вечера топталась на веранде кунцевского парка. Танцорка!.. Ее с трудом перетаскивали из класса в класс, и дождаться не могли, когда она, наконец, освободит школу.

Но Люська не торопилась. Она точно знала, что институт ей не светит. И что родная мать тут же оправит ее на фабрику. Нашу, родную, ткацко-прядильную, имени Петра Алексеева. И надо же так, что на экзамене по истории ее спросили, кто был основоположником марксизма-ленинизма. Люська крепко задумалась. Что там у нее в голове было? Наверное, ничего. Она стояла, понурившись, и ковыряла пальцем в носу, а ботинком в полу. Ждала, пока ей подскажут. И со всех сторон ей зашипели, зажужжали:

— Карл Маркс! Фридрих Энгельс!.. Карл Маркс! Фридрих Энгельс!..

Люська голову высунула аж до середины класса. Слушала.

— Ага! — дошло до нее. И она смело брякнула:

— Карлы Марлы и Марлы Какс!

Ей бы, может, и сошло. Но рядом с учителями сидел инспектор из Гороно. Мало того, что он не согласился ни на что, кроме двойки. Так он еще грозился написать донос на учителей и на Люськину мамашу.

И написал.

Ковалиха бегала с опрокинутым лицом и доказывала на всяких райкомах и горкомах, что она верная дочь родной советской власти и ее вождя и учителя, что не может уснуть, пока не прочтет на ночь главу «Капитала», что первой подписывается на государственные займы, и что все знают, сколько врагов народа она разоблачила. А шелопутная дочь… Что ж — она подпала под влияние мелких буржуазных элементов, проживающих на улице Горького. Беспартийная большевичка Ковалева, всех их выведет на чистую воду!

Уж не знаю, верили ей или не верили. Только ей теперь, вроде бы, было не до нас. Так и нам скоро не до нее стало. Потому что на нашу улицу повадились заходить какие-то мужики в черном. Бродили по дворам и у всех спрашивали, правда ли, что народ намыливается куда-то линять из нашей страны.

— Здесь так погано живется… — вздыхали они. — А в Америке на небоскребах ручки из чистого золота!

— Ой, не верьте, не верьте, евреи! — предупреждал всех старик Жолнин. — Я чекистов за версту чую!

— Ехать надо! –твердил старик Обливанцев.

Хорошо говорить «Ехать!». Но никакого разрешения у нас не было. А без него никто нам билеты не продаст. Ни на поезд. Ни на самолет. На нашей улице началась легкая паника. Люди ведь уже с работы поувольнялись И зимние вещи продали — зачем они в жаркой Палестине. И кошек-собак пристроили. И даже русский язык стали забывать. А тут — нате вам! Граница на замке!

Глава двадцать восьмая

Но не такой на нашей улице народ, чтобы в трудную минуту чего-нибудь не придумать. Как-то раз смотрю, во дворе у Фетисенковых что-то большое трепыхается. А это Шурка Киселев воздушный шар из сарая вытащил. Тот самый, который нам памперсы принес.

— Голь на выдумки хитра! — сказал мне сосед Мешварг. — Ни нужен нам, ни поезд, ни самолет. Полетим на шаре!

Я хоть и троечник был по физике, но все-таки понимал, что воздушный шар нужно чем-то надуть. Горячим воздухом там или газом каким-нибудь. Легче воздуха.

— Газ мы достанем! — успокоил меня сосед. На станции Кунцево много чего есть.

И, правда, на товарной станции всегда стояли вагоны со всяким добром. То станки из Германии везли. То кинопленку. То уголь. Мы-то с ребятами таскались туда жмых воровать. С открытых платформ, которые почти не охраняли. В голодное время очень нас выручал этот жмых. Зубы, конечно, надо было иметь крепкие.

— А как же корзина? — все равно переживал я. — Маленькая же…

— Делов-то! Расширим, надстроим. На всю улицу хватит!

Ну, думаю, это он загнул. А потом смотрю, и правда, корзина большой получается.

Газ Шурка с Мешваргом раздобыли. Привезли полную «Победу» таких штук, которые называются баллонами. И назначили день отлета.

Погода в этот день стояла та, что надо. Солнце светило, ветра почти не было. Конец лета. Шурка и Мешварг с утра пораньше прилаживали газовые баллоны. Цепляли к ним резиновые трубки, которые уходили куда-то внутрь шара. А народ тем временем собирался.

— Бикицер! — подгонял соседей Шурка Киселев. — Взлететь надо по холодку! Загружайтесь!

— Брать только самое необходимое! — предупреждал всех сосед Мешварг.

— Куда! — закричал он, когда тетя Маруся Курылева стала подсаживать в корзину свою козу. — Ты бы еще корову приперла!

— А что? — выглянула из-за ее плеча тетя Шура Романова. — Откуда в Израиле молоко!

— Кыш! Брысь! — замахал руками Мешварг. И помог забраться в корзину доктору Бруку с маленьким чемоданчиком. И с красивой девочкой Софой.

— Вот! — похвалил доктора сосед. — Сразу видно интеллигентного человека! Инструменты взял, и порядок!

