Оглавление

Сказочка сия бурная не для дурней писана и не для дур; а повествует сиё предание о подвигах удалого Явана, богатыря славного из Расиянья, и поныне даже не забытого, дураками на время убитого, но чёрным злом не побеждённого, от Коровы Небесной чудесно рождённого и от единого бога Ра, коего и поныне славят в Рассее троекратным и громким ур-р-а-а!!!

«Сказка ложь, да в ней намёк:

кто усёк — тому урок!»

(народная мудрость)

«Там русский дух… там Русью пахнет!»

(А. С. Пушкин)

(Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет/)

Глава 1. Как чудесно раз небаба родила богатыря

           Всё не то и всё не так,

           и пошёл сплошной дурак:

           все балдеют, водку пьют,

           травку курят, морды бьют…

           Человека — не взыщи! —

           днём с огнём поди сыщи!

           Да вот как-то тут случилось —

           по грибы мы отлучились,

           и нашли боровичка,

           хитрована-мужичка;

           Чтобы легче нам нести,

           начал байки он плести,

           и болтал аж без обеда,

           да такое нам поведал!..

В давние-стародавные времена, когда люди на одном языке ещё говорили и зло творить не шибко любили, было на Земле нашей матушке царство Расиянье, со столицей знаменитой Раславой-градом, и в том царстве народ православный обитал, сильный зело, богатый и радостный. В те дни властителем у них служил царь один доброобильный, по имени Правила, а жена его ликомилая величалася царицею Радимилою. Умом и сердцем о благе народа они радели и как лучше сделать ему хотели: пеклись о людях, заботились, за справедливостью вовсю охотились, да и народ их любил, хоть поклоны им не был, и всё-то было прекрасно да ладно, ежели бы не закавыка одна досадная — не было у них детей. Чего только царь с царицей ни делали, на какие ухищрения целительные они ни пускалися, к каким лекарям и праве́дам ни обращалися — ан всё-то было впустую: не могли они решить задачку сию непростую. Будучи годами ещё вполне молодыми, долго они на лучшую долю надежду светлую имели, а те годы их красные всё летели, летели… да только чаяньям родительским потакать не хотели.

Пригорюнились тогда супружники неудалые и уж смирились было со своим горем, да как-то раз брела царица одна по городу и вдруг видит — сидит на базарном углу странная видом старуха. Подняла карга голову да внимательно на царицу и глянула — та аж назад поневоле отпрянула.

А незнакомка загадочная усмехнулася понимающе и говорит утешающе:

— Знаю я, царица Радимила, про твою беду незавидную и могу тебе пособить. Как бог свят, не вру! Меня, дорогуша, послушаешь — сына вскоре родишь, богатыря невиданного!

Взволновалась царица сильно, глаза волоокие распахнула, руками звонко всплеснула…

— Что хочешь, — говорит, — добрая старушка, у меня бери — только помоги! А то я уж и надежду всякую оставила…

— Ничего мне от тебя не надобно, — проворчала старуха, поскребя себе ухо, — лишь, как я скажу, сделай. В накладе не останешься.

— А что, что я сделать-то должна, родная?

— Да сущую ерунду! Пущай нонеча во полуночи выйдет во море твой супружничек. На лодочке на вёсельной… Да один, гляди, без бригады — так-то оно будет надо! Пусть он сеточку в тёмны воды закинет, ибо суждено поймать ему рыбину — чудо-рыбину Золото Перо. В той-то рыбоньке судьбоносной ваше счастие и находится!

Замолчала на чуток старуха, взгляд сверебящий в царицу вперила, с головы до ног её всю измерила и добавила поучающе:

— Эту рыбу поутру надо пожарить, и ты её, дорогуша, скушай. Да гляди, чтоб кто другой жарёнки не попробовал, а то всё пойдёт неправильно, и минует тебя дивная награда.

Царица спрашивает:

— А как, бабулечка, надо, чтобы было правильно?

Старуха же ей грубо в ответ:

— Это не твоего ума дело! Поступай как велено — и баста! В обиде, говорю, не останешься.

Удивилась про себя Радимила, что какая-то старушка неказистая так с нею повелительно разговаривает, да промолчала — уж больно сыночка родить она чаяла.

Тут вдруг невдалеке ворона зловеще каркнула. Вздрогнула царица, обернулася посмотреть, а потом назад глядь — а той старухи и нету! Пропала, будто и вовсе здесь не бывала… Ещё больше царица подивилася. Подумала она как-то смутно, а нужно ли ей поступать по-старухиному, да материнская сила своё взяла: желание родить усилила и сомнения враз пересилила. Поспешила она живо к Правиле да тут же ему всё и выложила.

Царь было сперва не поверил, отнекиваться стал: то да сё, мол, я устал… «И вообще, — добавляет, — ты бы лучше не выла про сей бред сивой кобылы, а то у меня нервная система и так расшатана — отвяжись-ка лучше давай и меня более не замай». Но царица с таким жаром к нему подступила, что тому прямо вилы — всю печёнку ему начисто пропилила! Ну никакого вообще житья не даёт — во как взяла муженька в оборот!

Наконец не выдержал царь, плюнул в сердцах; ладно, говорит, сдаюсь, пускай по твоему будет — да ведь чего мы с тобою ни делали, ни творили, а ничем, мол, себе в горе нашем не пособили…

Царица же в ответ лишь смеётся да в истерике более не бьётся.

Ну, а тут вскоре и вечер подходит, потом ночь, а затем и полночь наступила и своими тёмными крылами землю-матушку покрыла. Делать нечего, садится Правила в лодочку утлую да выходит шустро во сине море, чтобы рыбоньку половить на просторе. А море-то ишь неспокойное: расходилися волны вольные, ветер буйный вокруг дико свищет — себе жертву, наверное, ищет. Того и гляди лодку, супостат, обернёт и царя-батюшку в пучину окунёт…

Да только не тут-то было — не робкого десятка мужик был Правила! Вот во-первый свой разок совершил он сеточки частой бросок. Погодил маленечко, тянет её, потянет, глядь — а там и килечки жалкой нетути. Раздражнился царина чуток, размахнулся широким плечом и ещё дальше сетёшку ушвыривает. Тянет её назад рукою неслабою, смотрит — ёрш твою переморж! — супротив первого улов-то не бо́льший.

Осерчал тут царь, огневился, подумал зло, что обманула его царица, послала, дура такая, мужа топиться, а он по глупости её и послушал, развесил, что называется, уши. Вознамерился он тогда в третий раз сетку закинуть, а про себя твердее некуда решил: «Ежели опять, значит, не будет ни фига — тут же на берег возвертаюся, да с шутихою этой посчитаюся. Ужо я найду чего ей сказать, мать её лаять, не перелаять!»

Вот тянет царь сетку в последний раз и чует вдруг — ва-а! — чего-то там затрепыхалося. Да так это, значит, сильно! Едва-едва под конец Правила сетку эту вытянул — измотался аж весь нехило. Глядит он глазами выпученными — а там и впрямь рыбина запуталась невиданна. Чешуя на ней с плавниками так золотом и сверкают да светом в темноте отливают. До того блазнят — прямо смотреть нельзя!

Обрадовался царь, раздухарился, гребёт с добычею к берегу что есть мочи, а там его царица дожидается — измаялась она от волнения очень. Показал ей счастливый Правила улов свой дивный, рыбину ту глубинну, Золотое то Перо — бедная Радимила от переживания треснулась даже в обморок. Пришлося царю в лицо ей водицей пырскать, в чувство прежнее возвертать да успокаивать кое-как пытаться, сколь то было возможно.

Ну, они тогда — домой. Только приходят, царское величество повара дворцового с постели поднимает и таку волю сонной тетере возвещает: «Сию рыбину поутру изжарить и матушке царице на завтрак подать!» Да строго-настрого запретил кому бы то ни было рыбку странную пробовать.

Повар же затылок почесал, рыбу кухарке передал, что с ней делать, ей наказал, да и ушёл — досыпать пошёл. А кухарка Одарка рыбину поутру почистила, порезала, на сковородку положила и пожарила, а очистки на помойку выкинула к такой фене: чешуя-то да золочёные перья к тому времени потухли ведь, посверкивать перестали, никчемушными вроде как стали.

В ту самую пору пастух Велиго́р стадо коров гнал на выпас. Вот одна его коровёнка по недогляду от стада отбилась, на помойку, любопытствуя, зашла и очистки эти нечистые взяла и сожрала. Да и кухарка, девка молодая, своевольная, когда рыбу пожарила, не стерпела — уж очень ей вкуснятины попробовать захотелось. Вот она, о царской запрете не думая, малюсенький кусочек от рыбки отщипнула и с превеликим аппетитом его скушала, наказа строгого не послушала.

Так. Проходит после того, как царица рыбину отведала, какое-то время, и чует Радимила с радостью необыкновенною, что и вправду забеременела она. И кухарка Одарка, туды её в качель, забрюхатела вместе с ней. Да, оказывается, и корова тоже!

Ну, месяцы года неспешно себе проходят, и в срок положенный по установлению божьему, в зимний месяц люте́нь, когда солнце светило в небе, разродилися три роженицы в один день. Сперва царица сына родила, потом кухарка сына, а апосля всех и корова — да не обычного телёнка, а человеческого ребятёнка! И такого красивого, большого да здорового, что работник, зайдя в коровник, с перепугу окосел и в навозную кучу осел.

Да и как ему было не удивиться — где ж это было видано, чтобы корова так людей поражала — человеческое дитё бы рожала!

А коровушка сынка своего облизала; лежит он на соломке, улыбается да материнским молочком упивается. И экий же бутуз-то невозможный!

Царю Правиле в один миг о чуде невиданном было доложено. Сперва-то не поверил он услышанному, самолично на коровник устремился и в правдивости доклада убедился. Почесал царина голову в недоумении и сам с собой разошёлся во мнении: или, думает, тут мутация случилася — или впрямь чудо приключилося. И повелел дознание полное по факту оному учинить!

Тут-то всё и выяснилось. Рассказала Одарка, слезами облившись и в вине своей повинившись, что чешую с перьями на помойку выбросила, и что сама кусок рыбины съела. Призналась, и как белуга заревела.

Что тут будешь делать? Делать-то вроде нечего — не снимать же за такой проступок голову с плеч… Да никто от того и не пострадал — царица-то родила. Повелел тогда царь всех троих детушек при своём дворе воспитывать — как братьев.

Да только вот какая оказия обнаружилась. Коровий-то сынок коровье молоко вёдрами пьёт, да как на дрожжах растёт, а те двое мамкину титьку до трёх лет ищут, вредничают да дрищут. Из себя-то вроде ничё, видные, зато характерами незавидные. Гордяй, сынок царский, уж больно любил, чтоб все с ним цацкались — гордым рос, заносчивым, придирчивым да разборчивым. И то ему, видите, не так, и это не эдак. Достал уже всех, малолеток… А Смиряй, кухаркин отпрыск — наоборот: бывало, за день не откроет и рот. Не зол он был, не лих — зато кушал за троих, и чем больше он, боров, ел, тем сильнее, казалось, тупел…

Короче, получился из энтого рыбного дела на две трети брак: один мерзавец вышел, а другой дурак.

Зато с коровьим сыном вышло не так! Нравом он оказался весёлый, умом смышлёный, а характером боевой. Вот его Яваном и назвали — в честь яви живой. Ну и прозвание дали соответственное — Говяда! Ежели по нынешнему перевести, то бык это, бычара, бычина — коровьего племени малец али мужчина. Прозвище это пристало к нему сразу и никакого не получило в его душе отказу. Наоборот, он был ему рад и так себя людям и называл: Говяда я, дескать, Яван!

А как подрос Ваня малость, так большая радость от него людям досталась. За вычетом, конечно, проказ, на кои он оказался горазд. Со всеми встречными и поперечными Корович наш знается, самого захудалого ничуть не чурается, и ни на какую заразу не обижается. Всё-то ему вроде нипочём; кажись, ни скука, ни хворь его не берёт. По каждому почти случаю у него на языке готовы были шуточки да прибауточки, для всех и для каждого находились разные приколы. Казалось, что само солнышко красное в сердце его для людей было припа́сено, и его невидимые лучи и в непогоду ближнего согревали почище, чем тепло печи. В некоем постоянном находился Яван задоре… А ежели видел неправду он или горе: сильный ли амбал слабого человека обижал, или там наглый безответного унижал, то Ванюша уж тут как тут. Не было негодяям от него спуску! Ну и настроение пригорюнившимся зажигал он тусклое.

В общем, от страха Ванюха не дрожал, а вдобавок к этому, ко всеобщему удовольствию вящему, оказался он ещё и работящим, не только языком верещащим. И всё это было воистину так! Получился из коровьего сына смельчак, балагур и весельчак.

Вся челядь придворная, от последнего свинопаса подзаборного до первого бояра-воеводы, Ванюшу искренне полюбила, не говоря уж об окрестном люде. Чуть что — к нему за советом бегут. Это к мальцу-то голопупому!.. Чудеса, да и только: взрослые дядьки да тётки у малолетнего огольца совета просят да выведывают рассужденьица. И — странное дело! — только так-то, впоследствии оказывалось, и надо было поступать, как Ваня просителям советовал. В большое уважение вошёл Ванёк у народа — видать, благородная, говорили они, у него порода… В то, что его корова когда-то родила, никто почитай уже и не веровал — сказывали, что подбросили к корове его наверное. Да и как в такое диво было поверить, когда чудес в то время не творили даже праведы, и все явления странные, как в случае с Яваном, объясняли они языком скучным и обосновывали причинами научными.

Но только не вписывался Яваха в их косные схемы-обручи; шире он оказался, глубже и круче — сила вдруг проявилась в нём могучая!

Играли однажды ребятишки окрестные на царском дворе и так случилось, что бугай по кличке Бронеси́л вдруг ни с того ни с сего взял да и взбесился. Вырвался он на простор из загона, всех работников разогнал, яростным стал, везде бегает, ревёт, рогами и копытами землю рвёт… Увидел злодей детей, глаза кровью у него налились, и в бешенстве он на них кинулся. Ещё бы самую малость, ещё бы чуть-чуть — забодал бы детишек зверюга лютый!

А Яваха-то парнишка оказался не прома́х — подбежал он к Бронесилу стремглаво да ладошкой бычине по бочине и примочил. Тот с копыт-то на землю бряк, да враз как-то и обмяк. Толечко, гад, замычал да ногами сучить почал… И пока он с трудом на ноги поднимался, Ванюша его как следует отругал. «Ну-ну-ну, — погрозил он, — Бронька, ты детушек больше не тронь-ка, а то рука у меня не легка — сомну я тебе бока!»

Бык побитый тогда поднялся и виновато в загон убрался.

Подивилися люди окружающие такой силушке потрясающей и царю о том рассказали, а царь головою покачал и говорит жене с досадою:

— Эх-хе-хе-хе-хе! Наш сыночек Гордеюшка должон был этаким силачом поделаться, да не углядели мы, жена, вот проклятая корова чешую и сожрала. Ага! А в ней, в чешуе, видать, вся силушка и была!

Да ещё кой-чего от себя в сердцах добавил.

Эх, ну да время-то себе идёт, на месте не стоит. Яванушка помаленечку подрастает, ещё большей силы да ума набирается и в коровушке своей, матушке, души не чает: кормит её, чешет, гладит и разговоры с нею ведёт… Корова-то, знамо дело, не говорит, но мычит очень ласково и вроде как осмысленно. Пастух Велигор не то чтобы кнутом её стегануть — голос поднять на неё боится; вот корова, где приходится, там и шляется: в огород, так в огород, на грядки, так на грядки… В конец животина разбаловалася. А унять её желающих и нету, никто не решается призвать Бурёнку к ответу. Ещё бы — попробуй призови! — у ней же Яван заступник, богатырь могучий, нет нигде его круче.

Обидно царю с царицей такое Яваново превосходство над своим дитятей лицезреть, да терпят. А Одарке-кухарке ещё обиднее. Царевич Гордяй, хоть и негодяй, всё одно царём должон стать, а её сыночек дальше прислуги, видать, и не сунется — недотёпа! И стала она к Явану тайно ревновать да на корову его злобу в душе копить.

И вот идёт как-то раз она по рынку, а тут швись — незнамо какая старушка пред нею и появись. Травкой вроде бы на углу торгует.

— Знаю я, милочка, — говорит ей старуха шёпотом рьяным, — про твою беду окаянную. Насчёт Явана-то… Несправедливо он столько силы себе захапал, а брательникам ни шиша не оставил… Ну да не горюй, я тебе помогу, ага! Вот тебе, касаточка, волшебная трава–мурава. Ты её корове проклятой незаметно дай, — у неё молоко не такое сильное станет, — тогда твой Смиряй с Яваном во всём и сравняются. Ей-ей сравняются! На!

А сама так на кухарку и смотрит, так и пялится — будто прожигает её всю взглядом.

Одарка травку взяла, а тут и ворона за спиной у неё каркнула. Обернулася туда баба, а потом глядь — а старухи и след простыл. Как не была!.. Засомневалась было кухарка насчёт травки, а затем рукою на думы свои махнула: «А чего плохого-то будет? Это же просто трава… Ничего и не будет… А-а, подумаешь!» Поутру, когда Велигор стадо царское в поле выгонял, она к корове Явановой подошла и всю траву-мураву, базарной старухой ей даденную, животине и скормила.

К вечеру заболела Бурёнка; лежит она, мычит, ноги вытянула, на бок завалилась, глаза закатила, из горла хрип у неё идёт, да пена кровавая на морде пузырится… Явану сказали, он тут же прибежал, плачет, голову мамину обнимает, гладит её по бурой коже, а помочь ничем и не может. Так всю-то ночь, глаз не смыкая да бодрствуя душой и телом, с коровушкой-матушкой он и просидел.

А под утро Бурёнушка успокоилась, глаза открыла, сынка ненаглядного печальным взором окинула, да вдруг человеческим голосом ему и говорит:

— Сыночек дорогой, Яванушка — не плачь! Помираю я, но душу свою не теряю. Ведь это тело бренно, а душа нетленна. Даст Ра — ещё свидимся!

Потом вздохнула тяжело и продолжила:

— Видно, Ванюша, времена теперь у нас меняются: были добрые и счастливые, а приходят худые да грозные, если пекельный Чёрный Царь и покорные нави твари у нас на белом свете силу заимели — даже меня извести посмели… Но ты, Ванечка, шибко не горюй! Как помру, похорони тело моё под вековым дубом, что стоит на горушке, на лесной опушке. Да непременно Деда Праведа сыщи! Нет на Земле мудрее его никого. Он тебе поможет.

Ещё горше Ваня заплакал. А коровушка снова вздохнула и продолжала голосом вещим:

— Слушай меня, мой свет! Скажу я тебе слово заветное. Ты ему следуй — всегда будешь прав. А за кем правда — за тем и Бог наш Ра стоит нерушимо и помогает ему незримо. Так вот, выбирая по жизни путь свой, не ходи, сынок, ни направо, ни налево, а всегда иди вперёд. Да не обижай простой народ, не насильничай! Насильное дело тяжело творится, трудно удерживается, с позором рушится, пустую славу даёт, а радости истой никогда не приносит. И стой, Яванушка, за обиженных несправедливо да за слабых, ибо сила в тебе имеется великая, от Отца твоего, пресветлого Ра, тебе данная! Необоримый ты на Земле богатырь!

Вот такими словами напутственными Коровушка Небесная сынка своего благословила и дух свой навсегда испустила.

Погоревал-погоревал Яван, а поутру попросил добрых людей ямищу большую под дубом великим выкопать, сам тело коровы туда отвёз, похоронил, холмик над могилой соорудил, и всякие цветочки на ней посеял да посадил.

Глава 2. Как Правила в грязь упал и в тенеты зла попал

Пролетели годы беззаботные, как белые птицы-лебеди в небе высоком. Хорошие то были годы и счастливые для Явана. Народ ведь тогда в Расиянье жил весело, дружно, свободно и богато. Тогда-то богатство не так, как сейчас, понимали: не в деньгах одних его видели. Деньги-то что? Их и украсть легко можно. А попробуй-ка истое богатство для себя своруй — фигушки-макушки это у тебя получится!