— Ну, и скрипочку можно! — пропустил он тетю Раю Штаркман с девочкой Кариной и ее скрипкой.

— А это что! — тут же завопил он, останавливая дядю Штаркмана. Тот волок здоровый тюк, перевязанный шпагатом.-

— Ленин! — объяснил Каринин папа.

— К-к-какой? — Сосед Мешварг аж заикаться стал.

— Полный! Все тридцать томов! Мы же в Израиле социализм строить будем!

— К-какой! — снова зазаикался Мешварг.

— Да ладно, — угомонил его Шурка Киселев. — Пригодится для балласта!

Бабка Злата и мои тетки приволокли портрет маршала Ворошилова и подушки.

— Пуховые! — объясняла тетка Фрима. — Теперь такие не делают!

А мама ни за что не соглашалась расстаться со своей швейной машинкой:

— Куда ж мы без кормилицы!

Дядя Петя Иванов проталкивал в корзину трофейный аккордеон.

— Я с ним пол Европы прошел!

Старик Обливанцев ругался с дочкой:

— Куды ты свой обрез тащишь!

— Наш Израиль защищать! — стояла на своем фронтовичка Тоня.

Наконец загрузились и Корзуны, и Кирилловы, и Чугуновы, и Шичилин, который не Степа, а Борух. Вся улица Горького, в общем. Забрался в корзину и я. А дружки мои, Женя и Витя грустно стояли в стороне.

— Пускаю газ! — объявил Шурка. Резиновые трубки запрыгали, задергались, внутри шара что-то зашипело, он стал раздуваться и закрывать небо. И нашу корзину заметно потянуло вверх. Но крепкий канат не отпускал.

— Закрывай! — закричал Шурка. И они с Мешваргом засуетились у своих баллонов, что-то там крутили-вертели. А потом оба запрыгнули в корзину.

— Ну что? — спросил Шурка. — Летим?

— Летим! — хором отозвалась наша улица.

— Руби канат! — приказал Шурка Мешваргу.

Мешварг достал топор и рубанул. И у меня сейчас же внутри что-то оборвалось, и как-то пусто стало. Только мне было наплевать. Потому что мы вдруг оказались над крышей Шуркиного сарая, над садом Фетисенковых, над соснами, уцелевшими в борьбе за кок-сагыз. Над всей нашей улицей Горького. Она уходила вниз вместе с домами, заборами и фигурками моих друзей, которые хором кричали:

— Дурак! Дурак!

Это они мне. А рядом с ними мемекала коза, а над ухом у меня тетя Маруся Курылева причитала:

— Козочка моя! Фейгеле! На кого я тебя оставляю!

И еще я видел внизу кота Кышмыша. Вид у него бы такой, как будто он тоже шипел:

— Дуррак!

А, может, и правда, думал я. Но жалеть уже было поздно. Шар летел, и мои друзья, и кот Кышмыш, и вся улица становились игрушечными, уходили в другое время, в котором нам уже не было места. А была Можайка внизу, а потом Иголка, а потом Сетунь. И далекая линия горизонта, где земля соединялась с небом.

— Мамочка! — заскулила вдруг моя сестренка Верка. — Страшно!

— Не дрейфь! — успокоил ее дядя Петя Иванов. — У меня компас есть!

— Засунь его себе…! — посоветовал старик Жолнин. — Наш компас — звезда Вифлеемская!

— И солнце! — добавил дядя Штаркман. — Видно же, что мы летим на юг!

— На юг! На юг! — закричали все. — Летим!

— В землю обетованную! — объявил старик Обливанцев.

— Ура! — понеслось над землей.

— Лишь бы ветер не поменялся! — еле слышно сказал Шурка Киселев Мешваргу. Но девочка Карина, видно, услышала. Потому что достала свою скрипочку и заиграла знакомую песню:

А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!

Веселый ветер, веселый ветер…

И я тут же запел, потому что знал слова:

Моря и горы ты обшарил все на свете,

И все на свете песенки слыхал!

Мама тоже знала слова. А пела она лучше меня, хотя и не так громко:

Спой нам, ветер, про дикие горы,

Про глубокие тайны морей.

Про птичьи разговоры, про синие просторы,

Про смелых и больших людей!

Ну, припев-то знали все. И люди на земле разевали рты, слыша как из пролетавшего в небе воздушного шара раздается не очень стройный хор голосов:

Кто привык за победу бороться,

С нами вместе пускай запоет!

Кто весел, тот смеется,

Кто хочет, тот добьется,

Кто ищет, тот всегда найдет!

— Комсомолия летит! — кричали люди на автобусной остановке. И махали нам кепками и косынками. И подпевали нам:

Кто весел, тот смеется,

Кто хочет, тот добьется,

Кто ищет, тот всегда найдет!

Мы пели и не сразу заметили, что небо закрыли тяжелые темные облака. Стало накрапывать.

— Ветер меняется! — забеспокоился Шурка Киселев.

— И солнца не видно! — затревожился сосед Мешварг.

Дядя Петя Иванов достал свой компас и стал тыкать им во все стороны.

— Летим на запад! — объявил дядя Штаркман.

Потом ветер снова поменялся, и мы полетели на север. Потом — на восток. Потом сестра Верка пожаловалась, что ей до зарезу нужно в уборную.

— Сикай в банку! — посоветовал ей старик Жолнин.

Но тут пошел настоящий дождь. Тетка Рейзл достала свой зонт и пустила под него бабку Злату. У кого-то тоже оказались зонты, и все сбились в кучу под этой крышей.

А дождь барабанил по ней, но гораздо громче — по надутому шару.

— Намокнет? — спросил у Шурки Каринин папа.

— Отяжелеет… — мрачно согласился Шурка.

И все равно мы летели. Петь уже не хотелось. И все принялись закусывать, чем бог послал. А послал он то, что взяли с собой. Курочку жареную, колбаску, рыбку соленую. И холодный чай в бутылках. А ведь, где пьют, там и… В общем, бутылки пригодились, И банки. И бабкины пуховые подушки. На них уложили самых маленьких.

— По-моему, мы снижаемся! — вдруг прошептал Шурке Каринин папа. Но я услышал. И посмотрел вниз. И, правда, земля теперь проплывала гораздо ближе, чем раньше. И крыши домов стали ближе, и деревья как будто выросли.

— Ша! — не дал ему говорить дальше Шурка. — Авось, солнце выглянет, вот шар и просохнет.

Я стал ждать, когда солнце выглянет. Но все время посматривал вниз, далеко ли земля. И почему-то вспоминал мамину присказку: «Пока солнце взойдет, роса очи выест». Страшно не было, ведь на воздушном шаре я летел, как все равно герои моего любимого «Таинственного острова». Поэтому я знал, что все должно кончиться хорошо. И еще я знал, что, когда шар падает, надо сбрасывать балласт.

Я так и сказал Шурке Киселеву.

— Тебя что ли? — посмотрел он на меня.

— Песок! — подсказал я.

Шурка повернулся к Мешваргу.

— Слышь, сосед! Пацан предлагает песок после нашего старичья собирать! И бросать за борт!

Шурка шутил, но все чаще поглядывал вниз. А земля становилась ближе и ближе.

— Громадяне! — закричал вдруг Шурка. — Родина не хочет нас отпускать!

Люди не сразу поняли, что он хотел сказать. Но потом посмотрели вниз. Да как закричат:

— Падаем! Готыню, падаем!

— Вей так! Господи! Караул!

— Матерь божья! Гвалт!

Но Шурка перекричал всех:

— Ша! Кидаем за борт балласт! У кого что есть!

— А у кого — ничего? — спросил старик Жолнин.

— В тебе сколько пудов? — не то взаправду, не то шутя спросил Шурка.

Но старик Жолнин его понял и выбросил из корзины лопату.

Как он ее протащил? А как другие протащили примуса и керосинки, ведра, топоры и патефон.

— Бросай все! — снова приказал Шурка. И все лопаты, ведра, примуса и керосинки полетели вниз.

— И это тоже!.. И это!.. И это! — прикрикивал Шурка.

— Вы что! — хватал его за руку Каринин папа. — Это же Ленин! Полное собрание!

— Самое оно! — успокаивал его Шурка. — Вся надежда на Ильича!

И он выбрасывал том за томом, здоровые, как кирпичи.

Но мы все равно спускались.

— Падаем! — закричал дядя Петя Иванов. А я опять вспомнил «Таинственный остров».

— Надо отрезать корзину! — посоветовал я Шурке. — И всем уцепиться за канаты!

— Балабол! — только и успел мне крикнуть Шурка. Он бы еще много чего пожелал и посоветовал, но тут наша корзина затарахтела по сучьям, застучала по стволам и грохнулась прямо посреди леса.

— Вей! — закричали и русские и евреи. И посыпались на травку, как осенние листья. Или как первый снег среди лета.

— Уй-ю-юй! — раздалось на всю округу. Это наша улица Горького разбегалась по кустам.

— Маме! — уговаривали мои тетки бабу Злату. — Потерпи трошки! Вот до этого пня!

— Полцарства за газету! — кричал кто-то начитанный.

Но тут кусты зашуршали, зашумели, и из-за каждого деревца выскочили военные. А впереди всех — обалдеть! — знакомый мне маршал. Длинные усы его торчали, как пики. Одной рукой он поддерживал сползающие кальсоны, а другой размахивал шашкой. Ну, прям Чапаев!

— Тачанку! — кричал Буденный. — С пулеметом!

— Руки вверх! — командовали командиры. — Лежать!

Я не очень понимал, как поднимать руки лежа. Но и пугаться перестал, потому что узнал военных. Это же были полковники, которые возили бабку Злату на бега. И они, видно тоже нас узнали.

— Товарищ маршал Советского Союза! — доложили они. — Это же эти! Кунцевские! С улицы Горького!

— Лаврентий подослал? — наступал на нас грозный маршал. Интересно, какого Лаврентия он имел в виду? Но задуматься как следует я не успел, потому что из-за кустов поднялась моя бабушка.

— Сэмэн! — прошуршала она. — А иде карбованцы за овес? Гиб мир гелт!

— Сдурела, старая! — удивился маршал.

— У меня и цидулька твоя есть!