К примеру, здоровье неслабое — превеликое ведь богатство! Дураков с этим спорить нету. А ведь не купишь его, не продашь и взаймы никому не дашь. Потом умение стоящее, мастерство — ого-го ещё богатство какое! Ну а души широта, весёлость нрава — бедность что ли по вашему? Едва ли… А ум цепкий, воля крепкая, сила героя — дёшево может стоят? Хм… Наконец, духа высокого величие, истая убеждённая человечность неужто менее на весах жизни потянут, чем какое-то злато-серебро? Это уж, ребята, точно навряд ли… А ежели кто по-иному думает, то, прямо сказать, разнесчастный это человек. Да и человек ли он?

Так вот, всяк в царстве сияния Ра перво-наперво за правду общую крепко стоял, ибо лишь она истую силу да закалку духу даёт. Во-вторых — за царство-государство справедливое, ибо оно мощь отдельных людей в могучий кулак собирает и тысячекратно собой усиливает. В-третьих — за близких и друзей своих, да и за чужих тоже, потому как разделять людишек негоже. Ну и напоследок — за себя нужно уметь было постоять, поскольку ежели каждый человек о собственной крепости не станет заботиться, то что с того человека, а по большому счёту и с государства этого выйдет? Не по Ра тогда будет вита, как наши предки любили говорить, а ежели перевести, то попросту дерьмо будет и всё…

Любо было этак жить, хорошо! Не один год так-то прошёл. И наступило наконец времечко возмужания для братьев Ваниных и для Вани. Меж собою они различались прямо невозможно: чисто, щука, рак — и лебедь Яваха! Старшой, Гордя́й, длинный был парубок, худой, с чёрной стриженной бородой, на лицо довольно красивый, да уж больно злой и спесивый. И середний, Смиря́й, высоты был немалой, да и насчёт широты удалый, но в остальном какой-то оряпистый, неуклюжий и умом пообуженый. А уж насчёт пригожести лица, так попростее его поискать надо было молодца — ни дать ни взять деревенский он был лапоть, ёж его в квашню мать!

Зато у младшого Явана всё было в полном ажуре: и при теле парень оказался, и при лице, и при фигуре… Росту он вымахал высоченного, прямо сказать, саженного. Одни лишь великаны над ним высились, но те-то были нескладными, а Яваха выглядел ладно: статный такой, плечистый, с мышцами, в меру бугристыми, в талии суженный и мясом не перегруженный. Ступни ног у него были громадными, ладони словно лопаты, а голова была большая, лобатая и покрытая соломенными патлами. Черты его лица, хоть и казались слегонца дурковатыми, но смотрелись браво и выдавали весёлость нрава: глаза этакие коровьи, с ресницами длинными, то серые, то вдруг голубые, нос курносый, такущей картошиной, а подбородок волевой, выпуклый и массивный. Губы Ванята имел толстые, будто скульптором лепленные, а на щеках у него красовались ямочки великолепные. Улыбка с его приветливой рожи практически не сходила и всех людей до его особы будто примагнитивала, особливо красных девах. Ох и липли они на Яваху!

А насчёт Ванькина голоса вообще разговор особый. То, что с ним вытворял балагур Ваня, трудно было даже представить. Когда он просто говорил, то слова с его уст лились удивительно звучно и мелодично, без малейшего намёка на какой-либо изъян. Но когда пересмешник Яван принимался кого-нибудь передразнивать, то тогда пиши пропало: до того потешно он жертву свою изображал, что все слушатели буквально лежали вповалку. Ну а если он вознамеривался попугать какого-нибудь несчастного, то от рыка Ваниного, из могучей груди исторгаемого, стёкла напрочь, бывало, вылетали… А какие стихи поэт нашенский сочинял! Как он пел! Э-э-э!.. Во всём-то он был молодец-молодчина: и плясун, и певец, и на гуслях игрец, и первейший боец с тоской да с кручиной.

Правда вот, силе его дивной особого применения не находилось. Ну, там, камни куда снести или брёвнышки передвинуть — это да, — но то ведь для него была сущая ерунда, разминочка лёгкая для молодецких мышц. Праведы мудрые говорили, что не для обычной жизни Яван народился, а для особой какой-то миссии, но вот для какой — не ведал того никто. При всём при том ел он на удивление мало, а мяса и рыбы даже не пробовал никогда: то, говаривал, не бычья еда. И добавлял, смеясь, что он частенько солнцем да ветром питается и потому собратьев своих жрать ему ни к чему… А вообще Ваньша кашу кушать предпочитал и овощи сырые. Зубы у него были крепкие, а челюсти сильные — любые коренья перетирал он ими в пыль. Ну а что касается молока, так вёдрами его Яван выпивал. В этом деле никто с ним не мог сравняться.

В молодёжных компаниях Ваня, как водится, верховодил и гулеванил себе вовсю, но зазнобы сердечной, странное дело, у него не было и жениться ни на одной крале он не хотел. Зубоскалил, что, мол, серьёзное это дело, а я-де в общении больно лёгок, не потяну, дескать, супружеского долга. Но друзьям по секрету он поведал, что ему как-то деваха некая чернявая во сне пригрезилась — и даже уже не раз. Красавица, сказывал — просто атас! Вот в эту-то дивную сонную грёзу и втюрился по уши богатырь наш тверёзый и никого другого для себя не желал. Странно, конечно, это было: такой амбал — и мечта какая-то чисто де́вичья, отчего и издевался над ним язва-царевич.

А зато в воинском ремесле подшучивать над Яваном охотников не находилось. Тогда-то уже когдатошнее единое собратство земное на отдельные государства да страны поделилося, и начала разгораться между этими кусками грызня. Иной раз и до войны дело доходило. Даже Расиянье, уж на что мощная была держава, а и она от набегов соседей-кочевников, бывало, страдала. Приходилося ставить на рубежах воинские заставы, и врагов жадных от них отражать нещадно. И Яван, и его братья в заставной службе, как и все, участвовали, а посему искусство ратное осваивали… И тут вскоре выяснилось, что учить Говяду особо-то и нечему. Да вообще-то и некому… Только ему какой-нибудь мастак способы обращения с мечом или с палицей начнёт показывать, а Яван ему: нет, брат, это делается не так… Да сам как надо и покажет. И такие фортеля из памяти врождённой он доставал, что бывалые ратники только ахали. В общем, в этом трудном деле он в короткое время всех превзошёл, а пределу своему умению не нашёл — сражаться-то всерьёз было не с кем. Да и зачем ему были нужны эти орудия ратные, когда и щелобаном любого мог ухлопать Яван.

Только вот не ухлопывал… И вообще, скромно он себя вёл и многого для жизни не требовал. Частенько и самой грязной работёнкой не гребовал: к примеру, навоз на поле возить и ямы выгребные вычищать. И спать любил Яван на сеновале, а не в царских палатах, где для него комната была припа́сена. Иной же летней ночкой и в стогу сена он устраивался или даже на траве укладывался, ежели, конечно, погода его устраивала, ибо закалён парень был невероятно — из-за своего коровьего происхождения вероятно.

Короче, всё у них там было славно и знатно, да стало вдруг это всё меняться, — как бы духом мрачным наполняться. То дожди летом вдруг зарядят, так что поля от влаги аж набрякнут, то засуха жаркая жахнет, то морозище зимою грянет, то град ни с того ни с сего посевы побьёт…

В замешательство пришёл народ. Праведы и те с ситуацией не справлялись.

А тут вдруг повадился веприще какой-то громадный огороды и поля у них разорять! И откуда только, оглоед, взялся? Уж такой-то он оказался большущий да всё подряд жрущий, что просто беда. Стрелы и копья его не брали — как от стены каменной от его шкуры они отскакивали; огня нисколько он не боялся, а за охотниками на него сам гонялся и кого лавливал, того пожирал безо всякой пощады.

Яваха с братьями попросили у царя дозволенья изничтожить гада, но тот, поразмыслив слегка, охоту им разрешать отказался — за наследника своего испугался. Порешил Правила самолично со злою напастью сладить, а то какой он, мол, к лешему царь!

И то сказать — верно. Погутарил он с праведами, и те стрелы и копья царёвой дружине великими заклятьями заговорили, чем силу безличную в оборонную силушку претворили. Сел царь с дружинниками смелыми на резвых коней, и отправились они на поля окрестные да на луга, чтобы выследить там вредного врага. Как раз, как по заказу, было пасмурно, а то страшный хряк в ясную погоду не казался — видать, лучей солнечных опасался.

Вскорости напали охотники на след звериный чудовищный, проехали вдоль него немножко, а тут, откуда ни возьмись, и сам веприна из лесу выскочил: несётся на них, аж земля трясётся! А у самого глазки маленькие, красным огнём горят, а шерсть серая на загривке торчмя торчит. Вот бежит он, визжит, жёлтыми клычищами клацает, хочет людишек пожрать, а тем-то некуда и деваться: позади овраг, а впереди чудище мчится поболе быка…

Да только Правила не растерялся. Натянул он лук тугой во всю силу, и пустил стрелёшку заговорённую в того веприну. И воткнулось остриё калёное зверюге аккурат в рыло! Тот-то хотел её стряхнуть, как обычно, да не тут-то было. Завертел он башчищей от боли и так завизжал, что у царя и дружины ажно уши позакладывало. А вепрь назад круть — да и драпаля дал в обратный путь.

Вот бежит жуткий свин через поля широкие, перепрыгивает через овраги глубокие, вскарабкивается на крутые кручи, продирается сквозь дебри дремучие, проносится по борам галопом свинячьим, через речки да ручьи словно заяц скачет… А Правила — за ним! Летит — аж ветер в ушах свистит! Дружинушка его и отстала — должно, рисковать не стала.

А уж вечер настал-то. Всё вокруг потемнело. Плоховато видать-то… Но бравый царь не унимается — ещё большим азартом распаляется. Вот-вот вепря утомлённого догонит…

Тут и ночь настаёт, прояснело, выглянул в небе месяц. А вот и полночь… Совсем было догнал Правила веприну и уж приготовился копьё ему в загривок всадить. Размахнулся он лихо да ка-а-к…

И вдруг ворона чуть ли не над головою у него как каркнет! Обернулся охотник наш машинально, а конь его в этот миг возьми и споткнись. Полетел царь вперёд через голову, копьё выронил из уставших рук да прямо в трясину — плюх! Дёрнулся он в горячке отчаянной, да куда там — ещё больше застрял-то.

Побарахтался Правила слегка, побарахтался и от этих попыток пустых аж по грудь в болотную жижу он погрузился, а через времечко недолгое — по самые плечи широкие. А ухватиться-то ему не за что: ни коряги кругом, ни дерева, ни кусточка… Испугался царь, закричал, на помощь звать почал — а ни души кругом. Только ворона зловеще невдалеке закаркала, да филин-пугач где-то заухал.

Жутко стало Правиле, совсем тут упал он духом.

И вдруг слышит несчастный царёк — топ-топ-топ! — кто-то по болоту к нему идёт. Пригляделся он малость и видит в лунном сиянии, что это чудище невероятное к нему приближается, само навроде человека, да уж больно на вепря смахивает — свинячья у него харя: глазёнки маленькие, недобрым огнём полыхают, а зубищи большие, в усмешечке хитрой скалятся.

Подходит чудище к царю утопающему неторопливо, усмехается сызнова криво и веточку тонкую ему протягивает. Ухватился за ветку негодящую бедняга, и еле-еле на поверхности он удержался, только голова да рука наружу торчат.

Хохотнуло чудище бессовестное и насмешливей некуда заявляет:

— Ну что, Правила-царь — моя взяла! Тут тебе и погибнуть смертью безвременной, ежели не спасу я тебя по прихоти по своей…

— Так спасай, чего время тянешь! — воскликнул в отчаяньи увязший царь.

— Э, нет, царишка лукавый! — возразил хряк. — За просто так я тебя вызволять из дрягвы не дурак. Пообещай Явашку Говяду и его братьев в пекло послать за дочкой Чёрного Царя Борьянкой — и будешь жить, не тужить. Ну а ежели нет — то привет!

Сильно взъярился Правила на этого нахала.

— Да как ты смеешь, морда ты поросячья, — он вскричал, — такую гадость мне, царю православному, предлагать! Да я тебя!..

А тут веточка в руке несчастного — тресь! — и надломись. Ещё глубже царина угряз в трясину, захлёбываться даже начал.

— Хм! — ухмыльнулся нечистый хряк. — Ну, как знаешь… Ты — царь, тебе и решать… Хошь — живи, не хошь — тони. Вольному воля…

Понял тут Правила отчётливо, что вот-вот он утонет, и до того ему вдруг жить захотелось — ну прямо страсть. Не нашёл он в сердце своём смелости умереть как мужчина, испугался он кануть в пучину вязкую; духом, понимаете, царь сломался и на крючок чертячий попался. Не выдержал, короче, испытания.

— Ладно, ладно! — прохрипел он, сдаваясь. — Чёрт с тобою — согласен!

— Э, не-ет! — рявкнул хряк издевательски. — Давай-ка договор полюбовный с тобой подпишем, как полагается. Кровью твоей подпишем, чтоб уж не отвертеться!

И вынает откуда-то из-за спины чёрный-пречёрный свиток. Разворачивает его свинячина, а там светящиеся начертаны письмена — и такие-то странные! — так и горят во тьме ярким пламенем да дымищем едким чадят.

Прокусил хряк острыми клыками Правилин палец, приложил к свитку чадящему кровоточащую ранку, а потом ухватил увязшего царя за шкварник и на берег его выкинул, словно котёнка маленького. И покуда царина грязный на ноги, скользя, поднимался, сгинуло свиноюдище поганое невесть куда, будто и не было его там никогда. Только палец да совесть уязвлённые у Правилы саднили малость, а остальное — сном ему кошмарным показалось.

А тут и дружиннички отставшие скачут: кричат, свистят, факелами размахивают — ищут царя потерявшегося.

Вернулся Правила домой сам не свой, и с той минуты нехорошей изменился он нравом противоположно. Раньше-то царь-батюшка частенько весёлый хаживал да добрых людей уваживал, а сейчас посуровел вдруг, постро́жел, ходит день-деньской с недовольной рожей, с ближними своими лается, ко всему придирается, а ежели когда и засмеётся, то у людей от смеха его неловко на душе становится… Видимо, отравила царя слюна ядовитая чёртова кабанины, отчего дух человеческий в нём замутился, и снизошла на разум царский мрачная тень. Вот такая получилася фиготень…

Загрустила премилая царица Радимила. Попыталась она было на мужа воздействовать, и так и эдак старалася действовать: плакала, в уговоры пускалася, ссорилась с ним, да на него обижалася, но от того было проку, как об стенку, к примеру, горохом… Оборзел совершенно лихой Правила — не слушал он более свою Радимилу.

И вот однажды призвал царь к себе троих братьёв и, восседая гордо на троне, таково им рёк:

— Позвал я вас, братья, вот для чего… Намедни сам Дед Правед мне во сне явился и приказал вам троим отправляться в пекло окаянное. Должны вы у тамошнего Чёрного Царя дочку украсть, Борьяну. Тогда, мол, правда утвердится на земле… Вопросы есть?

— И мне што ль в пекло, батяня?.. — спросил недовольно Гордяй. — Я ж твой наследник как-никак…

— А ты хочешь, чтобы я сам туда отправился, а?! — взбеленился Правила на сынка. — Поедешь как миленький — я сказал!

Ниже плеч Гордяй голову повесил, да возразить папане не посмел.

— А можа без меня, царь-батюшка? — в свой черёд царя Смиряй спрашивает. — Из меня ведь воитель аховый.

На что Правила заухмылялся:

— С тобой, с тобой!.. И бородавка к телу прибавка.

И Смиря тоже враз закис и башку повесил вниз.

Да только на Явана приказ царя подействовал обратно: по груди он кулаком себя вдарил и вот что сказал в запале:

— Я готов, Правила-царь! Где наша не пропадала! Когда отправляться прикажешь?

— А вот завтра к обеду и езжайте… Чего там кота за хвост тянуть?

Ну что ж, делать нечего — пришлось братьям подчиниться, потому как поверили они Правиле, не могли не поверить. Люди ведь в серьёзных делах друг другу тогда не врали и сказанному весьма доверяли. Ну, да мы-то теперь навряд ли такое поймём — мы же ныне не по прави живём, а так… вот и попадаем часто впросак. А братья впросак не попали. Ну, к чертям их в пекло послали — ну и чё? У Явана аж на сердце сделалось горячо. Неужели, думает, это и в самом деле миссия та, о коей праведы ему рассказывали?

Стали братья кумекать да голову ломать о том, как бы им в пекло попасть, да перед тем смертию не пасть: стало быть не мёртвыми, а живьём, и не пеше, а с конём? Мозговали, гадали да думали — так ничё и не придумали. Порешили они тогда слегка поразвеяться да порезвиться, по полям да лесам прокатиться — авось, мол, в головах и прояснится…

Гордяй и говорит:

— А может, не поедем никуда? Съездим чуток подалее, девку какую-нибудь уговорим Борьянкой сказаться, да и вернёмся…

А Смиряй ему вторит:

— Да зачем нам вообще девка? Скажем, что добыли, мол, эту Борьянку, а она на белом свете — швись! — и растаяла. Кто там будет проверять…

Да только не согласился с ними Яван. Усмехнулся он и вот что заявил братьям:

— Ну, вы как знаете — а я поеду! Вот только как в пекло попасть, не ведаю…

И так едут они час, едут второй, едут третий… И вдруг видят — выходит на поле олень необыкновенный: копыта у него серебряные, сам цвету медного, а рога на голове золотые. Вышел он, значит, и давай посевы травить.

Стали братья удалые на него кричать-голосить да посвистом громко посвистывать, — а он нейдёт, знай себе набивает рот…

— Ах, так, значит, гад! — вскричал тогда Яваха запальчиво. — Ну, погоди ты у нас! Царь-батюшка вепря прогнал давеча — а мы прогоним бродягу этого странного!..

Вскинули они живо луки тугие и пустили в чудесного зверя по калёной стреле, да не попали — олень-то оттеля отпрянул. Взметнул он на спину рога свои золотые и стремглав наутёк кинулся. А братья — за ним. Мчатся они в погоню быстрее быстрого: в ушах ветер свистит, по лицам ветки стегают, сучки да шипы одёжу рвут, а догнать стервеца не могут — тот-то летит как сокол!

Яваха скорее всех скачет, ни себя, ни коня не жалеет. Оторвался он от братьев и через времечко известное догнал было оленя сказочного совсем. Положил он тогда стрелку вострую на тетиву звенящую, на ходу лук натягивает да и приготовляется беглеца ужо поражать…

А олень Золотые Рога к дубу громадному тут подбежал, да и остановился, а потом обернулся картинно и на Явана посмотрел пристально. А у того вдруг рученька могучая застоялася, сердце ретивое поунялося — не смог он в красавца-оленя выстрелить и оружие своё опустил.

Поклонился ему тогда олень до земли да человеческим голосом вдруг говорит:

— Спасибо тебе, Яван Коровий сын, что не стал ты в меня стрелять и пылкой охоте кровавую потеху не стал дозволять! Не остануся я в долгу и тебе за то помогу!

Удивился Ванюха такому чуду.

— Ну и дела! — он восклицает. — Второй раз в жизни наблюдаю, чтобы животное по-человечески разговаривало. Кто ж ты есть на самом деле, чудесный олень?

— Я-то? А вот кто — гляди!

Трижды олень великий в сторону посолонную поворотился и в ма-а-ленького старичонку неожиданно превратился.

Стоит старичок перед Яваном, а голова у него белая вся пребелая, лишь ленточкой красненькой повязанная, и борода белая тоже, и одёжа, только цветочками расшитая сплошь, а глаза у деда — ну синее сини небесной. Смотрит он на Ваню ласково, улыбается ему приветливо, потом подходит не спеша, с коня сойти приглашает, берёт за руку да на травушку усаживает.

— Я, — говорит, — Ванюша, и есть тот самый Дед Правед, о котором твоя матушка тебе сказывала да сыскать меня наказывала. Ан вот он я и нашёлся!