Бабка Злата достала из коробочки, где держала серебряный червонец и выпавший желтый клык, ветхую бумажонку.

— Ага! — догадался я. — Это она о расписке вспомнила, которую командир Первой конной оставил ей в Гражданскую войну!

Чудеса! Но, похоже, и маршал что-то вспомнил.

— Геть! — зашумел он. — Что той овес против крови, которую мы героически пролили! Пара мелких пустяков!

— А бега? — не сдавалась бабка. — Тии ферды, на которых я тебе казала?

— А какава, которую ты пила лоханками!

Бабка Злата задумалась, а маршал напустился на нас:

— Какая нелегкая вас ко мне занесла? — топнул он ногой. — Лаврентий подослал?

Опять он про этого Лаврентия. Чем он ему насолил?

— Ветер, товарищ маршал Советского Союза! — доложил Шурка Киселев. — Мы летели на воздушном шаре…

— Куда это вы летели? — подозрительно спросил маршал.

— В страну обетованную! — честно признался старик Жолнин.

Буденный посмотрел на нашу русско-еврейскую компашку. И, кажется, что-то понял.

— На Дон?.. На Кубань? — вроде бы спросил, а вроде бы подсказал он. И хитро прищурился.

— Что вам в вашем Кунцеве не сидится?

— Да кок-сагыз же проклятый! — опять же ответил за всех старик Жолнин. — Задушил же совсем! Яблони спилили, огороды запретили!..

— Замордовали! — поддержал его старик Обливанцев.

— Нет, мы не просто так… — вмешался сосед Мешварг. — Мы колхозы хотели делать!

— Социализм строить! — добавил Каринин папа.

— Там все давно построено! И на Дону! И на Кубани!

— Да нет… Мы хотели с человеческим лицом…

— Что! — Маршал аж позеленел. — Ты чьим голосом поешь! Да такую контру!..

Он прямо задыхался. И почему-то испуганно смотрел на своих полковников.

— Кто-то что-то сказал или мне показалось? — прохрипел один из них.

— Да я большевик! С партийным стажем! — бил себя в грудь перепуганный Каринин папа.

— Ах, так ты еще и со стажем! — топнул ногой маршал.

Но тут из кустов вылез сосед Шичилин. И затряс своим паспортом:

— Чтоб вы знали: я по паспорту Степан! А не какой-то там Борух! Не то что эти, пархатые!

— Сам ты пархатый! — обиделся старик Жолнин.

— Вот я тебя щас достану и глаз на жопу натяну! — стал рваться к Степану-Боруху старик Обливанцев.

— В расход его! — потребовала фронтовичка Тоня.

— Ша! — остановил хамишуцер Буденный. И приказал своим полковникам:

— Накормить! Посадить в автобус и отвезти на ихнюю улицу!

Нас, и правда, накормили. А пока мы ели, Семен Михайлович нарядился в свою маршальскую форму и зачем- то притащил нам газету. «Комсомольскую правду».

— Вот! — показал он. — Можете забыть о кок-сагызе!

Смотрю, а в газете знакомое лицо. Изя! Тот самый — с двадцать пятого участка. Двоюродный моих двоюродных. И подпись:

«Юный натуралист приручил тропическую неженку! По методу великого Мичурина он скрестил гевею с рябиной и получил морозостойкую „Гей-Сталину“! Проблема каучука в нашей стране решена!».

— Никому теперь ваш одуванчик не нужен! Так что ступайте по домам и забудьте о всякой ерунде! Страна обетованная — она здесь! Не нужен нам берег турецкий! И Африка нам не нужна!

— А ты, бабка, готовься! — ткнул он пальцем в сторону бабы Златы. — Ипподром скоро откроется! Будем ставки делать!

И добавил зачем-то:

— Сикилдявки не пропрут!

Глава двадцать девятая

Мы вернулись. И надо было жить. Только не понятно было, как и на что. Многие же уволились и добро попродавали. И на огородах один горный одуванчик рос. А за него теперь даже трудодней не давали.

Но на улице Горького жили светлые умы человечества. Так говорил сосед Мешварг. И так оно, наверное, и было.

Потому что не прошло и недели, как на Доме охраны появилось большое объявление:

ЛЕКЦИЯ

«ЕСТЬ ЛИ ЖИЗНЬ НА СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ»

ДОКЛАДЧИК

ПОЧЕТНЫЙ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИК

ДОЦЕНТ

КИСЕЛЕВ

И ниже — помельче:

ВХОД ПЛАТНЫЙ.

Шурка Киселев прямо пятки рвал. Обежал всех соседей. С каждым о чем-то шушукался. Девочку Карину привел к дяде Пете Иванову и что-то пел вместе с ними. К нам тоже забегал.

Спрашивал, сумеем ли мы тоже спеть.

— А то как же! — не моргнув, глазом согласился я.

Лекцию устроили в саду у Фетисенковых. Раздобыли где-то старую портьеру, вбили в землю две палки — получился занавес. Притащили откуда можно табуретки, положили на них доски — и стали собираться зрители.