Улыбнулся старичок лучезарно, а потом вдруг нахмурился, головою покачал, усы на бороде разгладил и продолжал невесело, Явану в очи глядючи:

— Видишь ли, Ваня, сам Чёрный Царь, мира неправого государь, и все его подельники вновь наступление повели на белый свет. Почуяли они, гады отчаянные, что Ночь космическая наступает, а День светоносный кончается, вот и осмелели. И тебя заманить к себе захотели…

У Явана аж глаза на лоб от удивления полезли.

— А Правила сказывал, — сказал он старцу, — что это ты меня в пекло послал якобы…

— Хм, Правила… Правила договор подписал с нечистой силой, в холуи к ним подался, тёмная душа… Но пусть будет так! Считай, что это я тебя туда посылаю, чтобы чертей там погонять да Борьяну на свет вывести.

— А кто такая эта Борьяна, что её надо от чертей спасать?

— Борьяна-то?.. Чёрного Царя дочка… И Зари-Зареницы, которую этот изверг когда-то пленил. Так что она на одну половину чертовочка — а на другую наша. Ты её оттуда выведи, Яваша!

— А как мне, дедушка, путь-дорожку на тот свет сыскать? В самом деле, не помирать же?

— Зачем помирать? Не надо… А вот я тебе, Яванушка, клубочек дам! Ты пока спрячь его в карман, а как в путь тронетесь — на земельку его брось. Он вас к мосту калёному на реке Смородине приведёт — на мира границу. Короче, сам всё узришь… Ну а далее поступай как знаешь — пусть сердце тебе дорогу подскажет, ибо через него с нами сам Ра общается!

Тут Правед вытаскивает из кармана красный клубок и Явану его передаёт, и тот его берёт с почтением явным.

— А вот без оружия тебе, Ваня, никак нельзя! — заявил дед властно. — Как придёшь домой, так пойди к дубу огромному, под коим тело матушки твоей захоронено. Найдёшь в нём гвоздик невеликий. Ты тот гвоздь вытащи да кузнецу снеси — пусть он палицу из него скуёт. Вот тебе и оружие будет боевое — оно тебя не подведёт!

Яван тогда кивает, кладёт клубочек себе в карман и поднимается на ноги.

— Да, вот ещё чего… — Правед тут добавил. — На-ка, возьми перстенёк мой заветный да на мизинчик его надень. Как станет тебе в аду худо, то ты перстень на землю кинь и скажи: «Дед Правед, избавь мя от бед!» Я тогда появлюся, и чем могу тебе помогу. И помни, Яванушка: матушка тебя при рождении облизала и несокрушимость телу твоему придала, но отравить тебя — можно. Ты уж там осторожно…

И он передал Явану небольшой перстень, который Яван на мизинец себе надел, а затем в пояс поклонился Праведу.

— Благодарствую, дедушка, за слова твои вещие! — поблагодарил он старичка вежливо. — Ужо я постараюсь!..

Тут собеседник Ванин на резвые ноженьки поднялся, сидящего богатыря крепко обнял, трижды по-православному его поцеловал и напоследок сказал:

— Ну, бугай — прощай, и чего старый правед поведал — не забывай. В добрый путь, богатырь Говяда! Дюже повидать тебя я был рад!

Вокруг себя он потом поворотился, в белку златохвостую оборотился — скок-поскок на ветку проворно, да и был таков.

А Яван братьев разыскал, и поехали они назад, а про встречу с лесным дедулей он им ничего не сказал — не догнал, мол, оленя и всё… Ну а как домой они добрались, то Ванька к дубу сразу прямиком. Смотрит, а поляночка усеяна сплошь цветами, и такое стоит там благоухание, что словами не передать. А кругом ещё бабочки разноцветные летают, пчёлки да шмели жужжат, а птички голосистые трели свои выводят сладко. Ну будто бы в земной рай Ваня попал!

Поклонился он могиле матери, а потом глядит — гвоздь невеликий из ствола дуба торчит: блестящий такой, беленький, и пятнышка ржавчины на нём нету. Вытянул гвоздик Ванюха — и к кузнецу. Так, мол, и так, говорит — скуй мне палицу боевую из энтого гвоздищи да, будь ласков, поторопись, а то мне долго ждать-то нельзя — ехать вскорости надобно восвояси.

Подивился заданию странному кузнец Рагу́л и думает про себя: «Парень, видно, умишком рехнулся, это ж надо — палицу ему сковать с гвоздя малого!» Но сказать ничего не сказал и головою лишь кивнул оторопело: согласен мол, Ваня, сделаю…

Только Яваха ушёл, как Рагул на гвоздик, усмехнувшись, плюнул да в пыль его бросил, а сам взял железа лучшего пуда с два да и сработал с него прекрасную палицу. Не впервой, чай, оружие он ковал — толк в этом деле кузнец знавал.

Наутро приходит Ваня, палицу хватает и ну её туда да сюда повёртывать да над собою помахивать… На взгляд профана и впрямь штуковина получилась славная. А Ваня взял да и засунул её себе под мышку, а потом как пластилиновую вокруг левой руки и обернул её в этакий змеевик.

Ох, он и рассердился! Железяку негодную с руки затем стянул, прочь её отшвырнул да и орёт ковалю:

— Врёшь ты, Рагул! Не то! Не из моего металла ты палицу сковал — барахло это, ага!

А затем поуспокоился немного и заявляет непреклонным тоном:

— Короче так, Рагуляка! Ежели ты к завтрему, закопченная харя, не скуёшь из гвоздика, тебе данного, доброй палицы, то я и тебя, плут, поколочу знатно, и всю твою кузню развалю на фиг! Так-то вот!

И ушёл.

Перепугался кузнец премного, видит — парень точно с ума-то свёрнутый! — где ж это было видано, чтобы из гвоздика еле видного палицу себе заказывали ковать! Да уж коровий сын этот Ванька — шут его знает, чего от него ждать!.. Кликнул он голосом заполошенным своих сыновей и приказал им немедленно всю пылищу у кузни просеять, а гвоздюгу проклятущего найти. И сам первый искать его кинулся.

Вот искали они, искали, чуть надежду уже не потеряли, да наконец-то нашли. Обрадовался Рагул очень, бросил гвоздик тут же в огонь и наказал сыновьям мехи раздувать живо. И тут он видит — ёж твою образину! — принялся гвоздь в пламени расти и вскорости в большую-пребольшую гвоздину он превратился. Как раз для заказанной палицы в нём металлу и оказалось. Раскалился в огне металл, — ярче солнца, кажись, засиял, — а глядеть на него не больно!

Почал его кузнец ковать довольно и такую вскоре палицу сковал прикольную, каких дотоле отродясь не выковывал. Чуть ли не с него была она длиною (а росточка Рагулишка был не дюже большого), с одной стороны ручка была удобная с шишаком, а с другой — кончик не дюже острый. Вроде посоха железного с виду палица оказалася, и на грозное орудие брани она вовсе даже не смахивала. А как была она готова, то ни сам коваль, ни вся его семья бригадно и пошевелить её не смогли, не то что поднять. И так, и этак они пробовали — ни в какую не поддавалася! Вот уж воистину чудеса!

Поутру Яваха за заказом заявляется и первым делом палицу — хвать! Да и принялся вертеть ею да играть и вроде бы как с супостатами воображаемыми сражаться. А потом ка-а-к брякнет палицей об колено, да только от боли аж взревел он: палке-то сей никакого ущерба, а на колене зато синячище выперся здоровенный.

Ну, Ванюха тогда и вокруг руки её завернуть попытался и вокруг шеи — да где там! — та и не гнулась даже ничуточки, не то чтобы в дугу сгибаться.

— Вот теперь та что надо у тебя получилась палица! — восхищённо Яван восклицает. — Спасибо тебе, Рагулище, удружил!

Щедро он мастеру за работу заплатил и прямиком на царский двор стопы свои направил. А там уже и сборы заканчиваются. Народ окрестный кучно собрался: царское их величество хмурый стоит на личность, царица-матушка горько плачет, а кухарка Одарка воплем вопит да курицей кудахчет… Сынишек своих они провожают да последним родительским вниманием кровинушек окружают. Гордяй со Смиряем у родителей благословения напутственного испрашивают да выслушивают его краем уха, а Ванюхе-то не у кого его спросить, да только завет матушкин он и так в сердце своём не уставал носить.

Попрощались брательники со всеми, на коней богатырских затем уселися и поехали, куда глаза их глядели. Клубочек Праведов Яваха из кармана вынул, на землю его кинул, и покатился клубочек волшебный по известному ему лишь пути. А за ним и братья в неизведанные края пустилися.

Глава 3. Битва у Смородины, в защиту милой Родины

Долго ли, коротко ли ехал Яван с братами, — быстро, известно, лишь сказки сказываются, а не делаются дела, — а только заехала их троица, прям сказать, чёрт те куда. По пути немало царств-государств, да и просто ничьих пространств без роздыху путного они прошпарили, потому как клубочек энтот дюже непоседливым оказался: всё ходу он наддавал и поесть да поспать им не давал.

Наконец гонка такая азартная Явану надоела изрядно. «Да где ж это видано, — он воскликнул, — чтобы вполне живые да в придачу молодые парни, словно ошпаренные, на тот свет устремлялися и безмозглому клубку подчинялися!» И стал он, когда появлялась в том надобность, клубочек лавливать да в карман его саживать, дабы без помех привалы можно было совершать, купания устраивать да с тамошними обывателями разговоры разговаривать. Так, не дюже торопясь, все почитай обжитые места они и миновали.

И приехали братья наконец в такущую дикущую тмутаракань, что ни вздумать, ни взгадать, а только языком рассказать. Ни дорог, в общем, ни пути — трудно ехать да идти. Но надо! Глядят окрест братья, а по сторонам горы высоченные взгромождаются, невиданные животные средь чащоб шарятся, чудные птицы в небесах парят, да огненные глаза из дебрей горят… А вдобавок к этому странный зеленоватый туман вдруг на землю пал. Тут любой бы заплутал, только Праведов клубочек и в темноте светится: по камням подпрыгивает, ухабы да рытвины перепрыгивает, за собою ватагу зовёт — такой-то не подведёт!

Ехали они так, ехали, не одну пропасть объехали, да уж хотели было остановиться, но вдруг туман стал расходиться, а потом зарево огненное впереди показалось, и жаром на них пахнуло — словно бы из самого ада дохнуло. Проехали они ещё чуток, вперёд глянули — мать честная! — по равнине огненная течёт река, и раскалённые её волны в берег каменный так и плещут да зловещими бликами окрест блещут. А через реку мост навроде как железный перекинут на ту сторону, да вот только проехать по нему невозможно — зажариться можно. От пламени речного он аж добела раскалился. И как в таком случае им поступить?

А клубочек вдруг заторопился, с удвоенной прытью к мосту устремился, подкатывается к нему резво — прыг-скок на раскалённую поверхность, да с глаз долой и исчез. Видать, сгорел, волшебный пострел.

— Ну чё, вроде приехали… — Яваха себе маклыгу чешет. — Провожатого более у нас нету.

Братья на то головами лишь закивали, а о впечатлениях своих промолчали.

— Эка же ты уродина, река Смородина! — воскликнул Яваха в досаде, на пламень глядя.

Да-а-а. Не стали братья ехать далее — чего-то не схотели. Да и кони под ними всхрапели и пенными губами удила закусили, таким манером осадить всадников попросили. Поозиралися путешественники по окрестностям, глядь — домик невеликий стоит недалече. С виду дом вроде как дом: стены у него из камней сложены, крутая крыша черепицей покрыта, а дверь — вовнутрь открыта. Подъехали они к домику, с коней сходят, внутрь заходят, опять глядь — никого не видать. Вышли из, хозяев позвали, посвистом посвистали, а ни гу-гу, будто кинули дом обитатели на пользу врагу. Что ж, порешили брательники на постой тут остановиться, передохнуть слегка, а уж после того гомониться да чё далее делать, решать. И то верно: путь-то нелёгким доселе был — коням ноги он поубил.

— Авось пламя и поуляжется, — говорит братанам Яван. — Тогда, может статься, по мосту и удастся нам пробраться… Только вот чего: надо нам сторожа возле него поставить, а то неровён час — вдруг да с той стороны на нашу сторонку неприятель поедет да на спящих на нас и наедет! Не к лицу богатырям себя подставлять, так что часового по очереди будем выставлять.

Гордяй тут сторожить мост и взялся. Первым, говорит, отстою и потом спать завалюсь. Прихватил он меч вострый и отправился, зевая, на часах стоять, а Яван со Смиряем в хатке на ночлег остались.

Стал царевич от моста подале на горке, постоял-постоял и вдруг наблюдает, что пламя и впрямь затихает. Ага! Затихает-затихает, а тут и совсем затихло. Потекла в реке водица на вид обыкновенная, только тёмная в ночной мгле. И мост потемнел, остывать быстро стал. А тут и месяц полный из-за тучи показался. «Как мост остынет совсем, то братьёв разбужу, да и поедем!» — думает Гордяй радостно.

Присел он покамест на камешек переждать, а тут вдруг ворона невдалеке как каркнет. Оборотился туда Гордяй, смотрит удивлённо — старушка перед ним стоит сгорбленная. Сама старая-престарая, волосы у неё седые, глазки маленькие, колючие, а нос-то огромный да загнутый вниз крючком. Гордяя от страха аж передёрнуло.

— Чур меня, чур! — от старухи он отшатнулся. — Изыди, страшилина, с глаз моих! Уйди!

— Здравствуй, сокол ясный, Гордяй-царевич! — говорит ему ведьма весьма приветливо. — Небось притомился в дороге, молодец удалой?

Гордяй на это сглотнул, но ни слова выдавить из себя был не в силах.

— Ну да ничего, это дело поправимое. — ведьма ему говорит. — Не желаешь ли, красавец, силушку восстановить — моей чудо-бурды испробовать-испить?

— Это что ещё за диво такое? — царевича удивление тут взяло. — У нас дома квас да отвар потребляют, а никакой бурды отродясь не пивали — и слыхом о ней не слыхивали, и в глаза не видали!

— Эх-хе-хе, темнота! А ещё царевичем называется! — карга старая над Гордяем издевается. — На-ка вон, выпей! Отведаешь, не пожалеешь, враз поумнеешь: так заберёт, что не отпустит, горе-нужду в твою голову не пустит!

И протягивает ему бутыль немалую.

Тот её взял, вытащил затычку зубами да и хлебанул с горла́ бурды этой самой. И — у-у-у! — понравилась она сразу ему, вот он всю бутыль с устатку и вылакал. А как опорожнил посудину до дна, так в головушке у него зашумело, на душе зазверело, дурным голосом он заревел и позабыл обо всём на свете: напился, зараза, пьян, завалился, подлец, в бурьян, да и заснул себе точно мертвяк — только храп на всю округу раскатился.

А Явану отчего-то не спится. Смиряй, тот сразу заснул, а Ванюха и так и эдак с боку на бок поворачивается — ну ни в какую! Порешил он тогда встать, прогуляться малость по окрестностям да к реке сходить посмотреть, а то чегой-то вдруг стало тихо — не случилося б какого лиха. Взял палицу — и вон. Наружу выходит, глядь — а река-то погасла, можно вроде ехать…

Только Гордяй-то где? Поискал его везде Ваня и нашёл-таки, а тот, паразит, спит, и дрянью от него разит. Попробовал его Ванька разбудить, да куда там — легче, наверное, чурбан деревянный оживить было бы, чем истукана этого ужратого в чувство привести.

Плюнул Яваха в сердцах, смотрит — а мост-то остыл уже вовсе, путь на тот берег готовый. И вдруг слышит он — не то грохот, не то гром — с той сторонушки лязг какой-то странный раздаётся, и топот тяжёлый приближается, да пылища в придачу вздымается. Что там, смекает, за ерунда грядёт такая?.. И видит тут Ваня — подъезжает к мосту через реку страшный человек: едет на огромном чёрном коне чудо-великан! Детина был он рослый, сажени в полторы высотою, весь сплошь в броню сверкающую закованный, а рядом с его конём пёс, тоже чёрный, трусцою бежал, да чёрный же коршун над главою круги наматывал.

Ступил конь огромный на мост да и споткнулся, так что всадник в седле покачнулся. Коршун же хищный над ним встрепенулся, а пёс косматый чуть с ума не сошёл — лаем грозным весь изошёл.

— Ты чего, фарш колбасный, спотыкаешься? — взгремел великан, коня плетью охаживая. — Может, противничка мне учуял, волчья ты сыть? Так где ж ему здесь быть! Один лишь Явашка Коровяшка мог бы со мной потягаться, да не место ему тут шляться! Пускай ещё подрастёт да молочка пососёт, а то озлюсь, наеду и дале поеду!

Яваха таких речей не стерпел. Палицу живо он — хвать, к реке — шасть, на мост вылазит да дорожку прямоезжую чуде-юде и перегораживает.

— А ну-ка стой, стервец! — вскричал он голосом молодецким. — На эту сторону́ переезду нету! Ты почто через мост прёшь, чёрт-те что врёшь да ещё разрешения не спрашиваешь?!

Осадил великанище коня, поглядел на Явана презрительно и рассмеялся язвительно. И от смеха его противного по округе прямо гул раскатился. Пригляделся к нему Ваня — ну, думает, ты и безобразный! Голова у громадины была как бочка, носяра как кочка, во лбище единственный глазище лютым пламенем аж шкворчит, да в придачу над ним рожище торчмя торчит. Пасть, гад, раззявил — вуй! — зубья, что частокол, щерятся! И как с таким будешь силушкой меряться?..

— Да как ты смеешь, козявка двуногая, — заорал циклопище прегромко, — мне, Грубово́ру, сыну Чёрного Царя, дорогу тут ещё загораживать?! Я сейчас тебя как червяка раздавлю, да псине своей и скормлю!

— Хэ! Давилка у тебя ещё не отросла, чучело пучеглазое! — взъярился Ваня, хуления услыхавши. — Сделавши дело хвались, а не сделавши крепись, да отсюдова катись! Понял, не?

Оторопело чудище-юдище от такой наглости, лобище нахмурило, глазищем заморгало — слова молвить не может даже.

А Яваха ему далее на психику жмёт да дорогу кажет:

— Оглох что ли, лупоглазый? Тебе говорю!.. Вороти давай конягу да давай отсюда тягу, а то как двину — враз копыта откинешь! Ну-у! Улепётывай!!!

И за палицу решительно берётся. По всему было видать, что не терпелось ему в драку встрять.

— А ты кто ещё такой, чтобы меня стращать, да через мост не пущать? — насилу великан оклемался и оком недовольным на Явана уставился. — Ты, видно, неуч дикий и того не ведаешь, что я воин великий, и что мне досель людишки дерзить не решалися, а уважали меня и боялися. А ну-ка, изволь отвечать, как тебя звать-то да величать!

Что ж, Явану назваться не тяжко.

— А я, — он отвечает, — и есть тот самый Явашка Коровяшка, на которого ты, чёрт рогатый, наехать-то хотел. Чё, ещё не расхотел?

После слов сих Явановых чёрный пёс хвост поджал, заскулил и прочь убежал, а чёрный коршун вскрикнул, в небо взвился и с глаз долой скрылся.

Видит вояка-чертяка — дело серьёзное — перспектива для него открылася грозная. Почесал он себе задумчиво ряху да и пытает посля́ Яваху:

— Ну что, Яван Коровий сын — биться с тобою будем, али, может, замиримся?

А Ваня ему:

— Не для того я здесь оказался, чтобы с вами, с чертями, мировую заключать. Знаться да лобызаться нам не ко времени — биться-сражаться будем до смерти!

Заёрзал циклоп в седле — вроде как неудобно ему стало сидеть. А потом и говорит, чуть ли даже не вежливо:

— Ага, понятно… Слушай, Яван: а ты на нашу сторону переходи давай! Ты, я гляжу, наш парень: и силён, и как чёрт нахален. А за твою сознательность мы тебе и тут дадим власть, и в посмертии не оставим: как ровня в аду с нами жить будешь и великие блага добудешь! Власть, Яван, власть — вот где истая сласть! Ну!..

Тут Яваха на мостовую с чувством сплюнул да твёрдым голосом властолюбцу сему и отвечает:

— Слышь ты, гад — звать меня Яван Говяда, и мне власти вашей поганой не надо!

— Тю! — развеселился громила злой радостью. — Да ты, я гляжу, паря — дурак! Ха-ха-ха-ха!

— А это мы щас и проверим, кто из нас бо́льший дурак! — в ответки Ванята ему восклицает и палицу не спеша подымает. — Пущай Бог нас в том рассудит!..

Взревел циклопище голосом грубым, посвистом разбойничьим засвистал, булаву огромную поднял, да на Явана и напал, словно ураган. А Яваха-то, не будь в самом деле дурачиною, в сторонку возьми и отскочи, а затем ка-а-к блызнет коню вражины по бочине! Греманулся коняга громадный об землю и на месте околел, а великан рогатый через голову с коня сверзился да вперёд кувырком полетел.

Однако для своего размера и веса оказался он весьма шустр да резв. Вмиг на ноги он подхватился да врукопашную с Яваном схватился.

Ох и потеха тут молодецкая началася! Палица-то Яванова с булавою великановой со страшной силой сшибаются, искры от их соударения целыми снопами разлетаются, а лица супротивничков гримасами напряжения искажаются. Ужасные шум да гром по округе далеко раздаются, но оба врага с каждой минутой ещё лютее сражаются. Ни в чём друг другу не поддаются — насмерть бьются!

Долго они там мутузились, ногами даже рытвины на поле вспахали, а всё один другого не одолевали. Уже ночка кончалася, ясный месяц за тучку зашёл, словно интереса в этом бою для себя не нашел, а у них ничья да ничья…

Наконец изловчился ловкий Ваня, по булаве врага что есть моченьки вдарил, а она тресь — и переломилась. Яван тогда палицей крутанул да башчищу потную с плечищ циклоповых и рубанул. Грохнулся убиённый чёрт оземь, и дух с него вон! Да такой-то тяжёлый и вонючий энтот духан оказался, что у Ванюхи от его вдыхания слёзы горючие полилися, да чуть ли корчи не началися… Подул тут из-за реки ветерок, и эту вонищу на белый свет отнесло. «Дело худое, — подумал витязь. — Как бы люди Земли духом этого паразита не заразилися!»

Ну да делать-то нечего — что срублено, то сроблено, как есть, так и есть, по нахалу и честь. Вытер Яваха пот горячий с чела, по сторонам огляделся и видит, что негодяй Гордяй по-прежнему в стороне дрыхнет; ничё ему не помешало: ни шум, ни лязг, ни гром… Это надо ж быть таким чурбаном!

Стал его Ваня тормошить и насилу-то добудился. Опамятовался чуток брательничек, буркалы продрал, место битвы увидал — оправдываться начал: это на меня, мол, морок волшебный нашёл, а то бы я тебе, Ванюша, на подмогу непременно пришёл…

Ну, Яван ему о случившемся в двух словах поведал, всё как есть изложил и выговор за головотяпство влепил. Хорошо, что хоть не побил… А уж утро зарделось. Начала Смородина сызнова пламенеть, и от жару несусветного раскалился опять мост железный. Ни проехать тебе, ни пройти — и другого нету пути.

Вертаются братовья в хатку, глядят, а там Смиряй от страха забился под лавку, ни жив ни мёртв лежит да словно заяц дрожит. Яваха ему отрубленную чертячью башку кажет; чего, мол, тот на это скажет, а Смиряйка врёт:

— Занемог я, Ванюша, ох и занемог! Это, наверное, морок на меня нашёл, обуял меня, стиснул, а то бы я на выручку тебе пришёл, пособил бы тебе, вызволил…

— М-да, вояки, — усмехается на это Яваха. — Могучи лишь бить баклуши. С вами навоюешь…

Позавтракали они харчами припасёнными, поспали чуток, потом опять поели, затем на реку огненну поглядели, разных песен попели — а тут и вечер.

— Ну, теперь иди ты что ли… — Яван Смиряю велит. — Мосток посторожи, а как пламя поутихнет, нас кликни. Да не тяни волыну, тетёха, а то всем будет плохо!

Вздохнул Смиряй тяжко, мечом опоясался и в дозор поплёлся, а Яваха с Гордяхой парой слов перемолвились да на полу спать завалились. Гордяй-то сразу отрубился и захрапел, а Явану отчего-то не спится, всяка мура ему мнится. Вот помаялся он, в забытьи пометался да вдруг на ножки резвые как подскочит — и к мосту идти хочет…

Смиря же, как на место заявился, так на камешке поодаль моста угнездился и пить захотел, поскольку от жары, а больше от страху, ажник он упрел. Посидел толстяк там истукан истуканом, глядь — а пламя на реке стало стихать.

И тут невдалеке ворона вдруг как каркнет! Смиряха даже подскочил от неожиданности. Обернулся он стремительно, смотрит, а возле него старушонка горбоносая стоит.

— А-а-а! — заорал Смиряй, на задницу падая. А ведьма ему улыбается.

— Здравствуй, — говорит, — Смиряй, кухаркин сын!

— З-д-д-равствуй, б-бабушка!

— Жарковато тута, не правда ли? А зато я тебе гостинца притаранила. Не желаешь ли отведать бурды моей славной?

— А это что ещё за штуковина? — любопытство Смиряя взяло. — Кажись, я такого питья отродясь не пивал…

— Ну а ты попробуй, не пожалеешь, — старуха ему лапшу на уши навешивает. — Цари с князьями, да бояре с друзьями чудо-бурду пьют да весело живут. И ты, Смиряй, с ними сравняешься, коли к бутылочке сей припиявишься!

И протягивает ему пребольшую в руке бутыль.

Смиряха как хлебанул с горла́ бурды сей отравленной, так мгновенно, дурак-невежа, и ожадовел, после чего в бутылищу ущерепился и выхлебал её до самого дна, прям не оторвать, ёж его в дребадане рать! В один момент он захмелел, об землю рылом шмяк да и захрапел, что твой хряк.

Как раз в это времечко и Яваха туда подгребает. Смотрит — дозорный его мертвецким сном спит, почивает, и ничто его более не колупает. Попытался Яван его разбудить, только легче колоду придорожную было бы оживить. Да уж, нету пуще, видно, изъяну, коли дозорный лежит в стельку пьяный!

А тут с той стороны неожиданно шум да гром ужасные раздалися, и клубищи пылищи вдалеке поднялися. Смотрит Яван и видит: на сером конище огромный змеище к мосту мчится, а рядом с ним страшенная серая псина семенит, да над головою серая ворона кружит.

Подъехало чудище к мосту и только на него ступило, а конь-то его возьми и споткнись. Да и собачища воем вдруг завыла, а ворона встрепенулася и закаркала, будто её кто давит.

Остановился змей, обернулся, туда да сюда посмотрел, озлел да и зашипел:

— Это ты почему, колбасный фарш, спотыкаешься? Нешто чуешь запрет? Так противников у меня нет. Может, только Явашка Коровяшка потягаться со мною мог бы, да его-то сюда не просят — невесть где его ангелы носят…

Тут Яваха с горочки — шасть! — и захлопнул змеищу пасть.

— Приехали! — орёт он властно. — Далее ходу нету!.. Ишь повадилась всякая нечисть на наш свет хаживать да людей не уваживать. Ты кто такой есть, чтобы через мост переть? А ну отвечай — не немой ведь чай!

Опешил змей вначале от Явановой отчаянной наглости, надулся весь, зашипел. А потом вдруг как захохочет!

Пригляделся к нему Ванюха — ну, думает, и урод! Голов-то у змея, словно опят на пне: двенадцать где-то, не менее. Одна другой, значит, больше и жутче, и никакая прочих не лучше. Да в придачу ещё какие-то несуразные, а морды на каждой разные и красками цветастыми обмазанные. И опять же — что ни харя, то своё у неё выражение: эта вот зла, а та, как у козла, третья благостная, четвёртая сладостная, тута хитрющая, а тама смеющая… А лап-то у змея числом шесть, и в каждой лапище то кинжалище зажат, то булавище, то склянка с ядом, то в чёрном переплёте книга, ну а на последней лапе — из пальцев свёрнута фига. И хвостов у чудовища аж целых три было, да на конце каждого хвостищи — острое жало торчит.

Оглядел пресмыкающего Ваня, и на хохот его — ноль внимания. Помалкивает… А змей тем временем смеяться перестал, посмотрел жадно на богатыря двадцатью четырьмя жёлтыми глазами и, очевидно главная его морда, толстая такая да самодовольная, превесьма напыщенно к Явану обратилася:

— О, доблестный витязь! Мы, мудрый Хитровол, прямо сказать, поражены храбростью, с каковой вы нам, сыну Чёрного Царя, перечите и всяки грубости нам речете. Видимо, обладаете вы истою силою, чтобы этак хаметь, а не то придётся вам пожалеть… Не соизволите ли вы своё имя-прозвище нам назвать, а?

— Хм! Яван я, Говяда, не боящийся змеиного яда!

После этих слов Ваниных змеев пёс заскулил и наутёк пустился, а ворона закаркала гадко — и тоже оттуда пропала. У змея же на мгновение аж глаза от страха остекленели.

Однако он быстро опамятовался и с такими словами к Явану обратился:

— Ба-а! Какая удача! Давно я вынашивал планы познакомиться с сыном Небесной Коровы! Рад! Рад очень!.. Нам, дорогой Яван, теперь непременно нужно подружиться!

Смешно Ване стало.

— За предложение благодарствую, — змею он скаазл, — да только грязью играть — руки марать. Так что, ваше змеиное преосвященство, извините и назад валите! Ага — вон туда!

И он указал змею направление за реку.

— Напрасно вы так, Яван Говяда, напрасно, — скривился змеина главной орясиной, — я ж как лучше хочу, ага! А высшая благодать — это власть. Вла-а-сть!!! Заживём мы с тобою всласть — и богу угодим, и себя не обидим. Благо же, Яван, три вещи дарят: ум, сила и злато!

— Слышь ты, властолюбец поганый, и запомни-ка навсегда: звать меня Яван Говяда — и мне злата не надо!

— Ну, злато, не злато — но образы божьи ведь людям надобны. Маливаться-то без них как?!

— А у нас они уже имеются — и делать ничё не надь!

— Ах, вот оно что! И каковы они, позвольте спросить?

— А вот какие: солнце… месяц… вода… огонь… земля… и воздух. Неплохие образы, а? Сама природа!

— Экий же вы болван, Говяда Яван! — воскликнул змей в досаде.

Но он тут же лицемерно улыбнулся во весь рот. Зато другие головы смотрели на Ваню весьма сурово.

— Ой, извините — сорвалось! Погорячился!.. Но, при всём к вам уважении, Яван — вы дурак. Недоумок, ага!

Яваха же весело рассмеялся.

— Верно, — он сказал, — я дурак и есть. А ты зато шибко умный… Только ум без разума — беда. Али не слыхал?

— Вы плохой раб божий, Яван — вольнодумец!

— Э-э, не могут дети Ра быть его рабами! Фигня это! Мы так и зовёмся — Ра сыны, а страна наша — Расияньем прозывается. Мы издревле православные — на том стоим, стояли и будем стоять!

— Чуш-ш-шь…

— А ежели мы лиху не даёмся, поём да смеёмся, то мы Ра душой отдаёмся — радуемся, значит. Вот это и есть наша ему жертва, когда мы добро чаем, а от зла отбываем. А славословие Богу мы такое любим орать…

— Это, интересно, какое?

— А вот какое: Ура! Ур-ра! Ур-р-а-а-а-а!!!

— Да ты опасен, друг мой, оч-чень опасен! — прошипела еле слышно самая малая гадова голова.

И вдруг — сверк! — словно молнии, выбросил змей сразу две свои длинные лапы с зажатыми в них кинжалами, да вдобавок ещё маханул хвостовыми жалами! Чиркнули лезвия острые и жала смертоносные по белому Яванову телу, но никакого вреда, противу змеева ожидания, ему не сделали — спасибо броне небесной, материнскому дару! — неуязвим Яван оказался для подлого удару.

— Ах такая у тебя, значит, вера! — взъярился Ваня явно да, подскочивши, змеюке коварному по тулову — хрясь!.. И коню рикошетом досталося. Хитровол с коня-то долой, да об землю — бряк! Здорово эдак упал, а коняга его на месте пал.

Но хитёр оказался змей — тот ещё оказался прохиндей. Не успел Ваня в другой раз своё оружие поднять, как этот гад по макухе ему толстенной книгой — шарах!.. Побери его прах! У Ваньки аж зубы лязгнули, да искры из глаз сыпанули. Оголоушило его чертячьим писанием да так, что наш герой дар ориентации слегонца потерял. Зато змеище даром времени не терял. Главная его голова щёки шаром надула и пустила на врага своего огненную струю. Ежели б опять не броня небесная, то сгорел бы Яван непременно, а так только рубаха на нём погорела, и всё.

Да Ваня-то скоро опомнился, не растерялся, освирепел он и не сказать чтобы тихо палицей помахивать принялся. Змеина такого явно не ожидал, а Яваха тут изловчился удачно, и поплатился Хитровол ближайшей своей головой: покатилась она с тулова долой.

И пошла тут для Вани потеха — для вражины его не утеха! Змей-то, словно угорь на сковородке, вертится, шипит, орёт, обезоруженными лапами Явана дерёт, вооружёнными его яро шугает да в придачу хвостовыми стилетами богатыря стегает… Только не на того, ящер, напал — ни разу Ванька не упал да под удар более не подставился. Бегает он вокруг гада, ловко пред ним скачет, — смеётся, а не плачет: через себя оборачивается, туда-сюда поворачивается, змеевой подлости не прощает да палицей его угощает…

Много ли времени минуло али мало, только осталась у чёрта на плечах одна-единственная голова — главная. Захрипел ею гад, запыхал, запросил чуток передыху.

Только Яваха не соглашается:

— Да где ж здесь было умаяться! — он сказал — Я ведь почти не устал, а ты чего середь боя встал? Давай-ка окончим дело — тогда и отдыхать будем смело!

Тут змеюка совсем в отчаянье пришёл и чёрным дымом весь изошёл. Под сей дымной завесой успел он назад повернуть, хотел было с места сражения драпануть, да только трюк сей у него не удался — Ванька-то на уловку не поддался. Змея удиравшего он тут же догнал и вконец его доконал: последнюю башку ему срубил.

Вот и второго чертяку вслед за первым Яван погубил!

И вышел из гада убитого дух — такой тяжёлый да приторный, что у Ванюхи аж дыхание в груди перехватило да по голове точно обухом хватило. Покачнулся он, ослаб, зашатался и так бы, наверное, там и остался — на землю бы пал да смертью пропал. А тут ветер с адской стороны потянул, и это Явана спасло: смертоносный дух на белый свет отнесло.

«Худо дело! — подумал Ваня, отрезвившись. — Как бы этим духом лживым честной народ на родине не заразился!» Ну да делать-то уже нечего — назад ведь змеев дух не вернёшь и башчищи к плечам ему не пришьёшь. А и не надо — правильно сделал Говяда!

Оглядел себя Ванюха, ощупал, и к Смиряю направился походочкой упругой.

А тот в травке невдалеке валялся. Его счастье, что не наступил на него гадище в пылу схватки — раздавил бы, к чертям собачьим, как куропатку. Принялся его Ваня будить да за холку тормошишь, и насилу-то разбудил. А этот байбак глаза продрал, поле битвы увидал и чуть было опять в обморок не брякнулся. Да вдобавок и от Ваньки шарахнулся, в опалённом вояке брата не признавши.

Яваха змееву голову прихватил, и они в домик вместе пошли. Приходят, стучат — закрыто. А это, оказывается, Гордяй изнутри затворился, а сам под лавку забился и как осиновый лист дрожит. Решил Яван над ним подшутить, плечом на дверь надавил, засов сломал, дверь приоткрыл и голову змеиную в проём суёт, а оттуда Гордяй перепуганный прям благим матом орёт. Дюже, сердешный, он перепужался, даже обкакался, — подумал, грешный, что настал его последний час. Думал он, это змей Явана съел, его самого нашёл и за его душою пришёл.

— Ну, вот чё, вояки, — сурово сказал спутникам своим Яваха, — помощнички из вас, я гляжу, аховые. Даром что с виду здоровы́, а на вас понадейся, не снесёшь и головы. Н-да-а… Я вечор сам мост сторожить иду. А вы не спите! В полной готовности тут сидите! Чую я, битва у меня будет страшная… Как услышите свист, так тут же на помощь мне поспешайте — да не шибко-то мешкайте! Не успеете — мне мат, а вы врага тем более не одолеете. Факт!

Ладно. Сказал Яван и спать завалился, потому как уже утро настало, и Смородина вновь пламенною стала.

Проснулся он не сразу. Чует, в теле ломота какая-то, усталость… Ещё бы, две ночи кряду с чертями биться — не мудрено тут и умориться. Ну а чё ты будешь делать — тело оно и есть тело: роздыху ему бы дать, да где ж время взять?

Перекусили братья припасами остатними, на огненну реку поглазели, песен опять попели, а тут и вечер подходит, очередь Явана идти выходит.

— Дай рубаху что ли… — приказывает он Гордяю. — А то как-то неуважительно голяком встречать дорогих ворогов.

Гордяй снял рубаху с себя нехотя и протянул Явану; тот напялил её кое-как, повёл плечами, и раздался треск — рубаха разошлась по швам на могучем Явановом теле.

Яван улыбнулся, взглянул весело на Гордяя, а у того на лице недовольное выражение сквасилось.

— И шелом тоже давай!

Гордяй потопал в дом и вынес оттуда шлём. Яван надел его на голову и удалился.

— Мог бы и так идти… — пробурчал Гордяха себе под нос. — А то мёрзни тут…

— А ты к речке сходи, погрейся, — Смиряйка ему советует.

— Да пошёл ты!.. — замахнулся на него Гордяй. — Глаза бы мои эту Смородину не видали!

— Ну, тогда спать давай завалимся!

— Вот это другое дело… Идём, братень!

И они вошли в домик и захлопнули за собой дверь.

А Яван, как к мосту притопал, так поднялся сразу на горку, чтобы улучшить обзор, и присел на камень. И сидит себе, отдыхает… Через часик-другой глядит — речка уже остывать стала, пламенем полыхать перестала.

Тут вдруг невдалеке ворона каркнула. Яван туда посмотрел — что за хрень! — никого вроде нету. Назад поворотился, с удивлением глядит, а откуда ни возьмись, — прям из воздуха, кажись, — старушка странная пред его очами и появись.

— Здраствуй, Яван-богатырь, Коровий сын! — прошамкала скрипуче она.

— Здорово живёшь, старая кочерыжка! Кого здесь пасёшь? Часом не меня ли?

— Может тебя, может не тебя, а может так само тута гуляю…

— А-а! Ну и гуляй себе мимо. Ты мне тут без надобности…

Яван тут с хрустом потянулся и принялся разминать себе правую руку.

А старуха ему:

— Чай устал небось биться да драться? Хе-хе!.. Ну, да я тебе помогу, силы твои подкрепить смогу. Накося, болезный, испей чудо-бурды моей славной, чтоб усталость-то поунять. Дюже она полезно для людей. Ей-ей — пей, не робей!

И бутыль ему большую протягивает, а сама пристально так в глаза его заглядывает. Посмотрел и Яванушка в старухины очи, а они почему-то темнее ночи — чёрная в них пустота в жутком мраке одна разлита. Не по себе вдруг Явану стало, аж поёжился он и плечами зябко передёрнул.

— Не-а, — отвечает он старухе, усмехнувшись. — За предложение, конечно, благодарствую, да я ведь, бабуля, Яван Говяда, и мне бурды-то не надо. Мне бы выпить молока, чтоб усилилась рука!

Никаких чувств лицо старухино, кажись, не выражало, а всё ж таки тень едва заметного недовольства по нему пробежала.

Тут позади Явана ворона опять как каркнет. Посмотрел он туда скоро — а и нету там никого! А когда назад поворотился, старушенции уже и след простыл. Пропала, старая, как не бывала.