Пришла вся улица Горького. И тетя Маруся Курылева. И дядя Петя Иванов. И тетя Ханна Кракова. И старик Обливанцев. И даже ушной доктор Брук с красивой дочерью Софой. Пришли и мои школьные друзья: Женя Дорохин, Витя Дубовик и прилипший к ним Юрка Головань.

— Зейст! — закричала сестренка Жанна. — И бабка Злата приперлась!

Моя бабушка Злата Семеновна Таран, и правда, устроилась в самом первом ряду.

И вот открылся занавес. И все увидели Шуркин воздушный шар, Большой, надутый. А на нем надпись: НА СЛЕДУЮЩИЙ ГОД! А в корзине музыка играет. Скрипка и аккордеон. А перед корзиной стоим мы с мамой и громко-прегромко поем:

Далеко-далеко за морем

Стоит золотая стена,

В стене той заветная дверца,

За дверцей большая страна.

— Да! — начал Шурка свою лекцию. — Лететь пришлось далеко-предалеко. За горы, за моря. За семь верст киселя хлебать. Да зато оно того стоило. Открылась страна обетованная. Святая земля во всей красе!

Здесь он махнул рукой, и мы с мамой затянули:

Прекрасны там горы и воды,

И реки там все широки,

Все дети там учатся в школах,

И славно живут старики…

Ничего, что это было из кино «Золотой ключик». Песня-то была классная. И как раз про то самое.

— Нет, конечно, — продолжал «доцент» Киселев, — сначала под нами была одна пустыня. Песок да камни. Но потом прямо из пустыни пошли пальмы, да кипарисы, да магнолии. Прямо как в Ялте какой-нибудь. И сады апельсиновые. Хочешь, рви и ешь. И бананы висят на каждом шагу. Сразу в синих пакетах. Грузи в самолет — и в Москву! Даже не верится, что это все в пустыне растет.

Тут я выступил вперед и громким голосом объявил:

— Воля и труд человека

Дивные дивы творят!

Поэт Некрасов.

— А потом открылся город. Да какой! Весь на берегу моря. Небоскребы в воде — как в зеркале. По набережной люди гуляют. Девушки — одна другой краше. Ухоженные, упитанные. И все едят. С утра до вечера.

— Кошер? — перебила его бабка Злата.

— Кошер, кошер. Все только кошер! — успокоил ее Шурка. И стал рассказывать про другой город. На берегу другого моря.

— Там круглый год лето. Солнце не заходит. Люди из моря не вылазят. А под водой хрустальный дворец. Стены прозрачные, за ними рыбы-акулы стерегут добычу, киты-дельфины играют и человеческими языками разговаривают.

— Но это еще что! — взмахнул рукой «доцент» Киселев. — Там еще и третье море есть! Вода в нем такая, что человека в себя не пускает. На нее облокотиться можно. Старики-пенсионеры сидят в ней, как в кресле, и газету «Вечернюю Москву» читают.

Лекцию слушали все: и те, кто летал, и те, кто не летал. Только с тех, кто летал, сосед Мешварг денег не брал.

— Никакого навара! — жаловался он Шурке после лекции. — Все ж свои.

— Надо мобилизовать общественность! — предложил Шурка.

И они велели мне расклеить объявления на Двадцать пятом участке и в Железнодорожном городке.

Одному мне было не справиться. Но даром что ли поэт Михаил Светлов придумал нашу песню:

Есть мушкетеры,

Есть мушкетеры,

Есть мушкетеры,

Есть!

И мои мушкетеры быстро-быстро соорудили пару-тройку объявлений, и мы пошли вешать их на «вражеской» территории.

Народ подходил, читал, удивлялся:

— Что это за святая земля? И почему это вход туда платный?

А один туземец сходу ухватил меня за грудки. И, кося глазами, стал брызгать слюной в лицо:

— Ты почем, еврейская морда, святой землей торгуешь!

Жене Дорохину это как-то сразу не понравилось. И он врезал туземцу в косые глаза.

— Ты у меня сам сейчас мордой станешь!

Драка была короткой. Женя же не зря занимался боксом. Я тоже пробовал, но оказалось, что бьют не понарошке, а больно. Вот и туземец это быстро понял и слинял, куда его косые глаза глядели.

— Я тя, падла, еще встречу! — грозился он, убегая.

Не в первый раз Дорохин заступался за меня. Он мог спорить со мной до посинения, Но в обиду не давал. Не зря же мы называли себя мушкетерами:

Один за всех, и все за одного!

На следующей лекции народу было, как грибов в лесу. Пришел и Двадцать пятый участок, и Железнодорожный городок. И даже Сетунь. Сосед Мешварг не успевал собирать денежки. Инвалидов войны пускал бесплатно.

Мы с мамой опять спели песню про страну за золотой стеной, и «доцент» Шурка, объявил:

— Сегодняшняя лекция посвящена святым местам на святой земле. Слово — уважаемому специалисту Жолнину!

Старик Жолнин приосанился, пригладил три волосинки на голове и выпил полстакана воды.

— Святая земля, ёшкин корень, это вам не хухры-мухры! Туда надо душу окунуть, сердцем прислониться. Не каждому дано. А тому токо, кто верит в спасителя нашего — Исуса Христа!

— Ты, дед, давай не мусоль! — закричал кто-то из задних рядов. — Факты представь!

— А факты налицо! — не заробел старик Жолнин. — Прямо посреди святого города Иерусалима стоит храм гроба господня. Место, где господь наш претерпел крестные муки, где был погребен и где воскресе.

— И ты там был? — спросил тот же голос.

— Ёшкин корень, а как же! Токо сначала прошел по крестному пути. Да не просто так, а с крестом на плечах! Вдвоем тащили. С этим обалдуем!

И он повел рукой в сторону старика Обливанцева

— Японский бог! — встрепенулся тот. — Надрывались, как папы Карлы! Семь потов сошло, пока до храма эту бандуру доперли! А потом еще отстояли в очереди, пока крест примут и залог отдадут!..

— Зато потом, — продолжал «специалист» Жолнин, — совсем святое место открылось. Дырка, где стоял крест, на котором распяли Исуса нашего! Голгофа эта самая! Ползти к ней полагалось на коленках. И не болели они, коленки проклятые, Ревматизм ушел! И целовали мы эту дырку, будто сиську мамкину. И наливалась душа молоком и медом.

— А про гробницу ты что ж? — перебил его старик Обливанцев.

— Ёшкин корень! Дошли мы и до гробницы! В которой похоронили спасителя нашего. И из которой вознесся он на небеса обетованные! И здесь душа прям зашлась. Чувствую, и я сейчас вознесусь. Только обалдуй этот, — показал он на старика Обливанцева, — ухватил меня за лапсердак. Удержал на земле.

— Мы ж еще в саду были! — опять включился в лекцию Обливанцев. — В Гефсиманском!

— Ну да. Там, где молился Христос в последнюю ночь. Перед крестными муками. Своему отцу молился.

Тут я выступил вперед и громко-прегромко прочел, не знаю, чьи стихи:

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Народ не понял, но захлопал. А старик Жолнин продолжал:

— А еще там растут маслины, которым две тыщи лет! Они самого спасителя видели. И стол стоит, за которым в последний раз Христос преломлял хлеб со своими учениками. В святом городе Иерусалиме!

— Что ж вы, ироды окаянные, этот город еврейцам отдали! — раздался тот же голос из последнего ряда, Смотрю, а это тот косоглазый, которому Дорохин морду начистил. А рядом с ним Шичилин с нашей улицы. Не то Степа, не то Борух. И он тоже вякает:

— А какой город! Три тысячи лет стоит! Церквы православные! Дома из хрусталя! Базар — полная чаша! Одна беда — евреев больше, чем на нашей улице!

Но «специалист» Жолнин не давал себя сбить:

— А чего мы с еврейцами не поделили! Для православных Иерусалим святой город. И для них тоже. Бог то у нас один! Всем места хватит!

Тут девочка Карина выглянула из корзины и тонким голосом завела:

Ерушалаим — сердце мое!

Зачем мне жить вдали от тебя?

На что смотреть вдали от тебя

Глазами, полными слез?

И запиликала на скрипочке жалостно-жалостно. Только недолго ее музыка играла. Потому что задние ряды запели свое:

Летят перелетные птицы

Ушедшее лето искать.

Летят они в жаркие страны,

А я не хочу улетать.

Тут уж и я выступил. Откуда только слова взялись. А мотив то я знал:

С гулькин нос страна моя родная,

Мало в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так счастлив русский человек!

Но задние ряды не хотели сдаваться:

А я остаюсь с тобою,

Родная моя сторона!

Не нужно мне солнце чужое,

Чужая земля не нужна.

Так мы и пели, Каждый свое. Кто во что верил. Было шумно и весело. Хорошая лекция получилась.

Третью лекцию читал Каринин папа. Шурка Киселев обозвал его профессором. Лекция была о социализме на святой земле. По-моему, он, и правда, был профессором, потому что говорил долго и не очень понятно. Колхозы он называл не нашим словом «кибуцы», а про трудодни даже не заикнулся.

— Там чего, даже палочек не ставят? — спросил кто-то из задних рядов.

— В кибуцах все, как при коммунизме! — ответил «профессор» Каринин папа. — От каждого по способности, каждому по потребности!

— Ну, это ты загнул! — не согласился тот же голос. — Выходит, лодырь будет в носу ковырять, а водку хлебать вместе со всеми!

Но «профессора» было не сбить.

— В Израиль люди ехали в поисках справедливости. Зачем им обманывать друг друга! Они трудятся вместе, не жалея сил. Они осушили болота, работали по шею в воде. Они привели воду в пустыню, горели на солнце. Они вырастили сады там, где рос один камень. Лодыри не могли бы этого сделать… А живут они тоже вместе, все у них общее. Как одна большая семья.

— А что, — снова подал голос человек из задних рядов, — жены у них тоже общие?

— Тухес у тебя общая! — обернулась к нему моя тетка Фрима. — Шикер паскудный! Ни одна баба на тебя и в Кунцеве не посмотрит! А уж об Израиле и сказать нечего!

— Можно подумать, будто в Израиле не пьют! — обиделся «шикер».

— Пьют! Пьют! — выскочил Шичилин. — Хуже, чем на нашей улице! И песни играют!