«Да-а, чудные здесь творятся дела…» — подумал про всё это Яван, а потом головою покачал, чего-то под нос себе пробурчал и далее сторожить почал.

А старуха в то самое времечко — скр-и-ип! — в домик-то и заходит. Как узрели её эти до́лбни, — струхнули очень: рожи у них от неожиданности повытянулись, глаза повыпучились, а челюсти поотвисли. Сперва-то и слова вымолвить они не могли, а потом очухались малость да как замашут на гостью незваную руками: ничего-де нам от тебя не надо, и питьё это твоё — ну его к ляду! Дай ты лишь душам нашим покою, а то бо́шки аж раскалываются с перепою!

Ага, счас! Ведьма старая никакого внимания на братьёво бурчание обращать не собирается, а лишь усмехается да поближе к ним подбирается.

Подошла и захихикала эдак ехидно, коварная ехидна.

— А я вам, голуби вы мои, — говорит она им, — ничего пить-то и не предлагаю. Зато у меня в сумке для вашего самочувствия одолень-трава имеется благая. Вы её возьмите, подожгите да дымочком ейным окуритеся — круче вас не найти будет витязей! Боль в головушках ваших в один миг пройдёт, и така на души благодать снизойдёт, что ни вздумать, ни взгадать, ни в словах не передать!

И подсовывает стражам поражённым пучище травы сушёной.

А братовья от страху назад аж подались, траву ведьмачью разжигать не желая. Тогда старая сама её подожгла, пыхнув изо рта струёй огненной, и враз розовый дым всю избушку наполнил. Братья дымок ядовитый понюхали — у-у-у! — не соврала старуха: вещица-то забориста. А сами сопят, дым пахучий в себя тянут — благодать ощутить чают. Да только, оказывается, разум в душах отчаянных с каждым вдохом лишь помрачают… Не дюже много времени протекло, как буркалы у оболтусов закатилися, и оба они со стеклянными взорами на пол повалилися. Вчистую, куряки, повырубились!

А река эта, Смородина, потухла уже той порою. Да и мост остыл — путь вроде как стал свободен с пекла, значит, на родину. Само собою и наоборот — освободился как бы проход. Привстал Ваня со своего камня, вгляделся в мрачную даль, прислушался… Да нет, вроде всё тихо. Может, думает, и не так всё лихо…

И вдруг, откуда-то издаля́, навроде как конский топот послышался. Точно, топ — всё ближе эдак и ближе… И минутки не минуло даже, как с той сторонушки земля задрожала, облако пыльное на глаза Ванины набежало, и весь почитай обзор пылища густая ему застлала.

«Ох и страшное, наверное, чудище-юдище сюда приближается!» — Яван про себя смекает и от волнения с ноги на ногу переминается.

Тут пыль маленечко порассеялась, и видит Ванюха с удивлением, что подскакивает к Смородине на вороном скакуне воин странный в чёрных доспехах. Да один-то одинёшенек, без сопровождения всякого: без собаки, и без какой бы то ни было вороняки. Остановился рыцарь возле реки, головою покрутил, огляделся кругом, словно встречи ожидал с неким врагом, а потом решительно на мост взъехал и с гордым видом дале поехал.

Пригляделся к гостю новоявленному Яван. Хм, думает — ратник вроде как ратник: росту обыкновенного, выгляду по-адски надменного — только чёрные доспехи цветными огнями на нём переливаются, да маска железная под шеломом блестящим рисованными зубами скалится… И то сказать, не на прогулочку, видать, выехал наездничек сей лихой, а на смертный и ярый бой, и для того он в левой руке копьё таранящее крепко держит, а в правой палицу шипастую сжимает, да ко всему вдобавок мечик в ножнах на поясе у него висит. Во, значит, как вооружился, паразит!

Ну и Яваха не лыком шит, хотя им и опоясан. С горушки своей на мост он сбегает, руку вверх поднимает и непрошеному гостю путь-дорожку перегораживает.

— А ну-ка стой! — громко он орёт. — Невесть кому на эту сторону́ дорога ныне заказана! Тута теперя застава!

Осадил всадник коня, чуток на месте погарцевал, а потом, разглядевши молодца, как вдруг захохочет. А окрестность вся эхом жутким в ответ как загрохочет. И до того отчего-то громко, что Ванька чуть было не оглох.

— Что-то всё смешливые попадаются, — себе под нос он пробормотал. — Да пусть себе ржёт, коль неймётся — у нас ведь добре последний смеётся.

— Ты лучше здесь не грохочи громогласно, а отсюда прочь скачи — ясно!? — закричал он, сколько мог громко. — Всё же цел будешь и корочун себе не добудешь!

А рыцарь ему:

— Это ты что ли, урод, братьев моих Грубовора да Хитровола уконтрапопил, а?!!

Да так громко опять ужасно — ну будто лавина с горы сошла, а не речь из уст изошла.

Яваха тогда по ушам своим заложенным постучал и так крикуну отвечал:

— Может я, может не я, а скорее палица эта моя! Она у меня нарочно так сроблена, чтобы чертей злобных гробить.

Тут рыцарь колёсико какое-то на шлёме подкрутил, после чего голос его невозможный чувствительно поутих.

— А коли так, — хриплым басом он сказал, — то готовься к бою, дурак! На поединок я тебя вызываю, и пощады от меня не чай — насмерть будем биться, наглый неучтивец!

— Вот это дело другое! — воскликнул Яван довольно. — Так-то поболе будет толку — никаких тебе уловок да кривотолков… А позволь, благородный воин, узнать: как тебя звать да величать?

— А это тебе без надобности! — тот в ответ гаркнул. — Жить тебе осталось мало и нечего чепухой голову засорять!

Яван на это лишь плечами пожал, а рыцарь коня на дыбы поднял, потряс угрожающе копиём и рыкнул громоподобно, тем самым звание своё рыцарское оправдывая:

— Защищайся, болван!!!

Да, пришпоривши яро коня, словно вихрь стремительный полетел на Явана и едва-едва остриём копья в грудь богатыря не шандарахнул.

Каким-то чудом, несомненно, Ваня в сторону увернуться успел, да в тот же миг его вражина палицей ему по загривку огрел. Ванька от такого удара с ног долой и загремел. Впервые, надо сказать, он ударище этакий получил, но смертью не погинул и даже не выключился, хотя боль, конечно, была адская.

«Вот же свирепый гад! — пронеслось молнией у него в мысля́х. — Силёшка у энтого чертопраха покруче будет, нежели у братьев его окаянных!..»

И едва наш парень чуток от удара воспрянул и на ножки нерезвые прянул, как вояка лядов своего коня уже развернул и в обрат летит, аж земля гудит. Ну а прискакавши, опять, значит, Ваньку пикою — пырь, чёртов упырь!

Да Ванюха на рыцарев трюк ловок на сей раз оказался: в последнее мгновение в сторону он подался, по копью палицею влупил и надвое его переломил. Только вот радости особой эта удача ему не доставила, ибо вновь Говяда под удар подставился: чёрный рыцарь палицей своей шипастой по шее его угостил и сызнова на земельку опустил. Поплыло вражье изображение в очах у богатыря поверженного, поскольку заслезилися они от обхождения такого невежливого.

Тут уж лихоманец этот ярый жару наподдал: конём вознамерился затоптать он упавшего воя, да вдобавок ещё и палицей попытался примериться ему по головушке. Благо ещё, что промахнулся, в витязя опешенного не попал, а то бы может и навеки Ваня там пал… А так оклемался он мало-помалу, ловок сызнова стал, как бес: под брюхом у коняги пролез, туда да сюда пометался, палицей от вражьих ударов поотбивался, потом момент наконец улучил, на ноги шустро вскочил, в вышину, точно рысь, прянул и по лбу коню кулаком грянул. Поник зверь ярый главою да с копыт-то вмиг и долой…

Но на адского человека конское падение почти не подействовало: вперёд он молниеносно перекувырнулся и на ножки свои обопнулся. И опять, значит, к бою готовый, тренированный чёртов вой! «Н-да, — подумал в недоумении Ваня, — трудновато будет с этим акробатом сладить, — да надо, а иначе как его отвадить, чёрного гада!..»

А рыцарь уже вокруг похаживает, палицу свою к деснице прилаживает, а рукою другою мечиком орудует, фигуры разные им рисует. Да уж, такой стервец ни перед чем, кажись, не спасует. Перевёл чёрт дух, походил вокруг, да как кинется рьяно на Явана! И пошла у них тут битва впешую — на равных стакнулись они к лешему!

Полночи рубилися тама да воевали, а сказать, чтоб один другого одолевал, можно было едва ли. Яваха чуть вон не лез из кожи, чтобы противника настырного угробить, да и рыцарь не понарошку старался и смерти Говядиной домогался. И вот две тяжких палицы да один меч между собою сшибаются, искры из них аж снопами высекаются, гром да лязг по округе брязгают, под бойцами мать-сыра-земля сотрясается, а вороги непримиримые знай себе сражаются, да накручивают круги…

Долго ли коротко они друг с дружкою билися, а тут вроде как развязка у них наконец случилася. Яван-то энтому гаду меч напополам раздолбанил да, дожидаться не став, и палицу из руки его к чертям вышиб… Только и рыцарь оказался не соломой шит. Извернулся он в свой черёд как-то хитро, ногой Явану по деснице вмазал — и не промазал: у того палица его бряк — и упала. Да вдобавок ещё и по ножке босой ему попала. А пока Ванюха ногу тёр, чёрт ему нос-то утёр: по роже кулачиной железным с размаху врезал и чуть было с ног опять не сшибил, да вишь и Ване стало везти — кулак разящий чуток проскользил.

Стали тогда два ворога безоружно драться да бороться и до самого почитай утра без роздыха мало-мальского там валандались. Только опять, видать, коса на камень нашла: попервоначалу вроде как Ваня вражину осиливал, мощью своей его переигрывая, ну а потом стал он малёхи сдавать и заметно принялся уставать. А чё — третью ж ведь ночь он там бьётся — тут любой силач поуймётся!

«Надо кончать с этим чёртом рьяным!» — решительнее некуда подумал Яван. Собрался он с силушкой остатнею да ка-а-к стукнет рыцарю кулаком по головушке его железной — тот в земельку повыше щиколоток и ушёл. А чертяка в свою очередь тут размахивается да Явану по шарабану-то — бац! Тот от удара кувалдиного чуть ли не по колена самые в землю и встрял.

— Эй ты, вояка! — крикнул Яван тогда хрипло, потому как в горле у него осипло. — Как там тебя?.. Честные поединщики побьются-побьются да и передохнут, воздуху свежего малость вдохнут. А чем мы-то их хуже — ужо засели как жабы в луже!

— Ну что ж, — соглашается с Ваней тот, — коль тебе невмочь, то и я отдохнуть не прочь.

И ноги свои из земли вытаскивает живо.

Сунул тогда Яван поспешно в рот пальцы и засвистал так, что с крыши дома несколько черепиц посрывало. А толку-то! Брательнички евоные на полу обалдевши лежат, вставать не спешат, на харях дурные ухмылки изображают, а просыпаться и не собираются.

— А ну хорош здесь отдыхать, ангелов ратник! — рыцарь тут рявкнул. — Пора уж с тобой и заканчивать!

И схватка по новой у них разгорается. Первым Яван вдарил рыцаря по шелому, но его не убил, а по колена лишь в землю вбил. Да только быстро весьма чертяка освободился и с такою силою неимоверною Ване по темечку свистнул, что тот, бедняга, чуть ли не по пояс в земельку угряз.

И до того тут досадно у Вани на душе стало, с такою прытью сердце ретивое у него взыграло, что усталость его мертвящая сама собою куда-то и пропала. Высвободил он быстрёшенько свои резвые ноженьки, подскочил скорёшенько к чёрту железнорожему да, схвативши врага своего поперёк пояса, с такой яростью о камни дорожные его брякнул, что все доспехи чудесные на нём звякнули!

Угомонил-таки Ванёк противничка неуёмного: лежит тот перед ним, молчит и пальчиком пошевелить не спешит.

Порешил тогда Яванище сгоряча и вовсе вражину упрямого добить на фиг. Отыскал он живо свою палицу, над собою её взметнул и хотел уже было рыцарю головушку пробить буйную, да что-то рука у него вдруг застоялася, сердце ретивое в груди поунялося: на поединщика лежащего палица не поднялася. Опускает тогда Яван оружие своё ратное, а потом, недолго думая, колено пред врагом преклоняет и могучею рукою маску-шелом с него срывает.

И кого же пред собою он зрит! Батюшки-светы! Великий Ра!.. Лежит на землице недвижно девица-краса! В руку толстая и чёрная, как смоль, была у неё коса. А брови у чудо-девахи узкие оказалися, густые, луками упругими вразлёт выгнутые; ну а глазищи большущие, точно опахалами, веками с ресницами длиннющими прикрытые. Зато носик невеликий у неё был, будто точёный, да вздёрнутый слегка, а кожа лица смуглая и как атлас гладкая. На пухлых же её губках алая кровушка выступила, тоненькой струйкой на подбородок она сбежала и по шее лебединой побежала.

Ахнул поражённо Яван, и сердце буйное в груди его молотом застучало. Подскочил наш богатырь, будто очумелый: рот раскрыл, глаза выпучил, и будто всмятку стала у него рожа. С места сдвинуться Ваня даже не может, и понятно же почему — любовь ведь непостижима уму. В жизни своей Яван красавицы такой писаной нигде не видывал — а вот во сне зато видал. Ага! Та ж самая, оказывается, то была девица, которая повадилась ему ранее сниться, и сомнений никаких у него на сей счёт не осталося — она, она самая!

Недолго Ванёк столбом там стоял, быстренько от ступора он очнулся и для дела важного встрепенулся: скорее скорого к реке, ещё холодной, он сбегал, приволок в шеломе водицы да оросил ею личико девицы, с щёчек да с губок кровушку смыл, затем ротик ей приоткрыл и влаги толику в горлышко её влил. Потом разбудить девицу он попытался — а не получается: красавица-то не просыпается… Хотя ясно вроде видит Яван — не мёртвая она, ещё живая: дыхание жаркое сквозь зубки жемчужные у неё прорывается, да грудь высокая под доспехом тяжко вздымается. Быстро тогда взволнованный витязь богатыршу-девицу из волшебных доспехов освободил и на сырую земельку её положил. Одета она оказалась в одеяние странное: гладкое такое, сверкающее, плотно её облегающее.

Глядит Яван на это чудо природы и глаз отвести от неё не может. И видит усилок могучий с появившейся в душе горечью, что девица сия собою очень ладная и дюже пригожая, да только для жизни, видать, боле не гожая. Загоревал тогда Ванята, заубивался; крепко ведь противница бывшая ему полюбилася — ну больше жизни кажись!

— Эх! — запричитал разнесчастный Ваня. — И балда же я ломовая! Бычья башка! Тухлая говядина! Угробил, скотина этакая, красу ненаглядную!

Во, значит, что любовь-то с людьми творит! Такого геройского парня — непобедимого даже богатыря! — в самое сердце она ранила и всякую чушь болтать заставила. М-да-а… Ниже плеч Яван голову повесил, застонал, башкой помотал и пошёл с брательниками неверными разбираться. Приходит к домику, вовнутрь заходит, а они вповалку на полу лежат и в беспамятстве, заразы, пребывают.

Будил их Ваня, будил, и орал на них, и теребил — а всё-то попусту, побери их пёс! Покамест Ваньша к Смородине сонь этих не отнёс и в водичке студёной не искупал, и не думали они, обалдуи обдолбанные, просыпаться. А как только в реку смертельную они окунулися, то живо оба очнулися и выскочили на берег словно ошпаренные. Уж больно их телесам вода ледяна показалася.

— Утопить бы вас как паршивых щенят, — сказал с упрёком Ваня, — да жалко, братья ведь как-никак…

Рассказал он им вкратце о случившемся, и пошли они к мосту калёному. Приходят, оглядываются кругом — что, думают, за диво такое? — нигде бой-девицы нетути! Вона конь убитый лежит, вон оружие покорёженное валяется да доспехи, а её самой — нет как нет. Не иначе как испарилася, или дёру оттель дала. Вот такёшенькие-то дела…

Всю округу Яваха потом облазил подчистую, да только впустую. Пропала куда-то дева-красава, будто и вовсе там не бывала. И как вымерло всё вокруг — ну ни одного нигде живого существа. Только ворона большая на сухом кусту сидит, вредно покаркивает да чёрным оком на людей поглядывает. Кинул Яван в неё камнем в сердцах, но чуток не попал, промазал. Ворона тогда с куста шарахнулась, во всё горло заорала, а потом в небеса взвилась и за реку устремилась.

— Давайте-ка живо едем! — сказал Яван угрюмым брательникам. — Покуда мост ещё стылый, а то река опять вспыхнет, и придётся нам ещё одну ночь тут дрыхнуть.

Мигом они собрались, воды в баклаги набрали, сами умылись, коней напоили и к мосту, некалёному пока, заспешили.

Глава 4. Через чёртову черту — на сторонушку на ту

Только добрались они до моста, как Гордяй на Явана глянул, и его спрашивает:

— Эй, Ванёк, а куда делся твой перстенёк?

Ванька хвать — нету на руке перстня Праведова! Никак, говорит, обронил его где-то, — когда, видно, сражался, али, может, где-нибудь в домике завалялся.

И братьям наказывает:

— Вы меня, братухи, обождите и на ту сторону скакать не спешите! А я мигом оборочуся…

Отошёл он от моста чуть подалее, где битва с богатыркою у них была жаркая, и принялся всё подряд обшаривать. Пошукал Ванюха чуток, поприглядывался, всё вроде осмотрел — ну нету нигде дедова перстня! Начал он даже пыль дорожную ворошить, да где там — пустая затея. Взял тогда Ванюха и доспехи снятые перетряхнул. И тут вдруг слышит — дзинь! — что-то в шеломе звякнуло. Опрокинул он его живо — и что бы вы думали, там было? Не, не искомый перстенёк, и не металлическая заклёпка, а выкатилась Явану на ладонь… девичья серёжка. Была она забавная, золотая да изощрённо сработанная, а в самой её серёдке камешек красненький ярко поблёскивал.

— Ну что, нашёл что ли, Ваня? — Гордяй, зевая, Ванька́ пытает.

А тот головою в ответ качает.

— Не-а, — вря, отвечает, — тут лишь какая-то фигня. Нету перстня.

А сам, не долго смекая, серёгу эту в кармашек сумки кидает и к домику с горки сбегает. Вот подходит к нему, прислушивается — чё, думает, за ерунда! — навроде как в хатке некие голоса разговоры гундяво разговаривают? Яваха тогда вперёд на цыпках подкрался да ухом своим к дверям прижался. Ё-моё, слышит — точно балакают!

Он тогда в щёлку-то оком глядь — ах ёж ты ж твою в передрягу! — расселися на лавках три страхолюдины ужасных, вроде как видом бабы, да каждая из себя хуже жабы: морды у них бледные, глаза вредные, волосы косматые, все весьма усатые, из слюнявых ротищ жёлтые торчат зубищи, а кожа у них как корища шершавая, да вдобавок ещё и прыщавая. Н-да, этакие раскрасавицы, видать, чудам-юдам только и могут понравиться…

Одна из страшил тут как раз зафырчала, чесаться везде почала, а потом прорычала:

— А я, сестрицы, всё ж таки придумала, как этому Явашке-недоумку за братьев-то за наших отплатить! Хе-хе-хе! Вот поедут эти негодники по степи, а я на них такую жажду наведу, что сделается им невмоготу. Сама же ручеёчком звенящим на пути у них лягу. Не смогут они силе желания противиться, сойдут с коней водицей утолиться да наполнить свои фляги. А как станут они пить да хлебать, тут и смерть их придёт от яда — ни один живёхоньким не ускачет! Всё нутро их поганое я зельем своим отравлю, и звания колдовского ужо не посрамлю! Уй!