И он вдруг запел дурным голосом:

Если б знали вы, как мне дороги

Подмосковные вечера!

Я такой песни сроду не слышал. Наверное, израильская народная.

Но тут я перестал слушать. Потому что в сад Фетисенковых вошли… Вот так так! Вошли наш учитель Семен Соломонович и Лина из библиотеки. Вошли, держась за руки, и сели на свободные места. И мне сразу не до лекции стало. Лица у них были какие-то не такие. Будто внутри лампочки горели. И в глазах было что-то не такое. Будто мира вокруг них не было.

Так вот что это такое! — подумал я. И стало завидно и радостно.

У меня ведь тоже такое будет. Наверное.

Учитель и Лина пришли и на следующую лекцию. Докладывала фронтовичка Тоня.

— И вот накинулись на нас прорабы эти самые, — рассказывала она. — Сразу девяносто мульонов! Прут со всех сторон. А нас же мало. Две с половиной дохлятины. Токо каждый лагеря прошел и зарок дал: — Больше никогда!.. Вцепились в песок и держимся. Винтовок мало, патронов нет, самолетами и не пахнет. Как в сорок первом… Прижали нас к морю, вот-вот сбросят. И тогда выходит наш поп по имени Ребе и просит нас:

— Еврейцы-красноармейцы! Нам бы токо день простоять, да ночь продержаться! А там Сталин придет! Победа будет за нами!

Смотрю, Семен Соломонович мой первым захлопал. За ним Лина и все остальные. Дружно так. Как родные.

— А чего нас было агитировать! — говорила дальше Тоня. — Мы и так знали: отступать некуда, за нами море. Родина или смерть!..

— Патрио э муэрте! — выскочил тут я. Но поняла, по-моему, только Лина.

— А они, прорабы эти, наседают, как сволочи. И орут: -Алла! Алла!.. Все ближе и ближе. Чую я, последний патрон подходит. Хана нам!.. Как вдруг будто небо раскололось. Грянули из-за моря гвардейские минометы. «Катюши» наши, красавицы! Раз — и мульона прорабов как не бывало! Раз — и другого нет! А потом прямо из моря тачанки-студебеккеры повалили. И кавалерия. А впереди на лихом коне сам Семен Михайлович. Буденный наш! Шашкой машет, прорабов рубит на чахохбили…

— Ура! — не выдержал тут Семен Соломонович. И все остальные подхватили: — Ура! Ура!.. На всю улицу Горького.

— Ну, это еще что! — говорила фронтовичка. — За кавалерией танки пошли. Гремя огнем, сверкая блеском стали. А на первом — главный наш маршал Жуков!

— Ну, это ты врешь! — раздался голос с улицы. — Жукова там не было!

Все обернулись, а в калитке стоит Буденный. Семен Михайлович. Живой и взаправдашний. И усы ему в калитку пройти не дают.

— И вообще, — говорит он, — генуг трепаться!.. Бабка! — махнул он рукой в сторону моей бабушки Златы. — Айда в машину! Ипподром открылся!

Не успел он закончить, как в сад вбежали оба его полковника, подхватили бабку под белы руки и поволокли в машину.

— Ух ты! — всполошился Шурка Киселев. — Пора за работу! Скоро же октябрьская революция! Большие гонки будут! Кто хочет играть, за мной!

Глава тридцатая

Взвейтесь кострами, синие ночи,

Мы пионеры — дети рабочих…

Как здорово звучала эта песня в нашем школьном дворе. Она поднимала и без того праздничное настроение. Ведь впереди была очередная годовщина Великого Октября. И целых два выходных!

А наш учитель, Семен Соломонович, рисовал портреты вождей. Завтра с утра их повесят на стене школы. И юные пионеры будут отдавать салют. А мы, комсомольцы, делать строгие и счастливые лица. И потом все вместе пойдем на демонстрацию. Не на Красную площадь, конечно, а на Можайку и мимо трибун за городским парком. И наши Кунцевские вожди будут махать нам руками и кричать «Да здравствует..!».

Вот мы и пели сегодня то, что будем петь на демонстрации. И «Взвейтесь кострами…». И «Наш паровоз…». И «Каховку». И «Орленка», от которого у меня щипало глаза.

Ну вот. Петь-то мы пели, только это не мешало мне заглядывать за плечо учителя. Он так заработался — даже петь перестал. И вот что интересно: в руке Семен Соломонович держал маленькую фотографию вождя, расчерченную на клеточки. Что-то мне это напомнило? Ах, да — чернильные решетки, которыми были зарисованы портреты врагов народа, бывших маршалов, в довоенном учебнике истории, по которому мы учились в Железнодорожной школе. Я даже чуть не брякнул это вслух, да во время спохватился. А потом разглядел, что и полотно, на котором учитель рисовал вождя, тоже расчерчено на клетки. Мелом. И наш Семен Соломонович аккуратно переносит каждый кусочек фотографии на свой портрет, только увеличивая его. Здорово придумано! Может, и я сумел бы так же. А что — из клеточки в клеточку? А когда краска высохнет, меловые клетки легко стереть.

— Ого! — не удержался я.