— Это ты, правда, хитро, сестрица, придумала — да всё ж таки не совсем, — закаркала тут другая мамзель. — Я получше тебя ведаю, как Явашке Коровяшке отомстиь. Га-а-а! А вдруг как не станут эти олухи пить да хлебать? Что тогда? Э-э-э! То-то же — неувязочка получается… А я голод лютый на энтот люд напущу и по-свойски их угощу. Как подведёт у них брюхи аж до хребта — а тут и я! Яблонькой завлекательной на пути ихнем появлюся, и такие на той яблоньке яблочки зарумянятся наливные, что никто на свете отказаться от них не будет в силах. Вот и нахалы эти окаянные не смогут, по яблочку колдовскому они сожрут — и на мелкие ошмёточки разорвутся! Тьфу!

— И ты ладно весьма свою обманку замыслила, сестра, — зашепелявила тогда третья карга, — да всё ж я-то получше знаю, как нам ангелова Говяду извести и люту смертушку на него навести. Что там жажда какая-то да глад, — у людишек земных таковский уклад, что они и то, и другое терпеть научены, потому как лишениями всякими бывают примучены. А я наведу на них сон липучий, да такой, что лечь они искать станут случая. Угу! И травушкой-муравушкой на пути у них лягу. Как станет волшебна трава манить их к себе, заманивать, да разум с умом одурманивать, то и не смогут разбойники сии велению сна противиться. И едва на лужаечку эту мрази прилягут, как прахом вмиг там и лягут: живьём сгорят в пламени адском, собаки ангельские!

Засмеялися кикиморы эти презлорадно, глазищами заворочали, завоняли что было мочи, заикали, зарыгали, а потом только — пых! — с глаз долой и пропали, будто и вовсе там не бывали, только смрад кошмарный после них остался, да дым перегарный по-над полом застлался.

Подождал малёхи Ванёк, пока вонь ядрёная чуток разойдётся, а после того в хату заскочил да всё как есть там переворошил. Закоулочки даже все обыскал, а перстенька дедова нигде не сыскал. «Да-а, худые дела, — раздосадовался Яван сначала, а потом хохотнул и рукою на всё махнул. — А-а, ерунда! Где наша не пропадала! Не будь сам дурак, так чё те и враг! Справимся!..»

Туточки он от вонищи утечь заторопился и скорым шагом к брательникам возвратился. Те ему кидают вопросец: чего это ты возле дверей тёрся? А Ваньша врёт им напропалую: да это, говорит, я сверчка слушал — сверчок, дескать, зело стрекотал, ага! Те ему поверили, к любопытству всякому охладели, после чего уселися они на коней, мосток, торопясь, переехали и дальше себе поехали.

И вот смотрят путешественники окрест, озираются и превесьма увиденному удивляются. А и впрямь-то места вокруг дивные пошли да невидальные — сторона ведь сия позадальная. Ну вроде как на другой очутились они планете! И то сказать — солнышка ж на небе нету, а светло как днём, да даже ещё и светлее. Оказалося, что сам воздух там светится. Не особо, правда, приветится, да уж какой в аду-то привет — чай не белый ведь это свет. Хотя, может быть, и не ад это ещё был, а пространство такое предадовое.

Братья головы вверх задрали, посмотрели и вот чего там узрели: ни тебе нигде месяца нетути, ни частых звёздочек — желтизна одна яркая. А жарко! Долго ли, коротко парубки расейские по тому свету ехали, то неведомо. Может быть день, может два, а может статься и подолее пробиралися они по энтому нераздолью, и вот прибыли они наконец в такое-то место гиблое, что просто конец. Как есть пустыня то была каменистая, по виду-то неказистая. Далеко́нько вокруг не видать было ни шиша, — как будто марево некое желтоватое сгустилося по сторонам. А жарища-то там стояла! Зной! Духотища! Вся вода смородинная у них повышла, коники пить хочут прямо страсть, а сами они и того более, кажись, жаждут. Языки и те у них во рту пересохли. Экая же напала на них напасть, — невже, думают, придётся тута пропасть?

А тут вдруг глянули они вперёд — ёж твою роет в огороде! — никак водица по ходу движения плещется? А может, смекают, то видение? Пригляделися получше — да не! — родник точно! Меж каменьев из почвы водица ключевая выбулькивается, сочится-поднимается да ручеёчком бегучим вдаль разливается.

Рванулись было Гордяй со Смиряем туда скакать, а Яваха на них вдруг как рявкнет:

— Куда?!! А ну стоять, вшивота! Поперёд меня чтоб никто к воде не совался!

Обиделись братья на окрик неласковый, да ослушаться Ваню не посмели, несмотря на то, что от жажды чуть ли не опупели. Ванюха-то после побед своих богатырских круто в гору у них пошёл, в большой авторитет в их понятии вошёл, так что ослушаться его никак было им не можно. А Яван той порою к роднику уже подъезжает на своей лошади. На землю он живо соскакивает, но вместо того, чтобы наклониться да водицы напиться, палицей вдруг размахивается, да по воде-то — шарах!

Ахти ж боженьки, чё тут было! Сначала из ключа этого придорожного кровища багровая фонтаном забила, а потом невесть что оттуда как завыло голосищем дурным: у-у-у! ы-ы-ы!!! И вдруг — бах! — всё кудысь и пропало, будто и вовсе там не бывало: ни камней нигде гладких, ни чёртова родника. Вообще ни фига! Пустая дорога… И вроде как жажда утишилась понемногу.

— Ну что, видали, какой это ключ-то был! — Ваня тут восклицает и сурово на братьев глядит. — Сиё место нечистое нас бы легко погубило, ежели бы случай нам не пособил.

А те лишь пыхтят и руками разводят, да от страха и удивления слова вымолвить не могут.

Что ж, дальше поехали. Едут, едут… И начал их вскорости голод донимать несусветный. А кругом-то ни птицы нигде не видать, ни зверя, ни тем более жилья человеческого. Совсем уж неприветные места пошли. А припасы-то их давно к концу подошли. С утра ещё краюху последнюю разделили, а голода собачьего ею не утолили. Что делать? Как быть?.. А тут смотрят — яблоня никак впереди стоит? Пригляделися позорчее — точно яблоня! Да красивая какая! Высокая вся, зелёная, с пышною весьма кроною, а ветки торчат густые да зело раскидистые, и яблок на них висит — видимо-невидимо. И до того-то яблочки эти были аккуратные да глазу приятные, спелые да духовитые, что будто мёдом налитые.

У Гордяя со Смиряем буркалы ажник из орбит повылазили, да слюна по губам у них побежала, — такая охотища яблочка сиюсветного отведать на них набежала. Вот они, рассуждая недолго, к яблоньке той — бегом, да сноравливались уже плоды румяные жадно хватать, а Ванюха им:

— Стоять, где стояли, бродяги! Ёж вашу переёрш в передрягу! Куда поперёд меня?!

А сам к яблоньке подскакивает да по стволине с размаху как палицей-то перетянет!

И только он так-то поступил, как вдруг завыло нечто незримое грубым голосищем, как хлынула из ствола корявого багровая кровища, как закрутился по-над яблоней пыльный смерчище, что прямо ой-ёй-ёй — лучше падай, а не стой! А потом неожиданно — вжик! — всё вдруг и пропало, словно никакой яблони там вовек не бывало. Чисто наваждение какое-то дьявольское!

— Ну чё, ротозеи, видали?! — Яваха тогда восклицает — Ежели бы не я, то что бы с вами сталося?! Боком бы нам сии яблочки вышли, коли мы съедобными их для себя нашли. Ох и нечисто здесь, братовья — вона тут сколько всякого навья!

А делать-то нечего, и едут они далее неевши. Голод как-то и поунялся со временем. Ну а дорожка им выпала, видать, неблизкая, сначала песчаная она была да каменистая, а тут вдруг сделалась она гористою. Вокруг сплошь скалы да утёсы высятся, агромадные валуны да каменюки по обочинам громоздятся, тени неясные и зловещие личины из щелей мстятся… Как-то стало вокруг жутковато. Да вдобавок и подустали они немало: сидят, носами клюют, головами осоловело качают — прикорнуть где-нито чают. Ну в такой неимоверный сон их вдруг потянуло — хоть лягай и засыпай на дороге и на камнях протягивай ноги!

И тут нежданно совсем негаданно — эвона! — полянка приятная впереди показалася. Или не она?.. Да точно же — не мираж! А на ней травка-муравка ковриком расстилается, прилечь на себя завлекает, — точно мух на мёд усталых путников увлекает.

Гордяй со Смиряем, коню понятно, на ту поляну хотели уже бежать, а Ванюха их — за шкварники, да назад!

— Не спешите, — говорит, — братухи, спать, а то можно со сна и не встать…

Подъезжает он туда не спеша, как следует размахивается, да и огревает железякой своей по поляне. И надо сказать, от души врезал-то, ощутимо. Полянка сия волшебная аж ходуном заходила, чёрными пятнами сплошь пошла и кровью зелёной из себя изошла. Да к тому ещё заревела она страшно, дико завизжала, обнажила крючья да жала, на месте затем несколько раз обернулась, трубищею живо свернулась, а потом — бах! — и пропала, как словно и вовсе там не бывала.

— Ну как? — спросил Ваня, к братьям поражённым обращаясь. — Теперь вы наконец поняли, что за гостинцы нам этот свет приготовил? То-то же, тетери — иной раз не худо будет и потерпеть, а не похоти свои утолять лететь! К нашему свету это, кстати, относится тоже.

Повытянулись у спутников Ваниных рожи, но в ответ плечами они лишь пожали да головами недоумённо покачали. Ну прям не было слов у этих ослов!

И тут вдруг видят они — буквы какие-то впереди показалися, словно бы в небе висящие и огнём красным горящие. Пригляделись они позорчее, а то ж слово АД там было начертано. И дымный шлейф его собою окутывал. Молча удивлённые витязи под этими буквищами проехали и назад оглянулись. А слово АД в обратную сторону перевернулось и означало теперь ДА с их точки осмотра.

— Выходит, ад — это то, что не да, — заметил Яван, — а то, что не да — это нет. Сплошное, короче, отрицалово.

— Ну мы, братухи, и попали! — добавил своё Гордяй.

А Смиряй угукнул согласно и рожей недовольно сквасился.

— А вон впереди ещё что-то светится, — зоркий Яваха заметил. — Давай туда едем!

А там и впрямь что-то рдело. Сызнова они в путь тронулись, да не дюже много времени проехали, как вдруг видят — дорожка их путеводная на три сторонушки расходится. Перекрёсток! Подъезжают они поближе, глядь — а там по правую руку широкий и удобный тракт был проложен, гладкой брусчаткой выложенный; налево — дорога не дорога, тропа не тропа, а тоже весьма собою широка и ухожена; ну а прямо — можно сказать, и тропиночки путящей нетути: чисто какое-то беспутье.

На самом же на распутье стоймя стоял огромнейший каменище, гладкой и начищенной стороной к дороге обращённый, и на том камне письмена странные были нарисованы, издалека даже зримые, потому как они пугающий вид имели — огнём коптящим зловеще тлели.

Подъехали всадники наши к камню, в ряд перед чудесной штуковиной встали и вот чего на ней прочитали:

Ну а если любопытство

победило в тебе всё ж,

Оглянулись они назад, а позади туман не туман, марево не марево: ни зги, короче, не видать, словно всё за ними растаяло.

Призадумались тогда братья. Долгонько они, надо сказать, думали да про себя прикидывали, — акромя одного Явана, который решение сразу принял, но до поры помалкивал. А для Смиряя с Гордяем задачка сия нелёгкою оказалась, — не хухры им были мухры…

Наконец Смиряй первый решился да и говорит:

— Я, братаны, налево отсель подамся, а вы как знаете… Мне энтих приключениев да власти-богатства и даром не надобно — как-нибудь худо-бедно и без них проживу. А что касаемо воли-вольной, так — тьфу на неё! Мне и без воли привольно.

— А я, — заявляет тогда Гордяй, — поеду направо. Я ить тоже пожить не дурак, да только не абы как. Всё ж таки, крути не крути, а я царский сын, не отребье какое-нибудь гадское, и с малолетства власть проявлять привык да в довольствии обретаться. В общем… в ту лишь сторонку мне и остаётся податься. Ага!

Вздохнул тут Яван и последним из всей братии слово сказал:

— Ну а я, братовья — прямой путь для себя выбираю! От волюшки-вольной да от чести-совести я отказаться не могу — нету без них ни счастья полного, ни славы достойной. Ну а ежели на той дорожке умереть мне доведётся, то… эх! — чему быть, того не миновать, а семи смертям и так не бывать!

Поняли тут братья, что придётся им здесь расстаться, и каждому далее в свою сторонушку надлежит отправляться. Договорились они тогда знак особый на камне начертать, ежели кто первый из странствий своих возвертается — чтобы знать… Обнялись они на прощанье, поцеловались, удачи друг другу пожелали да и разъехались кто куда.

Яван-то прямо поехал. Да вот же напасть, — проехал он вроде самую малость, а совсем уж дороги не стало. Дикий видом местный лес пораскинулся окрест. И такой он был густой и дремучий, что соваться в него — выходом было не лучшим. Яван вскорости это понял, но возвращаться не стал. Чего-чего, а упорства нашему Говяде не занимать было стать, так что во что бы то ни стало решил он по прямому пути пройти.

— Говорила мне мама — иди, Ваня, прямо, — сам себе Яваха наказывает. — Значит, надо идти — хоть и нету пути…

А чаща эта лядащая ещё пуще вокруг сгустилася. Корявые ветвищи над самой Ваниной головой аж переплелись, бурелому и валежнику везде было прям завались, а ещё огромные валунищи валялись поперёк ходу, не давая проходу, да глубокие появились ямищи. Того и гляди долбанёшься обо что-то али куда-то свалишься… Ну и дела! Слез Ваня с коня, под уздцы его взял, вперёд ведёт, а тот нейдёт, упирается, ушами прядёт да испуганно озирается. И видит тут Ваня — впереди деревья великаньи словно бы чуток расступилися, да и каменья замшелые явно поредели. Неужто, гадает, выход из этого треклятого места наметился?

Вот лезет он через чащобину, кое-как продирается, конягу за собой волокёт буквально, затем вперёд глядь — точно полянка навстречь показалася, а на ней и трава растёт диковинная, и цветы в кустах хоронятся, и вроде как ветки от плодов ломятся…

— Нам, Вань, туда! — обрадовался Яваха. — Тяни повода!

Но едва лишь на середину поляны он вышел, как вдруг — ш-ш-ш! — что-то липкое и прозрачное на него опустилось. Сеть то была, не сеть, паутина, не паутина, а что-то навроде. И огромная же — человека вместе с конём накрыло, будто мотылёчков каких. Дёрнулся резко Ваня — да куда! — не тут-то было: и он сам, и его конь запутались в ловушке ещё больше.

И в это время захохотало нечто вверху хохотом трескучим нечеловечьим — а потом неясный кто-то зашевелился в ветвях тёмной массой и вниз стал неторопливо спускаться. И дивно стало Явану от вида странного сего создания — пред ним ведь паучище неимоверный предстал, ужасно собою страшный, смердючий да чернющий — да ещё и мохнатый вдобавок. Только глазки многочисленные пламенем красным на орясине его полыхали, и челюсти кривые, точно сабли, в пастище разверстой у него сверкали.

— Ха-ха-ха! — захакал зловеще упырь и хриплым голосом к пленнику своему обратился: — Опять попалась мошка ко мне в сетёшку! Значит, знатно я счас пообедаю да живого мясца поотведаю!

Осерчал Яванище, речи неучтивые услыхавши. Собрался он с силами богатырскими, мышцы могучие поднапряг, и хотел было эту сеть в клочья мелкие поразнесть. Да только или силушка на сей раз его подвела, или сетка волшебная слишком прочною была. Затрещала она лишь, заколебалася, но усилиям Явановым не поддалася.

— Не рвись, не рвись, богатырь-дурачина! — вновь заскрипел, шевелясь, паучина. — Не по руке тебе будет сеть мою порвать. Так что ты лучше не силу кажи, а ум да разум прояви. Может тогда и освобожу тебя от пут, жалкий и глупый лилипут!

— Чего тебе надобно, паучара ты жадная? — вскричал тогда Ваня яростно. — Коль сожрать меня хочешь, так жри, а голову мне не дури!

— А-а-а, понял-таки, наконец, что не такой уж ты и молодец? — проворчало членистоногое предовольно. — А хочу я от тебя вот чего: разгадай-ка ты три мои загадки! Угадаешь — идёшь куда пожелаешь, не угадаешь — душу потеряешь! Развлечёмся давай немного…

— Чёрт бы тебя побрал, кровосос кривоногий! — заругался Яваха вновь. — Ну давай штоль, загадывай свои загадки, паучище ты гадкий — я согласен!

— Хе-хе-хе! — задвигал жвалами урод. — Только я и есть самый настоящий чёрт. А ты думал, я кто? Паучок что ли? Не-е! Те, в пекле которые обитают, тоже себя чертями считают, только это вруны, самозванцы, — не черти они по сути, а зачертанцы. Ха! Зато я — чёрт истинный, в своём роде единственный. Через мою черту запросто не переступают, а которые поумнее, те загодя отступают… Ну, Яван-удалец, покажи — глупец ты али мудрец! Не трусь, будь смелее и ответь мне… хм… а что на свете всего милее?

Усмехнулся Яван загадке гадовой да с простецким выражением на роже тому и отвечает:

— Чего помудрёнее придумать не мог? Всего милее на свете… это… ну… как его?.. того этого… тьфу!.. этого самого… а — вот! — с устатку поспать сладко! Ага! Апосля молодецкой потехи. Что ли, скажешь, нет?

— Ах-хах-ха! — забился паучище в неистовстве. — Нет, не угадал, не угадал! Мой ты теперя, мой! О-о-о!

А Яван чуток помолчал, измерил злорадного паучару язвительным взором, да и отчеканил звонким голосом:

— Милее всего на свете — любовь!

Поражённый чёрт аж весь дёрнулся, то услышав, а Ванька плечищи свои, паутиною стянутые, слегка расправил и спокойно этак добавил:

— Любовь, говорю, всего милее… Притяжение частностей ради целого… Или, скажешь, не? Ну чё, подтверждай что ли — али отрицай! Ты не офонарел ли часом?

— Пра-а-а-вильно, — протянул разочарованно его враг. — Ещё как правильно! Без любви ведь и жизнь не в радость, и власть не в сласть, и богатство — лишь пустая напасть… Ну да это только первая задачка была. Вторая будет похитрее: что, ответь мне… м-м-м… всего желаннее?

Подумал малёхи Ваня, лоб в раздумьи нахмурил, а затем лицом просветлел и вот чего прогундел:

— Всего желаннее на свете — поесть да попить сладко! Особливо с устатку. Э-ге? После потехи-то молодецкой?

Паучок учёный после ответа нашего героя даже вроде расстроился. И вздохнул с раздражением неприкрытым.

А потом и говорит:

— Дурак ты, Яван! Я-то думал, в кои-то веки мне разумный человечек попался — ан нет, не так. Опять у меня дурак… Не мудрено, что вы, люди, хоть на свету и живёте, а того не знаете, что желаннее всего во Вселенной…

— Благо! — закончил за нравоучителя-мучителя Ваня и, сощурившись, на него глянул.

Аж в сторону паучище отпрянул.

— Ишь ты! — удивлённее некуда он сказал. — Опять ведь угадал! Да ты, я гляжу, семи пядей во лбу-то — мудрец!.. Хм! Ну да ладно, разумник Говяда, слушай последнюю мою загаду: а что на свете… всего загадочнее?

— А здесь и думать нечего! — сразу ответил Яван. — Самое загадочное на свете — это твои загадки паучьи, которые ты мне в уши тут всучиваешь! Ну что, путаник чернорожий — гоже?

— Врёшь! Врёшь! — обрадовался хитрый убивец и до того возбуждённо на месте забился, что вся его колдовская паутина ходуном заходила. — Ох-хо-хо! Видать, правду говорят, что на каждого мудреца довольно простоты оказывается: загадочка-то моя не отгадывается…

— Воистину так! — восклицает тогда Яван. — Как же её разгадаешь, когда ответ на неё ведом лишь Ра. Всего загадочнее на свете — истина! Всякому познать её неймётся, да только никому она до конца не даётся. Одному лишь Богу то по силам!.. Ну что, мудрован — верно?

Затрясся паучище от ярости, зашипел.

— Пра-а-вильно, — медленно он проскрипел, — угадал ты, человечишко. С третьей моей загадкой справился. Видно и вправду ума у тебя палата — избежал ты моей расплаты.

— Ну так отпускай меня, коли я прав, — сказал ему Яван. — Чего тянешь–то?

Призамолк хищнище ненадолго, словно раздумывая о чём-то, а потом лапищами зашевелил и вот о чём заявил:

— Пошутил я, мошечка, пошутил! Люблю я шутки шутить, уважаю. А чё делать тут прикажешь? Ску-у-ушно. Развлечений никаких здесь нету, вот и веселюсь как умею. Хе!.. Никуда ты, касатик, отселя не денешься — навеки останешься здесь, хотя и не весь. Ты это… частично в меня перейдёшь, вернее перельёшься. Высосу я тебя, живьём высосу. Ну а кости твёрдые брошу. На кой они мне ляд?.. Такие-то делишечки, брат…

Огляделся вокруг Яван, а по поляне и впрямь костей человеческих немало было навалено. И такая тут грозная ярь в душе Ваниной вдруг обнаружилась, что зашлось сердце ретивое во груди его. Почуял он опять в себе силушки прежней прилив рьяный да и крикнул гаду в негодовании:

— Слышь ты, кровосос мохноногий — я таких шуточек не люблю! И запомни, мудролюб — звать меня Яван Говяда, и шутить со мною — не надо!!!

Поднапряг освирепевший Яванище свои мышцы — р-раз! — и порвал тенетину липкую словно тряпицу. А затем на ножки он вскочил, палицу убойную над буйной головой поднял и уж хотел было на тварь эту её обрушить, чтобы на месте порешить…

И тут вдруг музыка чудесная со всех сторон заиграла, колокольчики зазвенели заливисто, и снопище света Явану в глаза брызнул. И всё, что его только что окружало, во мгновение неуловимое пропало: и злой этот паучина, и прочная его паутина, и черепов мёртвые оскалы, и сумрачная поляна колдовская… Видит Ваня — сидит он на коне своём богатырском, а вокруг местность незнакомая открылася: поля да луга, рощицы да перелески…

И вроде даже замаячилось вдалеке жильё человеческое.

«Что за чертовщина?! — удивился перемене богатырь. — Неужели мне этот чёртов паук, любитель наук, померещился?!» Оглядел он себя всесторонне: вроде всё на месте, а потом хвать за бок — ёж твою в рожь! — гусли-то переломаны! «Это всё паутина проклятая! — догадался Ваня. — Видать, ад веселью не рад — с гуслями сюда не пускают. Ну что ж, меня этим не смутишь — веселье ведь не снаружи творится, а снутри!»

Тронул он коня и к жилищу по полю его направил.

Глава 5. Как Говяда гадов бил и порядок наводил

И вот едет Ваня по новой местности, вокруг оглядывается и увиденному не дюже радуется. Природа здесь была необычная и для глаза расейского непривычная. Всё-то вроде так, да иначе: деревья совсем другие, не нашенские, листьев плоских на них не видится, а все ветки толстенными власами, будто конскими хвостами, увиты. Кора же на стволах грубая да струпчатая, шершавая да бугорчатая. И трава листве тутошней под стать — ну сплошные везде хвосты да гривы. Этакое волосяное море бурливое… Лёгкий тёплый ветерок порывами на это разнотравье налетал и слегка его колыхал, будто гребешком расчёсывая. Небо же в выси было жёлтым, без солнца пригревающего и без звёзд мерцающих, хотя всё вокруг светом особым светилось и неплохо довольно виделось.

Первым делом Яван на цвета окружающие обратил внимание и нашёл их чуток мрачноватыми. А это оказалось, что тут два новых цвета были видимыми, и сиё большее, казалось, разнообразие вносило в окрестную гамму излишнюю мрачность. Светлых же оттенков в недостатке там оказалось, и даже цветы полевые, круглые, как шары, и волосами переплетённые, были по большей части не жёлтые, как у нас, а багрово-красные, насыщенно-фиолетовые и ещё более тёмные эти…

В небе порхали птички, но не пели весёлыми трелями, а противно трещали, скрипели и верещали. Даже вороний грай слух ласкающим на их фоне казался бы. Кое-где они схватывались в воздухе драться, да так яро, что, сцепившись, на землю падали… Вот и сейчас невдалеке от Явана двое таких драчунов в траву свалились, и тут вдруг — фур-р! — зверь, похожий на зайца, откуда-то выскочил и одну из птичек ловко схватил. Обернулся он на Ваню, рожу страшную ему состроил, предостерегающе на него зарычал и, сжимая добычу в зубах, прочь умчался.

«Да-а, — удивился Яван, — если тут зайцы как лисы, то лисы, наверное, похожи на львиц…»

Проехал он вперёд с версту где-то али поболее — вот и домик стоит у края поля. Странный такой по виду; стены у него разноцветные, досочками гладкими оббитые да выступами фигурными украшенные, а крыша оказалась полукруглая, шатру подобная, и черепица на ней на змеиную чешую похожа. Кругом же дома всё было довольно ухожено: кустики невеликие, аккуратно подстриженные, огородик небольшой, а на том огороде с какими-то посадками грядки. Будто бы всё в порядке…

Людей вот только не видно нигде. Ваня с коня-то слез — и к двери. Постучался, конечно, сначала, но ответа не дождавшись, войти решился. Вошёл, огляделся, а и там ни души. Всё чисто убрано, мебель в комнатах стоит необычная, и по полу и стенам коврики цветастые выстланы. А из живности даже кошки нету.

Походил Яваха по помещению, хозяев позвал, но ответа не дождался. Пожал он тогда плечами, удивляясь такому безлюдью странному, и далее ехать собрался. Может, смекает, тут невидимки адские обитают — места-то здесь не дюже, видать, приветные.

Сел он на коня и прочь от дома поехал. Где едет, где скачет и ищет себе удачу.

Вёрст несколько отмахал и видит, что вроде как человек из-за дерева выглядывает. Яван — туда! Только, значит, доскакал, а человечек этот круть — и пропал. Покликал его Ванюха, поискал, да не нашёл никого и не дождался. Тот-то вишь заховался, или в неизвестном направлении ретировался. Так и не явился — как словно под землю провалился… И так раз пять повторилось, не менее. Как заприметит Ванёк вдали человечка, так тот от него и тикать. И эдак здорово спрячется, что прям не сыскать.

«Да что они тут, — Ваня недоумевает, — поголовно все в прятки что ли играют? Видно, не любят здесь гостей, коли их так принимают. Или, может, они чего боятся?»

Вот едет он далее, про себя о здешних непонятках рассуждает, а самому так жрать хочется, что сапог с голодухи, кажись, съел бы. Видимо продирание через гадское тенетование силёшек немало отняло у Вани. Нуждался он срочно в сил подкреплении и в телесном отдохновении. А тут такие дела…

«Ва-а! — осенило вдруг Ваню. — А может, аборигены эти вида моего пугаются, оттого и ховаются? И то сказать, верно: едет на коне детина, в руках у него дубина, вдобавок сам почти что голый и здоровый как медведь. Немудрено пугливому человеку и оробеть…»

А вскоре ко гладу терзающему ещё и жажда иссушающая добавилась. Полдень что ли там наступил — стало вдруг жарко. «А-а! — решил тогда Ванька. — Мне в прятки игрывать недосуг. Зайду в первый дом, какой встречу, да чё найду там, то и возьму — хоть какущую еду!» А что, правильно: домишки ведь пустые стоят — хозяева казаться ему не хотят.

Вскорости, как по заказу, и домик невдалеке замаячился. Вблизи оказался он невеликим, приземистым да покосившимся, зато главное было при нём — колодезь во дворе с журавлём. Яванка к колодцу-то шасть, с коня слазит, опускает в сруб журавлиный клюв и вытаскивает бадью-то полнёхоньку. Как почал Ваня воду студёную пить, так по те поры не угомонился, покуда досыта не напился. Бадейку до середины он уполовинил, остатки водицы на башку себе вылил, коню в корыто ведра три налил — и в хату заспешил.

— Ох, водица-то хороша! — радуется Яваша. — Прям воспрянула душа!

Вошёл Ваня, наклонившись, в комнатку единственную, глядь — а там тесно, не прибрано, затхло и вроде как съестным и не пахнет. Сунулся он туда да сюда, по всем закоулкам пошарил, всё там обыскал и одну лишь краюшку хлебушка сиюсветного отыскал. Впился Ванюха, недолго думая, в чёрствую ту краюху — хрум её, хрум — э, думает, ничего, вкусно: еда в этом доме едомая.

Ест Ванёк, сухарём хрустит — только за ушами у него трестит. И вдруг он слышит — лошадь на улице как заржёт! А затем рык громоподобный снаружи раскатился, и какая-то возня подозрительная оттуда послышалась. Ванька аж поперхнулся от неожиданности. Неужели, кумекает, хозяева сюда пожаловали? Выглянул он в оконце малое — мать честная! — возле колодезя астрашенный лев конька его терзает! А сам-то натурально собою чудовище: коня едва ли не побольше!

Вскипятился тут Ваньша, засуетился; кинулся он наружу вон, да о притолоку лбом — бом! Загудело у него в голове, в глазах помутилося, но кое-как он из хаты вывалился, заорал, за башку держась, засвистал, от коняги льва отгонять стал.

— Уйди, оглоед, проваливай! — он орал. — Вот же край адовый, чуть отлучился — а уж последней животины лишают!

А потом спохватился и уже обеими руками за голову схватился — ёж твою в раскаряку! — палица-то возле колодца осталася!

А львина этот окаянный коня вмиг оставил, вперёд, рыкнув, скакнул — и уж тут как тут! Оскалил зубищи окровавленные, глазищами сверкнул, и на Явана сиганул. Смял лев человека тушей своей тяжеленной, когтищами по телу его скребанул, пастищу раззявил и хотел уж было, нечистая сила, парнишу живьём заглотать…

Да только плохая охота хищному проглоту нынче выпала. Не по горлу кус ему оказался — не простой человечишко сёдни ему попался.

И завязался между чудо-богатырём и чудовищным львом смертельный бой! И так и эдак львина ярый к Явану подступал: и лапищами его мощно лапал, и когтищами полосовал — да только всё зря. Ни когти, ни зубы острые Ваньке особого вреда не причиняли, ибо бронь небесная его надёжно спасала. Да и силою лев человека, в сравнении с ним невеликого, оказалось, ничуть не пересиливал, а даже наоборот: в сражении страшном быстро он чего-то стал уставать… Или, может, это Ваня мощью праведной наливался? Он-то по ходу схватки разъярился страсть прямо как, потому что от паука с его приколами ещё толком не отошёл, много яри непотраченной внутри у него осталось. А тут как раз лев этот подвернулся с его нападками. Вот зверюге от Ванюхи и досталося! Как ухватил он, изловчившись, жуткого кошака за горло, — и ну его что было силы душить! Едва-едва обхватил шеищу толстенную, а стиснул лёву и сжал, что кота удав. Дёрнулся зверь из тисков этих — да куды!.. И настали зверюге кровожадной в Ванькиных объятиях кранты. Захрипел он придушенно, лапищами засучил, хвостищем оземь заколотил, да не в бозе и почил — хребтину ему витязь переломил.

Тело бездыханное Яван от себя отпихнул, ногою в сердцах его пнул, да побыстрее к коню метнулся. Прибегает, глядит — так и есть! — случилося, что он и подозревал: лежит коняга его верная неживая, вся сплошь когтями львиными исполосованная.

Сильно огорчился опешенный богатырь, да делать-то уже нечего было: пророчество каменное наполовину ведь свершилося — поехавший прямо коня своего лишился.

«Ничего-ничего! — стал внушать себе Ванёк прежнюю бодрость. — Нас так просто не сожрёшь… Ты, Вань, ещё поживёшь!»

А пока наш богатырь со львом пластался, то почти без одёжи он остался: рубаха Гордяева буквально клочьями на нём висела. Сорвал Яван остатки её с себя и на землю побросал. И так тут ему спать вдруг захотелось, что улёгся он на траву-мураву да и провалился в сон дремучий. И то сказать, верно — умаялся ведь человек, отдохнуть ему было надо, а сон есть большая в сём деле отрада.

Долго ли там Ваня спал али нет, то неведомо: как дрыхнуть он завалился, так словно в омут провалился. И так спал он, спал, харю себе всю помял и вот, — начал он просыпаться постепенно и сквозь дрёму слышит, будто кто-то невдалеке шепчется. Открыл Яванушка один глазик, глядь — а кругом люди стоят да тож на него глядят.

Воссел Яван резко, огляделся — у-е! — ну и скопище же! Народишку вокруг было полно — целая толпища! Удивительно, подумал он: то тебе ни одного, а то вдруг чуть ли не тыща… Были там и мужики, и бабы, и молодые, и старые, — только вот какие-то худые, а то и заморенные-перезаморенные, точно к голодовке были они приговоренные.

— Поравита вам, земляки! — поздоровался первым Яван.

И словно «отомри!» им сказал. Поднялся тут гомону оживлённого целый шквал. Моментально все загалдели, завопили, налетели, наскочили… Кто Ванька́ ошарашенного обнимает, кто руку ему жмёт-пожимает, а кто просто-напросто скачет вокруг да орёт, горло на радостях дерёт…

— Спасибо тебе, богатырь неизвестный! — кричали они на обыкновенном, стал быть, земном языке. — Слава тебе! Великая слава! Ты ж нас избавил от лютой напасти — от демона этого спас пасти!

И рассказали местные жители, что гадский сей львина уже около года здесь шороху наводил, и тутошнее население, можно сказать, под корень изводил. Жуть сколько народа ирод сей поприел! Оттого-де они Явану и не казалися, что страсть как чужаков боялися. Этот ведь хищник частенько и в человеческом обличии расхаживал, то тебе исчезал, а то вдруг появлялся. Одним словом, куражился, гад.

— А отчего вы не убили его сами? — спрашивает их Яван.

— Э-э, легко сказать! — они ему отвечают. — Пробовали сперва — да куда там! Он ведь всех наших силачей переловил, словно кот мышей, да и поел. Его же никаким оружием было не проткнуть, и отрава его, бестию, не брала. Ужасные здесь творились дела…

— Тогда почему вы у соседей помощи не попросили, раз сами с людоедом этим справиться не могли? — опять их Яваха пытает.

— Хэт! Дураков-то нет! — те ему в ответ. — Кто ж на такое опасное дело пойдёт, и где такой смельчак найдётся, когда у нас каждый за себя лишь думать могёт, да о своей шкуре печётся.

— Н-да, — вновь Яван недоумевает. — Ну а чё ж вы прочь не ушли восвояси, коль избавиться не сумели от сей напасти?

— Да нельзя нам отсель уходить! — аборигены принялись вопить. — Невозможно, и всё! Тут ведь не белый свет, и воли былой нам нету. Тут, брат, ад, чистилище, и мы только с виду живые…

Понял тогда Яван, что из себялюбцев этих ничего более не вытянешь, и порешил к остатней их совести обратиться: попить-поесть себе попросил. Ну, те и рады оказались стараться, — не стали жмотиться да жаться, против эгоизма своего пошли, а последнее пропитание для избавителя нашли.

Поел-попил богатырь да сызнова за помощью к людям обратился: попросил одёжу себе из львиной шкуры пошить.

И здесь Ванюше отказу не было, наоборот — рад услужить был народ. Пришлось ему в этой местности чуток пожить, пока ему шкуру умельцы готовили да накидку кроили. Попотчевался и отдохнул он на славу. Всяк ведь за честь почитал приютить у себя могучего сына Ра. Последний хлеб спасённые Ване отдавали. По счастью, прожорливостью Корович наш не отличался, а то бы хана была их припасам. В общем, по-людски Ваню принимали, ага.

Наконец, всё было готово. Накидка львиная пришлась Ване в самую пору: и по стати в самый раз, и по цвету гожий окрас. А кроме накидки и штаны короткие ему пошили, поясом кожаным перехваченные. Одетый в шкуру Яваха и сам на льва немало смахивал, снизу гладко ею облитый, а сверху гривой постриженной покрытый. Лишь ноги его от серёдки бёдер были голыми, да руки до плеч, ибо не пожелал их Ваня в шкуру облечь.

В день ухода перекинул Ванёк котомку через голову, палицу на плечи положил, руки за неё заложил, местному люду поклонился и в путь-дорогу пустился.

И вот идёт он, куда глаза его глядят, всё прямо, значит, и прямо, никуда, в общем-то, не сворачивая. А между делом на окрестную природу поглядывает, песни разные горланит, да радуется. Да и отчего ему было не радоваться? Сам-то он парень ведь молодой, весёлый, здоровый, — а главное, что живой. Хорошо Ване: заботы жгучие голову его буйную не одолевают, по мышцам гибким силушка богатырская переливается, а по жилушкам кровушка горячая бежит. Чего бы не жить!

Идёт Ваньша, поспешает, на горки-пригорки бежмя взбегает, через ручьи да речки прыгмя перепрыгивает, между кустами да дебрями юркой лаской прошмыгивает… И через какое-то времечко приходит он в края иные. Смотрит — посуровела вокруг природа: краски этак похмурнели явно, да сделалось зябко. Людей в тех краях немного встречалося, да все сплошь людишки невзрачные собою: кто косой, кто рябой, кто горбатый да кривой… Молодых да красивых никого нету — самому младшему под сорок где-то… Этакая-то всё рвань!.. На Явана они искоса поглядывали, на приветствия его не отвечали, чего-то под нос себе бурчали, хмурились, жмурились да недобро щурились. Словно вида его богатырского пугалися али, может, по гордости своей чужака чуралися.

Ванька-то долгонько уже шёл пешедралом, притомился изрядно. Харчи, какие были в львином краю припасены, позакончились как раз, а из-за того что похолодало и теплынь прежняя пропала, неохота Ванюхе в поле ночевать стало. «Надо какое-никакое жилище поискать, — принялся Ваня мечтать. — Поесть попросить да поспать… Если что, золотом заплачу, а то на что я кошель-то ношу…»

С версту какую протопал, смотрит — о! — у самой дороги строение некое стоит, навроде, значит, трактира или корчмы. Яванка, знамо дело — туда! Ноги пыльные отряхивает, двери настежь распахивает и вовнутрь заходит. И видит сразу, что место это подходящее для путника мимоходящего. Люди там на скамьях за столами сидят, пьют себе да едят.

«И впрямь ведь корчма! — радуется удаче своей Ваньша. — Это добре, это мне по нутру. Поем тут, отдохну да и дальше пойду…»

Вот Яван людям тем поклоняется и поравиту им вежливо желает. Да только никто ему и не думает отвечать, неприветливо все лишь косятся, исподлобья угрюмо глядят и чего-то бубнят. «А-а! Мне и дела мало, — думает про них Ваня. — Мне с ними чай не водиться — я сюда зашёл подкрепиться».

И на стул деревянный возле пустого стола садится.

Посидел он трошки — а никто к нему не идёт. Все окружные в три горла жрут да пьют, а голодный Ванюха сидит там, как идиот, и лишь глотает слюни.

— Эй, хозяин! — наконец он вскричал, попусту ждать отчаявшись, — Прими заказ! Есть охота!

Опять никого. Ещё разок крикнул Ванёк — как об стенку горох. Пришлося тогда ему по столику ладошкой хлопнуть, по полику ножкой притопнуть, да по матушке хозяина звать, ежиха была его мать!

Наконец корчмарь из-за занавеси появляется; сам толстущий такой, плешивый да губастый, в одном ухе серьга в виде черепа болтается, а на башчище чёрная косынка повязана. А вдобавок ко всему красная грязная перевязь напялена у него была на правый глаз, а другой-то глаз странный у него оказался: по цвету бледно-зелёный, а в нём точечкой малой чернеется зрак.

— Не ори тут, дурак! — буркнул детина недобро. — Чай в гостях сидишь, не дома, бродяга ты бездомный! Чего надо-то — пожрать али поспать?