— Похож? — обернулся ко мне учитель.

— Как две капли! — честно признался я. Но смотрел-то я теперь на другой, уже готовый портрет, который стоял рядом. Это было знакомое мне доброе лицо в очках-пенсне.

— А я его знаю! — вырвалось у меня.

— Кто же не знает вождя! — согласился со мной Семен Соломонович.

— Да нет… Я его знаю… как вас вот…

— Тебя что — вызывали?.. — испугался почему-то учитель…

— Куда? — не сразу понял я. — Да нет… Мы знакомы просто так…

— Как это? — снова не понял все еще испуганный учитель.

Я, правда, не мог понять, чего он так испугался. И рассказал ему про утренние походы по Можайке, про черную машину, и про разговоры с человеком в пенсне.

— Он даже стихи мои читал! — похвастался я. — Про Корею. Ему Славка Филиппов показал…

— И что? Ему понравились?

— Сказал, что из меня выйдет толк, — скромно признался я.

— А про школу он тебя спрашивал?.. Про нас?..

— А чего ему спрашивать. Он и так знает. Ему же Славка Филиппов рассказывает. Его отец там у них кто-то…

Семен Соломонович даже рисовать перестал. Он долго смотрел куда-то вниз, на носки своих военных сапог. Потом глубоко вздохнул.

— Ты поаккуратнее с ним… — почти шепотом предупредил он меня.

— Да он же хороший человек… Вождь. Настоящий коммунист… Вроде вас…

Учитель снова тяжело вздохнул. Хотел что-то еще сказать. Но только рукой махнул и стал дорисовывать ус на портрете нашего маршала Буденного.

— А его я тоже знаю! — похвалился я. И тут же приврал:

— Он старинный друг моей бабушки!

— Она что, в Первой конной воевала?..

Я представил себе бабу Злату на коне. И в памперсе. И залыбился во весь рот.

— Не… Помогала… И сейчас с ним работает…

Тут до меня дошло, что дальше не стоит распространяться. Тем более, что из дверей школы высыпалась стайка девчонок, наших подружек из параллельного класса. И мы стали фотографироваться. У Жени Дорохина был не какой-нибудь «Любитель», а трофейный аппарат. «Цейс и Кон». Он снимал на века. И меня, и Лару, и Азу, и подружку Карину, и Ирку Бурлак. И все они были с нашей улицы. Или почти.

А бабка Злата, и правда, «работала». По выходным за ней, как и раньше, заезжала машина с адъютантами. А иногда и сам маршал. Бабка больше не приставала к нему со своей «цидулькой». Сообразила, старая, что качать права себе дороже. Зато маршал свозил ее на свой конезавод. В какую-то деревню, название которой бабка и выговорить не могла.

— Айн гот веймс, иде… Тильки живут ферды краше, чем чоловики. У каждого своя кимната… По двое, по трою в койке не сплят… Не как мы…

Шурка Киселев сказал, что завод этот образцовый, Правда, далеко от Москвы. В какой-то деревне Чертаново.

— У черта на куличках! — объяснил он.

Шурка вернул свою «Победу», которую на время полета в страну обетованную одолжил приятелю. И теперь они с соседом Мешваргом катались на ипподром. Играли. Только никто с ними в долю входить не хотел.

— Сыграли уже! — ворчал старик Обливанцев. — Улетели наши кровные в трубу! Никакой конь не догонит!

— Да и мы скоро за ними полетим! — соглашался с ним старик Жолнин.

Улица понимала, что полет в Израиль даром ей не сойдет.

— Думаете, советская власть про вас забыла! — злобствовала активистка Ковалева. — И не надейтесь! Она вам ваши полеты припомнит! Лес будете валить в Сибири! Попомните мое слово!

— Ишь ты! — хватала она за грудки старика Обливанцева. — К евреям перебежать собрались! От советской власти улететь!

— Да мы же хотели как лучше! — заступался за всех Каринин папа. — Еврейской нации социализм принести!

— Нет такой нации! — брызгала слюной Ковалиха. — Не слышал что ли, что товарищ Сталин сказал: нет такой нации!

— А кто ж мы?

— Агенты мирового империализма! Живые люди — носители буржуазной морали!

Она говорила так, будто на камне слова выбивала. На много лет вперед.

А люди слушали и верили. И не ждали ничего хорошего.

Но думали. Крепко думали. И чуть-чуть приободрились, когда на Доме охраны засверкало свежими буквами объявление:

ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ ТРУДОВОГО КОЛЛЕКТИВА

ИМЕНИ МАРШАЛА БУДЕННОГО.

Мои друзья, Женя и Витя, потрудились на совесть. Каждое слово за версту видно было. Так что на собрание в сад Фетисенковых пришла вся улица.

— Товарищи соседи! — начал свою речь Шурка Киселев. — Всяческие враждебные силы оголтело пытаются навести тень на плетень. Хочут нарисовать нас темными красками. Будто мы какие-то безродные враги нашей родной власти. А всякий-каждый знает, что мы же хотели как лучше. Ну, не дотумкали малость. Но мы же свои! Бьем себя в грудь! И будем стараться загладить и возместить! Трудовыми подвигами на благо!