«Ну и неучтивая ты харя!» — подумал с раздражением Ваня, но ругаться не стал, а спокойно весьма на толстяка уставился. «А, ладно! — решил он. — Чего зазря в аду досадовать! Мне ведь порядки в чистилище этом не учинять. Мне бы червяка заморить да айда почивать. А как отдохну, так и дальше кости пихну. Угу!»

— Я, хозяин, попить-поесть желаю, да ещё на постели чистой переночевать, — вежливо заявляет Ваня, — а больше ничего и не надо.

— Есть мясо телячье, да брага, да топчан в чулане, — грубо ответил хозяин. — Мясо у нас свежее, не воняет, брага в голову нехило шибает, а насчёт чистоты, так такая, как ты, птица и с клопами сможет приютиться. Хы-гы!

— Хм! — усмехнулся на это Яван. — Не хочу я, дядя, телятины, да и другого мяса не желаю. Мне бы миску добрую каши да молока чашу. Тащи, коль найдёшь!

— Хэ! Экий молокосос ещё нашёлся! — корчмарь нагловато осклабился, жёлтые и кривые зубы показывая. — То ему да это вишь подавай… Экий важный!

Вокруг сидящие враз оживились. То сидели себе да жрали, а то от еды оторвались да заржали.

А хозяин продолжал, изгаляясь:

— Брезгуем, значится… Хэ! Ну-ну. Это достать-то можно, для меня ить ничё не сложно, только, сосунок, сиё дорого будет стоить. С тебя, сударь, золотой за еду да за постой! Кхе-кха!

Яваха препираться не стал; головою кивнул и говорит ему:

— Это, дядя, мне подходяще. Иди скорей провиант тащи!

— Э, нет, ухарь, — почесал себе корчмарь пониже брюха. — У нас так не принято. Давай-ка вперёд плати, а потом уж кути!

Достал тогда Ванька кошель из сумы, монету золотую из него вынул и с ногтя обормоту этому её кинул.

Ух и жадно блеснул глаз корчмарский тигриный! Золотой он на лету ловко споймал, на зуб его попробовал, а потом в улыбочке довольной расплылся, неуклюже Явану поклонился и с глаз долой удалился. А в корчме после гомона ядрёного тишина вдруг необычная установилася. Посетители на Явана уставились, словно псы голодные, с кошеля прямо глаз не сводят и до самой сумы взорами алчными его проводят.

Спрятал Ваня кошелёк недалёко, огляделся вокруг, подивился — и до чего всё же отвратный народец тута ютился. Всё больше хари окрест сидели да рожи, на свиные рыла скорее похожие, а не на лица людские, глазу приятные… Ну да Яван-то и не думает идти на попятный: куда сам зашёл, то там и нашёл. Свой план неукоснительно он сполняет, упрямство чисто бычье проявляет и спёртый корчмарский воздух нехотя обоняет.

Не дюже много времени проходит, как хозяин нелюбезный уже приходит, Явану немалую миску каши приносит да кувшинище ещё молока. Ну а тот берёт быка за рога: на кашу местную, по вкусу ему неизвестную, налегает и за обе щеки её уплетает. И так-то ему с устатку сиё угощение аппетитным показалося, что скоро ни крошечки в мисочке не осталося. Употчевался Ванюша от души, сидит, молочко в кружечку наливает, да не торопясь его попивает. Молоко, правда, не ахти какое, на вкус навроде козьего, — да уж не от своей же матушки, право! Тут ведь те ад, не родные места — вот всяко пойло и льёшь-то в уста!

И вдруг двери входные с треском великим растворяются, и видит Ваня, что ватага некая в корчму вваливается. Человек с тринадцать… Все, как на подбор, огромные, высокие, здоровенные, и рожи у них грубые весьма да надменные, а глаза то хитрые, то злые. Ну и руки у всех не пустые: кто рукоять меча гладит, кто дубинку к ладони ладит, а кто кистень вкруг запястья накручивает да ножичком поиграть минуту улучивает… Окружают они Яваху кольцом. Один особенным выглядит молодцом: этакий громила с наглым рылом, по виду гнусная весьма тварь, — не иначе как ихний главарь.

К столику Яванову он не спеша подваливает, ручищи, сжатые в кулачищи, об столешницу упирает и спокойненько так, с издёвочкой, сквозь губу пропевает:

Вокруг сразу тишина необычная наступила, и только слышно было, как эти нахалы сопят, а все прочие-то замолчали — ну прямо ни гу-гу! — как словно остолбенели, и на верзилу певучего с ужасом лишь глядели.

«Эге! — смекает тут Ванёк. — Да это никак разбойники? Ну что ж, были разбойники, а станут покойники, ежели не угомонятся и не перестанут кривляться!»

А вслух им сказал:

— Стишки, конечно, складные, да не дюже-то ладные. Для слуха моего не отрада. Их вот как петь надо!

Прокашлялся громко Яван и выдал свой, так сказать, вариант:

И только он позакончил, как среди разбойников оживление пошло нездоровое: глазки у них заблестели, глотки загалдели, а зубы в усмешечках оскалились. Видать, стишки Явановы им не понравились.

А главарь их бравый аж окосел, на столик толстым задом сел, а затем к Ванюхе наклонился и зловещим голосом к нему обратился:

— Да ты, сосунок, я гляжу, смешной! Это добре — заодно и потешимся, а то всё хмурые попадаются, о пощаде, понимаешь, нас умоляют, — только это… как его… душеньку, ага, растравливают. Ну никакой нету радости таких примучивать да потрошить. Жа-а-лко! Ы-гы! Гы-гы-гы!

И верзила такую рожу скроил несусветную и до того артистическую слезу из глазу́ утёр, что ватажники его не удержалися и, точно лошади на лугу, заржали-расхохоталися. Такой, гады, хай разухабистый подняли, будто смешней шуточки отродясь не слыхали.

Главарь же выждал малёхи, покуда подельнички его угомонятся чуток, достал из кармана штанов грязный платок, высморкался в него с присвистом, затем крякнул, ладонью по столу брякнул и тягуче так, явно прикалываясь, Явана спрашивает:

— Кто тако-о-о-й? Почему в краях наших без дозволу ша-а-а-стаешь? Рази ж ты, тля, не знаешь, что у нас плату за проход взимают, а?

Яваха смолчал; головою лишь покачал.

А вожак опять оживился, к приспешникам своим оборотился, гнилые зубы ощерил и далее заканителил:

— Ай-яй-яй! Поглядите на него, братцы — они не знают! Очевидно, их благочиние поблажку за то получить чают. Хэ! Ан тебе нет — отрицательный ответ!

И он кривой палец на Ваню наставил и назидательным тоном загундявил:

— За закононезнание ещё пуще́е полагается наказание! Во, значит, у нас каким макаром… А ты думал как? Да-да… Так что для начала, милочек, отдай-ка нам свой кошелёчек! С золотом у тебя который… Ага! Давай-давай!

Яван же на то молча кивает, сумку на стуле поправляет, а затем приколиста этого и вопрошает:

— Ну а если я вам кошелёк и вправду отдам, то отпустить меня обещаете?

Верзила-главарь аж руками всплеснул, возмущаясь.

— Гля, робяты, что за нахал, а?! Он вроде как условия нам ещё ставит, али ваньку пред нами валяет! Это в его-то незавидном положении… Ух же, бо́рзая щень!

Бормотным хором и нестройным ором поддержала предводителя его кодла, но недолго продолжалася их ругня, ибо громила руку поднял и враз её оборвал.

— Слухай меня, цыплячья тля, — заявил он деловито, кривляясь рожей небритой, — я вот чё тебе предлагаю. Для первоначалу ты кошелёчек свой мне с поклоном преподнесёшь. Та-ак. Потом… э-э-э… на карачках к ножкам моим не дюже чистым — во! — подползёшь, и со сладострастием их облобызаешь. Хы-гы-гы! Ну а напоследок мы это… ногами тебя попинаем и ежели чего тебе сломаем, то уж не обессудь — снисходительным будь. Веселимся, понимаешь, без излишних затей — как умеем.

И ухмылку глумливую растянул до ушей.

Вся банда, конечно, за животы от хохоту похваталася, а кое-кто из посетителей бочком-бочком, — и в дверь ретировался; почуяли обыватели, что запахло тут жареным, вот в бега-то и вдарились. А Яваха смотрел на этих ублюдков, смотрел, и наглость их вопиющую едва-то терпел. Дух буйный у него даже под горло подступил, и сердце ретивое ходуном в груди заходило. Но всё ж таки он нрав свой горячий укоротил и вот как скопившееся негодование разрядил: как вмажет ладошкой по столешине от души.

Ажно кувшин подскочил на аршин!

Все враз и смолкли и уставились на Ваню точно волки.

— А у меня другое имеется предложение! — гаркнул он голосом молодецким. — На ручках давай-ка поборемся! Ну — кто из вас тут здоровый? Выходи давай, не боись — за стол напротив садись! И вот чего я предлагаю: ежели я проиграю, то в полную вашу власть поступаю, а ежели побеждаю — иду себе куда пожелаю! Ну чё, по рукам?

Все опять тут захохотали, обрадовались, оживились, а потом на главаря навалились и на Яваново предложенье согласиться уговаривать его принялись.

Тот, недолго думая, усмехнулся, на стул грузно плюхнулся, посуду на пол смахнул и вот чего заганул:

— Добро, молоколюб. Идёт!.. Отчего ж не потешить народ?.. Только ты, сладенький, позабыл, что условия здесь мои, и они таковы. Коли я тебя положу, то я с тебя с живого шкуру спущу, на кол тебя насажу и на огне пожарю. Ну а ежели ты руку мою прижмёшь, то на своих двоих отселя уйдёшь. Я тебе только, — в награду за твою храбрость, — глаза повыкалываю, ухи обрежу и это… три ремня со спины вырежу. Ы-хы-гы! Ну чё, касатик, согласен?.. Ага! Вижу что согласный, раз сидишь безгласный.

И впрямь ничего не ответил скоту этому витязь, только зубы плотнее стиснул да глазами блиснул.

Вот уселися они один против другого поудобнее, локти на стол установили, руками сцепилися и по знаку одного из разбойников друг на друга мощно навалилися.

Напрягся нешутейно главарь, Яванову руку мёртвой хваткой сжал, и ну её гнуть да к столу пригибать… По всему было видать, что силёнка у адского греховодника водилася, ибо ручища его мышцами страшными аж взбугрилася. Ну а Ваня зато силу свою богатырскую пока не показывает, — даже немочь некую притворно выказывает… Поборолися они малость, и стал Ванята как бы сдавать: щёки надул, глаза выпучил, брови скривил — вроде как совсем этот медведь его задавил… А кругом-то гвалт стоит несусветный. Разбойники в запале орут, визжат, ногами топают, свистят, по ляжкам себя хлопают… Души свои тёмные таким способом потешают, развязку для себя приятную уже предвкушают… Главарь же с удвоенным жаром на Явана приналёг, всё больше и больше Ваня этому лихоманцу поддаётся, — совсем уже почти ничего до победы тому остаётся. Кажись, вот оно, последнее нужно усилие, и этот сосунок вконец обессилит…

Да только что-то вдруг в схватке их переменилося — рученька Ванина более вниз не клонилася. Принялся он руку-то помаленечку выпрямлять. Небыстро эдак, едва заметно, да очень плавно — но неуклонно, главное… Ор да гомон от этого поворота в борьбе азартной только сильнее стали, но главарю это не помогло ни капельки — он лишь пуще устал. Побагровел он весь, на шее толстой жилы у него вздулися, точно верви, а пальцы его от неимоверного сжатия аж побелели. Ну а Ваня знай своё гнёт, нажимает, роздыху врагу не даёт и последние силы из него выжимает…

Наконец выравнялись их руки… Только Ванюхе этого было мало. Наклонил он чуток ручищу взмылённого главаря, лицо своё разгладил, прямо в очи детине, кровью налитые, посмотрел, а потом — хресь! — и раздавил его ладонь в своей длани крушащей да об стол ею — тресь!

Завопил громила поверженный дурным голосищем, в комок скрутился, за ручку свою схватился, а у его ватажников смех да ор на губах замёрзли; немою толпою застыли они возле… Вскинул тогда Яван голову, аки лев грозный, и глянул на разбойничков обалдевших взором неласковым и серьёзным. И таким ледяным этот взгляд Яванов им показался, что горячая кровь у них в жилушках приостановилася, и в глазах у них помутилося.

— Ну, нелюди, — звук негромкого Ванькиного голоса был ужасен, — долг, говорят, платежом красен. Получайте же справедливую расплату за свою неправду! Держитесь у меня, гады!

Взялся он споро за края столика, вознёс его скорёшенько над буйной своей головушкой да и принялся им во гневе помахивать. Маханул Яванище налево — просека! Маханул направо — дороженька! Быстрёшенько всех разбойничков окаянных столиком и уложил — никого в живых не оставил.

Да и поделом им, подлым, свершилося! А и нечего им, тварям, гулять-лютовать да людишек помучивать! А и нечего им, беспредельщикам, ни на белом, ни на небелом свете жить-поживать да чужого добра наживать! Получили тати кару полностью за то, что распоряжалися во зло вольностью!

И вот лежат побитые вороги на грязном полу вповалку, а над ними грозный высится Ванька. Столиком он более не махает, — лишь взором пламенным полыхает да грудью полной воздыхает. Из корчмы-то постояльцев оставшихся будто ветром посдувало. Один лишь корчмарь остался; ни жив ни мёртв он стоит, побелел как мел, глаз выпучил, трескуче обгадился, да от ужаса ещё икать вдруг стал.

Наконец, он кое-как в руки себя взял, столбом соляным стоять перестал, к Явану затем семенящею походочкой приблизился, в ножки самые ему поклонился и такую речь повёл:

— А не желает ли богатырь молодой спать-почивать изволить? Милости вас просим! Я счас живо кроватку приготовлю, и не на топчане в чулане клоповом, а на постельке пуховой для дорогих гостюшек!

Яваха-то понемногу успокоился и почуял внезапно, что очень он устал. Смаривать его быстро стало — так в сон-то и клонит. Что, думает, со мной такое — будто я зелья выпил снотворного…

Покачнулся Ванёк, за стенку ухватился и заявляет языком заплетающимся:

— Верно… Спать я желаю, хозяин… Веди меня скорее на свою постель. А этих, — указал он на убитых, — из корчмы-то повыбрось. Не место им здесь — тута ведь не покойницкая. Завтра их похороним.

— Не извольте беспокоиться, — отвечает хозяин с поклончиком, — всё как надо сделаю — сам кого нужно похороню.

Привёл Явана корчмарь в роскошную видом спальню, а там у стены кровать стояла шикарная, периной покрытая мягкой. Лёг на неё Яваха, не раздеваясь, да и заснул тут же богатырским сном.

Долго ли он там спал али нет, то неведомо, только приснилось ему вот что: будто бы лезет он на скалу высокую, карабкается туда, пластается, за выступы да щели цепляется и ловким телом своим в ложбины вжимается. И уж почти до самого верха он долез — руку толечко протяни! — а скала в ту самую минуту возьми и накренись. И сорвался Ванюша наш вниз!

Странный сон… Да и сон ли это в самом деле?.. Просыпается Ваня, глаза разлепляет — вай! — а и в самом-то деле он падает. Да так-то быстро! Глянул вверх витязь, а над ним кровать, боком повёрнутая, торчит, и рожа корчмарская ухмыляющаяся видится.

Тут кровать — хлоп! — на место прежнее стала, а Ваня долетел до дна глубоченной ямы и обо что-то острое с размаху ударился. И ажно дух в нём зашёлся, до того страшный ударище по хребту ему пришёлся. Едва-едва не заорал усилок от боли невыносимой.

Поначалу и двинуться был он не в силах, а потом полежал-полежал и кое-как всё ж пришёл-то в себя. Боль адская в теле его ударенном поунялася, а зато ярость немалая, наоборот, пошла в рост… Огляделся он вокруг и видит — ямища некая под домом вырыта. А может и естественного происхождения то было углубление, — пропасть, к примеру, какая-нибудь или пещера. И будто включенным там оказалось освещение: всё вокруг мерцало и переливалося, превесьма впрочем тускло и мрачно.

Оглядел Яван место, в котором оказался нечаянно, и ужаснулся он тому, что увидел. Из земли-то на дне ямы колья острозаточенные хищно торчали, а на них скелеты и тела истлевшие были нанизаны как попало, и смрад ощутимый стоял от плоти разлагающейся. Бр-р-р! Мраки!

Яваха же, к счастью, особого вреда не испытал — и тут его броня небесная и шкура тесная спасли и удар потрясающий перенесли. Только, падая, пару-тройку кольев богатырь своей тяжестью снёс, отчего фонари синяков на теле понёс.

«Добро! — подумал Ваня, гневом праведным всё более распаляясь. — Надо как-то отселева выбираться, да с „радушным“ этим хозяином поквитаться. Только вот как?»

А тут он глянул — лесенка деревянная по стене вверх тянется. Видать, это корчмарь по ней к своим жертвам спускался и тела их, паук жадный, обирал.

Небыстро Яван тогда привстал, от боли невольно ойкнул да по лесенке, не мешкая, полез. А вверху дверца оказалась, в скалу врезанная, и запертая на ключ с той стороны. Ванюха на неё плечиком могутным слегка надавил и без лишнего шума наружу выдавил, после чего вон вышел и по ступенькам наверх поднялся. А по проходу на цыпочках стал он красться, чтобы тать этот его не услыхал.

Заходит Ваня вскорости в общую залу, глядь, а там толстый корчмарь спиною к Явану стоит, мотивчик какой-то гундит и в котомке Ваниной руками шарится.

— Да вроде я с тобою расплатился, хозяин! — воскликнул зычно Яван, а корчмарь, его услышав, как вдруг подпрыгнет со страху.

Обернулся он резко к Ване, живым и невредимым его увидал и чуть было дуба не дал. И вот стоит перед витязем воскресшим этот паразит, как осиновый лист дрожит, открытым ртом воздух глотает, а чего сказать и не знает.

— Ну а коли ты считаешь, что я недостаточно с тобой рассчитался, то я согласен и доплатить, — усмехнулся Яван, да только усмешка сия хозяина, видно, не обрадовала.

— Пощади, пощади, богатырь! — завопил он неистово. — Не лишай меня жизни! О-о-о! Не по своей я ведь воле подличал! Это всё они, разбойники окаянные, насильно меня воровать заставляли! Пощади, сын Ра! Помилуй!

— А это тебе не оправдание, коли ты волю свою вольную дурному подчинил, — промолвил негромко Яван и к корчмарю решительно двинулся. — Это обвинение тебе несомненное!

Тот на колени опять рухнул, головою об пол — бух! — ручищи заломил, голосищем дурным заблажил…

Сплюнул в сердцах Яваха:

— Ах ты, подлая мразь! Да я об тебя и руки марать не желаю! И коли тебе, жадина, золота моего было мало, то я с тобою по-вашему обычаю рассчитаюсь!

Схватил он мерзавца за ворот и незамедлительно в спальню его поволок.

Корчмарь-то вопит, упирается, сопротивляться неизбежному пытается, да только Ване нипочём его старания, и на вопли он — ноль внимания. Притащил Яван гада вероломного в спаленку, быстро кровать осмотрел и обнаружил в ней рычаг потаённый. Уложил душегуба Яван на постель ту роскошную, на коей и сам он недавно полёживал, да на рычаг и нажал. Опрокинулась к стенке лежаночка, и полетел коварный гад навстречу гибели своей заслуженной, только завыл напоследок жутко. А потом только чмяк — и сделалось тихо. Покаралося и это лихо.

— Поделом тебе, рыло небритое, и расплата за гостеприимство твоё ядовитое! — происшедшее Ваня отрезюмировал. — Каков привет, таков и ответ, а на лихость злую терпения нет!

Разыскал он палицу свою верную, котомку через голову перекинул, и место сиё гибельное покинул. А перед тем корчму с четырёх сторон подпалил и, глядя на пламя вскинувшееся, сухие стены охватившее, крикнул:

— Гори же ты адским пламенем, осиное гнездо!

Да оттуда и ушёл.